Текст книги "Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.4"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 67 страниц)

– Егор, ты сошел с ума! – Люся словно не сразу поняла его.

А я знал, что Егор уже решил. Порой я чувствую людей. И я чувствовал, что кто бы и как бы ни уговаривал Егора, он останется с Люсей. Даже если это означает выбор между всем живым миром и одной девушкой. Это было безумием. Я мог лишь преклоняться перед этим парнем и даже завидовать ему.

– Неразумно, – сказал Кюхельбекер.

– Значит, – спросил доктор, который ничему не удивлялся, – обратно пока возвращаетесь только вы?

– Значит, так, – сказал я.

– Тогда отойдем в сторону. У меня к вам есть сугубо конфиденциальный разговор.

Мы отошли в сторону, и никто на это не обратил внимания, потому что Кюхельбекер занимался с Соней расчетами, Люся ругала, проклинала, умоляла своего Егора, а Егор редко и почти лениво отвечал.

Доктор убедился, что нас никто не слышит.

– У каждого естествоиспытателя бывают сумасшедшие идеи, – сказал он. – У меня тоже есть идея. Как вы знаете, если человек поживет здесь больше недели, его кровь необратимо изменяет свой состав. Вы слышали?

– Да, я слышал.

– Но я не знаю, откуда возникло такое убеждение и каким образом его проверяли. Может быть, проверяли. Но вы – первый образованный человек оттуда, с которым я могу говорить. Так вот: здесь у меня, – он поднял чемоданчик, – образцы крови. Тут моя кровь, кровь Сони и Дениса. А также, простите, моча. Я надеялся, что вы попытаетесь вернуться сегодня же... Соня мне обо всем рассказывала. Я умоляю вас – немедленно отвезите нашу кровь в лабораторию и проведите анализ. Кстати, не забудьте и свою кровь – вы тоже у нас пробыли около суток. Вы меня поняли?

– Вы гений, – искренне сказал я. – Вы замечательный ученый.

– Я не гений и не замечательный ученый. Однако я сохранил остатки любознательности, а это очень много для врача.

– Я не знаю, как вас отблагодарить...

– А я знаю. В следующем обмене пришлите мне паровоз и вагончики для железной дороги, рельсы – шестнадцать миллиметров. Вы запомнили? Шестнадцать миллиметров.

– Обязательно, – сказал я.

Мы вернулись к остальным.

– Пора идти, – сказал Кюхельбекер. – Пожалуй, нам повезло. В течение двух часов, может, немного больше...

Егор присел у забора.

– Ты что? – спросил я.

– Плохо мне, – сказал он. – Если доктор пойдет к себе, я – с ним.

– Нет! – закричала Люся.

– Хватит, – сказал Егор. – Хватит. Раз и навсегда. Ты моя жена. Поняла?

– Он остается, – сказал я.

– Он остается, – сказал Кюхельбекер, – я таких навидался. А если раскается, тебе, императрица, об этом не скажет. Хотя ты у нас – вдовствующая императрица. Тогда придется дать молодому человеку титул. Как насчет графа? Граф Чехонин тебя устраивает? Учти, что я теперь и.о. императора. Но добрый.

Мы обнялись с Егором. Он сказал:

– Позвони маме. Наври ей о секретной экспедиции...

Потом я поцеловался с Люсей. Она ревела в три ручья и измочила меня слезами.

Егор положил руку на плечо доктору.

Они медленно пошли к университету.

Егор остановился, посмотрел на меня и сказал:

– Не забудь главного: мы будем ждать вас здесь месяц. Если никто не придет – мы поедем в Петербург. Там, говорят, есть нормальные люди.

– Хорошо, – ответил я. И подумал: как же он отсчитает месяц?

Потом они втроем пошли вдоль забора к университетской библиотеке, а мы повернули налево, к театру.

В театре нам пришлось ждать долго, часа три, не меньше. Чтобы не потерять ощущение времени, я старался считать до тысячи, я сбивался, отвлекался на разговоры. Кюхельбекер вдруг начинал задавать вопросы, в основном о современной армии. Его забавляли наши поражения в Чечне.

Было пыльно, сумрачно, единственная свечка, зажженная Соней, которая при ее свете умудрялась читать, робко трогала желтым светом вертикальные полосы кулис.

– В следующей посылке, – говорил комкор, – желательно лично для меня включить справочник по форме одежды российской армии. Я слышал, что для генералов армии ввели одну большую звезду на погонах. Почему? Ведь так они уравниваются в форме с маршалами? Тогда я не представляю, как вы намерены отличать маршала от генерала армии. Ну как?

Я не задумывался об этом. Среди моих знакомых не было ни одного маршала. Хотя вот завелся комкор.

– Вопрос второй – остались ли сапоги в парадной форме? Нет-нет, не отворачивайтесь, Георгий. Постарайтесь вспомнить. Мне это принципиально важно...

Заныл, зашевелился Денис.

– Что? – спросил я. – Он чувствует?

– Нет, – сказала Соня. – Он пить просит.

Из кармана своего широкого платья она достала бутылочку, вытащила пробку и дала Денису. Он начал с удовольствием хлюпать, пить, совсем как грудной ребенок. Соня погладила его по голове.

– Вы уверены, что будет окно? – испугался я. А вдруг мы так и будем сидеть неделями, месяцами в ожидании... И тогда я тоже, как и Люся, лишусь возможности возвратиться домой.

Соня поднесла свечку к глазам Дениса. Она долго вглядывалась в его глаза.

– Скоро, – сказала она наконец.

– Да и я говорю: скоро. У меня же есть таблицы, – сказал Кюхельбекер.

– А можно, я их возьму с собой? – без надежды на положительный ответ спросил я.

– У вас там тоже есть таблицы.

– Да, конечно.

Я думал, что Егору, должно быть, страшно. И наверное, хочется прибежать к нам, сюда, и вместе со мной вернуться. Самое грустное – он об этом сейчас не думает: через какое-то время он сочтет виновной во всем Люсю и не простит ей собственного самопожертвования.

– Вы можете погулять, – сказала Соня. – Еще не начинается.

– Пошли выйдем, – сказал Кюхельбекер. – Попрощаешься с нашей страной.

Мне не хотелось отходить далеко от Сони, но какая-то бравада заставила меня последовать за Кюхельбекером наружу. Впрочем, темнота закулисья тоже угнетала меня.

– Когда еще вернетесь, – сказал Кюхельбекер, стоя рядом со мной в дверях театра. Жемчужное небо бежало низко над головой, воздух был тих и неподвижен. – Я бы тоже хотел вернуться, – продолжал он. – Но, наверное, это вызвано любопытством. На самом деле мне нечего делать там, у вас. Здесь же, я думаю, смогу многого достичь.

– А какие у вас планы?

– Я намереваюсь расширить империю, – сказал Кюхельбекер.

Он смотрел на меня строго. Черные глаза прятались в глубоких глазницах, занавешенных бровями. Лицо было лишено мяса, и кости норовили продрать кожу. Отталкивающее лицо. Но я к нему уже привык.

– Вы сомневаетесь? – спросил он. – Не надо меня недооценивать. У меня есть неплохой опыт придворной жизни, я знаю, как тикает машина государства. И я буду куда более эффективным императором, чем покойный Паша, царствие ему небесное.

– А здесь есть церкви? – спросил я.

– Не у нас.

– Значит, вы знаете что-то о других местах?

– Вы же сами видели того финна.

И тут мы увидели колесницу.

Колесницей я условно назвал для себя ту телегу, на которой мы с Егором прибыли на Киевский вокзал. Только вчера в ней приехал господин Кюхельбекер, а кто ехал сейчас – я не понял.

– Смотрите, – сказал я.

В тот момент я не почувствовал тревоги. Может, потому, что эта телега в моем сознании была связана с Кюхельбекером.

Уже были видны два велосипедиста в касках и черных плащах, которыми телега была запряжена. В телеге сидели какие-то люди – издали не разберешь.

– Это мне не нравится, – сказал будущий император. – Почему они едут сюда?

– Кто это?

– Вернее всего... Какого черта ветеранам понадобилось здесь? Что они пронюхали?

– Но вы же говорили мне, что найдете с ними общий язык! – Я как будто уговаривал Кюхельбекера уладить все миром, не сорвать, только не сорвать мое возвращение. Ох, как мне захотелось домой!

– Уходите внутрь, – приказал мне Кюхельбекер. – Вас они не должны видеть. Я с ними поговорю.

– Но если они враждебно настроены, – сказал я, – может, вам тоже уйти в театр? Они же не знают, где нас искать.

– Не надо недооценивать ветеранов. Они все знают. Они живут бок о бок с нами уже сотни лет. Неужели вы думаете, что существует хоть какая-нибудь неизвестная им тайна? Уходите, – повторил Кюхельбекер. – Вы же знаете, что они хотят прервать контакты с вашим миром.

Я послушался. Меня сейчас мало интересовали отношения внутри этих стай и шаек, главное – отпустите меня домой!

Я быстро прошел к сцене, поднялся на нее, прошел за кулисы.

– Что нового? – спросил я у Сони, которая все так же сидела с книжкой в руке.

– Пока ничего. – Она улыбнулась мне доброй вялой улыбкой.

– Там едут ветераны, – сказал я. – Вы знаете их?

– Конечно, знаю. Почему они едут?

– Они захватили власть на вокзале. Кюхельбекер встревожен. Он боится, не захотят ли они по горячим следам закрыть путь сообщения с моим миром, отягощенным пороками.

– Господи! – вдруг перепугалась Соня. – Вы же не представляете себе, какие это люди! Это же инквизиторы, честное слово. Мне Леонид Моисеевич столько о них рассказывал.

Денис застонал, забормотал. У меня в сердце зародилась слабенькая надежда, как огонек спички, который может задуть любой сквозняк.

– Что он хочет сказать? – спросил я.

– По-моему... – Соня отложила книжку и спросила Дениса: – Тебе тяжко? Тебе тревожно?

– У-у-у, – ответил Денис. Он старался поднять голову, потом начал перебирать пальцами, словно играл на фортепьяно.

Соня сунула книжку в карман своей хламиды и взялась за спинку кресла. Она каким-то образом чувствовала, куда надо везти Дениса. Кресло покатилось, и я слышал, шагая следом, как Денис то хлюпал горлом, то стонал, то старался произнести слово, – и эти звуки были для Сони понятными, потому что, прислушиваясь к Денису, она катила кресло меж кулис, все глубже по сцене, пока не остановилась перед задней стеной театра – кирпичной, высокой, вдоль которой на высоте трехэтажного дома тянулись металлические конструкции.

Денис удовлетворенно взвыл.

– Здесь, – сказала Соня. – Сейчас начнется. А где же господин Кюхельбекер?

– Сейчас придет, – сказал я. – Он должен их задержать.

– Он всегда бывает здесь, когда открывается щель, – сказала Соня.

– Но сегодня будут встречать меня, – заметил я, расслабляясь.

Существует опаснейший закон. Не знаю, как это происходит у вас, но если я чего-то боюсь, ожидаю со страхом, то это не происходит. Но стоит мне подумать: обошлось! – как тут же я получаю удар с совершенно неожиданной стороны.

Вот и в тот момент я расслабился. Я смотрел на стену и ожидал, что в ней откроется отверстие. Я шагну в него, и на этом мои приключения закончатся.

И тут сзади послышались голоса и шум приближающейся толпы. Конечно, толпа – это преувеличение, но я был склонен к преувеличениям.

А в стене ничего не открывалось.

От тех, кто приближался, исходила настолько очевидная угроза, что я чувствовал ее на расстоянии.

– Где это будет? – спросил я Соню.

– Что будет? – не поняла она.

– Отверстие! Щель!

– Я не знаю, – сказала Соня и тоже обернулась в сторону приближающихся голосов.

Они вошли.

Странная группа. Впереди Кюхельбекер. За ним очень старая, а может, не так старая, как изношенная, женщина с большим дуэльным пистолетом, который она упирала дулом в спину Кюхельбекеру.

Затем шел человек в сутане и капюшоне, от которого на лицо падала такая густая тень, словно у человека лица и не было. В руке этот человек держал короткую трубу. Три или четыре изношенных человека держались чуть сзади.

У меня оборвалось сердце. Я знал, что эти люди пришли специально для того, чтобы уничтожить окно. Но как они это сделают?

– Не плюйте в колодец, который вам еще пригодится самим, – говорил Кюхельбекер. – Власть не отказывается от преимуществ. Я вам это говорю как ваш союзник.

– У нас нет союзников, – проскрипела изношенная женщина. Платье на ней некогда было бархатным, расшитым сложными узорами.

Денис вдруг заверещал.

– Вот ты где, исчадие ада! – Монах в капюшоне увидел Дениса и повернулся к нему. – Мы знаем, откуда исходит беда!

– Подойди ко мне! – приказала женщина, глядя на меня.

Я покорно сделал шаг.

Но тут же понял, что в закулисье становится светлее. В спину мне бьет свет, который становится все ярче.

Женщина зажмурилась.

– Бегите, Кюхельбекер! – крикнул я.

Кюхельбекер ринулся в сторону, и женщина почти сразу выстрелила в него. Но я не знаю, попала она в министра или нет, потому что за моей спиной открылась щель в мой мир. И если я не воспользуюсь моментом, я погибну здесь.

Я стал пятиться к стене и никак не мог развернуться, чтобы сделать бросок, потому что меня охватил леденящий ужас от того, что творилось передо мной: монах в капюшоне поднял трубу, и из нее вырвался расширяющийся поток пламени. Это был огнемет. Конус пламени был направлен на Дениса и Соню. Денис пронзительно завизжал.

Я сделал движение к ним и понял, что ничем никому здесь не смогу помочь.

И тогда я кинулся, разворачиваясь в броске, к стене, в которой медленно закрывалась ослепительно светлая щель.

Монах успел развернуть огнемет в сторону щели, и когда я пролетал сквозь отверстие, то почувствовал жгучую боль в ноге.

И тут же щель закрылась.

Возможно, навсегда.

...Я лежал возле задней стены театра.

Я сильно ушиб локоть, штанина и кроссовка на левой ноге дымились. Я был оглушен и потерян в пространстве. Я даже не знал, удалось ли мне уйти от них или нет.

То место, куда я грохнулся, было освещено двумя театральными прожекторами.

Полукругом стояла небольшая группа людей.

Сначала я услышал их голоса – радостные, возбужденные, – потом они кинулись ко мне, и я закричал, чтобы не трогали – у меня обожжена нога!

Ко мне подбежали два амбала с носилками. Они хотели переложить меня на них, но тут откуда-то возник усатый доктор, похожий на Тараса Бульбу, и остановил их.

– Надо было что-нибудь подложить, – сказал я. – Так можно до смерти разбиться.

В тот момент я не шутил и не бравировал. Я в самом деле был сердит на них за это упущение.

Калерия присела возле меня на корточки.

– Молодец, – сказала она, – тебе несладко пришлось.

И тут у меня наступила странная, совершенно неадекватная реакция на то, что только что произошло. Я заплакал. Я с первого класса не плакал. Я плакал и повторял:

– Дениса убили. И Соню. Вот сейчас, только что, у меня на глазах. Они их сожгли.

– Ну успокойся, – говорила Калерия, – это шок.

Доктор Тарас Бульба протягивал ко мне шприц. Я отвел его рукой.

– Вы не понимаете, – пытался я объяснить им, – они убили Дениса, и теперь окна туда нет. И Егор будет ждать зазря... И Люська.

Тарас Бульба все же сделал мне укол, и мне стало спокойно и не больно. Я еще что-то говорил, но, наверное, полную чепуху.

Очнулся я следующим утром, в клинике. Рядом с моей кроватью сидела Катрин и ждала, когда я проснусь. На тумбочке стояли самые настоящие живые цветы.

– Доброе утро, – улыбнулась Катрин.

– Когда меня выпишут? – спросил я.

– Сегодня, – сказала Катрин.

– Как экзамены? – спросил я.

– Можешь поздравить.

– Поздравляю...

– Ты чего молчишь?

– Я думаю, каково им там.

Операция «Гадюка»

Глава 1
Лаврентий Берия

Под камеру переделали один из бункеров связи центра ПВО Москвы.

Но коридор, в который выходили помещения бункера, получился тюремным, как будто создатели его заранее предусмотрели, что тут будет камера смертника.

Судьи еще оставались в зале суда – тоже помещении бункера, но этажом ниже. Когда приговор был оглашен, Лаврентия Павловича Берию повели обратно в камеру. Он почему-то думал, что его расстреляют тут же, не возвращая в камеру. Зачем тратить время? Ведь приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Лаврентием Павловичем в тот момент владело возмущение несправедливостью приговора. «Убейте меня за то, что верно служил партии! Убейте в моем лице совесть партии и признайте: да, мы отказываемся от высокого звания коммунистов, потому что решили предать смерти настоящего ленинца. Но какое вы имели право называть меня дашнакским агентом? Шпионом, нечестным человеком? Я не могу умереть с таким пятном на моей репутации!»

Он пытался сказать это тупым генералам, которые сидели в ряд за канцелярским столом и старались не встречаться с ним глазами, но генералы боялись его слушать – они были охвачены страхом не только перед своими новыми хозяевами, но и перед подсудимым.

Ненавидя этих ничтожных судей, Берия улавливал их страх, и потому, когда его повели обратно в камеру, он вдруг ощутил приближение надежды. Не все так просто – с ним хотят разделаться от страха. Его хотят убить. Но этот же страх может ему помочь.

Против него одного, невысокого, скромного, обыкновенного на вид человека, поднялась вся карательная машина государства. Это Голиаф. Он же – Давид.

Известно, чем закончится тот поединок.

Притом Берия знал секрет, которым не поделился бы с этими хрущевыми ни под какими пытками. Он отправлял доверенного человека в Тибет, в город Шамбалу, и тот привез ему гороскоп. В гороскопе было написано, что планеты предсказывают ему жизнь до конца XX века. Все эти предсказания были нарисованы каллиграфически на местном тибетском языке с английским переводом. Сомнений никаких не было – Лаврентию Павловичу суждено скончаться в 2000 году, точнее – в 1998-м, а тогда, при получении гороскопа, шел сорок шестой. Сомнения оставались, доверенного человека всерьез допрашивали, он поручил это Кобулову. Кобулов поклялся, что документ настоящий. Лаврентий Павлович тогда громко закашлялся, принялся протирать пенсне, чтобы не показать радости, охватившей его. Не зря он расколол гитлеровских астрологов: у тех были связи на Востоке.

Конечно, Лаврентий Павлович был настоящим коммунистом, атеистом, интернационалистом, можно сказать. Но есть вещи выше, чем атеизм, это каждый умный человек понимает, хотя признаваться в этом нельзя, потому что существуют простые люди, так называемый народ, которому не следует морочить голову – в голове должна быть только одна религия. Когда его приговорили к смерти, в глазах встало воспоминание: желтый пергаментный документ, машинописный перевод с английского на русский, пришпиленный скрепкой – так обыкновенно.

«Вы можете приговаривать меня к любой казни, – сказал он себе. – Но вам до меня не добраться».

Когда за ним затворили дверь камеры, а не повели сразу на расстрел, Лаврентий Павлович чуть-чуть успокоился. Вернее всего, несколько часов в запасе у него есть.

Как – несколько часов?

А гороскоп?

Утешение бывает мгновенным – нельзя утешаться долго. «Ведь ты сам казнил стольких людей, что не имеешь права утешаться... Но ты и миловал. Значит, и тебя могут помиловать».

И Берия стал думать, как оттянуть казнь, – гороскоп гороскопом, но как ее оттянуть?

Часы у него отобрали. Камера была подземной – в окно не выглянешь, не поймешь, когда наступит вечер.

А что сейчас? Они же могли устроить заседание трибунала и глубокой ночью – с них станется.

Под потолком лампочка, забранная в решетчатую клетку, – ему все равно не достать. Но в этом порядок... а вот по полу бежит таракан – беспорядок. При нем в тюрьмах такого не допускали. Он лично распоряжался, чтобы дезинфекция тюремных помещений была абсолютно эффективной. Когда-то при нем Ягода пошутил, что заключенные ловят тараканов, чтобы их жрать. Лаврентий Павлович, когда пришел к власти, все эти тараканьи дела прекратил. Таких шуток не бывает. И все насмарку – таракан пробежал по неровному цементному полу и скрылся под койкой. А Лаврентий Павлович не то чтобы боялся тараканов, но испытывал к ним отвращение. Это бывает даже с очень отважными людьми. Он поднялся и пошел к двери: хотел вызвать надзирателя, чтобы указать ему на недопустимость, но тут же опомнился (как можно быть таким рассеянным!) – с соседней койки вскочил армейский майор. Он сидел там и смотрел на Берию. Осужденного ни на секунду не оставляли одного. А он забыл об этом.

– Тараканы, – сказал он. – Грязь развели.

Майор посмотрел на него, но отвечать не стал. У офицеров, дежуривших в камере, было строгое указание не разговаривать с преступником.

Берия возвратился на свою койку. Для него сделали облегчение, разрешили лежать – сам он был против того, чтобы заключенные днем валялись на койках: распускаются и излишне отдыхают. А лишний отдых для преступника – лишние заботы и усилия для следователя... Вот куда уходят мысли в последние часы жизни. Или минуты? А о чем думать?

И тут они стали открывать дверь.

За ним пришли.

Он хотел закричать – что-то убедительное хотел закричать, о чем молчал на допросах и на суде.

Кому какое дело до Тибета? Здесь офицеры. В армии его никогда не любили, а он сделал ошибку: противопоставил себя армии, убедил себя, поддался убеждениям Хозяина – армия в России всегда будет подчиняться Госбезопасности. У нас нет настоящих бонапартов. А тех, что были, мы ликвидировали.

А ведь Лаврентию Павловичу приходилось читать о военных заговорах. Елизавету и Екатерину возвели на трон солдаты. Но поверил Хозяину. Потому что то были феодальные, империалистические армии, а наша армия – это армия страны, которая строит социализм.

Он кинулся в угол, подальше от двери, он искал руками – за что схватиться, когда будут уводить. Движения рук были бессознательными – разум в том не участвовал: ну кому удавалось удержаться в камере, если тебя выводят на расстрел? Скажи это ему в нормальной обстановке – начал бы хохотать. Именно хохотать.

Вошел Москаленко, в форме, встал у двери. Еще какой-то генерал, незнакомый. Может, это хороший знак?

– Выходите, – сказал Москаленко.

– Нет, – сказал Берия. Он старался говорить убедительно и спокойно. Это не удавалось. Получился крик. – Нет, я буду жаловаться! Я прошу дать мне возможность... написать объяснительную записку в ЦК.

– Выходите, – повторил Москаленко.

«Он – садист. Он знает, что я останусь жив. Он будет меня мучить перед смертью».

Офицер, дежуривший в камере, толкнул Берию в спину, Москаленко отстранился, чтобы не коснуться Лаврентия Павловича. И получилось так, что Берия очутился в коридоре, а новый толчок в спину заставил его зашагать вперед.

Они шли по коридору, в шаровых стенах таились глухие стальные двери, под ногами – цементный пол. Чудно думать, что он сам принимал когда-то новый центр управления ПВО.

Конечно, это была здравая мысль. Они боялись, что честные коммунисты и работники Государственной безопасности поднимутся на защиту своего руководителя и освободят его. Остались же на свободе его верные товарищи, помощники, командиры дивизий и особых отрядов... А эти заговорщики упрятали его в подземелье; может быть, его сейчас ищут друзья, врываются в тюрьмы и лагеря. А его нигде нет. Нигде нет – время уходит, в любой момент маршала могут расстрелять. Вы знаете, что я маршал? Что я – старший по званию? Нет, говорит Жуков. А он рад его растерзать – ведь попался голубчик на грабеже, где твои вагоны с награбленным добром? Нет, говорит Жуков, твой чин липовый. Ты никогда не был близко от фронта. Это неправда, потому что ценность маршала определяется пользой Родине. И еще неизвестно, победили бы вы, военные, если бы мы не очистили страну от всякой нечисти, перед тем как вступить в войну.

«Ну почему мои мысли убегают в сторону? Я должен сосредоточиться! Сейчас от моего слова может зависеть моя жизнь. Пока я не расстрелян, я жив...»

Одна из дверей сбоку открылась.

За ней небольшой тамбур, где стоит лейтенант.

Нет, это не расстрельная. Нет.

Москаленко и другой генерал остаются снаружи, в коридоре.

Офицер открывает внутреннюю дверь.

Дверь сзади захлопывается.

В комнате, чуть побольше его камеры, стоит стол, точно как у следователя, конторский стол с двумя ящиками.

За столом мирно сидит Никита.

В пиджаке и белой сорочке, но без галстука.

Хрущев кивает.

Берию охватывает слепая радость – тибетские мудрецы врать не будут. Никогда новый главарь государства не будет вызывать к себе смертника только для того, чтобы пожелать ему счастливого пути.

– Ну как? – задает вопрос Хрущев. – Имеются жалобы?

«Глупее ничего не придумаешь. Спрашивать о жалобах у приговоренного к смерти. Но может, это сигнал? Может, дорогие союзнички передрались между собой? А я понадобился?»

– Я протестую, – сказал Лаврентий Павлович. – Ты не представляешь, в каком положении я нахожусь! Мне даже не дают бумаги, чтобы написать жалобу.

– Тебя били? – спросил Никита.

– Почему меня должны бить?

Эта комната была также освещена лампочкой в решетке под потолком. От этого на лысине Хрущева искорками перемещались отражения лампы.

– Вот видишь, – сказал Хрущев. – А при тебе происходили нарушения законности.

– Все дело против меня – это сплошное нарушение социалистической законности. И если мне дадут возможность выступить на ЦК...

– Тебе не дадут такой возможности, – сказал Никита.

И этим словно с размаху ударил по вспыхнувшей надежде. Берия так и застыл с полуоткрытым ртом.

Только через минуту, или чуть поменьше минуты, он произнес:

– Тогда зачем вызывал меня?

Он хотел сказать – пригласил, но испуганные губы не сказали этого слова. Они задрожали – глаза Хрущева были холодными, как у взбешенной свиньи.

– Ты все равно приговорен, – сказал Хрущев. – Я хотел с тобой встретиться, чтобы получить твои последние показания.

– Я все сказал.

– Не хорохорься, Лаврентий. Через полчаса будешь в ногах у исполнителя ползать, «Интернационал» петь. А мы будем строить социалистическое будущее. Что ты мне хотел сказать?

– Мне нечего сказать.

– Тогда прощай. Теперь уж совсем прощай. А то я думал, что ты хочешь дать дополнительные показания.

Берия стоял, не двигался, словно ждал, когда войдет конвоир.

Никто не входил. В комнате было очень тихо – она была спрятана на много метров под землей. Даже слышно было, как дышит Хрущев – быстро и резко. Берия слышал и свой пульс – почему-то в шее, справа.

Потом пришло озарение. Такое озарение приходит от бога, с неба, оно не придумывается в голове.

– Если бы партия дала мне возможность, я бы дал показания на деятельность некоторых руководителей нашего государства. Я не давал этих показаний раньше...

– Почему не давал? – Хрущев был настойчив, как охотничья собака, которая взяла след и рванулась с поводка.

– Вопрос стоял о партийной этике, Никита Сергеевич. – Лаврентий Павлович пытался ухватить нужный тон. Именно сейчас решается, правы ли тибетские мудрецы из городка Шамбала.

– Конкретнее.

– Речь шла о моих старых товарищах, много сделавших для партии и государства. Мог ли я докладывать о них?

– Даже когда речь шла о твоей жизни?

– Я скажу тебе честно, Никита Сергеевич. – Берия дрожал, ему было холодно. Он видел выход, как говорится – свет в конце туннеля, но кто даст ему добежать до этого конца? – Меня бы все равно приговорили. Днем позже, днем раньше. И приговорили бы именно те товарищи, которые сегодня узурпировали власть в стране и боятся меня хуже смерти.

– Конкретно. Кто конкретно?

«А теперь не спеши, Лаврентий. Теперь пойми, что ставка – твоя собственная жизнь. Ты должен назвать имена главных и самых опасных соперников Никиты. Не тех, кого в самом деле надо считать его соперниками, а тех, кого он больше всего боится».

– Я предпочел бы изложить свои соображения в письменной форме, – решился Берия. – Мне нужно время, чтобы все вспомнить и сформулировать.

– Нет у тебя такого времени, – сказал Никита. – Нет времени. Ты приговорен. Уже сейчас... – Никита посмотрел на ручные часы. Берия заметил, что они показывают двадцать минут восьмого. Вечера? Утра? А так ли это важно? – Уже сейчас ты живешь взаймы. Ты расстрелян. И весь Союз будет знать, что ты уже расстрелян. Так что говори, караул ждет.

Берия глубоко вздохнул.

Теперь он в своей обстановке. Это своя игра, и тут у Хрущева нет особых преимуществ.

– Все! – взбесился Хрущев, словно его укусила гадюка. – Ты мертвец! Врал ты все, не знаешь ничего нового.

– Я знаю, – просто и доверительно ответил Берия. Только акцент у него стал еще тяжелее, чем в начале беседы. – Я знаю очень много.

– Где эти документы?

– Не документы. Зачем мне документы-мокументы? Я в голове все держу.

– Выбьем!

– Вряд ли, – сказал Берия. – Что ты выбьешь?

– Все!

– А если отвяжешься от меня, дашь мне время и возможность, получишь не только фамилии – ты получишь иностранные связи, ты получишь шпионскую сеть, ты получишь заговор против самого себя. Все будет на столе.

– Торгуешься? – Хрущев вытащил гребешок – маленький, пластмассовый, дешевый – и стал нервно причесывать лысину. – Не выйдет. Ты мертвец!

– Не надо было звать меня, – сказал Берия.

Хрущев засунул гребешок в верхний карман пиджака, будто успокоился, причесавшись.

– Все же скажи фамилии, – сказал он спокойнее, ровнее.

– Близкие к тебе люди, Никита Сергеевич.

Тон был правильным. И даже сочетание второго лица с отчеством.

– Фамилии!

– Мне нужно будет немного, – сказал Берия. – Мне нужно будет... можно я сяду?

– Ноги дрожать устали?

– А тебя, Никита Сергеевич, приговаривали к смерти?

– Думаю, если бы не Хозяин, ты бы меня давно убрал.

– Были на тебя материалы, – признался Берия с товарищеской искренностью. – Серьезные материалы.

– Какие же?

– О репрессиях на Украине, о процессах в Москве, твое письмо Хозяину по Бухарину...

– Стой!

«Дурак я, старый дурак, – подумал Берия. – Об этом говорить нельзя! Неужели я все погубил? Именно сейчас, когда блеснула надежда?»

Хрущев молчал.

– Ты боишься, сволочь, – сказал он наконец.

Берия сдержался от естественного и правдивого ответа: «И ты ненамного лучше меня, Никита».

Вместо этого он произнес:

– Я не дал хода делу.

– А кто тебя просил об этом?

– Многие просили. Включая Хозяина.

– И что же тебя остановило?

– Сегодняшний день. Я допускал, что он может прийти. И тогда ты мне будешь нужен как друг. А не как злобный враг.

– Мудришь и крутишь. Ты не выносил соперников.

И опять Берия подавил в себе фразу: «Ты мне не соперник».

Тем более что фраза в конечном счете прозвучала бы глупо – приговоренный к смерти не критикует своего палача.

– Я все документы уничтожил. Почти все...

– И про других документы уничтожил?

Идет торговля. Ну что ж, украинский куркуль, выстоишь ли ты против мингрельского рыцаря?

– Теперь уже все равно, – вздохнул Лаврентий Павлович.

– Почему все равно? Для партии это не все равно.

– Я – человек конченый, я разоружился перед партией, но партия меня отвергла, Никита Сергеевич, ты же знаешь.

– Сам виноват. Значит, не разоружился.

«Каждая минута, – говорил себе Лаврентий Павлович, – каждая секунда разговора увеличивает мои шансы». Он знал этот закон: если разбойник с тобой разговаривает, а не стреляет сразу, дай ему говорить.

– Послушай, Никита Сергеевич, – сказал Лаврентий Павлович, стараясь отыскать нужный тон – не наглый, не просящий. Тон собеседника. Не то чтобы совсем равного – это может рассердить, но и не униженно просящего. – Ты лучше всех знаешь, что мое положение в Политбюро позволяло мне узнавать о некоторых событиях раньше, чем их участники.

Никита не улыбнулся. Но и не оборвал его.

– Кое-что я прятал в сейфе, кое-что докладывал Иосифу Виссарионовичу. Но были такие вещи, которые я мог докладывать только сюда. – Он постучал себя по виску костяшками пальцев.