Текст книги "Проданная (СИ)"

Автор книги: Кира Шарм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Глава 30

Только ленивый, наверное, в то время не пытался раскрошить меня, уничтожить, пнуть или отнять те крохи, что остались от дела отца.

«Доброжелатели», которые с ним работали и очень доходчиво пытались мне объяснить, что лучше отдать фирму им, потому что, занимаясь всем сам я, сопляк зеленый, только проблем себе наживу.

И откровенные шакалы, которые при жизни отцу задницу лизали и в рот заглядывали, стоя на задних лапках в ожидании того, что он с барского плеча бросит им кость в виде неплохого контракта или помощи, рекомендации или важного знакомства.

С уходом отца их истинные лица уродливо обнажились.

На меня не только натравливали налоговую и все возможные проверяющие органы.

Меня встречали с битами под домом, где жил Ромка, метелили до сломанных костей и сотрясений мозга, пытались сбить тачками и откровенно угрожали.

Ромка пару раз отбивал. И парней своих из бойцовского клуба звал, потому что хрен один бы справился.

Вытащил в свой клуб, стал учить драться.

Ну, – как учил. Просто тупо вышел со мной на мат и метелил куда попало. Так, что живых мест не оставалось.

– Ты кажется, научить меня был должен! – я возмущался, понимая, что вместо обучения превращаюсь в синюю отбивную.

– А я что делаю? – скалиться. Громадиной стоит надо мной, на голову выше, в полтора раза шире в плечах и ржет.

– А ты, друг, сам доделываешь то, что не успели те уроды. Может, и ты такой же? Другом был, пока я наследником перспективным был, а теперь отыгрываешься?

Так не думал. Ромка из бедной, почти нищей семьи никогда не завидовал тем, кто родился с золотой ложкой во рту. Они ничего не стоят сами по себе – ухмылялся. Стоит только тот, кто сам себя слепил, сам прорвался. А это – так. Хрень, упавшая с неба. Которую потом и удержать не сумеют.

– А ты как думал, Стас? Я тебя приемам учить, как в школе буду? Предупреждать, что вот сейчас вот так ударю, а ты – вот таким ударом отбивай?

– Ну… Вообще-то да, в принципе. А как по-твоему еще учат? Вначале объясняешь, показываешь, а потом я уже сам начну ориентироваться. И скорость наработаю. И силу удара.

– Ни хера, Санников. Ни хера, – ржет, запрокинув голову, а я букашкой мелкой себя рядом с ним чувствую. – Я тебя метелить до посинения буду. Пока твой инстинкт звериный из глубины не проснется. Пока не заревет и не начнет меня убивать. Крошить. Не думая, как удар, блядь, поставить. Вот тогда только научишься. Все остальное – балет, бля. Красиво со стороны и ни хера не пригодно в жизни. И хрен я дам тебе передышку. Хрен ты у меня сдуешься.

– Я не сдуюсь, Ромка. Я, блядь, сдохну, но не сдуюсь.

– А вот это уже херово, – Ромка прищурился, глядя на меня как никогда серьезно. Даже наклонился, чтоб глаза наши с ним вровень оказались.

– Почему? Лучше быть слабаком, что ли?

Он никогда не советовал мне сдаться. Никогда не подсказывал отказаться от компании, чтобы остаться в живых. Всегда был на моей стороне. Молча. Но я чувствовал его поддержку. И вот за это я больше всего ему благодарен.

– Если ты дерешься, чтоб сдохнуть, но не сдаться, – ты уже проиграл, Стас. Думаешь, я как на ринге побеждаю, м? Против троих, пятерых выхожу и каждый, блядь, раз кубок свой и бабло забираю, хоть каждый из них и мощнее меня? Потому что чувствовать надо, как будто ты уже сдох. Вот здесь, – проводит кулаком по груди, там, где сердце еще бешено колотится от нашего спарринга. – Тебе терять должно быть нечего, понимаешь? На все насрать. Тогда сила твоя вырывается. Она убивает, она расшвыривает всех вокруг. Потому что они – они за что-то дерутся. А тебе нечего терять. Ты тогда в стихию превращаешься. И не от кулаков, изнутри это идет. Тогда если тебя в лес вывезут и стволы к голове приставят возле ямы вырытой, ты одними глазами их так на хуй всех послать сумеешь, что у них, со стволами, ноги подкашиваться будут. Только это не сыграешь, Стас. Не научишься. Это внутри себя прочувствовать надо.

И я прочувствовал.

Сначала озверел и метелил Ромку в ярости какой-то дикой, на голом инстинкте. Потом сам не понимал, как удалось. Очнулся, когда он уже на мате валялся.

А потом понял. Почувствовал. Нащупал.

Это реально – пиздец, какая сила. Когда ничто тебе не важно, ничего не держит. Ни ненависть, ни жажда поднять дело отца, ни стремления – ничего. Не зависишь ни от одного своего желания и к самой жизни не привязан. И терять и правда нечего, потому что нет такой потери, какой бы ты не пережил. Вот тогда сила какая-то сумасшедшая изнутри прорвалась, как поток воды, что заперт раньше был. Тогда и научился размазывать по стенке одним взглядом. Реально, блядь, видел, как они отступали. Как заикаться начинали те, кто угрожать и прессовать меня пришли. А ведь я даже и кулака не успевал поднять.

Наверное, таким был и отец. Вот откуда его взгляд, что к полу сразу припечатывал. Я будто ощущал его в себе, внутри. Точно такой же, а, может, даже и сильнее.

Только у отца любовь его всепоглощающая была. Мама, ради которой он жил, дышал ради которой.

А мне и вправду было нечего и некого терять. И ничто не омрачало эту бешеную силу, которой я и сам иногда поражался.

Я понимал и видел многое.

Не зря отец меня почти с пеленок держал в своем кабинете. Не зря я, вместо того, чтобы играть или гонять в футбол, слушал его пояснения сложных бизнес-схем. Ни черта малой, конечно, не понимал, а теперь память все сама подбрасывала.

Бизнес отца не был чистым. Да и ничей тогда не был, все начинали с незаконных схем, с того, за что можно было легко сесть… Надолго. Вся элита выросла из криминала, да и последние годы мало что изменили в бизнесе.

Я сутками листал документы. И нашел. Многое нашел.

Схему, по которой подставили побочный, автономный бизнес отца. И ту, по которой его друг Лева Серебряков, аккуратно присвоил себе то, что должно было стать общим делом двоих друзей.

И не понимал. Неужели он был настолько жаден до бабла, его друг?

Нет, тут что-то не так. Тут ненависть должна была быть.

И я ее нашел.

В старых маминых письмах, – она их все хранила. В пожелтевших от времени фотографиях.

Они оба были влюблены в маму. Оба. с самого начала. Только выбрала она отца.

Я читал письма, которые друг Лева слал ей уже после своей женитьбы. После того, как родилась его дочь, которую прочили мне в жены. И те, что он присылал ей в последние месяцы жизни. Близкий друг семьи рассказал маме о крахе отца. Все рассказал, и о самых отвратных поступках, на которых они когда-то вместе строили свои империи. Обещал спасти отца и все ему вернуть, вытащить из проблем, если она станет его.

И я поклялся, что отомщу.

Не просто разорю, узнаю все его грязные тайны и оберну против Серебрякова, нет. Я поклялся, что отберу у него то, чем он дорожит больше всего на свете. Отберу и уничтожу, как он уничтожил мою мать, моего отца. Но в это нужно было вложить много сил и времени.

Я выстраивал собственную империю по крупицам.

Изначально решил, что весь мой бизнес, все. с чем я имею дело, будет кристально чистым. Я не замараюсь. Я все выстроил так, что при всем желании ничего незаконного найти было нельзя. Ни одного нарушения. Ни в чем. Никогда. Чтобы никто не смог взять меня за яйца. Даже на мелочи. Пусть так труднее и дольше, зато надежно. Непробиваемо надежно.

Но я знал, что этого мало. Без криминала, без элиты мне не выплыть и не продержаться.

Серебряков подал мне прекрасный пример.

И я его усвоил, как и все уроки.

Не осталось ни одного из имеющих хоть какой-то вес и влияние людей, кто не был бы мне должен. И нет, речь не о деньгах. О важном. По-настоящему важном. В этом мире долг, за который будешь благодарен всю жизнь – самая ценная монета. Таких долгов не забывают.

А еще – я знал. Практически все и обо всех. Все грязные тайны, порочные секреты. Сам оставаясь белоснежным, я тщательно изучил всю изнанку жизни других. Я в любой момент мог любого взять за горло.

Стоит ли удивляться, что я не просто пошел, полетел вверх?

И к тридцати заработал раз в десять больше того, чего достиг отец.

Больше жил за границей, сюда приезжая набегами.

Мог выкупить наш старый дом, но предпочитал это время жить в гостиницах.

Я задохнулся бы от боли, если бы переступил его порог. Там бы меня неотрывно преследовали бы глаза отца. Те самые, когда увидел его, так гордо вернувшись…

Вернулся тогда из Швейцарии.

Домой потянуло, до жути просто.

И пусть я не жил и ни разу не бывал в доме, где вырос, а все равно, здесь всегда чувствовал себя дома. Только здесь. В родной стране.

Расслабиться захотелось впервые за хрен знает сколько времени.

На озеро поехал, оттянуться решил.

Про девчонку Серебрякова я не сказать, чтоб совсем не думал.

Прекрасно помнил, что именно с сегодняшнего дня я мог бы вступить в свои права на нее. По всем показателям мог.

В этих кругах такое сватовство нерушимо.

А с учетом того, как поступил Серебряков, я по понятиям мог тупо забрать его дочь, без всяких давних договоренностей. По праву силы. И мести. Забрать и делать что угодно. Хоть в подвале на цепях держать, хлестать плетью и заставлять целовать свои ботинки, каждое утро высылая Серебрякову свежие фото из жизни его дочери.

Я мог.

Я был в своем праве.

И ни хера бы никто не влез в наш с ним расклад. Даже тот, кто держал столицу и поддерживал старого друга отца Леву. Даже Грач, некоронованный король.

Такие долги смываются кровью. Я полностью и абсолютно был бы в своем праве. И мог бы самого Серебрякова заставить вылизывать мои туфли за то, что верну ему его дочь.

А в том, что в своей принцессе он души не чаял, я уже убедился. Если у него и было то, чем он дорожил больше всего на свете, то это была она. Старшая дочь. Софья. Маленькая Софи. Его любимая девочка. Он за нее всю свою гордость на блюдечке мне бы принес.

Я не торопился, но мне нравилось играть с этой мыслью. Ударить по самому больному, как и он когда-то.

Если бы дело было только в бабле, в бизнесе, я бы забил.

Но после того, что стало с моей матерью, с отцом после ее смерти, забить было невозможно. И не было лучшего способа дать обратку, как отобрать и сломать его сладкую дочь.

Ничего я пока не решил.

И мразью такой же, как Лева, мне быть не хотелось.

Мне нравилось появляться на его приемах, нравилось, что он ни хера не может с этим сделать и вынужден терпеть мое присутствие в собственном доме. Нравилось видеть, как бледнеет его лицо. Как глаз начинает дергаться и сжимаются челюсти с кулаками.

Он ведь тоже все прекрасно понимал. Знал, что могу ее забрать в любой момент. Сам чертову бумагу подписал в свое время. Только вот не думал, что из дерьма, в которое он меня втоптал, сын его лучшего друга поднимется и станет сильнее, чем он сам. Чем сам Серебряков, решающий на тот момент почти все на уровне столицы. Мне нравилось видеть страх, самый настоящий ужас в его глазах. Ожидание удара хуже самого ужасного разгрома, нанесенного резким размахом. И Серебряков прекрасно знал – никуда не денется. Я найду ее везде, откуда угодно вытащу и достану.

Глава 31

Но в то утро я просто попивал виски на берегу озера. Нравилось вот так, с самого утра, еще затемно, развалиться на берегу и ни хера не делать.

Рядом недовольно умостилась, – как ее там? – Радмила, кажется. Трахал ее всю ночь, вертел, как гутаперчивую куклу, а теперь стонет, что замучил и поспать не даю.

На хрен приволок на берег?

Хрен его знает. Наверно, просто не хочу сидеть здесь в одиночестве. Слишком много воспоминаний. На этом берегу детство свое провел. То, которое таким, блядь, счастливым было. И Радмила здесь на хрен не нужна, конечно же. От того, что внутри, ее жалкое присутствие точно не спасет. Но, блядь, почему-то кажется, что, если один на этом берегу усядусь, из предрассветных теней выйдут призраки.

Мамы, звонко смеющейся в объятиях отца, который ее подбрасывает над водой и тут же ловит, впиваясь в губы. И его глаз, что смотрят на меня в его кабинете. И тогда, блядь, меня сорвет. Я поеду к Серебрякову и камня на камне ни от него, ни от семьи его не оставлю.

Меня и правда иногда срывает и призраки никуда не делись, они приходят, напоминают обо всем. Тогда выбываю из груши всю на хрен начинку вместе с мясом на костяшках. Но теперь, вот здесь, они становятся особенно яркими. Я даже будто слышу легкий шлейф маминых духов. Слишком остро. А все равно – не мог не приехать. Это будто дань им обоим – тем, счастливым. Не на могилы прийти, – ни хера там нет. А сюда. В наши счастливые места. Чтобы знали, – они все еще живы. Глубоко под кожей.

Не обращал внимания на мелюзгу, что там возилась с гидроциклами.

Сам не понял, как в воду бросился, когда все завертелось.

Не подумал даже.

Тело само среагировало, мгновенно, пока спасатели еще ни хера не сообразив, топтались на берегу.

Рванул на себя девчонку, за шкирку, за волосы. Вытащил и по щекам хлестать начал.

А она, блядь, не очнулась.

Вся бледная и не дышит.

Давлю на грудь, искусственное дыхание делаю – и самого будто током прошибает.

Вот так сразу.

Как только губами прикоснулся.

Будто ударило, – и везде как-то сразу. По всему телу ударом этим расползлось.

В голову, – как, блядь, кулак Ромкин ни разу не бил. До звона.

И между ребрами почему-то. Так, что там что-то резко дернулось.

Ее сердце под моими руками забилось часто-часто, а мое, блядь, будто рванули и на ниточках каких-то повисло, затрепыхалось.

Очнулась. Задышала. Румянец наливаться стал.

А я стою над ней, и, блядь, как пьяный.

Голова кругом и ток этот прошибает.

И в волосы эти золотые, прямо светящиеся в рассветной краске, – зарыться руками, ощущать кожей хочется. И глаза, сумасшедше-медовые, такие прозрачные, а мне в них солнце, блядь, в кучу собралось.

Замерзла, закоченела, вся дрожит.

На руки – рывком, – и в номер.

И прижимаю к себе, как никого никогда не прижимал.

Чувствуя, что отпускать не хочется. Что вот бы занес к себе и запер вместе с собой. На сто замков бы закрыл, чтоб ни одна сука не прикоснулась. Чтоб не тонула больше никогда и ни во что не вляпывалась из-за каких-то идиотов.

На постель уложил, а сам на губы ее, как идиот, пялюсь. Как мальчишка.

Вкусные. Алые. Такие… Мм-м… Медовые… Сумасшедшие.

И в паху прямо прострел. Член прямо до боли дернулся, впиваясь в джинсы.

Всю ночь трахался же, сколько раз кончал и не припомню. Но тут… Аж задыхаться начал, даже когда прыщавым сопляком был, такого не чувствовал.

Провел руками по щеке, по губам этим сумасшедшим, – и снова ток. Как наваждение.

А после присмотрелся, – и, блядь, – новый удар. Теперь под дых.

Только тогда узнал, понял, кто она.

Принцесса Серебрякова! Сладкая его девочка, которую он, как зеницу ока, бережет!

И я, блядь, его в этот миг понял.

Я сам только что до боли хотел так же. Прижать и беречь, как сокровище.

А ведь никогда и близко такого не испытывал!

Радмила что-то там кричала, а я ей пасть с ноги был готов закрыть. Хоть раньше и мысли ударить женщину никогда не было!

Бля-ядь….

Отвез домой, самого сжимает всего. До ломоты суставы выворачивает.

Но дороге объяснил ее сопляку, что за девушкой смотреть надо, если с собой взял и что будет, если еще хоть раз к ней подойдет.

А сам на хер Радмилу выгнал.

Телефон отключил.

В номере, как волк, закрылся.

Виски – как воду, прямо из бутылки, прямо в горло.

И хохотал. Как одержимый, как слетевший на хрен с катушек идиот.

Да я таким и стал на какое-то время. Совсем слетел.

Это ж надо!

Я ее топтать, я ее так, чтоб не поднялась должен, чтоб ни хера света этого в ней, что из глаз золотом брызжет, не осталось!

А сам… Сам, мать его, жизнь серебряковской девчонке спас!

Полез бы? Полез бы за ней, если бы сразу знал, если бы понял? Или сидел бы и виски пил, наблюдая, как она там захлебывается, как тонет? Как сама, блядь, судьба вместо меня суку Леву наказывает, отбирая собственными, не моими руками самое дорогое, что есть в его ублюдочной жизни?

И не знал. Не знал, смог бы вот так смотреть и упиваться не местью, нет, самым настоящим возмездием. Тем, что принято в этой жизни справедливостью называть, бумерангом, который все, на хрен, возвращает. Каждому возвращает. По полной и когда не ждешь. Или все равно бы бросился?

Не знал, не понимал и не узнаю теперь.

Только вот загрызть себя был готов за то, что в эту судьбу ее вмешался, не дал расплате сбыться. Грызть до мяса.

А на коже, на руках – прикосновение к ее губам. Будто отпечаталось, осталось. И руку жжет. И губы, где я к ней прикасался…

А ведь девчонка уже трижды по всем раскладам принадлежит мне, – вдруг понял, снова хохоча, как ненормальный. Сбивая костяшки о стену номера. Долг жизни. Его никто не отменял. Вся жизнь ее теперь мне принадлежит, если захочу.

Только под вечер позвонил Северу, который уже, как и многие, успел оборвать телефон. Завалился в один из его клубов, а на самом деле – элитных борделей для избранных.

Выбрал троих самых отборных, самых сочных и умелых девочек на всю ночь. Разномастных, рыжую, блондинку и брюнетку. Златовласок не нашлось, за что я высказал Северу, что дерьмо его бордель и девочки, а не самый лучший в столице.

Трахал по очереди, укладывая одну поверх другой, долбясь до искр из глаз в распахнутые передо мной лона.

Но, блядь. намотаю рыжие волосы на кулак, дерну на себя, – а запах не тот. другой. И разрядка не приходит. И умения их все, которые я за ночь по три круга перепробовал – ни хера не помогают. Не вставляют. Даже кончить не смог, как девочки ни старались, как не вылизывали яйца, пока я драл одну из них то в глотку, то в остальные дырки.

На губах и ладони – ее след. И горит, сука, все сильнее, как ожогом.

И глаза эти медовые так и стоят передо мной. И улыбка, – как, блядь, из другого мира. Нежная такая. Смущенная, робкая. А в улыбку эту губами впиваться хочется. Вобрать ее в себя и, блядь, зажмуриться от того, что на языке, как цветок, расцветает. Я бы ее… Нежно… Неторопливо… Долго… Языком осторожно эту улыбку бы вылизывал, пробовал бы мед, ее одуряющий на вкус… Даже не прикасаясь руками.

– Говно твой бордель, Севр. – бросил утром, выходя из ВИП – номера. – Лучше другим чем-то займись, не выходит у тебя с этим.

И правда, лучше бы в один из бойцовских клубов его на ночь поехал. Лучше бы руки сбивал о бойцов его, представляя рожу папаши Софии, а не ее глаза мне бы мерещились.

Через час уехал на хрен обратно в Швейцарию. Хоть и дела не закончил и еще неделю пробыть собирался, как минимум.

Слишком велико искушение забрать девчонку. Себе забрать, а дальше… Дальше я, блядь, и сам не понимал.

Глава 32

И все равно, через несколько месяцев, когда снова приехал по делам на родину, первым же делом отправился на прием к Серебрякову. Приглашения и прочая хрень уже давно не было для меня проблемой. Не были даже вопросом, о котором бы я задумывался. Одни звонок, и, как по щелчку пальцев, я получал доступ в любые двери. Даже в те, куда самому Серебрякову нужно было очень постараться, чтобы войти. И не всегда получалось.

Потому что на некоторые из них, очень важные, самые высокие и ключевые я поставил именно для него запрет. Печать. Табу.

И особенно рушить ничего в его делах не приходилось. Уже одним этим Серебряков начинал скатываться вниз. Правда, пока и сам этого не понимал. А когда заметил, стал делать ошибку за ошибкой. Не понимая, что его схемы сверху уже не прикроют. Вляпываясь туда, куда никогда бы прежде не спустился бы со своего Олимпа. Не понимая даже, что там его сожрут и перемелют. Вывернут до кишок, потому что не знал он этого уровня больше. Нового, где злые, нарванные голодные волки появились и грызли всех подряд без всяких оглядок на их прежние правила и понятия, на которых он и отец вырос, на которых самая верхушка зижделась. Там давно другие правила, а вернее, – самые настоящие бои без правил. Но Серебряков этого уже не замечал. А когда заметил, было слишком поздно. Молодые да ранние, злые и ничем не гнушающиеся, уже и до их верхушки добрались. Уже и их самих сожрать были готовы, в муку смолоть, чтоб на их место стать.

Зачем пошел?

Верил, что по привычке – дернуть Леву за усы, опять злорадно улыбнуться, когда увижу, как его дергает и челюсти стискивает. Беспомощностью его и страхом упиваться всласть, – да-а, ради этого, может, я и не громил его империю, хотя мог одним щелчком камня на камне от него не оставить. Мог. Но это было моим наркотиком. Моей сатисфакцией. Моим личным кайфом – видеть его ужас.

Да. За этим и пришел, за чем же еще?

Стал в нише, в полумраке, попивая виски. Предвкушая тот момент, когда хозяин меня заметит на собственной территории.

Только на взгляд медовых глаз наткнулся и самого спазмом в легких сжало.

Стиснул в руке стакан, слыша, как хрустеть начинает. Отвернулся, сбросив осколки в угол, прямо на пол.

Блядь, золотая девочка. Принцесса. Самая настоящая королева, – с волосами этими уложенными, в платье вечернем будто кожей ее обтягивающем.

Задохнулся.

И отворачиваться – не помогает.

Ток сразу по рукам, по позвоночнику полетел. Кулаки сжимаю и разжимаю, стараясь в себя прийти.

И под ребрами – снова, – будто рвануло и оборвалось. И колотится сердце бешено, на ниточках каких-то, как на проводах, оголенных повиснув.

И понимаю, – ни хера я не за страхом Левиным пришел.

Чтоб ее увидеть.

Чтобы, блядь, в глаза эти медовые, солнечные, снова заглянуть. Я, оказывается, все эти месяцы только о них и думал.

В разные глаза смотрел, – томные, страстные, закатывающиеся от оргазмов, темные и светлые, черт знает каких цветов и оттенков, – а мне вот эти нужны были.

Баб менял, как сумасшедший это время.

А теперь понимаю, – будто вытравить, заменить эти глаза перед собой хотел. Только все подделкой оказывалось. Не заменяло, не вытравливало. А ей – раз посмотреть хватило, – и я, блядь, уже и сам будто тону.

Не вдохнуть, – сразу выпить ее захотелось.

Подошел, прикоснулся к спине, которая под рукой тут же задрожала. Глажу, вожу рукой по шелковой коже, а кажется, будто сердце ее ударами чувствую.

И дернуть бы на себя. И заклеймить – при всех. Право свое заявить, взять то, что уже трижды мне принадлежит.

Слова бы Серебряков сказать не смог, его бы самого из дома этого бы вынесли вперед ногами, если б дернулся. Мог прямо в этот момент на плечо себе закинуть. Дернуть волосы вниз, – чтобы шею выгнула с нежной своей кожей, чтобы застонала от боли, – и в шею эту зубами впиться. Утащить с собой и трахать до посинения, пока сам из себя бреда этого не вытрахаю, а после отдать отморозкам, да тем же, что на Серебрякова и работают, – пусть рвут, и запись потом папаше ее отправить.

Но вместо этого, блядь, на танец приглашаю.

Скольжу руками, как, блядь, по вазе из тончайшего фарфора.

От запаха ее жмурюсь, как кот на солнце, от того, как золотые волосы кожу мне щекочут.

На губы смотрю и думаю о том, что мне принадлежат. Могу как угодно приспособить, а самому вкус из выпить только хочется. Тягуче, медленно, смакуя каждый оттенок этого меда.

Будто во рту у меня перекатывается уже забытый ее вкус. А ни хрена, как оказалось, не забытый…

И нет вокруг никого, только мы с ней вдвоем. Кружимся, – и не по залу будто, а где-то почти в небе. Наваждение, бред. Она просто девчонка. Балованная наверняка капризная девка. Может, еще и без мозгов. Что ж меня ведет – то так от нее?

Серебряков подходит и что-то мне пытается говорить. Убеждает в чем-то, о чем-то даже просит, кажется.

А я не слышу. У меня, блядь, колокольчиком голос ее в ушах до сих пор. И воздух с шумом втягиваю, потому что запах девчонки золотой отдаляется. А мне его, блядь, мало!

Ухожу, не дослушивая, что там говорит. Почти расталкивая танцующие пары. На хер. На хрен отсюда. Зря пришел. Зря. Будто наркоты нажрался какой-то.

Как я ее ломать буду, если самого так штырит? Сам себя не узнаю.

Или не ломать? Бросить все и забыть? Оставить девчонку в покое? И себе самому заодно покой дать?

Сбрасываю в номере одежду, что запахом и руками ее пропиталась. Еду в «Жару» – там уж точно стряхну с себя этот бред. Влад девочек каких-то новых нашел, мастерицы, говорит, такие, что сам, как от дозы, улетает от их мастерства. Самое время попробовать.

И охренел, когда увидел, как золотую девочку, мало того, что занесло каким-то ветром в этот бордель, еще и лапает на танцполе какой-то мажористый дрыщ!

А ведь я до сих пор от ее запаха не отошел…

Хоть над моим членом уже и успели поработать одновременно две из новеньких мастериц Севера. Настоящие умелицы, даже не спорю. Мне десять минут понадобилось всего, чтобы два раза спустить пар. Только, блядь, все равно не отпустило…