Текст книги "Старт"

Автор книги: Кирилл Топалов

Соавторы: Дончо Цончев,Блага Димитрова,Божидар Томов,Атанас Мандаджиев,Лиляна Михайлова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

Лавина повалила его и перекатывает в своих объятиях.

В снежной преисподней переживает он муки совести.

Библейский судный день.

Полторы минуты длится эта вечность. Полторы минуты, пока человек может жить без дыхания, он переживает ад. Никто не может избежать этого страшного суда. Самая быстрая смерть, самая мгновенная катастрофа не спасут от той последней доли секунды, когда сознание работает с необычайной силой и интенсивностью.

Частица мгновения – бесконечное время для взвихренных видений, вырвавшихся на волю из глубины подсознания.

С неудержимой силой хлынули ошибки, забытые проступки, преступная небрежность по отношению к себе и другим, равнодушие.

Непоправимое.

Только бы вернуть минувшую ночь, и все изменится

Вожак вспоминает эту ночь, этот вечер в альпинистском пристанище.

Над печкой крест-накрест натянуты веревки, сушатся носки, свитера, платки и кашне. И тени их – над его головой – словно терновый венец.

Мы лежим на нарах и не можем уснуть. Глаза наши прикованы к гипнотическому танцу огня.

Снаружи воет ветер.

И, пытаясь заглушить этот безумный вой, мы запеваем песню.

Поэт замер перед печью, словно ящерица на припеке. На лице его – румяный отсвет пламени. И мы видим пламя зримым и трепещущим, живым.

Накинув куртку, вожак выходит на воздух. Плечом раздвигает поземку и возвращается назад.

На миг стихает песня. Звуки поземки словно голос судьбы. Мы выжидательно смотрим на вожака. Некуда бежать от наших глаз.

Он еще ничего не сказал, но судьба уже сказала свое веское слово.

Вожак утишает тревожную струнку в своих интонациях и успокаивает нас:

– Утром погода прояснится. Держитесь! Еще до рассвета всем быть на ногах!

Сторож, покуривая, замечает:

– С горами не шутят!

Внезапный порыв ветра распахивает ставню. К стеклу припадает бородатое лицо снегопада.

Мы смолкаем на миг. Суеверный приподнимается на локтях. Он напряженно вслушивается в голос ветра, А мы поем удалую песню о том, что надо идти вперед и только вперед, несмотря ни на что.

Внезапная безоглядная решимость охватывает нас. Мы не позволим вожаку отказаться от опасного пути.

Поэзия приходит неизвестно откуда и неизвестно куда исчезает

Поэт не имеет права на свою собственную, единственную смерть. Его судьба тесно переплетается с судьбами других. Ими он жив.

Поэт, в сущности, не живет, он вживается.

Образ его составлен из частиц каждого из нас.

Дыхание его полифонично – в нем вздохи всех гибнущих. Он живет сложнее и горячее всех нас. И гибнет с каждым из нас.

И последние его мгновения – самые долгие, самые мучительные: в них последние минуты всех нас.

Каждый из нас умирает вместе с поэтом. А впрочем, нет.

Благодаря поэту каждый из нас остается жить, остается лучшее, что было в каждом из нас.

Мир умирает вместе с Поэтом. И мир создается им.

Мы не верим поэту

Мы стараемся не замечать его. А он, прикрывшись локтем, украдкой что-то кропает на летучем листке.

– Прочти-ка нам, что ты там корябаешь! – Горазд выражает общее любопытство.

– Да это еще сырое! – противится Поэт.

– Ничего! У нас зубы крепкие! – поддерживает Горазда Насмешник.

Поэт поднимает голову. Половина его лица озарена пламенем, другая тонет в темноте. На миг двойственность его ясна даже нашим небрежным взглядам.

Свои стихи он вымучивает не для нас. Для себя. Никому не показывает, даже такому поклоннику поэзии, как Горазд. Для нас он складывает только веселые припевки-куплеты наподобие тирольских песенок.

Обида, ревность, злоба охватывают нас…

И никто не знает, что творится в душе молодого человека, не написавшего еще ни одного своего истинного стихотворения. Он несет их в себе как боль от проклевывающихся крыльев. Как чувствительны эти вздутия, эти горячие пульсирующие зачатки!

А мы остервенело щупаем их, словно пытаемся вырвать едва прорезавшийся зубик. И как можно показать нам нечто обнаженное, беззащитное, болезненно чувствительное к любому холодному дуновению!

Поэт тянется к своей гитаре. Настраивает, подбирает какой-то монотонный аккомпанемент. Лицо его выражает страдание. Он пытается запеленать свои новорожденные строки в это гитарное бренчание, чтобы защитить их.

Гитара – мост, по которому он приближается к нам. Слабые звуки помогают нам принять неприемлемое. Отблески огня танцуют. Поэт запевает речитативом, чувствуя, что совершает преступление – превращает поэзию в развлечение для компании:

Лавина поджидает меня всюду, где бы я ни прошел – лавина вечно в засаде.

Моя лавина.

Мои шаги вызывают ее.

Пытаюсь миновать ее, оглядываюсь по сторонам, но знаю – все пути ведут к моей лавине.

Лавина слагается – снежинка к снежинке, улыбка к улыбке, обида к обиде, жест к жесту.

Она хочет поглотить мое слово. Единственное слово, ради которого я пришел в этот мир.

Я шепчу это слово ей на ухо. Ухо заткнуто снежной ватой.

В белой тиши скрывает лавина мою тайну.

В неловком молчании стихают аккорды. Снаружи гремит темнота. Озаренный огнем гитарист смущен ореолом Поэта – он стягивает юношу, словно кольцо Сатурна, словно петля.

– Мистика! – Суеверный сказал это скорее самому себе, пытаясь возразить собственному настроению.

– А я мистике предпочитаю мастику – мастиковую водку! – повторяет свой излюбленный каламбур Насмешник, но никто не смеется.

– Пессимизм! – негодует прямолинейный Никифор…

– Что автор хотел этим сказать? – произносит Асен тоном школьного учителя. И он в своем роде насмешник.

Философ, сторонний наблюдатель. С высоты его птичьего полета все выглядит детской игрой.

Поэту приходится улыбаться, но он чувствует себя как перед трибуналом инквизиции.

– А я ничего не понял! – гордо признается Димо, будто это заслуга.

– Непонимание меня поддерживает, оно заставляет меня думать, что я не повторяю чужих мыслей и слов. Потому и непонятно! – Поэт произносит это стыдливо – боится, что его сочтут самонадеянным.

– Это интеллектуальное стихотворение! – поясняет Насмешник своим карикатурным голосом, и мы давимся от смеха.

– Умозрительно, но не зрительно! – Горазд искренне желает помочь автору. – Нет четкого образа лавины, чтобы можно было ощутить ее в звукописи!

– Поэзия и простое описание – разные вещи! – пытается возражать автор.

– И откуда у тебя эта тоска, не понимаю! – снова вступает Никифор, будто он отвечает за оптимизм всего человечества.

– Необъяснимая тоска – именно эта разновидность настроения мне нравится больше всего! – открывается нам Поэт.

– Как это? Если ты собираешься вгонять людей в тоску, лучше совсем откажись от поэзии! – режет вожак. Наконец-то у него с Никифором, его противником, полное единомыслие.

– Знаете, я часто отказывался от стихов, как заядлый курильщик от никотина! – виновато улыбается Поэт.

Зорку охватывает внезапная жалость к истерзанному автору:

– А искусство и вправду требует жертв?

Поэт реагирует живо, словно он давно боролся с этой мыслью:

– Нет! Конечно, нет! Если тебе кажется, что ты идешь на жертвы, значит, ты преследуешь какую-то цель: стремишься к непременному успеху, к славе, к обогащению, к наградам и титулам. Искусство не требует от тебя никаких жертв. Оно просто требует всего тебя. А это не жертва, это призвание.

– Как у монахов безбрачие? – бросает Насмешник.

– И диета – как у монахов, – отвечает Поэт.

– Потому ты и в альпинисты пошел? – спрашивает Мерзляк.

– Может быть, ты музу надеешься встретить на скалах? – уточняет Насмешник.

– Последнее время все говорят о каком-то новаторстве. Поэты ищут! И что они ищут? – недоумевает Горазд.

– Значит, потеряли, если ищут! – решает Никифор.

– У наших поэтов «ищу!» как у Архимеда «эврика!» – замечает Асен.

– Поиск замещает нахождение! – пытается сделать вывод Насмешник.

– Вот ты, например, что ищешь? – Никифор снова обращается к Поэту.

Они сами словно обыскивают его душу. Но Поэт наивно поддается этому перекрестному допросу и отвечает:

– Я ищу неведомые до сих пор слова. Неведомые образы. Ищу пути к новому мышлению. Возможно, я никогда не найду. С меня довольно и того, что я в поиске…

Это звучит как непонятный язык. Наивный автор сконфуженно смолкает. Асен формулирует неожиданно:

– Такие личности, как ты, явное доказательство того, что мир построен не по математической модели!

– «Неведомые слова»! Легкомыслие какое-то! – произносит вожак.

– Чаще, перечитывай Смирненского и Вапцарова! – наставляет Никифор.

– Благодарю за науку! – Поэт ударяет по струнам.

– Спаси нас боже от учителей! Их у нас вдвое больше, чем творцов! – вмешивается молчавший до сих пор Скульптор.

После нашей дружеской критики Поэт, как после стиральной машины, весь выкручен и высушен. Едва ли ему скоро придут в голову новые интеллектуальные изыски.

– Сочини-ка нам стихотворение в рифму, чтобы петь было можно! Хватит с нас подтекста! – ободряет его Суеверный.

– Когда нет текста, есть подтекст! – вставляет Насмешник.

– Не всякий умеет в рифму! – присоединяется Бранко.

И, переломив себя, чтобы не терять контакта с группой, Поэт запевает куплеты, искренне радующие всех нас. Еще недавно он пел монотонным речитативом, а теперь ударяет по струнам в ритме тирольской песенки; он поет о том, что всюду нас поджидают лавины: и на работе, и в городе, и даже в любви. И мы хором подхватываем припев, в котором говорится о том, что не надо отчаиваться, надо идти вперед и вперед!

Настроение наше резко поднимается. Песня заглушила вой бури снаружи, словно сама стихия отступила перед нашим дружным хором. Вот какой поэт нам нужен. Мы хлопаем его по плечу.

– Браво!

– С такой песней – хоть на край света! – восклицает Горазд.

А Поэт принимает наши похвалы и улыбается грустно и стыдливо – он стыдится такого успеха.

В душе поэта обитает неведомый

Как бы то ни было, если ты настоящий поэт, ты переможешь непонимание и из грубой руды подобных разборов извлечешь некий живой атом, взорвешь его в себе и создашь новый мир.

А мы, самодовольно воображающие, что исполнили свой дружеский долг, растрясли тебя, мы приобщаемся незаметно к чему-то высокому. Возникает общее настроение задушевности, располагающее к исповедническим интонациям.

– Ну вот как ты пишешь? – вопрошает ненасытный Горазд.

Вечный вопрос любителей поэзии.

– Не знаю… Если бы знал, наверно, перестал бы писать…

– Но ты же пишешь! Как же ты можешь не знать! – Димо не терпит парадоксов.

– Это не я пишу, это другой, – серьезно произносит Поэт.

– Кто же? Может, тот, кто устроил бурю снаружи? – подмигивает нам Насмешник.

На миг мы смолкаем, вслушиваясь в свист ветра.

– Может, и он. Но, во всяком случае, не я! – стоит на своем Поэт.

– Вот тебе и раз!

– Как это?

Сборное существо МЫ органически отторгает любое чувство неопределенности, необъяснимости, смущающей таинственности. Для того мы и соединились в группу, чтобы противопоставить слепым неведомым силам коллективный разум.

Одиночка – игрушка случайных ветров. В его глазах мир непостижим и необъясним. Но если подобное чувство прокрадется в группу, оно подточит сами устои группового объединения. Поэтому мы инстинктивно противимся любым поползновениям такого рода.

Поэт неловко объясняет:

– Ну вот… Например… Утром я встаю с абсолютно пустой головой. Хлопнешь по затылку – эхо раздастся. И никаких тебе стихов. А днем что-то вижу, что-то слышу, что-то переживаю, и вдруг приходит в голову!.. Не я пишу – случай пишет!

Никифор протестует с точки зрения науки:

– Никаких случаев не бывает! Случайность – точка, где пересекаются две закономерности.

В спор вступает философ Асен:

– Да нет же! Случайность существует. Но ряд случайностей уже не случаен.

– Как это понимать? – Вожак вслушивается в разговор.

Асен пытается растолковать ему:

– Например, плохая погода. Чистая случайность. Но все вместе: отсутствие Деяна, плохая погода, наша общая неподготовленность, споры – это уже не случайно!

Задумчивое молчание. За окном – новый порыв бури. На мгновение нас охватывает ясновидческое предощущение нашей судьбы: она там, в снегу… Но мы здесь для того, чтобы отбросить опасения и вопреки всему двигаться вперед.

– Прекратится ли буря? – спрашивает Суеверный, припадая к окну.

– Составь гороскоп на эту тему! – советует Насмешник.

– Я с утра – в путь, а вы, пожалуйста, гадайте на кофейной гуще! – заявляет Горазд.

– И я! – присоединяется Бранко.

– И я! – кроткой твердостью звучит голос Зорки.

– И я! – откликается Андро.

– Мы все пойдем!

А Поэт продолжает отвечать самому себе:

Нет, это не я пишу. Если бы это был я сам, я мог бы самонастраиваться, как старый, хорошо изученный инструмент.

Пишет кто-то другой, неведомый и непокорный.

Я боюсь спугнуть его. Я постоянно начеку: вдруг он больше не придет!

Это не я пишу. Это другой.

Но почему же меня терзает непреходящее чувство вины?

Не я выбираю поэзию. Это поэзия выбирает меня и заставляет меня идти против себя самого.

Даже когда есть возможность спасения.

Была ли возможность спасения?

Ледопад. Грохот. Который круг ада?

Скульптор пытается с помощью альпенштока высвободить руку, но даже размахнуться невозможно.

Вожак желает лишь одного: вернуть то невозвратное время, когда он был обычным членом группы, и погибнуть прежде, чем он вызовет это зло, эту лавину.

Лавина возвращает ему эхо его собственных мыслей:

Как предотвратить то, что вызвано твоими же поступками?

В стремлении что-то исправить сознание инстинктивно обращается в прошлое. Он представляет себе единственную возможность. Упущенную возможность.

Вот он раскрывает карту маршрута перед своим противником, Никифором. Как просто было превозмочь высокомерие!

Он чертит красным карандашом зигзаговидные линии:

– Я предлагаю так. Есть у тебя возражения? Вопросы?

– Нет у меня вопросов! – отсутствующим тоном отвечает Никифор. – Теперь, когда мы в лавине, я тебе понадобился!

– Высвободись! Тот, у кого нет вопросов, предлагает ответ!

– Всякий маршрут хорош, если доведен до хорошего конца! – Никифор явно не намеревается утруждать себя особым мнением.

– Значит, этот плох, потому что привел нас в лавину! – Найден перечеркивает красную линию.

Старательно вычерчивает новую, изображающую кружной путь, но перечеркивает и ее.

– Может быть, у меня просто нет опыта? – шепчет он самому себе.

– Важно держаться соответственно! – советует Никифор с затаенной насмешкой.

Найден снова хватается за карандаш. Взбодренное последним мигом воображение предлагает множество различных вариантов, и всякий раз он сталкивается с неумолимым решением судьбы.

Напрасно силится он найти дорогу. Повторение часто кажется нам спасительным, а ведь это и повторение прежних ошибок на новый лад.

Вожак лихорадочно зачеркивает одну линию, другую, третью. И каждая новая линия, какой бы она ни была осторожной, кружной, вычисленной, неминуемо ведет к лобному месту, словно кто-то толкает его под руку.

В отчаянии Найден отбрасывает карандаш:

– Все дороги ведут к лавине!

– Есть один путь, но ты не видишь его! – злорадствует Никифор.

– Где? Скажи!

Никифор мстительно молчит.

– Скажи скорее!

– Поздно!

И снова вожак тонет в белом хаосе.

Почва выбита из-под ног.

Нет пути, нет выхода, нет даже лазейки.

Вся его жизнь была дорогой к лавине.

И если бы она повторилась, он снова пришел бы к лавине.

Заботливый садовник

Новая снежная волна пенится, и он уходит туда с головой. И тут новый вариант, словно соломинка для утопающего.

В садике, перед домом он высаживает деревца. Нежно кутает в солому, перевязывает стволы. Беседует с ними, как с существами, которые понимают человеческую речь:

– С природой не шутят! В плохую погоду не гуляют!

И вот он снова в альпинистском пристанище. Вот она, дверца к спасению. Он едва нащупывает щеколду. Входит, отряхивается и заявляет твердым голосом:

– Завтра – никуда!

Мы свешиваем головы вниз. На стенах прорастают наши сердитые тени.

– Здесь, что ли, будем торчать? – Горазду не верится.

– Ты что, с ума сошел?! – восклицает Никифор.

– Прощай, Памир! – Насмешник сыплет соль на рану.

Мы соскакиваем с нар. Тени наши вырастают до самого потолка. Мы протестуем.

– Я за вас отвечаю! – Вожак склоняется над хрупкими деревцами в своем саду.

– Ответственность общая! – напоминает Горазд.

– Коллективная ответственность – все равно что полное отсутствие ответственности! – бросает сторонний наблюдатель Асен.

– Философ, прекрати эти буржуазные диверсии! – вступает Насмешник.

– Если уж вышли, надо дойти!

Вожак бессильно опускает руки:

– Кто кого ведет? Я – вас или вы – меня?

– Ты о деревьях больше заботишься, чем… – вмешивается Деян.

– Мы тебе не саженцы! – противоречит до самого конца Никифор.

И тут Деян бросает свой обличающий вопрос:

– Почему ты скрыл от группы, что я против восхождения?

– Почему скрыл? Почему? – повторяет снежное эхо.

Пружинка

Сейчас, когда все рухнуло и сломалось, ты хочешь найти пружинку и понять суть ее действия.

Откуда она, эта страсть быть вожаком?

Из глубины. Задолго до возмужалости.

Детство на окраине. Босое, растрепанное, с ободранными коленками и татуировкой из грязи. Два квартала с одинаково осевшими крышами враждуют с незапамятных времен. Это передается по наследству из поколения в поколение.

Рогатки, камни, крики – мальчишеское оружие.

И в одно утро – первое утро твоей жизни – тебя выбирают вожаком. Такое тебе и во сне не снилось. Прежний вожак болен скарлатиной, а ты самый высокий. Высокий рост – вот в чем суть!

И ты начинаешь верить, что рожден вожаком. Ты пытаешься скрывать от других этот странный, неудобный дар природы. Каких усилий стоит тебе подчинение другому, например Никифору, прежнему вожаку! И ты переламываешь себя.

Но вот наступает второе в твоей жизни утро. Никто не может остановить восход, менее всего – ты сам. Ты скромно говоришь о своей неопытности, склоняешь голову, стыдясь собственного внутреннего ликования.

Мы настаиваем. Мы выбираем тебя от всего сердца, искренне. Ты наш любимец. И самое главное твое качество – ты близкий друг Деяна. Вы с ним неразлучны. Чего же еще? Ты полная противоположность Никифору, прежнему вожаку, отошедшему от группы. Твой открытый общительный характер внушает доверие даже такому скептику, как наш сторонний наблюдатель Асен. Мы единодушно толкаем тебя к обязанностям вожака.

О, как ты смущен! Тебе чудится, будто все мы слышим горделивый стук твоего сердца. Оно словно бы ударяется о скалы, и скалы эхом отвечают ему.

Ты оглушен собственным сердцебиением.

С каким трудом ты прячешь глуповатую улыбку!

И все же ты не сам себя выбираешь. Мы остановились на тебе. Мы обрекаем тебя на виновность. Мы снимаем с себя ответственность и сваливаем ее на твои стройные плечи.

МЫ. А зачем вообще этому сборному существу нужен вожак? Может быть, суть не в нем, а в нашей страсти быть ведомыми, непременно иметь вождя, слушать его, ласкать, возвеличивать, подстерегать его ошибки и наконец побивать камнями…

Цена

Ты оглянуться не успел, как утратил друзей.

Как это случилось? Деян, который был тебе ближе брата, незаметно охладел. А ведь именно сейчас, когда ты вожак, тебе так нужна эта дружба! Но он начал избегать тебя. Почему? Ведь ты человек принципиальный. Ты никогда ничем не обижал его. Но он держится в стороне. Что ж, и ты не станешь унижаться, просить, навязываться.

Но почему отчуждаются остальные? Ведь ты все тот же, а они меняются. Может быть, ты случайно задел их? Тебе так хочется, чтобы они пришли, отыскали тебя, как бывало прежде, чтобы можно было расслабиться, облегчить душу.

Но расслабляться нельзя. Любое твое слово может быть неверно истолковано. Любой из них может оказаться доносчиком.

Ты не мнителен. Но начальство всегда начеку, начальство считает альпинистов сорви-головами, начальство боится, что они возмутят общество каким-нибудь рискованным действием на скалах. Наверняка у начальства есть в группе свое ухо. Но кто?

Вот, например, об этом восхождении начальство знало еще прежде, чем все было окончательно решено. Кто сигнализировал? Деян? Немыслимо. Никифор? Никогда. Сверху его раскритиковали, и он сердит. Тогда кто же?

Может быть, именно этот вопрос царапает тебе душу, невидимым ядом отравляет твои отношения с друзьями.

Мой дом – мое заточение

Новая снежная волна лишает его сознания.

Новый отрезок сознания, словно одинокий стебель водоросли, влекомый течением.

Он снова переживает прощание с женой и ребенком.

О этот непереносимый взгляд, исполненный тревожного обожания!

Молодая женщина изнурена ожиданием и скрытой разъедающей ревностью. Она провожает его до порога. Он спешит к этим крепким румяным девчонкам с их звонким смехом, который словно эхо отдается в скалах. А она исхудавшая, бледная, измученная. И в воображении ее встают их загорелые щеки, от блеска которых она слепнет.

Но она нарочно говорит о мелочах:

– Не забудь фуфайку!

– Оставь! Она рваная! – Он раздраженно отводит руку жены.

– Я зашила! – тихо напоминает она.

– Ты моя заботливая! – привычно замечает он.

Поспешно ласкает ее, целует малыша.

Она тает в его небрежных объятиях.

Она чувствует, что он уже далеко.

У нее нет сил остановить его хотя бы на миг.

Широкими, жадными шагами спешит он навстречу новому дню.

Словно отпущенный из заточения на свободу. Дом остается вдали вместе с запахом теплой кашки для ребенка.

Запоздалая нежность

Огромная нежность всегда запаздывает. Она так долго спешит к самому близкому, что когда достигает его, он уже мертв.

Снежная волна возвращает вожака назад.

Он бросается к жене.

– Ты что-то забыл? – изумляется женщина.

– Тебя! – шепчет он.

Но она не понимает.

– Почему ты вернулся? – Ей страшно.

Прилив нежности так необычен, что пугает и отталкивает:

– Я не пойду! Я останусь с тобой! – заявляет он незнакомым ей голосом.

И вдруг обожание на ее лице сменяется разочарованием:

– Как? Но ведь тебя ждут! На тебя рассчитывают!

– И Деян отказался, – убеждает он задыхаясь. – Почему я должен идти?

Он схватывает ее и хочет прижать к груди, как в первый день их любви. Но объятие его прервано. Жена отталкивает его, как чужого:

– А я-то верила, что ты самый смелый на свете!

Она любит его таким, каков он есть!

И вожак сознает, что нет пути назад.

Надо оставаться собой до самого конца.

Самый близкий ему человек будет презирать его как труса, если он возвратится умудренным и примиренным.

Он заставил любить себя смелого, неблагоразумного, отчаянного. И таким должен оставаться до конца.

И отяжелевшими ногами удаляется он от родного дома.

Снежный костер

Лавина топит вожака в своей белой пене.

С львиным ревом, с львиной гривой, она достойна вожака.

Он хочет бросить нам спасительную веревку.

Но лавина опутывает его своими белыми бечевками и швыряет на костер.

Вожак горит на белом огне, словно мученик.

Дым вьется до неба.

– Деян, друг, почему ты оставил меня?! – выкрикивает он задыхаясь.

Лавина отвечает злобным смешком.

– Никифор, почему ты не предупредил меня?! – из последних сил кричит Найден.

Лавина злорадно хихикает.

И вожак сгорает на ледяном костре с чувством непоправимой виновности.

Сны

А может быть, и лавина – сон!

Суеверный вначале сном, затем предчувствием, после – кожей и наконец – всем телом и сознанием вошел в железный вихрь лавины.

Начался неравный поединок с водоворотом снега.

Собрав все силы, он отбивался от налетающих пенистых волн. И одновременно боролся с образами дурного сна, одолевающими его.

Раннее утро перед восхождением. Сонная муть.

– Где мои ботинки? – Он ищет на пороге, под кроватью, в шкафу…

Вещи многозначительно молчат.

– Кто взял мои ботинки? – Он выходит во двор.

Свежевыпавший снег покрыл все вокруг. Два холмика словно пара обуви. Он раскидывает снег – два камня. И много их, таких холмиков.

Он отходит и стучит в окно. Внутри Деян склонился над доской, весь – в своих проводочках.

– Деян, ты спрятал мои ботинки?

Деян не слышит – он поглощен подведением итогов.

– Дай мне ботинки, Деян, я опаздываю!

– Оно и лучше! – произносит Деян тоном заклинателя, не поднимая головы.

И Суеверный отправляется босиком. Ноги тонут в сугробах. Мерзнут. Он тащит их, как полуобгорелые бревна.

– Три но́ги! Как следует! Изо всех сил! – строго приказывает Деян.

– Нет времени! Я опаздываю – кричит Суеверный.

Он уже не чувствует своих ног. Но продолжает тонуть в сугробах. Ноги превратились в два обугленных корня.

Вожак хочет их закутать и согреть, как два промерзших саженца. Снег превращается в белые бинты, обернутые вокруг ног.

Суеверный лежит в больнице. Сугробы – это белые простыни на операционном столе. Он вскакивает и босиком бежит по снегу.

– Босиком до Памира! – бросает Насмешник.

Суеверного привязывают к операционному столу.

– Обе, доктор? – спрашивает он.

– Только до колен! – успокаивает врач. – Сможешь еще танцевать на протезах!

– А в горы подниматься смогу?

– Мальчик мой, выбрось это из головы!

Лавина не усыпляет его, а пробуждает

Юноша тонет в снежном пепле.

Снег окутывает его.

Лавина прижимает к его губам белый тампон – наркоз!

Но он мечется, он не хочет забвения.

Еще немного, еще один проблеск сознания, и он откроет одну из человеческих тайн.

Мы созерцаем природу, но не проникаем внутрь ее.

А она проницательно наблюдает за нами.

Мы все предвидим, все предусматриваем. Одно-единственное звено упускаем – случайность. Но разве наша вера в полное отсутствие случайностей не есть суеверие?

Мы не верим снам и предчувствиям.

Мы верим нашему разуму.

Что является бо́льшим суеверием?

Мы вычеркнули сны из разряда природных явлений.

А природа вдруг рассердится на наше высокомерие и единым дуновением напомнит нам о том, что мы не так уж всемогущи.

Тайна заключается в том, что… существуют тайны. И он должен всем поведать об этом!

А лавина не дает…

Наконец лицо его принимает спокойное выражение. Он ожидал, он предчувствовал какую-то угрозу. А теперь нечего больше ждать, не о чем тревожиться. Неведомое воплотилось в жизнь. Он испытывает удовлетворение. Предчувствие не обмануло его.

Значит, существует нечто в нем самом, на что он может уповать.

Верный голос.

Верный, истинный…

Чей это голос?

Суеверный пробуждается от лавины. Белый сон забыт. Вокруг – пестрота жизни. Быстроглазый летний день. А может быть, это снегу снится, что он был человеком, или человек видит себя во сне превращенным в снег.

Горы снова зелено-молоды.

Момчил – светлый юноша, а летний день – молод, подобно горам. Момчил еще не суеверен. Суеверия проклевываются глубоко, в тени.

А вокруг простор жмурится от света. И ни единой тени на челе дня. Ни единого темного дуновения в душе.

И тут раздался крик. Странный, пронизывающий возникший, казалось, из ночной глубины.

Момчил и Мерзляк услышали его, возвращаясь вниз, к альпинистскому пристанищу. Они несли в себе горы, и им было легко. И вдруг они замерли. Таково было несоответствие крика и ослепительного дня.

Только сейчас они заметили, что один из горных склонов уже окрасился в вечерние тона. А вокруг – все – светло, и помина нет о темноте.

День мнится неисчерпаемым.

И вдруг – снова – крик. Задыхающийся, пронизанный мраком. Мерзляк ощущает холод среди лета. Они бегут в направлении крика – напрямик, без дороги, через овраги и камни. Крик замирает, но продолжает направлять их.

Мысленно они измеряют расстояние. Крик все отдаляется. Уже кажется, они никогда не добегут, не застанут его живым. А вечер все ближе. Словно этот темный воющий голос вызвал к жизни вечерние тени.

Они опоздали на какую-то долю секунды. Они были слишком далеко. И по своему внутреннему настрою они были слишком далеко, чтобы добежать вовремя.

Девушка лежит на камнях у подножия почти отвесной скалы. Какая-то страшная неведомая сила ощущается в ее позе. Никогда ни одно тело не простирается с такой категоричностью, если оно живое, пусть даже унесенное в глубокий сон. Сразу понимаешь, что это тело упало с высоты против своей воли, лицом к лицу с каменистой планетой. Камни обрызганы живой еще кровью.

Земля ревнива и мстит тем, кто устремляется в высоту.

Юноши не смеют коснуться мертвой – боятся причинить ей боль. Она кажется им незнакомкой, упавшей с далекой звезды, бескостной смятой птицей.

Но по летней пестрой блузке они узнают Стефку, альпинистку из Пловдива. Спрашивать не у кого. Наверху, на отчаянной высоте, повис полузадушенный крик. Уже неслышный. Хрупкий молодой человек. Первые дерзкие шаги по скалам привели его к этой жестокой петле над бездной.

Даже камни понимают: никакая земная сила уже не сможет ему помочь. Разве что чудотворная рука, протянутая небом.

А Стефка, которой всего двадцать один год, хотела взобраться туда и спасти его. Она знала, что рискует. И не достигла цели.

И все же эта девушка доберется до многих, повисших над пропастью. Она подала руку и мне. Подняла высоко в горы. И приобщила к скалам, согретым ее молодым дыханием.

Скала

Скала – характер планеты.

Недвижная, распрямившаяся скала валит на землю ветер.

Пятнистые скалы, с головы до ног одетые в осенние тона. Яркость приглушена. Но есть в цвете скал скрытая красота. Она медленно проникает в душу и необъяснимо завладевает ею.

Солнце высекает искры из камня.

Ты остаешься наедине со скалой. Скала так много говорит тебе своим молчанием.

Каменная тишина. Внушительное сцепление каменных зернышек. Гигантская зажатая энергия атомов камня таится в тиши скал. Если высвободить эту энергию, Земля умчится в другую Галактику.

Время среди камней идет густо, компактно, звонко и успокаивает тебя, словно сдерживая задыхающийся бег твоего, человечьего, времени.

Твоя ладонь касается сморщенного чела этой скалы, оно горячо, словно полно напряженных мыслей. Ощупью, пальцами, словно слепой свою азбуку, читаешь ты мысли камня.

Трудно общаться со скалой. Но когда ты почувствуешь, что общаешься с ней, значит, ты начал понимать и всю планету.

Скалы делают профиль Земли волевым.

У тебя нет крыльев. И единственно, что дает тебе возможность достичь невероятной близости, – грудь к груди припасть к скале и подняться к небу.

Стук твоего сердца отдается в камне, и камень оживает. Твердость и непреклонность скалы проникают в тебя. Внутреннее взаимодействие человека и камня повышает тонус земного бытия.

Ты поднимаешься вверх, и скала, словно рассохшаяся лодка, несет тебя и покачивает в пространстве.

У каждой скалы свой нрав: скала может быть твердой, ломкой, лукавой, одинокой, холодной, переменчивой, тяжкой, скрытницей. Но одно общее есть у всех скал – щедрость. Они вознаграждают твои усилия, когда ты одолеваешь их, самым неожиданным образом: чудесным видом сверху, не испытанным прежде волнением, ощущением нового вкуса к жизни.

Если исчезнут скалы, наша планета превратится в пустынную Луну.

Тихий крик

Если бы мы вслушивались в сны…

Мы улавливаем длящийся из одного сна в другое сновидение крик. Что это, эхо гор, пронизанное магической мощью корней и источников?