Текст книги "Сладкая штучка"

Автор книги: Кит Даффилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Спасибо, что вступилась за него. Ты правда очень смелая.

– Точнее будет сказать – глупая.

– Я бы так не смогла.

– И правильно. Ты маленькая, в смысле, не с твоей комплекцией лезть врукопашную.

Я смотрю на вино в своем бокале и представляю, как эта красная жидкость опускается по моему горлу и дальше… Кажется, еще чуть-чуть, и срыгну.

– Прости… То есть мне правда жаль, что я там, в пабе, вела себя как тихоня. – Провожу языком по зубам, привкус неприятный, металлический такой. – Просто я… Ты меня немного пугаешь.

– Что? Почему?

– Ну, ты столько всего успела сделать или достичь, а я всего лишь работаю в офисе с какими-то скучными бумагами. Ты писательница, написала книги, получила за них разные награды. Люди не то что на тебя равняются, но, можно сказать, смотрят снизу вверх.

Беккет ставит бокал на кофейный столик.

– Вообще-то, эти времена уже позади.

– Но поверь, даже когда мы были детьми, я всегда считала, что ты особенная. Я тебя прям боготворила… – Тут я прикрываю рот, чтобы не икнуть. Не следовало этого говорить, но поздно – вино в голову ударило. – Я вроде как хотела быть как ты или тобой.

Беккет чуть склоняет голову набок и внимательно на меня смотрит.

А я отпиваю еще глоток вина.

– Честно, ты для меня была, как, что ли… мечта. Твои глаза, длинные волосы, твои разные там платья. А у меня что? Светлые, под «боб» стриженные волосы, мы ведь не могли позволить себе тратиться на парикмахеров, поэтому мама сама меня стригла и… и что-то я заблеяла.

– Нет, перестань, ты вовсе не блеешь. И я даже польщена, просто… – Она снова берет свой бокал. – Не стоит тебе думать обо мне в таком ключе. Жизнь у меня не подарок.

– Да, конечно, ты ведь потеряла родителей, понятно, что тебе грустно.

– Вообще-то, я не об этом говорила.

Я в очередной раз подношу бокал к губам и думаю, что, возможно, ошиблась с маркой вина. От этого у меня как будто в ушах зудит что-то.

– То есть ты не особо скорбишь?

У Беккет после такого вопроса как будто кожа на лице натягивается.

– Вообще, все сложно.

– То есть ты… Я хочу сказать… ты поэтому не…

– Да, поэтому я не приезжала. У нас, у Райанов, нет такого обычая, как, например, проводить вместе уик-энды. – Беккет смотрит куда-то мимо меня, как будто что-то припоминает. – Мама однажды приезжала в Лондон. Лет семь или восемь назад. И скажу тебе, визит не задался. То есть нам обеим было неловко друг с другом, и в результате мы просто бродили по музеям, причем молча.

Тут я думаю о том, что, возможно, стоит когда-нибудь навестить Беккет в Лондоне. Мы бы могли вместе побродить по музеям, например заглянуть в мадам Тюссо… Или покататься на прогулочном катере по Темзе. Да, мы бы отлично провели время.

– Но я понимаю, откуда берется такое отношение у местных. – Беккет смотрит в пол. – Ведь только бездушная тварь откажется навестить своего умирающего отца.

– И что получилось после его кончины? – спрашиваю я, но так, чтобы Беккет не поняла, насколько я взволнована.

Мы ведь сейчас и вправду просто разговариваем, разговариваем, как старые добрые друзья, ну или подружки.

– В смысле – получилось?

– Ну, ведь твоя мама осталась совсем одна, так что…

Беккет поворачивается ко мне и смотрит на меня черными как уголь глазами. Я напрягаюсь. Сейчас она разозлится. Я слишком далеко зашла, это все из-за вина.

– Прости, лезу не в свое дело…

– Да ладно, можешь не извиняться. – Беккет чуть приподнимает руку. – И в городе все именно так и думают.

Беккет несколько раз часто моргает. В спальне кашляет Кай.

– Просто… мама и я… в общем, кое-что случилось… – Она стучит кулаком по подлокотнику дивана. – Я ведь собиралась ее навестить. И билет на поезд, которым приехала в Хэвипорт, забронировала еще за неделю до ее смерти. Скажем так, планировалось великое воссоединение. – Беккет хмурится. – Но откуда ж мне было знать… Я даже не думала, что она была настолько привязана к отцу, так прикована к его гребаному духу, что после его смерти, господи, всего через пять дней, возьмет и наглотается снотворного. Я просто не могла себе такое представить. – У Беккет розовеют щеки. – Она умерла в полном одиночестве, и это моя вина.

Я придвигаюсь поближе и прикасаюсь к ее руке.

– Нет, ты не виновата.

Беккет молча смотрит на мою руку.

– Они… с мамами бывает все не так просто, – говорю я и убираю руку. – Моя воровала в магазинах. Такая у нее была зависимость.

У Беккет вытягивается лицо.

– О господи.

А я вспоминаю о пакете с целой кучей тюбиков помады у меня под кроватью. Я никогда ими не воспользуюсь, ни один даже не открою. А еще прямо сейчас, прямо под нами, под диваном стоит коробка с замороженными кормовыми мышами, которую я сегодня украла в зоомагазине.

– Я тоже ворую. У нее и научилась. – Вспоминаю, как у мамы загорались глаза, когда она в конце дня вываливала из сумки на кровать свою добычу: бусы, шоколадки… да хоть коробочки с канцелярскими кнопками. – Но я сейчас не об этом… Просто хотела сказать, что у тебя тогда, в детстве, было все, о чем я мечтала. Ты была умной, красивой девочкой, жила в большом доме и с хорошими родителями. У тебя была идеальная жизнь.

Беккет потирает большим пальцем пустой бокал. Возможно, она этого не понимает, но тогда ее жизнь действительно казалась идеальной.

Я указываю в сторону кухни:

– Еще вина?

Беккет не возражает, и я, вернувшись на кухню, наливаю нам еще по бокалу, до краев наливаю. Сердце часто колотится в груди. Все идет хорошо, даже слишком хорошо. Смотрю на темное вино и думаю о том, что собираюсь ей сказать, когда вернусь в комнату. О том, что никто не знает. О секрете, какой может связывать только самых близких друзей.

Отпиваю глоток прямо из бутылки.

– А ты действительно ничего не помнишь о своей жизни до того, как тебя отослали?

Я снова сижу на диване рядом с Беккет. Бутылка стоит на кофейном столике. Мелкий дождь тихо стучит в окно.

– Ничего, ну разве какие-то обрывочные воспоминания, и тех кот наплакал.

Я сглатываю, чтобы не рыгнуть, и понимаю, что реально запьянела.

– Странно как-то все это.

– Ты думаешь? – Беккет морщится. – А мне всегда казалось, что люди мало что помнят о себе в возрасте до восьми лет. Ко мне порой возвращаются воспоминания, но как вспышки, то есть ничего конкретного и никакой последовательности в этих вспышках не наблюдается. Но я точно знаю, что у меня в детстве довольно часто случались ночные кошмары.

– А ты помнишь своего воображаемого друга?

Беккет приподнимает одну бровь:

– У меня был воображаемый друг?

– Ну, э-э-э, – мычу я, притопывая ногой по ковру. Я знала, что она забыла. – Это была маленькая девочка.

– И почему я об этом не помню? У нее было имя?

– Да… Ее звали Беккет.

Я вижу, что она растерялась.

– Что?

– Та девочка… – Я указываю на нее пальцем. – Это была ты.

Мы смотрим друг другу в глаза. Беккет медленно открывает рот.

– Не понимаю…

А я улыбаюсь – мне нравится выступать в роли рассказчицы.

– Странновато, да? Я тоже никак не могла этого понять, но так ты мне сама говорила.

Я хорошо помню, как не могла взять в толк – зачем выдумывать друга, который в точности похож на тебя?

Беккет смеется:

– Хочешь сказать, я вообразила себе… плохую версию себя?

Я киваю:

– Да, ты просыпалась посреди ночи и видела ее, она стояла в углу твоей комнаты.

– Жуть какая. – Беккет смотрит на стену, потом снова на меня. – А она что… просто наблюдала за тем, как я сплю?

– Ну и еще всякое разное. Ты говорила, что она живет у тебя под кроватью. И иногда по ночам тянет за одеяло.

Беккет поджимает губы, как будто чувствует какой-то неприятный запах.

– Мерзость какая, прямо до мурашек. – Она склоняет голову набок. – Впрочем, это многое объясняет. У меня в детстве были проблемы со сном. И вроде бы родители как-то отвозили меня на прием к сомнологу. – Она прищуривается. – Но ты-то откуда все это знаешь? У тебя, видно, память отличная.

На память я не жалуюсь, но дело не в ней.

– …то есть у меня память дырявая как решето, а ты умудрилась так глубоко проникнуть в то, как была устроена моя психика в девять лет…

Я знаю все это, потому что больше двадцати лет назад украла твой дневник, который ты прятала под кроватью. В нем ты описывала свои ночные кошмары, писала о воображаемом друге, о том, что происходит в школе, и о своих проблемах с родителями. Обо всем.

– …и страшно то, что кошмары возвращаются…

А теперь твой дневник здесь, в этой комнате, прямо у тебя за спиной, я смотрю на тебя и вижу его на книжной полке.

– …как будто мое возвращение пробудило нечто в этом доме…

Я даже чувствую легкое возбуждение, когда вижу красный корешок твоего дневника у тебя за головой, а ты и не подозреваешь о том, что он так близко.

Ситуация, конечно, неловкая, но все равно в кайф.

– …даже как-то обидно, что я почти ничего не помню. Но я всегда любила писать, так что вполне могла вести что-то вроде дневника, согласна? Но у себя в комнате ничего такого не нашла, ни альбома, ни тетрадки. Может, все-таки еще слишком мелкая была для такого.

– Да, жалко, – механическим голосом отвечаю я.

– Или вела дневник, но потеряла.

Отпиваю глоток вина, как будто так могу смыть или загнать подальше чувство вины. Почти готова признаться, но все же еще не готова. Мы сближаемся, она допускает меня в свой мир.

– Знаешь что. – Беккет вдруг встает и оглядывается, как будто что-то ищет. – Я, пожалуй, пойду.

Я беру со стола бутылку.

– Не уходи…

Но Беккет уже надевает пальто.

– Прости… но мне надо вернуться и осмотреть другие комнаты в доме. Наверняка найдется что-то, что поможет мне вспомнить о том времени.

Она застегивает пальто, а у меня во рту появляется противный кислый привкус от всего этого выпитого вина.

Что, если она больше никогда не вернется?

– И еще раз спасибо за «Шатонёф». – Беккет направляется к двери. – Но в следующий раз не трать на меня последние пенни, ординарное испанское меня вполне устроит. Ладно, до скорого.

Мы спускаемся вниз, я остаюсь стоять на крыльце и смотрю, как Беккет уходит по тропинке в саду. Она еще раз оборачивается и машет мне рукой, а потом исчезает из виду. Я вся в испарине на нетвердых ногах поднимаюсь обратно. В желудке урчит, комок подкатывает к горлу.

Я ускоряю шаг, врываюсь в квартиру, а потом и в туалет и там уже опускаюсь на колени перед унитазом. Блюю вином, а похоже, как будто кровью со сгустками.

Но меня это не волнует, я все прокручиваю в голове слова, которые перед уходом сказала Беккет: «В следующий раз… Не трать на меня… испанское меня вполне устроит… до скорого…»

Я улыбаюсь, и тягучая красная слюна стекает в унитаз.

В следующий раз.

16

Беккет

Открываю верхний ящик.

Пусто.

Средний.

Пусто.

Нижний заедает и поддается только после того, как я дважды нетерпеливо дергаю за ручку.

Внутри разные случайные мелочи: батарейки на девять вольт, связка ржавых ключей, обувная коробка с мячами для гольфа. А в самом конце ящика, под куском мятой замши, – письма.

Достаю их и кладу на колени. Стопка довольно увесистая, перехвачена белыми эластичными резинками, и, судя по тому, что мне удается увидеть, послания написаны от руки.

Жадно снимаю резинки, морщусь, когда одна щелкает меня по пальцам, и веером раскладываю письма на коленях.

Это моя первая реальная добыча за ночь. В кухне все полки были пусты, как, впрочем, и полки шкафов в гостиной. Один разок я на несколько мгновений пришла в восторг, когда обнаружила в кладовой набитую бумагами картонную коробку, но, увы, бумаги эти оказались старыми экземплярами «Вестника Хэвипорта».

Но сейчас я наверняка наткнулась на что-то действительно ценное. Это могут быть любовные письма, медицинские рецепты, школьные табели.

Отец посчитал необходимым спрятать все эти бумаги в глубине ящика письменного стола в своем кабинете. Почему?

И тут я узнаю свой почерк.

Битва за Изумрудный мост.

Заголовок написан курсивом крупными, прямо скажем, далеко не идеальными буквами. Почерк детский. И это не письма, это мои истории.

Фантастическая повесть Беккет Д. Райан, автору восемь с половиной лет.

Может, он все-таки читал мои истории.

Я перелистываю страницы, и, когда попадаются названия, о которых не вспоминала уже столько лет, сердце у меня сжимается. Замок Террабайн, Дракния, даже Башни Морта – история с массой интересных задумок, из которой спустя годы, как из семян богатый урожай, выросла моя лучшая книга, мой хит – «Небеса Хеллоуина».

Отрываю взгляд от этих исписанных детским почерком листов и почти улыбаюсь.

Он сохранил мои истории. Да, спрятал подальше, но все же сохранил. Те немногие воспоминания, которые я сумела реанимировать за эту неделю, убедили меня в том, что отец игнорировал мои истории, надеясь, что я перерасту эту свою тягу к сочинительству. Но возможно, я ошибалась. Возможно, он, пусть эмоционально застегнутый на все пуговицы, верил в мой талант, верил настолько, что спрятал все эти истории в надежном месте.

Но потом я кое-что замечаю.

Один рассказ, только один, весь усеян пометками отца и на полях, и прямо по тексту. Злые, сделанные красной ручкой пометки, некоторые даже подчеркнуты, как будто учитель проверял плохо выполненное домашнее задание.

Смотрю на заголовок, и у меня перехватывает горло.

Я и мой воображаемый друг. Она приходит ночью.

Теперь я припоминаю, как писала этот рассказ. И как дала его отцу.

Дважды подчеркнутая, сделанная четким отцовским почерком пометка: Перверсия.

Потом еще: Отклонение от нормы.

И дальше:

Безграмотно

Учись писать по буквам

Вспоминаю, как он был недоволен, что я ему помешала с этим своим рассказом, а потом, взглянув на заголовок, умолк и притащил меня сюда, в свой кабинет. И здесь заставил смотреть на то, как оставляет свои яростные пометки напротив так старательно написанных мной абзацев. И ручка его скрипела, словно крысиные когти по стене.

Бегло читаю одну пометку за другой.

Тяга к жестокости

Неприемлемо

Тошнота подкатывает к горлу, но я не могу перестать это читать.

Слишком сексуализировано

Грубая лексика

Глупость!

Омерзительно

Безграмотно

Бессмыслица

ОМЕРЗИТЕЛЬНО

Покачиваясь, встаю со стула, и листки с тихим шорохом разлетаются по полу. Сердце грохочет в груди.

Мой рассказ в отцовском кабинете, исписанный его полными злости и желчи замечаниями, возвращает в реальность кое-что еще. То, что я похоронила глубже, чем воспоминания о том, как он писал красной ручкой эти пометки, даже не пометки, а обвинения… или ответы на обвинения.

Вот где их корень.

Побои.

Отец всегда снисходительно, даже пренебрежительно относился к моим фантастическим рассказам. Он категорически отказывался их читать, прямо указывая на то, что предпочитает уделять свое время делам школы и реальной жизни. То есть тому, что я в своем сопливом возрасте просто не способна понять и оценить.

Но этот мой рассказ… С ним все было по-другому. Он привлек внимание отца и подтолкнул его к самому краю.

Вот почему обстановка в отцовском кабинете показалась мне такой знакомой, притом что я готова поклясться – в детстве для меня это была запретная комната.

Здесь это случилось. Здесь это всегда и происходило.

Обрывочные воспоминания кружат в сознании, словно дети на карусели, я запускаю пальцы в волосы и тяну, как будто могу так от них избавиться.

Смотрю вниз и вижу его черные кожаные, безупречно начищенные туфли, они совсем рядом, рукой дотянуться можно. Помню, как он, перед тем как начинались реальные игры, шлепал меня, резко, сильно, с оттяжкой. От таких шлепков не остается следов.

Вспоминаю, что он говорил потом низким сдавленным голосом.

Хоть кому-нибудь скажешь, сильно пожалеешь.

А теперь заткни свой маленький ротик…

Бутылка рома с прошлой ночи все еще стоит, как часовой на двухтумбовом столе. Хватаю ее, откупориваю и делаю большой глоток. Ром обжигает горло.

Во мне закипает злость, я начинаю нервно ходить кругами по кабинету.

Вспоминаю похороны. Собрание горожан. То, с каким обожанием люди говорили о Гарри Райане, их хвалы Хэвипорту. Потом – «Рекерс армс»; розочка от бутылки; ссадина на скуле Кая; ревущая от злобы толпа под дождем.

Это место пропитано ядом. Это могила. Этот город сводит людей с ума.

Хватаю со стола телефон и открываю «ФейсТайм».

– Би? Ты как там? Что-то случилось?

На экране появляется широкая улыбка Зейди и копна ее вьющихся волос.

А я снова начинаю расхаживать по комнате.

– Мне надо что-нибудь разбить и желательно вдребезги, вот что случилось.

Зейди усаживается на диван и смотрит на меня во все глаза.

– Успокойся, солдат. Что-то ты у меня мелькаешь, даже не уследить.

Я медленно останавливаюсь.

– Прости, просто… Этот город. Этот дом. Меня тут все начинает доставать.

– А ты разве не должна была уже вернуться?

Зейди может вести себя как заядлая тусовщица, но она мой самый надежный друг. Она умеет слушать. И помнит обо всем, что я ей рассказывала.

– Ну, это долгая и скучная история. Но да, я остаюсь в Хэвипорте. Может, недели на две.

– Господи помилуй. Тогда, пожалуй, пришлю тебе в помощь партию граппы.

У меня получается улыбнуться, а Зейди приглушает звук своего телевизора.

– Слушай, Зейд… – Я откашливаюсь. – Помнишь, что я тебе рассказывала в «Кок энд боттл»[10]10
   «Кок энд боттл» (Cock & Bottle) – ресторан и паб в Ноттинг-Хилле в Лондоне.


[Закрыть] о моем отце?

Это было два года назад. Обычный вечер в пабе. Мы выпили лишнего – ну, такое с нами нередко случается, – но именно в тот вечер комбинация из эля и джина подействовала на меня необычным образом и сподвигла на откровения.

В этой жизни я никому, кроме Зейди, об этом не рассказывала.

– Конечно, – Зейди кивает, – конечно я помню.

Я понижаю голос, хотя дураку понятно, что в доме, кроме меня, никого нет.

– А здесь никто об этом не знает и никогда не узнает. – Хоть кому-нибудь скажешь, сильно пожалеешь. – Но теперь он на том свете, а они превратили его в какого-то святого. И мне ничего с этим не сделать. Он тут повсюду.

Зейди кривит губы:

– А тебе есть там с кем позависать? В смысле расслабиться, отвлечься от дурных мыслей?

– Ну, есть моя сталкерша, – отвечаю я, и Зейд усмехается. – Мы сегодня вечером в паб ходили, сблизились, так сказать. Но с ней что-то не так… Не пойму что… Странная она какая-то…

Я прокручиваю в голове события прошедшего вечера. То, как сидела с Линн на диване в ее миленькой квартирке и потягивала вино из хрустального бокала. А она прям заставляла себя «смаковать» вино, хотя я видела, что оно ей совсем не нравится. Вспоминаю, как она, пока мы разговаривали, смотрела куда-то поверх моей головы. Она определенно что-то от меня скрывает.

Я снова прикладываюсь к бутылке, но, оказывается, в ней уже ни капли не осталось.

– Знаешь, Би, в жизни частенько встречаются люди со странностями, так что я бы на твоем месте не стала так уж заморачиваться. – Зейди встает и тоже начинает расхаживать по комнате. – Ну и как там у них в пабе? Английские флажки и игровые автоматы с фруктами-ягодами?

Я бухаюсь во вращающееся кресло отца и расслабленно выпускаю бутылку, которая с приглушенным звоном падает на пол.

– Я там вроде как устроила небольшую стычку.

Зейд коротко смеется.

– Это ли не повод немного тобой погордиться?

Но я уже не смотрю на экран телефона – что-то на полу привлекло мое внимание.

– Би?

У меня под ногами на коричневом дубовом паркете лежит желтый, как старый зуб, конверт с грифом «конфиденциально».

– Эй, бестолочь.

Я снова смотрю на экран телефона.

– Прости, Зейди. Мне надо идти. Нашла кое-что. – Прижимаю ладонь к груди. – Но спасибо, куколка. Мне правда уже получше.

– Ну, если что, ты в курсе – я всегда на связи.

Выключаю телефон и, прищурившись, смотрю на конверт.

Поднимаю.

Он, наверное, выпал из найденной мной стопки рассказов. Только это никакой не рассказ. И адрес напечатан на пишущей машинке.

Тяжело вздыхаю и в холодной гробовой тишине открываю конверт.

Внутри письмо.

Шапка письма:

Клиника сна «Хороший отдых»

ОТЧЕТ О РЕЗУЛЬТАТАХ КОНСУЛЬТАЦИИ

Беккет Диана Райан, возраст: 9 лет

25 января 2000

Уважаемые мистер и миссис Райан…

Я отрываюсь от письма и тупо смотрю на стену.

Врач, занимающийся проблемами сна. Сомнолог.

Значит, я была права.

Январь 2000 года

– Беккет, мы здесь, чтобы помочь тебе, хорошо? И я обещаю: мы найдем способ все исправить.

Папа с мамой привезли меня в заведение под названием «Клиника сна», там доктора и ученые попытаются положить конец моим ночным кошмарам. Доктор в очках с прямоугольной оправой сидит за столом и притворно улыбается, а я болтаю ногами под стулом, временами постукивая ими друг о друга.

– Сначала мы немного побеседуем, ты и я, а потом, на следующей неделе, надеюсь, ты вернешься и переночуешь в одной из наших специальных комнат. Просто поспишь, а мы будем наблюдать за тобой через стекло.

Доктор старается говорить благодушно, будто в этом нет ничего такого, будто это безобидное развлечение. Но я-то знаю, что это не так, я вообще не люблю, когда за мной наблюдают.

– Расскажи мне о своих кошмарах.

Я смотрю на маму, она кивает:

– Давай, Беккет, все хорошо.

– Ну… мама говорит, что это всего лишь плохие сны, но мне кажется, что все происходит на самом деле.

Доктор опирается локтями о стол.

– И что же в такие моменты происходит?

– Я… просыпаюсь, вижу мою спальню, мои игрушки… Но я не могу пошевелиться.

– То есть тебя как будто… что-то парализует, да? Как будто ты закоченела?

У меня указательный палец уже давно залеплен пластырем, я дергаю его за краешек, и он начинает отлепляться. Пластырь розовый и в пупырышках, как язык у котенка.

– Угу.

Я тяну за пластырь и сама смотрю, как он, липкий такой, цепляется за мой палец, со стороны похоже, будто я сдираю собственную кожу.

– Беккет. – Мама прикасается к моему плечу. – Прекрати.

– И что происходит дальше? – спрашивает доктор.

Я кладу руки на колени.

– Потом я вижу всякое.

– Например?

– Например, моего воображаемого друга, – признаюсь я, и у меня начинает щипать щеки, как от колючего ветра.

Доктор записывает что-то в свой блокнот.

– А не скажешь мне, кто же он, твой воображаемый друг?

– Девочка, и она – это я.

Доктор откидывается в кресле и даже как будто немного подпрыгивает на месте. На его лице появляется какое-то странное выражение.

– То есть как?

– Она – плохая я. Злая.

Доктор поправляет очки.

– Ты боишься ее, Беккет?

Я смотрю на свои ноги и до боли прикусываю губу.

– Угу. – Потом поднимаю голову и смотрю на доктора, во мне начинает закипать злость. – Я ее ненавижу.

– Что ж, это интересно, – бормочет доктор, как будто сам с собой разговаривает. – Необычно…

Слезы щиплют глаза.

Доктор снова что-то пишет в свой блокнот и бормочет:

– …воображаемый… друг…

Воздух вокруг меня становится красным, я ничего толком не вижу, слезы находят путь на волю и текут по щекам.

– А скажи, Беккет, что ты видишь…

– Не хочу больше с вами разговаривать! – захлебываясь слезами, кричу я.

Доктор встает из-за стола и машет в мою сторону руками.

– Все хорошо, Беккет, не хочешь, не будем. А теперь я побеседую с твоими папой и мамой, хорошо? Давай ты подождешь снаружи, а?

Из-за того, что я расстроилась и сорвалась на крик, придется какое-то время одной, без родителей, посидеть в приемной.

В углу приемной горшок с большим и блестящим комнатным растением, а на полу целая куча кубиков лего. Кроме меня, там еще другие дети, сидят на стульях рядом со своими взрослыми.

Доктор показывает на журнальный столик по соседству с моим стулом.

– Мы недолго, Беккет. Вот тут у нас комиксы, если заскучаешь.

Он снова изображает улыбку и возвращается в свой кабинет, а я смотрю на других детей.

Один мальчик с растрепанными волосами и темными кругами под глазами читает книгу. Он поднимает голову и смотрит на меня. Я сразу отворачиваюсь и беру с журнального столика комикс, но читать или разглядывать его не собираюсь.

– Мистер и миссис Райан…

Я выпрямляюсь на стуле, здесь рядом с дверью еще можно услышать, о чем говорят в кабинете.

– …я очень ценю, что вы нас сегодня посетили. Знаю, путь был неблизкий.

Чуть повернувшись, замечаю, что дверь в кабинет осталась приоткрытой.

– О, не стоит, доктор Лоуз, – отвечает ему папа. – И мы вам очень благодарны за то, что приняли нас так быстро.

– Пожалуйста, зовите меня Нил. И не благодарите. Мой брат, как вы знаете, живет в Хэвипорте. Он очень лестно отзывается о вашей школе, его сыновья-близнецы уже девятый год у вас учатся.

– Ах да, Роберт и Люк. Но я не стал бы ставить их успехи себе в заслугу, у них прекрасные учителя. Да и сами мальчики башковитые. Это у них, должно быть, семейное.

Доктор смеется, и папа тоже.

Потом ненадолго наступает тишина.

– Итак, Нил, после этой беседы у вас появилось понимание… в чем причина тревожности нашей дочери?

Тре-вож-ность. Причина моей тре-вож-но-сти.

– Да, э-э… вы когда-нибудь слышали о гипнагогических галлюцинациях? – Доктор ждет, но ему не отвечают. – Такого рода галлюцинации не редкость, и, уверяю, беспокоиться вам не о чем, но они бывают довольно… яркими.

Рядом с мальчиком с усталыми глазами сидит мужчина, скорее всего его отец. Он наклонился вперед и, упершись локтями в колени, обхватил голову руками. Я поглядываю на них, и мне становится грустно.

– По сути, гипнагогия – это промежуточное состояние между бодрствованием и сном. Когда Беккет засыпает, ее тело, скажем так, отключается и она зависает на пороге сознания. Но в этот промежуток времени Беккет все еще способна воспринимать отдельные элементы реальности. Она может видеть стены своей спальни. Может кожей ощущать прикосновение одеяла. И все эти картинки, звуки и прикосновения для нее могут быть такими же реальными, как если бы она в этот момент бодрствовала.

Я смотрю на обложку комикса. На обложке – Деннис Угроза и его пес Гнашер. Физиономии у обоих ярко-зеленые, как будто их вот-вот стошнит.

– И опять-таки, наступление сна открывает подсознание Беккет для галлюцинаций, и это может привести к наслоению причудливых, похожих на сон, видений на реальную обстановку вокруг нее. И если видения мрачные и тревожные, они действительно могут пугать, то есть ребенок может воспринимать их как кошмар наяву.

Сморщив нос, разглядываю большую зеленую физиономию Денниса. Смысл многих слов, что говорит доктор, я не понимаю, но два слова «кошмар наяву» мне не нравятся. Совсем не нравятся.

– О господи, – говорит мама. – Господи, это ужасно.

– Мы можем что-нибудь с этим сделать? – спрашивает папа.

– Гипнагогия как таковая не лечится. Триггером для нее может послужить любой пережитый за день опыт ребенка, мысли Беккет, ее чувства, надежды или страхи. Но вероятность того, что гипнагогия пройдет сама собой, очень велика. И это возвращает меня к воображаемому другу, вернее, подружке Беккет.

– Да, конечно, – говорит папа. – Она ведь уже большая девочка для таких друзей, верно?

– Вообще-то, воображаемые друзья нередко присутствуют в жизни детей до двенадцати лет или около того. Опять же дети придумывают себе таких друзей не просто так, этому всегда есть причины. Одиночество, тревожность. Скука.

Кладу комикс обратно на журнальный столик. Мне не скучно. Я вообще никогда не скучаю.

– Гипнагогия – не точная наука, но, по моему мнению, ваша дочь страдает от крайне низкой самооценки. Возможно, даже ненавидит себя. А воображаемая подруга Беккет – это темная проекция ее самой, проявление ее представления о себе. Так она подсознательно о себе думает.

Я по-прежнему не совсем понимаю, о чем там говорит доктор, но у меня от его слов начинает болеть живот, как будто все внутри горит и скручивается в узел.

– Мистер и миссис Райан, позвольте спросить… Беккет… она дома счастлива?

Этот вопрос доктор задает тихим голосом, я едва могу его расслышать.

– Э-э, да, – отвечает папа. – Очень даже счастлива.

– Поймите, я не просто так спрашиваю и, поверьте, ни на что не намекаю… Но дети – сложные существа, уверен, вы сами прекрасно это знаете… И если ребенок чувствует… не знаю… что с ним не считаются или не уделяют должного внимания…

Я поглядываю через плечо на дверь. Доктор не закончил предложение, но все равно замолкает. А папа коротко откашливается, как он часто делает, когда говорит по телефону.

– Знаете, Нил, спасибо за консультацию, все это очень полезно, но, думаю, нам пора. Беккет, наверное, уже проголодалась.

Я не проголодалась. Мама перед поездкой накормила меня фасолью.

– Вы уверены? У нас есть еще двадцать минут…

Слышу, как отодвигают по полу стулья. Звяканье ключей. Потом шаги. Дверь открывается, и я мгновенно опускаю голову, как будто очень заинтересовалась комиксами.

– …и мы не назначили дату обследования Беккет. На следующей неделе вам будет…

– Еще раз спасибо за все. – Папа пожимает руку доктору. – Но мы должны вернуться домой и все обдумать как семья. Надеюсь, вы понимаете.

Мама подает мне куртку.

– Да… хорошо… – соглашается доктор, но я по его голосу чувствую, что он растерялся.

Сую руки в рукава.

– Идем, милая. – Папа берет меня за руку. – Поехали домой и купим тебе пиццу или еще что-нибудь вкусное.

Я смотрю на свою сжатую в папином кулаке ладонь. Раньше он никогда не брал меня за руку.

– Мы с вами свяжемся, Нил. Хорошего вам вечера.

Мы обходим горку кубиков лего и направляемся мимо блестящего растения к двери приемной.

Мальчик с темными кругами под глазами показывает мне язык.

– Гарольд, поговори со мной.

Это уже после возвращения из клиники. Мне положено быть в постели, но я сижу на лестничной площадке рядом с зеленым комодом и слушаю. Дом поскрипывает, как это всегда бывает в ветреную погоду.

– Я занят, Диана. Сегодня вечером я пропустил очень важное совещание у губернатора.

– Но один вечер они ведь могут как-то без тебя пережить?

– Дело не в этом. Я прошу тебя об одном – разобраться с… этой ситуацией, а ты вместо этого втягиваешь меня в нее и впустую тратишь мое время.

– Втягиваю тебя? Она твоя дочь.

Раздается резкий, похожий на щелчок звук – это, наверное, папа стукнул ручкой о стол или отбросил ее.

– То есть теперь я должен испытывать чувство вины за то, что ответственно отношусь к своей работе?

– Нет… вовсе нет. Но нам надо поговорить… – Мама понижает голос, как будто опасается, что я могу их услышать. – Мы должны поговорить о Беккет. О том, что сказал доктор.

– Этот тип не более чем разрекламированный и захваленный фельдшер-болтун, который не смог получить соответствующий для приличного доктора диплом. И племянники его – неисправимые лентяи и бездельники.

– Но, Гарольд, если она несчастна, может, нам стоит подумать… не знаю, подумать, в чем причина.

Папа стонет.

– Хорошо, давай поговорим. Итак, почему, по-твоему, Беккет несчастна?

Мама отвечает не сразу. Тишину нарушает только стук ветра в окна.

– Ну… ты… ты иногда бываешь с ней излишне строг.

– То есть если она несчастна, то виноват в этом я?

– Я этого не говорила, но… я действительно думаю, что Беккет порой может казаться, то есть ей грустно оттого, – тут мама снова понижает голос, – что ты больше своего времени посвящаешь заботам о детях в твоей школе, а не о ней.