Текст книги "Проданная (СИ)"

Автор книги: Кира Шарм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Глава 33

– Мажоры отдыхают, – Влад усмехается, проследив за моим взглядом. – Два ВИП номера заказали. Тупо потрахаться соплячье пришло. Мы в такие годы пахали так, что неба, блядь, не видели. А эти… Наркота и трах, ничего больше в жизни убогой нет. Зря отцы их пашут, как проклятые. Их империи готовыми скоро отберем. А эти по миру пойдут, если не сдохнут раньше от передозов.

А у меня пелена перед глазами.

Не встал, вылетел на первый этаж. Отшвырнул ублюдка, и в челюсть захерачил так, что у самого кулак заныл.

И краем глаза успел же заметить, как ей дряни в бокал насыпают. А она, блядь, еще и за бокалом этим тянется. Капризы мне какие-то устраивать пытается.

Только я, блядь, не твой папочка, сладкая принцесса. Со мной капризы ни хрена не пройдут.

Зашвырнул в машину, а самому до самого, блядь, нутра гадко. Как будто блевотины вкус остался вместо меда.

Она обычная богатая дешевка.

Мозгов ни хрена нет. Трахается где и с кем попало. Наркотой закачивается. Помойка. Пусть дорогая и элитная. Но помойкой быть не перестает.

На хрен она вообще мне сдалась?

Только сейчас понял, почему ломанулся хмыря от нее отшвыривать.

Решил уже, что она моя. Вот пока танцевал с ней, и решил. Ни хера никому не отдам. Себе заберу. И плевать, хочет или нет. По праву заберу, хоть соплями вся изведется от рева.

А теперь не понимаю – нужен мне этот хлам?

Может, и правда судьба все давно решила, или, вернее, девочка себе сама судьбу эту выбрала мозгами своими куриными? Может, пусть и подыхает вот так – от наркоты. Катится на самое дно? А мне просто отойти в сторону и мешать? Потом приеду, болью Левиной насладиться. Посмотреть, какие у него будут глаза на ее похоронах.

Мерзко мне от девчонки, рядом сидящей в моей машине. Почистить ее после нее надо будет.

Все равно я хотел ее. Хотел так, что зубы сводило.

Решил, что трахну и вышвырну на хрен. В последний раз вмешиваюсь, – пусть катится на свое дно, раз уж так выбрала. Не ее ведь, если разобраться хочу. Нет. Просто обожгло как-то случайно тогда, на озере. Может, пьян был, а, может, наваждение какое-то… Показалось, что есть там что-то. А ни хрена нет. Пустоголовая шлюшка малолетняя. И все. Ни хрена больше.

Только стоило к губам ее прикоснуться, и вкус этот медовый насквозь пробрал.

Растворился во рту, и внутри где-то взорвался.

И, блядь, уже понял, – не остановлюсь. Мне так сладко и так мало. И чем больше вкус ее глотаю, чем больше всхлипов ее под губами моими ртом ловлю, – тем мне больше нужно. Допьяна хочу набраться этим медом.

Прикасаюсь, как будто сломать что-то боюсь. Скольжу руками по соскам, по животу вниз – и дурею. Будто не я ее, а меня самого выкручивает.

И задыхаюсь, с голодом уже набрасываясь на ее рот.

И ненавижу сам себя за тягу эту жгучую и ненормальную.

Я ломать ее должен, а не всхлипы удовольствия ловить, до трясучки напрягаясь в желании, чтоб заорала, чтоб забилась подо мной в наслаждении, чтоб руками в волосы мои впилась. Ласкаю, и ударить по личику этому идеальному хочется. Размазать медовые алые губы, так, чтобы всмятку, чтобы от боли и унижения орала. Чтобы ее от страха передо мной трясло.

А сам пальцами вовнутрь проникаю и опьяняюсь до одури. Тем, как дергается, как глаза закатывает, как ногтями своими мне в кожу, а на самом деле будто в сердце впивается. И рвет, – а я кайф ловлю, как больной на голову ушлепок.

Соски ее – перламутровые, розовые, кажется, что и как волосы, сиянием отдают в темноте.

Чувствительная… Какая чувствительная…

Я губами по коже провожу, едва касаюсь, а она вся дрожит, все трепещет.

И так щемяще-сладко от каждого ее касания, от каждого вздрагивания внутри становится.

И обжигает одновременно. Как будто пылающий огонь глотаю. Как ядом обжигаюсь, и оторваться не могу.

Член просто разрывает. Я хочу в нее. Хочу до судорог…

Ворваться и вбиваться на полную мощность. До изнеможения. Чтоб на ноги подняться потом не могла. Чтоб вставала после с травы и снова падала. Чтоб слезы из глаз брызнули.

А вместо этого – ласкаю. Рычу от удовольствия, от острого, запредельного возбуждения.

Я же ненавидеть ее должен.

Топтать и ломать.

Но, блядь, кажется, самого себя сейчас ломаю.

Она растекается ядом по венам. Горящим, полыхающим вспышками пламени, ядом. И я, блядь, вместо того, чтобы отшатнуться, глотаю этот яд снова и снова – каждым ее вздохом, каждым обжигающим все сильнее прикосновением, впитывая его, пробегая языком по перламутрово розовым соскам и чувствую, как с новой силой прожигает, вспыхивает сквозь кожу, когда она дергается и стонет от этого.

И еще сильнее хочется ее сдавить. Шею стиснуть крепкими пальцами. Позвоночник с треском переломать. Вот за это. За дрожь на ее губах, которую ловить все больше хочется. За выдох этот изумленный, когда пальцами по складочкам ее пробегаю. За то, как они трепещут и как горячо и узко оказывается у нее внутри. И как она судорожно сжимается, сдавливая мои пальцы и стонет в мои губы.

И с каждой минутой будто все больше зверею.

Будто не она моей, а я сам с каждый вдохом, этого яда ее становлюсь. Потому что мало и не оторваться. Потому что вжать ее хочу гораздо крепче, чем на уровне вбиться членом. Так, чтоб на месте ожогов ее кожа к моей прилипла.

Извивается и стонет, распахивает рот, как рыба, в первом оргазме. А ведь я почти не прикасался. Почти не сделал еще ничего. И все вокруг, кажется, ее запахом пропиталось, и сам я – насквозь. Тем запахом, трепета ее на складочках, на лепестках таких розовых, таких нежных, таких же одуряющих, как ее губы.

И меня раздирает. Кажется, сдохну, если не вдолблюсь сейчас в нее. Дико бешено ворваться хочется. Чтоб орала и визжала, чтоб на километры шлепки раздавались бедрами, чтоб кости заломило от бешеных толчков.

И пот градом, потому что никогда такого не чувствовал. Никого так не хотел до ломоты. Ни разу в жизни.

И уже знаю, что не возьму.

Все внутри против.

Не так ее надо, нежную девочку. Принцессу хрупкую, солнцем переполненную.

Ни хера это не стерлось, как я думал. И помойкой вонять перестало. Не такая она – потому что кровь в венах от таких, что по борделям шляются, не закипает. Потому что те так не дрожат под руками. И так не светятся.

И теперь окончательно понимаю – уже нет шансов. Уже не отпущу. Она моя. Каждую руку выломаю, что к ней прикоснется. Губы вырву, что поцеловать ее попытаются. Зверею от одной мысли, что хоть на час ее от себя отпущу.

И в этот момент я понимаю, что хочу все изменить.

Что она моя, – по всем законам, по документам, и я могу забрать ее в любой момент, держать насильно, не выпускать из своего дома и делать все, что захочу. Но нет. Я хочу иначе.

Чтоб сама пришла. Сама захотела быть со мной. Чтоб… Тянулась ко мне и смотрела вот такими пьяными глазами. Чтобы ждала, стоя у окна моего дома, а не резко дергалась в ожидании моих шагов. И не мстить, не ломать и даже не взять ее вот сейчас на капоте машины. Я с ней большего хочу. Хотя бы попробовать.

– Я дам тебе шанс. Завтра в восемь. В «Лаванде» – сам не понимаю, то ли думаю вслух, то ли говорю.

Хрен знает, каким чудом вообще остановился, падая лбом на ее. заставляя себя руки оторвать от груди такой трепетной, такой до ломоты в челюсти желанной.

И я готов был дать ей шанс. Даже глупо где-то верил, что у нас получится. Что, может, даже и не узнает золотая девочка, какой расклад на самом деле соединял нас. сплетал намертво.

Только девочка не пришла. Подумала, будто что-то в этой жизни и в судьбе своей решает.

Ошиблась.

Хотя – нет. Она решила.

По-человечески теперь не будет. Серебряковы, как и она. заплатят мне свои долги сполна.

Я даже был рад, – дела завертелись в бешеном калейдоскопе.

Сменялась власть, я это почуял нюхом, чутьем каким-то. а после и начался переворот.

Грача, который город держал, убили.

Остальные, как свора собак, начали рвать власть.

И я вертелся, урывая пару часов в сутки для сна.

Гнал от себя мыли о золотой принцессе. Вытравливал занятостью ее вкус. Не с губ. Из крови собственной, куда он вбился.

Был рад. Время работало на меня. Вытравливая странное чувство к этой девчонке.

Я не должен был ее жалеть. Даже думать о том, чтобы сделать все с ней иначе, допускать был не должен. Какая иначе это месть, если она сама захочет со мной быть? Как это ударит по ее папаше?

Но когда увидел ее, почти через год, все в той же «Жаре» Влада Северова, понял – пора. Я удачно сыграл партию вовремя пере-раздела. Мы с Владом стали партнерами, которых сплело больше, чем просто строительный бизнес, который мы не просто отжали, а таки полностью монополизировали.

Пришел к Серебрякову, поставив его перед фактом.

Хрен знает, что в глазах ее тогда увидел, когда нашел Софию под дверью и понял, что она все слышала.

Не знаю. Но меня опять накрыло. Так, что даже на второй шанс расщедрился, а я ведь и первые-то редко даю. вторые – никогда.

Она теперь знала. Должна была понять. Сама уцепиться за этот шанс, как за манну небесную, должна была. Чего не поняла, отец ей, полагаю, объяснил. Доходчиво дал понять, что с ней может быть. Ведь ее жизнь принадлежит мне, по всем раскладам. Могу ноги вытирать. За шанс в ноги кланяться мне должна.

Но девчонка сама поставила на своем неплохом будущем большую жирную точку. Так и не пришла. Сбежала за границу. Думала, я не смогу найти.

Я мог. Мог достать ее из любой точки, в любое время.

Но…

Так показалось даже интереснее.

Пусть побегает. Пусть поживет в страхе. Пусть вздрагивает по ночам, опасаясь, что за ней пришли. Потому что ни одна охрана, никакая сигнализация не закроют передо мной двери, которые мне хочется открыть.

Я дал ей возможность побегать.

Схлестнуться с реальной жизнью после смерти ее отца.

Надо признать, даже был удивлен тем, как она держалась.

В девчонке оказался стержень покруче многих мужиков, которых я знал. Не каждый способен свалиться с Олимпа и не раскрошиться. Она сумела.

Тем с большим нетерпением я летел в столицу, узнав про аукцион.

* * *

Наплевав на все, бросил все дела, летел, сломя голову.

Каждый раз нервно бросая взгляд на стрелку часов.

Я безумно, до одури боялся не успеть. Пусть и сам не отдавал себе в этом отчета.

– Черт! – сметаю со стола остатки ужина.

Какого хрена! Чем я вообще занимаюсь?

Золотая принцесса – моя!

Моя. мать вашу, – до кончиков пальцев, каждым своим ногтем, каждым волоском и каждой клеткой принадлежит мне со всеми потрохами!

Четырежды принадлежит, и в этот, последний раз – уже даже по собственной, – пусть не воле, но решению!

Так какого хрена я творю?

Оставляю ее на принадлежащей мне постели обнаженной? А сам сижу здесь, в одиночестве и мои яйца, блядь, разрываются от бешенного желания? Какого хрена я вообще должен думать о том, что она чувствует, что ощущает?

И снова – током по венам, потому что пальцы до сих пор чувствуют ее кожу. Ее шелк. Я весь пропитался ее одуренным, сметающим на хрен с ног и с сознания ароматом!

Я что, блядь, – долбанный мазохист?

Взять свое, и ни о чем не думать, – вот что я был должен сделать!

Решительно поднимаюсь, направляюсь по коридору к ее двери.

Со злой ухмылкой представляю себе, как она там дергается на постели, едва заслышав мои шаги, которых намеренно не скрываю, топая как разъяренное стадо слонов.

Потому что – зол и разъярен. До невозможности.

Но не на нее. На себя.

И резко, будто впечатавшись в невидимую дверь, замираю у спальни, где, – я уверен, – до сих пор подрагивает каждой клеточкой золотая принцесса София.

Кажется, даже слышу ее дыхание. – рваное, сбивчивое, перепуганное и надрывное.

Вижу, как подбирается и вжимается в изголовье кровати.

А перед глазами, – другая ночь.

Та, где она металась под моими руками, распахнутая, распластанная на капоте моей машины. Где дрожала не только внешне, внутри вся дрожала от моих прикосновений и с хриплой страстью имя мое выкрикивала.

Как губами ее напиться не мог, а самого разламывало, раздирало, что слабости этой блядской поддался.

Как сладко она льнула ко мне, потираясь острыми вершинками сосков о раскаленную грудь… Как впивалась в мои волосы, запрокинув голову…

– Блядь! – херачу кулаком по стене и ухожу.

Мне нужно развеяться. Просто немедленно.

Благо, есть где. Лучшие элитные бордели, что от Севера остались, в моем полном распоряжении!

Набрасываю одежду, выхожу во двор и рывком дергаю машину вперед на полной мощности, сразу на максимум ударяя по газам. И замечаю краем глаза, как задергивается шторка в ее окне.

Какого, кстати, это хрена, – в ее? Она, как и все в этом доме, принадлежит мне!

И именно София должна была сейчас трудиться ротиком, ублажая меня до рассвета! А не какие-то там элитные шлюхи Севера, мать вашу!

Глава 34

София

Кусала подушку, слушая, как он громит все в той гостиной, где мы ужинали.

Санников ненавидит меня, в этом нет и никогда не будет никаких сомнений!

Ненавидит люто и я теперь прекрасно понимаю, за что, потому что чувствую к нему то же самое.

Понять, поверить не могу, что когда-то так глупо, так беззаботно влюбилась в это чудовище юной наивной девочкой! Что рыцарем его считала, страдала в подушку по ночам о том, что я для рыцаря этого– всего лишь пигалица маленькая, девчонка, а ведь ему нужны красивые, ухоженные женщины. Такие, какие и были рядом с ним, каких я видела в его соцстраничках. Умелые, опытные, ухоженные. Умеющие даже голову так поворачивать, что вслед им все готовы бежать и целовать руки за единственный взгляд.

Что сама льнула к нему той памятной ночью, что даже сейчас до сих пор вся горю от его прикосновений, дыхание вышибает, когда вспомню, как к крепкой, такой немыслимо жаркой, груди меня прижимал!

Но Санников жесток и ужасен. Он чудовище. Чудовище, в чьей полной власти я оказалась, способный сделать со мной все, что угодно! И не только со мной, со всей нашей семьей!

И самое обидное, самое гадкое во всей этой истории, что я его понимала.

Да, черт возьми, ненавидя до крови из носа, понимала его!

На его месте мне бы тоже хотелось отомстить. Втоптать в грязь. Раскрошить. Да и сейчас хочется, при мысли о том, что все это нам сотворил именно он!

Ненависть – страшная, полыхающая, до желания загрызть и напиться кровью – вот что нас объединяет. Как в тех поцелуях, убивающих, жалящих, в которых никакой страсти не было, кроме потребности рвать на части.

Но и тяга какая-то просто безумная будто клеймо на обоих выжгла.

Ни к кому меня за всю жизнь так не тянуло, ни с кем так не пьянела до одури, чувствуя, как кипит и полыхает кровь…

Он злится, громит все, а я в комок скручиваюсь на своей постели.

Лучше бы все случилось. Быстро. Тихо. Может, ему бы стало даже скучно со мной.

Ведь растерзает, если войдет сейчас. На куски растерзает.

И страшно до одури, но руки сами сжимаются в кулаки.

Я не стану терпеть. Я дам сдачи. Насколько смогу. Хоть уродливые шрамы бороздами по лицу от ногтей, а оставлю! К черту здравый смысл, что вопит мне о том, что я должна быть тихой и покорной! К черту все!

Слышу, как останавливается у двери. Даже будто вижу, как глаза сверкают, выжигая следы на дереве. Как прижимается лбом к двери и тяжело дышит. Волнами ток по венам несется. В сжатую пружину превращаюсь вся. На максимум.

Даже не вздрагиваю, когда хлопает кулаком о стену. Только, вопреки всей логике, губу закусываю. От усмешки.

Мне нравится его ярость. Нравится, что смогла довести его до точки кипения. На каком-то подсознательном уровне я рада, что внутри него все сейчас бурлит.

Выходит, не я он меня сломал, а я вышибла его из вечной невозмутимости. Его воля дала трещину, мне удалось его сорвать. И пусть даже он сейчас сюда ворвется. Пусть мне же от этого будет плохо. Но он не выдержал. Не остался ледяной глыбой. Мне это удалось!

Шаги удаляются и с раскрытое окно доносится звук хлопнувшей дверцы его машины.

Как бы мне хотелось выскользнуть из него в этот сад, пройтись босиком по траве, вдохнуть цветочный аромат, что даже здесь кружит голову, а после сбежать! Снова стать свободной!

Санников даже охрану вокруг дома не выставил.

Да ему она и не нужна, – то, чем он держит меня здесь, гораздо сильнее любой охраны. Любого дула пистолета, что он держал бы у моего виска.

Резко срывается с места машина, – а я прячусь за занавеску, будто почувствовав на себе его прожигающий взгляд.

Уехал! А, значит, я могу больше не вздрагивать, ожидая, что нарушит слово и вломится в мою спальню!

Уехал!

Но почему вместо облегчения так как-то болезненно дергается сердце!

Я ведь понимаю, куда и зачем.

Расслабляться и удовлетворять свою страсть с другими – именно с теми, что более умелые и опытные. Которые гроздьями на Санникове виснут. Которых я когда-то, в своей наивной юности, готова была ногтями с него сдирать!

София, ты с ума сошла – ревет внутренний голос. Это же облегчение! Передышка, свободная от удушающего присутствия в доме Санникова ночь! Не говоря уже о большем!

Но я лишь комкаю в руках эти чертовы занавески, сжимая в кулаках почти до разрыва ткани. И почему-то думаю о том, что даже внутренний голос называет меня так, как называл только Стас.

Глава 35

И мне бы выспаться, набраться сил, вздохнуть по-настоящему с облегчением.

Так какого же черта я так и стою почти до рассвета у окна?

Периодически отходя от него и начиная мерить комнату нервными шагами, как ревнивая жена? Бродя из угла в угол босиком, почти на цыпочках, чтобы, не дай Бог, не пропустить, как вернется?

И он возвращается. В сумерках рассвета я прекрасно могу его рассмотреть.

Идет, слегка шатаясь, рубашка распахнута на груди, пуговиц нет.

Зато на ней алыми пятнами прямо светятся следы помады. Особенно там, где рубашка торчит из штанов. Разных оттенков, между прочим! Рыжий, темно-вишневый и перламутр! Всегда будут ненавидеть эти самые безвкусные на свете цвета! Как вообще можно в такой цвет красить губы?

Слушаю его нетвердые шаги.

Как замедляется рядом с моей комнатой.

Останавливается.

И снова дыхание замирает.

Идет дальше, все ускоряясь.

Хлопает дверь.

Даже слышу, как повалился на постель, – наверняка, в полном изнеможении! Еще бы! Безвкусные драные кошки наверняка вымотали его до предела! Даже не разделся наверняка! И весь дом теперь провоняется какими-то шлюхами!

За стеной раздается раскатистый храп.

А я, закусив и без того израненные губы до новой крови, так и не могу уснуть.

Глава 36

Даже забыться в полусне не забываю, как моя дверь раскрывается настежь. И опять без стука.

– Хозяин ждет к завтраку, – сообщает та самая Людмила, что и вчера звала меня на ужин, даже не глядя на меня, просто в распахнутую комнату, стоя на пороге.

Моего ответа никто не ждет.

Просто приказ.

Даже стучаться – и того я не достойна.

Видимо, даже не предполагается, что у меня здесь может быть личное пространство.

Да и о чем я?

Я просто вещь, с которой никто и не думает считаться!

Даже Людмила, его прислуга как на пыль под ногами на меня смотрит, вернее, не смотрит вообще. И она явно невиновата, наверняка так ей приказал относиться ко мне ее хозяин.

Ее? – с губ слетает горький смешок.

Нет, она, эта женщина, хоть и прислуга, а все-таки свободна! Она может выбирать, на кого работать, развернуться и уйти, если с ней будут обращаться так, как неприемлемо.

Это – мой хозяин, Стас Санников. А я – просто игрушка. Вещь. Даже ответа которой не ждут. Он не предполагается. Раз приказали – должна сорваться и бежать. Исполнять то, что хочется хозяину. Какое свое мнение?

Качаю головой, чувствуя, как сгибаются плечи. Этот груз слишком тяжел.

И все же – я должна выдержать. Заставляю себя их снова расправить. Даже наедине с собой нельзя быть слабой. Нельзя этому чувству завладеть мной, проникнуть внутрь. Потому что иначе сломаюсь и даже тогда, когда Санников решит, что свой долг перед ним я уже отработала, – уже невозможно будет снова расправить плечи. Сломанное раз уже никогда не восстановить. Я знаю.

– Ничего, – шепчу сама себе, быстро поднимаясь и направляясь в душ. – Трудности только закаляют и делают сильнее. Так всегда говорил отец, а он был самым сильным человеком из всех, кого я знаю. Значит, и я смогу. Выстоять, не сломаться и только стать сильнее!

Принимаю душ за рекордное для себя время.

И, только выйдя обратно в комнату, завернутая в коротенькое махровое полотенце, понимаю, что у меня совсем нет одежды!

Я ведь не возвращалась домой собрать хоть какие-то вещи, Санников не дал! А сам одеждой для своей игрушки он не озаботился! Единственное же мое платье так и осталось валяться лужицей на ковре гостиной, где он и сейчас ждет меня к завтраку!

Вот же черт!

Или Санников так тонко мне намекает, что его игрушка должна ходить по дому обнаженной и быть постоянно готовой ублажать своего хозяина! Отрабатывать, так сказать, заплаченные деньги по полной! Возбуждая аппетит на максимум и тут же его удовлетворяя, а не дожидаясь, пока он сам у него проснется…

Какой же он все-таки подонок…

Некоторое время все же мнусь, переступая босыми ногами по пушистому ворсу ковра. В таком виде выходить на завтрак я не привыкла, не говоря уже про общество!

Но, поскольку за это время ничего хотя бы похожего на одежду для завтрака мне не принесли…

Понимаю, что выхода нет, – придется идти именно так.

Слегка трогаю расческой еще мокрые волосы и, расправив плечи, как только возможно, выхожу из комнаты, шумно выдохнув перед дверью.

Пусть даже прислуга в этом доме относится ко мне, как к мусору. Я все равно буду держаться как королева! Даже если меня унизили и лишили одежды! Достоинства и чести я себя лишить все равно не дам! Тебе не сломать меня, Санников, как бы ты ни старался!

Но все равно весь мой запал решимости куда-то иссякает, стоит переступить порог гостиной.

Он не ест, сидит во главе длинного стола и явно дожидается меня. А я… Я опускаю голову, чтобы не встретиться с его взглядом.

От которого меня пронзает и заставляет дернуться даже так. Сквозь опущенные ресницы…

Кожа на всем теле начинает полыхать под его тяжелым и одновременно обжигающим взглядом.

Будто и нет никакого полотенца, а Санников успел не только рассмотреть меня всю без него, но и сжать грудь, – иначе почему соски так резко дергаются, будто он прямо сейчас их сжимает своими огромными ручищами, а сладкий яд тепла течет от них, заострившихся, вниз по животу… Начиная пульсировать там, будто заставляя саму распахнуть ноги шире…

Чувствую, как вся кожа, на всем теле, становится красной.

Как будто в крапиву попала. Но он намного хуже, чем крапива. Яд и наркотик в одном флаконе. Или, вернее, – в одних проклятых глазах расплавленного серебра!

– Нет ничего лучше горячего женского тела перед завтраком, – в голосе Санникова будто звон треснувшего и разлетевшегося на осколки стекла. – И после него.

Черт. Я ведь так и стою в нескольких шагах от стола. Даже приблизиться не решаюсь. Как дешевая проститутка, которую осматривает заказчик, чтобы одобрить или забраковать. Но сейчас понимаю, что явиться вот так, в одном полотенце, да еще и настолько коротком, что едва прикрывает ягодицы, было просто ужасной идеей! Это после душа выглядело еще более-менее прилично, пока я в своей комнате, перед зеркалом была. Даже где-то на уровне вызова этому монстру.

А теперь…

Стоя перед ним, полностью одетым, рассматривая его огромные руки с переплетенными жгутами вздувшихся вен под закатанными рукавами рубашки, понимаю, что выгляжу так, как будто предлагать себя пришла! Ну, или реально, как какая-то секс-рабыня. Всегда и на все готовая!

Черт! Ну почему мне даже в голову не пришло, что можно было завернуться в простыню или в покрывало? Тоже не лучший вариант, слишком интимно, но все же… Может, сошло бы не за сексуальную готовность, а за закос на привидение?

Черт!

– Тебя этому в агентстве твоем модельном научили?

Санников срывается со стула, тут же оказываясь рядом.

Ноздри раздуваются просто до дикости, челюсти хрустят.

– Да, сладкая принцесса? Там таких привычек набралась? Кого так по утрам встречала? Заказчиков? Или хозяина модельного дома?

– Или решила одуматься?

Наклоняется надо мной, и запах чужих духов резко бьет в нос. Будто пачкает кожу, – омерзительно, грязно, до невыносимого зуда, как аллергия или раздражение. Отмыться хочется.

Резко отшатываюсь, видя, как ярость в глазах Санников сменяется уже на настоящую злость. Бушующую. Даже дышит со скрипом сжатых зубов.

– Поняла, что так со мной будет проще?

Дергает на себя за кромку полотенца. Хватает стальной хваткой не слишком туго завязанный на груди узел.

– перестала играть в гордячку, да. принцесса? Правильно, хозяину нужно прислуживать. Стараться его порадовать. Удовлетворять еще до того, как ему чего-то захотелось.

Каждое слово – удар. В каждой букве, что вылетает из его сжатых побелевших губ – пощечина.

Хлесткая, даже кажется, что я слышу, как свистит воздух от размаха рукой.

Такая, от которой челюсть жжет, а голова дергается в сторону.

Резко вскидываю руки, чтобы не дать ему сорвать полотенце. И тут же одергиваю – будто током бьет, когда соприкасаюсь с его руками.

И яд. Медленный, тягучий яд ненависти растекается по венам.

Самое обидное. – он ведь прав.

Я сама согласилась на эту отвратительную сделку.

Каждое его слово – чистая правда.

Вчера это он зачем-то в благородство поигрался, – или просто ему хотелось моей покорности? Или мужское тщеславие требовало, чтобы не просто, не за деньги и жизнь сестры с ним была, а страсть хотел во мне ответную увидеть? Может, самолюбие его задела тем, что не трепещу от желания быть с ним, не растекаюсь от одного только взгляда и от первой же ласки?

Зато сегодня Санников расставляет все на свои места. Четко указывает кто я для него на самом деле, где мое место в его доме.

Игрушка. Я просто игрушка, которая должна ублажать хозяина. Все так. Все верно. Сама подписалась и согласилась. Душу и тело этому чертовому дьяволу сама отдала.

Только… Почему, черт побери, так больно и так хлестко? Удары плетью – не по телу, по самой душе!

Почему, черт возьми, будь на его месте кто-то другой, я, молча бы покорилась? Отключила бы все чувства, представила бы, что не со мной все это происходит? Думала бы только о Маше, о том, что тело – не самая высокая цена за ее жизнь? И не цепляло бы меня то, что со мной так обращаются! Я бы просто отключила все чувства, все ощущения! Стиснула бы зубы и перетерпела, как бы больно или противно не было! И боль была бы только на физическом плане! А так… Он разрывает меня на куски. Что-то глубоко внутри, в самой сердцевине!

– Зачем тебе вообще тогда нужна эта тряпка? – все-таки убирает руки от полотенца. Даже отходит на несколько шагов.

Ярость на лице сменяется холодной насмешкой. Ледяной. Будто только что не искажалось по-мужски красивое лицо от бешеной злости. Только кривится, как будто запахло ему неприятно. Морщится, окидывая меня взглядом с ног до головы. Как будто от меня реально воняет, – от меня! Не от него бабами его ночными! И одновременно зуб болит от того, что на меня смотрит.

– Сбросить ее надо было сразу, как вошла, – чеканит ледяными пулями слов. – И на четвереньки сразу встала бы. Так у вас там было принято, да, Софи-ия? Так научили хозяина радовать по утрам? А, ты просто не знала, какой стороной на четвереньках поворачиваться. Лицом, чтоб ротиком работать или попу свою мне подставлять? Облегчу тебе задачу, София. По утрам я люблю минет. Так что становись на четвереньки лицом ко мне и распахивай свой пухлый ротик.

* * *

– Зачем ты так со мной, Стас? – стискиваю до боли руки на узле проклятого полотенца.

А у самой перед глазами– та ночь, когда целовать так страстно, когда глаза его так полыхали. Как сердце мое дергалось и обрывалось от одного его голоса, от того, что он рядом!

Я ведь не забыла. Ничего не забылось, пусть я и старалась! А он… Каким же подонком он оказался на самом деле! Даже не верится, что этот и тот, из моих воспоминаний – один и тот же человек!

– Сам ведь знаешь, я здесь не по своей воле, – вскидываю голову, надеюсь испепелить его, прожечь дыру в этом мерзком ледяном взгляде, в этих равнодушных жестоких глазах – Только ради сестры. Иначе и на километр бы ты ко мне не пошел! Рядом бы даже не встал! Потому что я бы не позволила такому, как ты… – И ты… Ты же сам вчера сказал… Что не станешь со мной… Так…

Чувствую, что задыхаюсь, что слезы готовы градом из глаз хлынуть. Уже обжигают изнутри.

Отворачиваюсь, бегом вылетая из гостиной. Он не должен этого видеть. Только не он.

– Стоять!

Ледяной приказ в спину, как выстрел. И ноги замирают даже помимо моей воли.

– Ты все правильно сказала, София, – пули слов бьют в спину. И от каждого мне хочется дернуться, но я лишь замираю. Превращаюсь в скалу.

– Мы оба помним, почему и для чего ты здесь. И ты будешь подчиняться каждому моему слову, каждому приказу. Не забывай об этом. А теперь вернись и сядь за стол. Я приказал выйти к завтраку, не забыла?

Медленно разворачиваюсь, чувствуя, как внутри что-то обрывается и будто умирает. Превращается в камень. Там, внутри, где все только что было так горячо. Там болело, но теперь просто замирает.

Так и надо.

Я ничего не должна чувствовать. Ни к нему, ни ко всем его словам. Ничего!

Чувства – они будут. Они обязательно вернутся! Но только за порогом этого дома. Не здесь.

Я просто должна отработать свою договоренность. Отключив их полностью. Напрочь.

Я ведь и не должна ничего чувствовать. Меня не для этого купили, и Санников прекрасно напомнил мне о моем месте. У его ног. Собачкой. Даже если он и приказывает сесть за стол и разделить с ним завтрак, а не отсылает есть как прислугу, на кухню. Я все равно – только у его ног, а не за этим столом.

Больше не смотрю на него, да и сам Стас кажется, теряет ко мне всякий интерес.

Быстро ест свой остывший завтрак, даже не глядя в мою сторону.

Ну, а я… Я стараюсь быть максимально незаметной. Есть и даже дышать совсем бесшумно. Чем меньше мне его внимания – тем для меня лучше! Только вот жаль, что утро так началось. Сейчас явно не стоит даже спрашивать о Марии. Лучше вообще рта не раскрывать.

– Я не поэтому в таком виде вышла, – все же объясняю, не отводя взгляда от тарелки, как и Стас. Ощущение, будто впервые еду видим, так упорно оба на нее смотрим. – Просто моя одежда… – черт, и все равно запинаюсь, тяжело сглатывая. Вчерашний вечер так и вспыхивает перед глазами, снова опаляя все кожу жаром. Насквозь. – Она здесь осталась. – тоскливо перевожу взгляд на валяющееся скомканное платье, больше напоминающее после вчерашнего тряпку, чем дорогую, да что там, просто шикарную вещь. – А другой у меня нет.

Черт! Я даже не понимаю, зачем объясняю ему все это!

Почему мне так гадко от того, что Санников говорил, что принял меня вот за такую? Омерзительно гадко, как будто когтями по ребрам провели и продолжает отвратительно царапать, хоть он и молчит, не развивая больше этой темы.