Текст книги "Проданная (СИ)"
Автор книги: Кира Шарм
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
Глава 27
Стас
Матерясь сквозь зубы, вернулся в гостиную.
Как был без одежды, так и сел за стол.
Выматерившись снова от раздирающей рези в паху, плеснул в стакан доверху виски, опрокинув в себя залпом.
Плевать, что голый. Здесь только я и эта девчонка. Обслугу специально отпустил.
Крепкий алкоголь привычно обжег горло. Но ни хрена не отпустил, ни хера не успокоил. Кажется, только наоборот, усилил это ненормальное жжение внутри, которое оставила по себе девчонка, которое начинает полыхать само по себе каждый раз, стоит мне о ней подумать. Тем более, после всего, что было! Когда она там обнаженная в спальне, а мы одни во всем доме. Когда до сих пор вижу, как дрожит на постели ее распластанное под моим тело. Ощущаю ее запах на своих руках, ее кожу на своей – до сих пор. И жжет. Жжет всего, прожигая, блядь, насквозь!
Еще один стакан отправляю прямо в горло. Хрень, как будто спиртное заменили на воду. Ни хрена не гасит. Распаляет только. Но сердце до сих пор колотится, как бешеное.
Зажимаю в зубах сигару, плюнув на стакан, беру уже бутылку, глотая прямо из горла.
До сих пор в ушах ее вздохи и всхлипы. И слова ненависти бьют в висках, как колокол. И ее сброшенное лужицей платье на ковре – как красная тряпка для быка!
Рот горит от ее укусов, как и кожа от бороздок, оставленных ее ногтями.
Но это, блядь, ни разу не отрезвляет.
Наоборот, – я хочу… чтобы царапалась и извивалась, чтобы кусала и орала снова и снова!
Но только теперь уже не так. По-другому. Чтобы от страсти с катушек слетела, чтоб имя выкрикивала мое с пьяными дурманными глазами, совсем одурманенными мной!
Блядь!
Даже струйка дыма, которую выпускаю изо рта получается какой-то нервной, судорожной и рваной.
И виски не стирает вкуса ее губ и кожи с моих.
А запах, что остался на моих пальцах…
Он пробуждает во мне зверя, который способен сейчас, несмотря на собственное слово, наплевав на все пойти в ней, вышибить на хрен дверь и взять ее – грубо, по-звериному, с громким рычанием. Сожрать, подмять под себя и вбиваться до одури, до всполохов перед глазами!
Резко подымаюсь, прохожу до этого платья, что обтягивало ее тело, как вторая кожа, а с учетом телесного цвета и вовсе казалось, что из одежды на ней только бриллиантовое колье. Отшвыриваю ногой в сторону, подальше, чтобы глаза не мозолило и не свернуло мне и без того закипевший мозг.
Снова сажусь за стол, с каким-то диким рычанием.
Присасываюсь к бутылке, вытряхиваю на язык последние капли и раскупориваю новую.
Блядь!
Глава 28
В сизых клубах дыма передо мной будто оживает прошлое…
Давний день рождения, – тогда мне как раз исполнилось пятнадцать.
Смеющийся отец вместе с Серебряковым.
Только когда они были вдвоем, таким видел всегда строгого, во многом очень жесткого, а иногда и жестокого отца, подавляющего все вокруг своей железной воле, державшего все в стальном кулаке. Все и всех.
Но только не с лучшим другом детства, с которым они начинали, выбираясь из нищеты, из грязи. Начинали оборванцами на каких-то улицах, названия которых давно на хрен стерлись из истории.
Они обнимаются, хлопают друг друга по плечам, неизменно с сигарами в зубах, с бутылкой дорогого виски, который в особенно удачные дни хлещут стаканами. Правда, крайне редко.
Отец называет Серебрякова Левой, а тот его – Михой, почему-то на грузинский манер.
Обычно их посиделки проходят вдвоем, в кабинете отца.
Но в тот день я прохожу мимо, вернувшись ночью со своей бурной вечеринки с друзьями, с которыми праздновал, даже не заглядывая в распахнутую дверь его кабинета, и меня окликают.
– О, а вот и жених наш! Вернулся!
Скривился, дернув головой.
Редко, крайне редко отец был в таком состоянии. И что это вообще за «жених»? Не на отца вообще похоже, а на бабушек из подъезда – да, да, когда-то мы жили не в этом огромном доме, а в самой настоящей высотке, где люди жмутся в коробках стен, как пчелы в улье. Я не забыл. Но уж точно не мог представить, что когда-нибудь снова вернусь туда… Вот они и любили смотреть на меня, где-то пятилетнего, приговаривая, качая головой «какой жених вырос»! Неужели батя стареет? Да ну нет, просто уж слишком сильно пьян. Накидались с Левой по самое не хочу. И то немудрено. Мы с мамой напрасно прождали его с офиса до самого вечера. У него там сделка века какая-то наметилась. Похоже, сделка века таки состоялась.
– Стас! – голос отца начинает звучать сталью, когда я, покачав головой, таки прохожу дальше.
Тоже не кисло погулял и теперь одно желание – завалиться спать. И меньше всего хочется развлекать отца и его гостя. Хоть это и ему несвойственно. Но после «жениха» мне уже кажется, что меня сейчас заставят влезть на стул и прочитать стишок. Ну, или отец захочет похвастаться, как я уже начал разбираться в бизнесе. Что, в сущности, одно и тоже, только с возрастом и стишки разные, да.
– Иди сюда! – и опять эта сталь.
Каким бы расслабленным ни был, а его жесткость и требование полного и абсолютного подчинения, никуда не деваются. Разве что с матерью и с другом его, который точно такой же, как и сам отец.
Молча вхожу, останавливаясь в нескольких шагах от двери.
– Сынок! – отец поднимается, не совсем твердыми шагами направляясь ко мне.
Обнимает, похлопывая по плечам, отстраняет слегка на вытянутых руках и снова хлопает обеими руками.
– С Днем рождения, сынок! Прости, не мог вырваться раньше. У нас с Левой сегодня та-акая сделка выгорела! Да ты садись с нами, чего уж, взрослый уже. Можешь и посидеть с нами. Мы с Левой сегодня решили перестать конкурировать, драться за один и тот же рынок. Капиталы и бизнес решили объединить, как раз после того, как поняли, что рвем зубами каждый к себе одну и ту же сделку. А смысл? Хватит показывать друг другу, кто круче и, кто кого обойдет на крутых виражах, да, Лев? Ведь, если вместе, то это такая сила! Ух! Хрен нас кто пробьет!
– Поздравляю, – пожимаю плечами.
Мне, честно говоря, все это не слишком интересно. Эти их дела.
– Тебя тоже касается, между прочим! Ты ведь кто, Стас? Пра-авильно! Ты-наследник! И рано или поздно моя часть перейдет к тебе!
Снова пожимаю плечами. Еде сдерживаюсь, чтобы глаза не закатить. Наследник… Когда это еще будет вообще! Лет через тридцать? Вот тогда, может, и подумаю. А теперь что об этом рассуждать? Совсем без интереса!
– Мы с Левой не только об этом договорились, Стас! Мы решили породниться! Мой лучший друг свою принцессу Софи в жены тебе отдает! Бизнес объединили, так и семьями тоже соединиться надо! Так что привыкай! Скоро ты наш корабль вперед поведешь.
– Что-о? – я вскидываюсь, вскакивая так, что стул переворачивается.
Наверно, зря так реагирую. Всего лишь разговоры двух выпивших друзей. О том, чтоб породниться. Но меня уже от этого коробит.
– Да-да, – радостно кивает отец. – Считай, облегчили тебе жизнь со всех сторон. Софи пока вырастет, ты и нагуляться успеешь. И невесту тебе уже искать не нужно. Самая лучшая уже твоя!
– Глупая шутка, отец, – цежу сквозь зубы, чувствуя, как бледнею до ощущения инея на лице.
– Почему шутка? – изумляется. – Стас я что, когда-то был похож на шутника, а? Или хоть раз не сдержал или не выполнил своего слова? Мы и договор подписали. А! Смотри, читай. Да что ты тут мне глазами полыхаешь! – уже психует, чеканит каждое слово, выплевывает сквозь зубы, слишком крепко сжимая в руке свой бокал с коньяком. – Такая жена – просто царский подарок! Спасибо мне скажешь, и еще не раз! Когда вырастет – таким сокровищем станет, такой красавицей! Но уже никому не достанется! Твоя уже!
Бля-ядь…
У меня красная пелена со всполохами перед глазами.
Смотрю на их документ, печатями скрепленный, – и накрывает.
Это правда. Это, блядь, – реально правда! Не пьяная шутка и не бессмысленный треп!
Они все решили. Дали друг другу слово. Ударили по рукам.
И по хрен даже на бумажки всяко-разные. У них принято так. Браки заключать. Кровью и деньгами скреплять для надежности. Хрен вырвешься после такого слова. В их кругах теперь традиция такая. Попробуй отступить – тебя и всю семью потом сожрут. Слово у них наивысшая ценность, бля.
Молча вылетаю из отцовского кабинета. Только кулаки сжимаю – до по беления, до боли, до онемения полного.
Влетаю в комнату, с размаху херачу по стене.
Блядь! Да как он посмел вообще, а? Я ему что, кукла какая-то? Солдатик-трансформер? Вертеть, как хочет, думает, мной будет?
А я всегда это ненавидел. С самого детства. Ненавижу, когда за меня решают. Даже мелочь. Даже что мне есть на завтрак и какого цвета туфли обувать. Ненавижу!
Хоть отец и не считался с моим мнением.
С детства меня по офисам и разъездам деловым своим таскал. Чтобы вместо глупостей типа мячи во дворе гонять, я с пеленок в дело вникал, впитывал. Чтоб потом всех обойти мог. Чтоб уже успел перенять все то, чему он шишками своими научился.
А я, блядь, может, бизнеса этого на хрен не хочу!
Мне рок нравится, я кайфую от игры, бля! И бизнес этот его тоску смертную наводит.
Но это я еще готов был стерпеть, как и то, что придется рано или поздно этим заниматься или нанять кого-то.
Но – вот так? Решить, на ком я должен жениться? Жизнь мою на хрен, всю за меня распланировать! Он что, серьезно думает, я подчинюсь?
– Стас… – в комнату тихо входит мама.
Смотрит на меня нежно, своим тягучим, неземным каким-то просто взглядом. Воплощенная нежность, само олицетворение любви. Такие разные они с отцом. Тот – сталь, требующая жесткого подчинения. Рвущий и ломающий, если что не так. Мама – такая хрупкая, но такая нежная. Мне иногда кажется, что она своей любовью оживлять и раны затягивать способна Одним прикосновением. Одной улыбкой своей невесомой.
– Он тебя любит, Стас, – пытается обнять, но я резко отстраняюсь. – Любит, слышишь! Не горячись, сынок, – все равно подходит, и мягко проводит по лицу своими всегда ароматными пальцами. Он нее пахнет цветущей акацией. Весной. В любое время года. Всегда.
– Он не имеет права за меня решать, – цежу сквозь сжатые до хруста челюсти, еще крепче сжимая кулаки. – Никто не имеет права!
– А может, ты торопишься, сынок? – мягко проводит по волосам. – Софи такая красавица. Настоящая принцесса! Ты ведь видел ее! Как куколка! И губки эти бантиком, и глазищи такие огромные, прямо на половину лица! Такие редкие, особенные глаза! А задорная какая! М…? Свадьба по договору их в день ее восемнадцатилетия. К тому времени тебе тридцать два будет, а ее красота только начнет распускаться. Кто знает, может, лучшей жены ты себе и не найдешь, не захочешь? Может, еще и голову от нее сам потеряешь?
Отлично, блядь. Я прекрасно помню, что у нас с девчонкой и день рождения в один день совпадает. Они решили и этот праздник нам испоганить.
– Может, мам! Может! Но – сам! Сам. понимаешь! Я все в своей жизни хочу решать сам!!
Глава 29
В тот день я разгромил всю комнату, а под утро просто свалил из дома.
Прекрасно знал, что с отцом по-другому не будет.
Или подчиняйся его воле, или сваливай на все четыре стороны, не ожидая от него никакой поддержки. И, если в мелочах я еще был готов смириться и перетерпеть, то вот этим решением моей жизни за меня, он переступил черту. Все грани перешел. Настолько, что я готов был перестать называться его сыном после этого.
Благо, мне было, куда идти.
Отправился к Ромке, приятелю из другого мира, не имеющего ничего общего с бизнесом, а, по факту, криминальной элитой столицы. Ромке было 19, и он снимал квартиру. И, как и я, перся по музыке.
Правда, время показало, что из меня, как и из него, довольно хреновые музыканты. И в переходах с гитарами мы даже на еду не сумели заработать. Зато я оказался очень неплохим программером. Черт знает, как у меня получалось, я и не учился толком никогда. Искал тогда, как и Ромка, любую подработку, а, как оказалось, открыл собственный талант. Опытные программисты говорили, что сделать нереально, а у меня само по себе как-то получалось. Сайты же создать и отрекламить – вообще раз плюнуть.
Ромка тоже забил на музыку, – как ни мечтай о чем-то, а есть что-то, блин, нужно. Занялся боями без правил.
В те времена мы и завели кучу знакомств. Как, оказалось в последствии, охренеть, насколько важных и полезных. Но тогда мы были просто обычными пацанами, которым очень нужно было выжить. И не прогнуться. Ни под кого.
Бабки потекли рекой к нам обоим. Жизнь стала напоминать бесконечный фестиваль. Ночные клубы, виски и коньяк рекой, женщины, – молоденькие и опытные, разные, что просыпались в нашей квартире рядом, а мы с Ромкой не могли припомнить, ни откуда они там взялись, ни как их звать. Зато в том, чем мы занимались с ними ночью, уж точно не было сомнений. Презервативы, разбросанные на полу, выглядели почти как ковер.
Отец меня не искал. Даже не пытался.
И я знал, что так и будет.
Его характер, его непробиваемая уверенность в себе. Ждал, когда я пойму, что без него ничего не стою и приползу с тапочками в зубах, поскулю, чтобы меня вернули в дом и начну беспрекословно исполнять его волю.
Только вот возвращаться я не собирался. Никогда.
Но вернулся. Ровно через три года. Как раз, когда заработал достаточно, чтобы купить собственную квартиру и даже не в самом забитом районе столицы. Я был безумно горд и счастлив. Мне удалось и без малейшей помощи отца, даже никого из его знакомых о помощи просить не пришлось. Я доказал сам себе, чего я стою.
Именно в этот день я собирался посетить своего властного родителя. Войти в его дом, как триумфатор. Швырнуть на стол в его кабинете перед его лицом сумку, набитую баксами. Показать, что я чего-то стою и сам по себе. Надеялся, что увижу гордость и признание на его лице. Что хлопнет меня по плечу и скажет «да, сын. Ты состоялся.» Признает мое право принимать собственные решения. Поймет, что они не так уж и провальны, как он, наверно, думал, любя меня, как говорила мать, по-своему и принимая за меня ключевые решения в моей собственной жизни.
Только какая это любовь, если в тебя не верят? Считают идиотом, не способным сам принять стоящее решение?
И я пришел.
Застал отца за столом его кабинета, как и всегда.
Широко улыбнулся, чтобы рассказать о своих достижениях.
И – обмер, когда он поднял голову от своих документов.
До кишок пробрал его взгляд. Полный отчаяния и какой-то… беспомощности?
Я такого у отца за всю жизнь не видел. Я не представлял, что он способен что-то подобное чувствовать!
– Отец?
У меня все внутри в один миг прям до крови вывернуло, когда этот взгляд его увидел. Невозможный! А он – не отрывает этого страшного взгляда, и ничто в нем не меняется, только отчаяния и бездны какой-то сумасшедшей, черной, все больше в нем становится. Будто рассыпается у меня на глазах, огромная глыба, отец, как возвышающаяся надо мной, над всем, скала, вдруг в песок, в крошку на глазах моих сыпется, а я сделать ничего не могу, и холодею весь, и будто в пропасть меня безнадежно, до воя ветра в ушах стремительно затягивает.
Смотрит убито и пальцы до по беления край стола сжимают.
А я в лед превращаюсь. Горло перехватило. Сказать, спросить, слова выдавить не могу!
Что с ним? Болен? Умер кто-то из родственников?
Я с матерью украдкой от него общался, но она ничего не говорила!
– Отец! Что?!
И сам пошатываюсь. С другого края в стол точно так же, как он, пальцами впиваюсь.
– Рак. Рак у нее, – безжизненно. Голос, будто тлеет и сереет весь лицом.
И даже не спрашиваю, о ком говорит. Все ведь понятно. Мама!
И не сказала же мне ничего, а я сам, чурбан бесчувственный, не почувствовал!
Сказала, на море летит, на неделю. Связи с ней не было все это время. Блядь, да как же так!
– Подожди, – впиваюсь пальцами в волосы, лихорадочно расхаживаю по кабинету. Вспоминаю все, что слышал, что на глаза попадалось. И глаза его эти, – страшные, немигающие, в одну точку, вроде на меня, а вроде – сквозь меня смотрящие. Остекленевшие, с невозможной болью. Застывшие. Будто вмерзла в них эта боль, будто смерть не мамина, его, из них на меня смотрит. Блядь, мне эти его глаза почти каждую ночь потом снились! Будто всю боль мира в них собрали и заточили. Только ни хера она в них не замерла. Брызжет так, что все вокруг скручиваться начинает!
– Сделать же что-то можно! Первая стадия не так страшно. Люди еще живут. Годами, живут! Отец! Сейчас же возможности есть! Израиль, Германия… Где там самая лучшая медицина?
– Вырезали опухоль, – и голос этот убивает, хуже скальпеля режет. Дробит кости. – Двенадцать метастаз в лимфоузлах. Третья стадия, Стас.
И то же лицо – уже почти черное, каменное. Ни один мускул не шевелится, не меняется. Только глаза эти болью, смертью пронизывающие. А я только теперь понимаю, что, кроме глаз, в нем все не так. Высох весь, будто из костей глаза торчат. И поседел. Блядь, полностью же он седой.
И самого скручивает. Ослепительно. Под дых.
– Как? – кажется, ору, из кишок реву, но губы еле шевелятся, одеревеневшие и шепот, какой-то хрип, сдавленный получается.
И цепляюсь глазами за его взгляд. Цепляюсь, чтоб хоть какую-то надежду в его глазах увидеть.
– Два месяца назад. – говорит на одной ноте, как неживой, как механизм какой-то поломанный. Робот, пленка, запись какая– то идиотская, и ни одной нотки отца я в этом голосе не слышу. Как дверь годами не смазанная голос. По нервам лупит, раздирая. По лицу, в живот, под дых.
– Два месяца назад что-то в груди у себя нащупала. Выпуклость какую-то легкую. Мы здесь по врачам ходили. Ни УЗД, ни маммография ничего не показали. НИЧЕГО!! Чисто все, говорили! Нет никакой опухоли! Неделю назад только в Германию ее отправил. Вырезали. И… Вот. Третья стадия, блядь, Стас! Третья! Рак сказали агрессивный. За два месяца из первой до третьей дошел.
– Как два месяца? – я ни хрена не понимал.
Если что-то и было у отца, чем он дорожил больше жизни, то это мама.
Другие, тот же друг его, Лев, остальные, с кем работал, как только поднялись, бабло заработали, все любовниц заводили – молодых, новых, силиконовых, а кроме них по шлюхам бесконечным таскались. Во вкус входили, как перчатки их меняли – все на более молодых и более умелых, все мало им было, жен ни во что не ставили, чуть ли не на глазах у них…
Но только не отец.
Он молился на мать.
Всю жизнь молился.
Пылинки с не сдувал, на руках носил.
И глаза его только когда на нее смотрел, менялись.
Куда только сталь из них пропадала, куда нажим, что волю остальных, всех вокруг подавлял, испарялся?
Другим становился, совсем незнакомым.
Будто лет двадцать тогда сбрасывал. И морщины на лбу разглаживались.
Обожание, восхищение. – вот что горело в его глазах. И любовь – такая бешеная, невероятная, которой я никогда в жизни не видел. Нигде.
– Я безбожно тебя люблю, Эля. До одури люблю. – иногда слышал я из-за запертой двери их спальни его чуть хриплый голос.
Но он больше, чем любил. Он жил мамой.
И вот теперь… Теперь он корчился от адской боли и умирал прямо у меня перед глазами. Застывший и посеревший. Но я, как свою, чувствовал его агонию в добавок к моей собственной. И все равно – не мог понять.
– Как? Как ты затянул эти два месяца?
Блядь, и вижу, как его скрючивает, а самому встряхнуть, за воротник поднять и орать ему в лицо хочется. Но только еще сильнее впиваюсь пальцами в волосы, вырывая их целые клочья.
Что могло измениться?
У мамы давление могло подняться, чуть заболит голова – и в нашем доме уже лучшие врачи мира! Самолет частный за ними отправлял, если было нужно! А здесь? Опухоль она нащупала, это же не палец порезать! Какого хрена он ждал целых два месяца?! Сразу лететь нужно было! В тот же день, нет, блядь, в ту же минуту! Дела его остановили? Только вот я прекрасно знал всегда, что все дела, все, что он зарабатывал – все ради нее!
– Мир хочу к твоим ногам бросить, Эля-я. Чтобы всегда знала, что не ошиблась. Я обещал, что ты будешь королевой. Что звезды будут к тебе спускаться, если захочешь.
– Я тебя, Санников, с багажом в три рубашки полюбила. – смеялась мама. – Деньги и власть тут ни при чем. Или ты думаешь, любовь можно купить? Я и в шалаше с тобой буду себя самой счастливой чувствовать.
И он знал. Потому что она на него так смотрела… Так, что мне иногда становилось неловко и я тихонько выходил, оставляя их вдвоем. Ни одна из ее драгоценностей, которые отец маме дарил, не светилась так, как ее глаза. У самого тогда сердце рвано дергалось. Думал – а посмотрит ли на меня кто-то когда-то вот так же? Или я сам… Но такого не бывает. Нигде не видел.
– Я бы застрелился, если бы тебе пришлось жить в шалаше с неудачником, Эля-я, – подхватывал ее на руки и кружил по комнате, а она заливалась смехом, обвивая его шею и запрокинув голову…
– Какого хрена вы ждали два месяца?! – уже не выдерживаю, срываюсь.
– Я банкрот, сын, – все так же, на одной ноте, только лицо дернулось, как от пощечины, которую сам же себе сейчас и дает. – Банкрот, блядь, – кулаком по столу, до кровавых отметин, а я понимаю, – по себе сейчас лупит. Себя ненавидит так, что до мяса избивать ногами готов.
– Все, что можно было продать, продал еще полгода назад и вложил в дело. Выплыть надеялся, – криво усмехается. – Так что нечего было продавать, кроме дома. А залог… Залог только неделю назад принесли. Не каждый такой дом купит. А у кого такие деньги есть, тот лучше свой, под себя построит.
Бля-ядь…
Я только распахиваю рот и беззвучно вою.
И крушить все вокруг хочется и головой о стены биться.
Как же так? Ну, как же так, мать вашу?!
Всю ведь жизнь денег этих было немеряно!
«Нагл на двадцать жизней хватит. Миша, – сколько раз повторяла мать? – Я не королевой, я бессмертной себя чувствую! Брось этот бизнес, давай просто уедем на море… Вдвоем… На какой-нибудь остров… На год…»
А когда понадобились, то их не стало. Не на двадцать, одну не вышло спасти! Почему именно сейчас?! Почему-у?!
– Стас… – он дергает вдруг головой, и смотрит на меня так. будто только сейчас заметил. Будто не со мной, в пустоту, сам себе все перед этим говорил. – Как я ей скажу, когда она вернется, что дома ее мечты у нас больше нет? Что некуда возвращаться?
И глаза его в этот момент. Такие растерянные… Такие… Беспомощные.
– Главное, чтобы вернулась отец, – беру его за руку, понимая, что должен держаться, должен его держать и вытащить. – Главное, чтобы было кому возвращаться. А куда – не так уж важно. Ты же знаешь. Мама с тобой и в шалаше будет счастлива.
Мне выть хотелось. И разреветься, как ребенку.
Я и выл, – только внутри, все время выл. И ревел, тоже внутри, сжимая челюсти. Потому что мы оба сейчас оказались совершенно беспомощны. Так беспомощны, как младенец. От которого ничего не зависит.
Но именно мне теперь нужно было держать за руку отца, как он меня когда-то в детстве. И улыбаться маме, которая еще не знала про окончательный диагноз. Его прислали только отцу. Как раз перед моим приходом.
И я держался.
Только ни черта это не помогло.
Мама так и не вернулась. Никогда не узнала, что дом, который когда-то нарисовала сама и который выстроил для нее отец, уже принадлежит другим. Она сгорела в той клинике в Германии.
Окруженная ее любимыми разноцветными розами. Все так же улыбаясь отцу, который не отходил ни на шаг, держа ее руки в своих. Все так же глядя на него тем полным невозможной любви взглядом. Иногда мне даже казалось, что эта любовь – она запредельная. Не земная, нет на земле такой. Что в ней какая-то безумная сила есть. И что она спасет. Спасет из обоих, победит все проклятые раковые клетки. Но она не спасла.
Сгорел и отец.
После похорон заперся в комнате двухкомнатной квартиры в жопе мира, которую я купил на заработанные и оставшиеся от продажи дома деньги. Окружив себя ее вещами. Платьями. Расческами. Помадами и духами. Входя к нему, я каждый раз видел что-то из маминых вещей у него в руках. Он держал их так бережно, будто они живые. Будто хранят частичку ее.
А сам я все, что осталось, вложил в его дело. В то, что еще не рассыпалось в прах.
Пытался поднять, как-то вырулить, но какие-то долги, непонятки, проблемы ненормальные, сыпались одна за другой. Я пытался вынырнуть, но чувствовал, что груз неподъемный. Что он меня расплющит. И все равно продолжал. С бешеным каким-то остервенением. Надеялся, что смогу вернуть к жизни отца, если подыму его дело?
Наверное, нет. Врал, самому себе скорее. Потому что с самого начала знал, – его уже ничто не вытянет. Он умер тогда. Вместе с ней. Перестал жить с ее последним вздохом.
А, может, я это делал для самого себя. Чтобы не спать сутками. Чтобы не свихнуться окончательно.
Отец пил, я знал, и не мешал ему. Еще надеялся, что это – анестезия. Что она притупит адскую боль, которая рвалась из него наружу. Я не заметил, что с собой он взял и пистолет. Я не ожидал, что он выстрелит.
Почти никто не пришел на похороны, да я и не звал. Ему был нужен только один человек в этой жизни. И теперь он был там, с ней.
А после… После начался настоящий ад.
Все стало намного хуже, чем, когда я ушел из дома.
Долгов всплывало все больше. Проблем – запутанная связка, гордиев, на хрен, узел. Пришлось продать и ту квартиру, вернуться ютиться к Ромке. И пахать. Пахать, чтобы хоть как-то вынырнуть.
