Текст книги "Мир приключений 1968 № 14"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Сергей Абрамов,Александр Абрамов,Евгений Рысс,Георгий Тушкан,Николай Коротеев,Игорь Подколзин,Борис Ляпунов,Евгений Брандис,Евгений Муслин,Борис Зубков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 57 страниц)

– А вы кто? – спросил он хмуро.

– Случайный прохожий, по имени Эрик. Это имеет значение?

– Не имеет, конечно. Просто я вас не видел.

– Увлеклись спором.

– Не только… – Карл усмехнулся. – Хотите? – Он потянулся за бутылкой.

– Нет. – Гордин сделал вид, что не понял. – Я плохой спорщик.

– Да и я тоже. Лучше выпьем. За человечество.

Откуда-то появился Костя:

– Дина вас ждет. Запишите мой телефон. Будет время – звоните.

…Было еще темно, но воздух терял плотность, становился зыбким. Казалось, ночь тревожно вздрагивает, прислушиваясь к стуку каблуков. Ветер гнал с моря облака – бледно-серые, легкие, подкрашенные снизу охрой.

– Я пришла, – сказала Дина. – Спасибо.

Он молча кивнул: пожалуйста. Странная ночь. Он не устал. Мысли были ясные, но тоже какие-то зыбкие. Пусть будет до конца странно, не надо ничего спрашивать (про себя, однако, он подумал, что совсем не трудно найти этот дом и есть еще цепочка: телефон – Костя…).

– Прощайте.

Он пожал ее руку (рука была горячая, пальцы вздрагивали). Неожиданно она притянула его к себе и поцеловала в губы.

– Все, – сказала она. – Конец. Больше мы не встретимся.

– Почему?

– Завтра возвращается человек, которого я люблю. Я ждала четыре года. Теперь понимаете?

– Да, – сказал он.

– Ничего вы не понимаете! Просто я сегодня сумасшедшая. И, пожалуйста, не воображайте. – Она засмеялась, но лицо у нее было такое, что Гордин отвел взгляд. – Если бы на вашем месте был кто угодно другой… Ну, не кто угодно… А что с того, если вы мне и нравитесь?..

– Ничего, – сказал Гордин. – Ничего, я понимаю.

– Вы все понимаете, Эрик. Вы умный, и серьезный, и сдержанный… А какое мне завтра платье надеть? Зеленое? Или белое?

– Не знаю.

– А если бы я встречала вас, Гордин?

– Это самое, – сказал он. – Черное. А вы, оказывается, знаете мое имя.

– Не только имя.

«Сейчас она скажет, что ей известно обо мне все. Открыты специальные справочные киоски. Полная биография Гордина. Набор фотографий. Сцены из жизни».

Она не сказала. Стояла, смотрела на него, улыбалась. И снова – наваждение какое-то! – ему почудилось: он видел эту улыбку.

– Знаю, что чепуха, и ничего не могу с собой поделать, – сказал он, – такое чувство, будто я встречал вас раньше.

– Просто я сестра Нины.

«Действительно просто, – подумал он. – Если бы я еще знал, кто такая Нина… Кажется, с Ниной я учился». Но хоть убей, он не помнил ее лица.

– Ах, вот что! – воскликнул он без особого, впрочем, энтузиазма. – Тогда понятно…

Она перестала улыбаться.

– Теперь вы будете уверять, что не помните Нину?

– Не очень хорошо, – признался Гордин. – Столько лет…

– Перестаньте, Эрик. Вы видели ее в апреле. Она вообще была первым человеком, которого вы увидели.

– Да, да, Румянцева. – Он схватился за голову. – Все верно, ее зовут Ниной. Но она не похожа на вас.

– А все говорят, что похожа.

Теперь он и сам это видел. Однако упорствовал:

– Нет, не похожа. У нее недобрые глаза. Впрочем, – он опомнился, – мы ведь едва знакомы. Пациент Гордин. Врач Румянцева. Улыбаться не обязательно. А врач она, кажется, хороший.

– Вы не только пациент, Эрик. Вы много хуже: напоминание.

– Если не секрет – о чем?

– Не секрет. Об одном человеке. Это случилось полтора года назад. Он летел на «Кактусе». Третьим пилотом.

– Простите, – сказал Гордин глухо.

Он мог быть первым пилотом, или вторым, или штурманом. У всех у них там, на «Кактусе», была одна судьба. Они получили столько рентген, что хватило бы на большой город. Случайность – взрыв солнечной активности, какой бывает раз в сотни лет. И уже в пределах системы, когда их поздравили с благополучным возвращением, готовились встретить. Даже в свинцовых гробах их нельзя было привезти на Землю. Похоронили вместе с кораблем. Братская могила на Марсе.

– Прощайте, Эрик. – Пальцы девушки по-прежнему были горячие, но уже не дрожали.

* * *

Они сидели в комнате Верейского. Ее так называли – комната. Официальное слово «кабинет» не вязалось с небольшой по-домашнему уютной комнатой.

– Зато приемная… – Верейский мечтательно прикрыл глаза. – Лучшая приемная в нашей галактике. Идеальное место для широких собраний, узких совещаний, специальных заседаний и особых конференций. А посетитель? В ожидании приема он может знакомиться с новинками литературы, с последними достижениями науки и техники, смотреть панораму мировых событий… Так вы, значит, меня не помните?

– Фамилия мне знакома, – сказал Гордин.

– Я вас провожал. И даже произнес речь – надеюсь, не слишком длинную – от имени Совета. Но естественно: нас много, а вы один. К тому же за время пути…

– Вы тогда уже были в Совете?

На второй срок в Совет выбирали редко. А трижды – о таких случаях Гордин не слышал.

– Нелепое исключение из золотого правила.

– Но ваша фамилия…

–…Может быть, попадалась на глазах. Заметки по теории вероятности.

– Боже мой, так вы тот Верейский? Но он же…

– Стар? Он действительно стар. Работать как следует уже не в состоянии. И хотя бы раз в месяц он должен подремать за председательским столом на специальном заседании или особой конференции. И посетители приходят редко. Когда я устаю (теперь это со мной бывает), я ухожу туда и сам у себя жду приема. Приятно, знаете ли: новинки литературы, достижение науки и техники, панорама мировых событий… А здесь я тружусь, за этим столиком. В моей специальности много ли надо: бумага, хорошо отточенный карандаш, голова… Если она работает.

Никак нельзя было поверить, что этот крепкий еще человек и есть Верейский – тот Верейский, бог математики, автор «Заметок». В создании Гордина он стоял в том же коротком ряду, что Эвклид и Исаак Ньютон, Лобачевский, Эйнштейн, Лоретти… Человек, доказавший, что в природе нет абсолютно детерминированных процессов, что все они – даже смерть – носят (различие лишь в степени) вероятностный характер.

– Итак, случайность: Хант уехал и вас направили к заместителю, – говорил Верейский. – Этим заместителем оказался я – другая и довольно редкая случайность. Случайно я вчера кончил статью и сегодня свободен. Посмотрим, что можно извлечь из этого сочетания случайностей.

– Я не думал… – смутился Гордин. Конечно, абсурдно, чтобы его делами занимался Верейский: выбирал ему маршрут, советовал, куда устроиться на работу.

– И напрасно, – сказал Верейский строго. – Совет для того и существует, чтобы давать советы.

Он подмигнул Гордину. Но глаза не смеялись, смотрели прямо и остро.

Гордин попросил разрешения осмотреть заводы – химический, машиностроительный: подводные рудники; фабрику – типовой исследовательский центр. Потом насчет работы. Может быть, космодром? У него есть опыт.

Он давно кончил, а Верейский молчал. И думал, наверно, о вещах, несравненно более важных, чем дела и заботы Эрика Гордина.

– Странно, – сказал он наконец. – Сколько же лет вас не было?

– Около пятнадцати.

– И вот уже я вас плохо понимаю. Хант прав, это варварство. Надо запретить полеты или что-то придумать. Ну зачем вам все это: заводы, рудники, космодромы…

– То есть как?

– Обыкновенно. Сидите и думайте. Молодой здоровый человек вполне может думать часов восемнадцать. Полезнее, чем терять время на осмотр динозавров.

– Я и сам троглодит.

– Пожалуй, верно. – Верейский пожевал губами. – Тогда вам придется поработать. Так. Химический завод. Машиностроительный. Подводный рудник. Фабрика. Что еще? Ага, центр. Сейчас нарисую вам центр. Видите, как просто. И объяснять вроде нечего. Типовой химический завод. Синтез материалов с заданными свойствами. Здесь сырье. Аппараты. Готовая продукция. Система управления ясна как стеклышко. Сначала идет продукт первого порядка, то есть чистокровный брак. Зная его характеристики, машина по вероятностному графику меняет параметры. Появляется брак второго порядка. Потом третьего. И так до тех пор, пока не доберутся до заданных свойств.

– А если вероятностный график задан неправильно?

– Элементарное корригирование в процессе поисков. Каждый продукт – куст точек. Две, три тысячи таких кустов – уже закономерность. Приближаемся мы к заданному продукту или уходим от него – разумеется, безразлично. В первом случае закономерность прямая, во втором – обратная. В машиностроении тот же принцип. Получение заданных размеров, чистоты поверхности и прочего не выходит за рамки программирования, которому учат в школе.

Подводный рудник, фабрика, типовой исследовательский центр промелькнули с такой быстротой, что Гордин растерялся. Конечно, в принципе все понятно. Но техника: как это сделано.

– Техника? – Верейский изумленно вскинул брови. – То есть всякие там, – он неопределенно покрутил пальцами, – болты, гайки…

Теперь удивился Гордин:

– Болты? Разве опять появились болты?

– Не знаю, – пожал плечами Верейский. – Не знаю и знать не желаю, – повторил он высокомерно. – И можете не улыбаться.

– Мне бы пощупать, – пробормотал Гордин смущенно. – Я ведь, в сущности, простой механик.

Верейский фыркнул:

– Не скромничайте (у него это прозвучало как «не хвастайтесь»). Не хотите же вы сказать, что смогли бы починить, – он поискал взглядом, – предположим… лифт!

– Думаю, смог бы.

– Ясно, вы сидели бы в кресле и командовали, а ремонтные автоматы… Вот это, кстати, штука довольно любопытная.

– Почему же? – улыбнулся Гордин. – Тут возможен любой вариант. Например, автомат сидит в кресле и командует, а чиню лифт я. Или я работаю, автомат же, допустим, спит.

– Плохо представляю, – сказал Верейский задумчиво. – Но если вы говорите… Нет, нет, я вам верю. И действительно нужно пощупать? Или это следует понимать фигурально?

– Хотя бы посмотреть.

– Блестяще! Случайности наконец-то сгруппировались так, что обнаружился вектор смысла. Теперь мы дополняем друг друга: вы, я и моя приемная. – Он широко распахнул двери: – Видели вы что-нибудь подобное в нашей галактике?

– Не видел, – сказал Гордин. – Правда, я многого не видел.

Часа два назад он проходил здесь. Приемная как приемная.

Он осмотрелся. На Земле не умеют ценить место. Этот высокий, как в театре, потолок. Сотни метров площади, которые ничем не заняты.

– Скажите, Эрик, в чем больше всего нуждался господь бог при сотворении мира?

– Право, не задумывался.

– В пустом пространстве, Эрик. Если бы Вселенная была загромождена столами, стульями и прочей нечистью… А теперь стоит захотеть – и здесь будет зал заседаний с микрофоном, сифоном и скатертью. Но нам это не нужно. Поэтому – следите за мной! – я подхожу к окну и делаю так…

Он провел пальцем по карнизу. Из стены выдвинулось что-то вроде небольшого ящика со множеством цветных кнопок.

– Наблюдайте. Раз!

Стало темно.

– Это предусмотрено программой, – пояснил Верейский. – Все действительно важное и таинственное совершается в темноте.

– Охотно верю, – сказал Гордин. – Но я некоторым образом лишен возможности наблюдать.

– Временно. Поищите, там около вас должны быть кресла.

– Нашел.

– Садитесь. Вы хотели химический завод? Пожалуйста. (На стене появилось светлое пятно-аквариум.) Ах, черт!.. (Аквариум исчез.)

– Вам помочь?

– Нет. Просто отвык. В этом деле нужна беглость пальцев. Да будет свет!

Приемная исчезла. Гордин сидел в зале, перед слабо освещенным экраном. Верейский устроился рядом. Сказал:

– Приготовления окончены. Программа самая широкая. Специально для вас.

Экран вспыхнул. Внешний вид завода. Сверху на завод опустился световой нож – словно разрезал его пополам.

Возникла цветная схема. Отошла влево. Появился низкий зал, плотно уставленный темными однообразными коробками. «Вскрыть бы коробку, – подумал Гордин. – Но где там…» Как раз в этот момент луч небрежно смахнул крышку, а потом медленно, аккуратно разобрал и собрал аппарат.

– Не упускайте из виду схему, – напомнил Верейский.

Гордин кивнул. Он уже приспособился. Цветные иглы на главной схеме вычерчивали ход процесса. Это давало возможность воспринимать сразу и устройство аппарата, и его место в общем комплексе производства.

– Потрясающе, – сказал Гордин. – Техника показа изумительна.

– Просто вы нас недооценивали, – хмыкнул Верейский. – И сейчас, смею вас уверить, тоже.

– Почему же… – Гордин не договорил.

На экране был тот же зал. Но теперь не фотография и не схема, а именно зал. Было тихо, и, однако, чувствовалось, что аппараты работают. Кроме одного. К нему подошел человек. Взглянул на прибор. Аппарат сдвинулся с места, подполз к низкому стеллажу. Человек потянул рычаг, крышка повернулась и…

Гордин поднес руки к глазам, огляделся. Он здесь, руки – его, рядом сидит Верейский. И одновременно, вне всяких сомнений, он был там, в зале. Разобрал аппарат, сменил деталь, вновь собрал. Он ощущал мельчайшие зазубрины металла, мягкую округлость пластмассовых скобок, едва уловимый запах масла.

Он и раньше, запомнив последовательность, смог бы разобрать аппарат. Но теперь он справился бы и не глядя: действовала другая, моторная память.

Человек кончил работу, тщательно вытер руки и обернулся. Какая знакомая улыбка! Гордин улыбнулся в ответ – с экрана на него смотрел Гордин.

– Вы этого ждали? – Верейский, кажется, был немного разочарован.

– Не именно, но чего-нибудь в этом роде. С Гординым, конечно, фокус?

– Невинная шутка. Все же остальное серьезно. Эффект присутствия с обратной связью. Машину, понятно, разбирали не вы. Но человек ее действительно разбирал (другой вопрос, что обычно это делают автоматы), а информация передавалась вам.

– А вам?

– Только зрительная. Зачем мне садиться в чужое кресло!.. Не устали?

– Что вы! Я с удовольствием посмотрел бы всю программу. Но ваше время…

Верейский усмехнулся:

– Времени уходит немного – минут десять на объект. Но устаете вы по-настоящему, ведь каждый сигнал оттуда воспринимается мышечной системой. Вы и так побили рекорды. При такой программе объект полагается давать за четыре дня. И если вы еще сможете встать…

Гордин встал. Поташнивало, кружилась голова – обычное после перегрузки состояние. Полагалось бы ему пройти. Но оно не проходило. Он попробовал расслабить мышцы и с трудом удержался, ноги стали ватными. Еще этот отвратительный гул в ушах. Он плохо слышал, что говорит Верейский.

–…Картинки, да… Вашего… Право выбирать…

А на экране мелькали бетонные капониры, ветер гнал серый, тяжелый, наземный песок. Бежали куда-то одетые в шлемы люди. Глухо рокотали взрывы, кидая в черное небо мячики скал.

– Ваш полигон, – сказал Верейский.

Гордин кивнул. За эти несколько минут что-то изменилось. Ни усталости, ни шума в ушах. Он сидит в кресле, слушает Верейского. Верейский говорит так, будто они давно уже беседуют на эту тему и Гордину все известно. И самое удивительное в том, что он понимает.

На экране ракетный центр. «Ваш центр», – повторяет Верейский. Гордину известно, что центр создан недавно, основной полигон на Марсе вступит в строй только к концу сентября, что работать можно без спешки: от них ждут не конкретных конструкций, а новых идей, которые удастся осуществить, может быть, через десять лет.

– Мы предлагаем хорошего дублера, – говорит Верейский. – Но на вашем месте я бы от него отказался. Пожара нет. К тому же с вашим здоровьем…

– С моим здоровьем?

– Вы перенесли огромную нагрузку, которую не всякий выдержит. В моем возрасте можно говорить комплименты девушкам не старше восемнадцати лет. Значит, так. Я бы решительно отказался. Дублер – это оскорбительно. Ошибайтесь, порите чушь – только дураки боятся ошибок, – но ошибайтесь без дублеров, самостоятельно.

– Убедили.

* * *

Он сидел на скамейке в саду и бездумно смотрел, как сгущаются тени. Первый свободный вечер с тех пор, как он руководит Центром.

Неожиданно стало светло – в здании Академии зажгли огни. Он достал пригласительный билет, перечитал. Школа Академии художеств. Защита диплома. Фамилии. В списке Рита была третьей.

Все это время он ее видел только по телефону: «Привет, Эрик, я тороплюсь», «Ничего, занята». И сразу исчезала. Не дочь – призрак линии на белом экране.

Плохо верилось, что завтра это кончится. Он будет видеть ее ежедневно. Возвращаться вечером и знать, что она дома. Работает, читает книгу, просто валяется на тахте и слушает музыку. Никак не представить ее дома и себя – рядом. Уж очень привык быть один. А вдруг ей будет скучно? Хотя почему? Пусть живет как сейчас. Ничего он не собирается ей навязывать. И хорошо, что будет Оля, с Ольгой спокойнее.

Он думал, что придется уговаривать. А Рита согласилась сразу. «Ты хочешь? Решено и подписано. Когда? Да хоть сразу… нет, на следующий день. А с Ольгой… Умница, Эрик!»

Он посмотрел на часы. Без четверти, а идти туда два шага. Все-таки он пошел – может, удастся хоть издали поглядеть на Риту.

Риту он не встретил. Но в зале к нему сразу же подошла Оля. Чинно подала руку, объяснила: Рита проверяет аппаратуру. И это хорошо. Когда занят, меньше волнуешься. Хотя волноваться нечего, заранее известно, что все будет в порядке.

– Разве поморы перед плаванием так говорят? – спросил Гордин.

Спросил и почувствовал, что на душе смутно. Не нужно говорить заранее, от этого одни несчастья. Он знал, что не в словах дело. Все идет слишком гладко. Думал об этом вчера на Совете и потом, когда Рита согласилась.

– Вы, значит, суеверный?

– Конечно, – сказал Гордин.

В черта он, во всяком случае, верил. Его существование подтверждалось практикой. Стоило в полете успокоиться, как влезал черт и устраивал кутерьму. Потом, злорадно хихикая, уползал в дальний отсек и спал неделями. А Гордин лежал, смотрел в потолок и уговаривал себя включить эту сонную штуку.

– Из молодых мало кто верит, – объяснила Оля. – Корабли теперь крепкие, радары, электроника. А старики говорят: море есть море. Они интересные, старики-то. Не скажет «вернусь», а «если вернусь». И вы так?

– Я же старик, – сказал Гордин.

– Вы старик? – Оля прыснула и покраснела. – А как вы говорите: «Космос есть космос», да?

– Космос есть космос, – повторил Гордин. – Все правильно.

– А мои работы вы посмотрите?

– Обязательно посмотрю. У тебя тоже в этой новой манере?

– В старой, – сказала Оля грустно. – Обыкновенные тряпки, вымазанные краской. С светопластиками у меня не получается. Старомодная я.

– Тогда тем более посмотрю. Я ведь тоже старомодный. Мне тряпки нравятся. Твой корабль, например… Он всем нравится, кто ко мне приходит.

– Вы его что же… показываете?

– Нет. Просто висит.

– У вас в комнате?

– Да.

Помолчали. Потом Оля сказала:

– Вы не видели светопластику. Это правда хорошо. После Риты на мою мазню смотреть не хочется.

– Поглядим, – сказал Гордин. – Все может быть, конечно. Но что-то не верится. На моей памяти было столько всяких: и звукопись, и трехмерное, и синтетическое… Я уж не помню. А тряпки, обыкновенные плоские тряпки, вымазанные краской, живут. Видимо, в них что-то есть.

– Я пойду, – сказала Оля. – Сейчас будет самое скучное, нас вытянут на сцену. Но это пять минут. А потом вы увидите Риту, ее покажут первой.

– Почему же в списке она третья?

– В списке по алфавиту. Здесь, в актовом, покажут работы в новом материале. Остальные – в просмотровых залах. Так вы придете? Мой зал, – она улыбнулась, – налево по коридору, вторая комната.

– Обязательно приду. Если ничего не случится.

Ничего не случилось. Гордин прошел в первый ряд. Тихо шелестел звонок. Горел полный свет. Где-то далеко, на пределе слышимости, запели скрипки. Смолкли. Стало тревожно и тихо.

Так уже однажды было. Он мог бы поклясться, что все было: свет, который медленно гас, музыка, тишина, тяжелые складки занавеса. И тревожное ожидание.

Ну конечно. Сколько ему было лет? Шесть. Мама взяла его в театр. Первый театр в его жизни.

Почему-то он сразу успокоился. Ничего не случилось, и не может случиться. Рядовой выпуск художественной школы. Защита диплома – формальность; комиссия знакомилась с работами раньше. Но в жизни выпускников это первое испытание. И хорошо, что так празднично: пусть останется в памяти.

Медленно двинулся занавес. Он узнал лохматые брови директора, учительницу музыки. А рядом… рядом Верейский. Гордин удивился и сразу забыл – увидел Риту. Она о чем-то шепталась с соседкой, не с Олей, с другой. Кажется, она побледнела, но держалась спокойно. Не то что Оля – та как забилась в угол, так и сидела, не поднимая глаз.

А вообще официальная часть была короткой. Сказал несколько слов Верейский. Директор представил выпускников и пожелал им успешной защиты.

Снова открылся занавес. В глубине слабо освещенной сцены на фоне черного бархата выделялся белый прямоугольник.

– Дипломная работа Риты Гординой, – сказал голос. – «Утро».

Кроме белой доски, на сцене по-прежнему ничего не было. Гордин скосил глаза налево, потом направо. Соседи – серьезные, немолодые уже люди – сосредоточенно смотрели на сцену. Мелькнула шальная мысль. Воскликнуть: «Изумительное утро!» Или: «Какие краски!» Интересно, что ответят? Может быть, это такая игра? Сидящие в зале отдаются воспоминаниям на заданную тему и потом обмениваются впечатлениями. Скажем, утро. Утро на Ай-Петри: тонкая розовая полоска у горизонта. Утро на Глории: ослепительная желтая вспышка.

И все это время он ждал, что сейчас появятся двое здоровых ребят, внесут картину и укрепят ее на этой доске. Не зря же ее там поставили. Внезапно прямоугольник как будто сдвинулся с места, поплыл, окруженный ровным белым пламенем. Пламя росло, пенилось: красное, голубое, оранжевое. «Цветные прожекторы – нехитрый фокус, – подумал Гордин. – Любопытно, где же светильники?»

Он так и не узнал. Он вообще забыл о светильниках, о белой доске, о бархате. Было утро. Ясное зимнее утро. Желтый шар солнца только что оторвался от земли и медленно набирал высоту. На западе кучерявились облака, но воздух – легкий, прозрачный – дышал холодом. Можно было снять перчатки, пощупать воздух и сказать, что сегодня – через час, через два – пойдет снег. И будет он такой же, как воздух, – острый легкий, прозрачный.

Он помнил это утро. Таким оно было, когда он улетал. Он гадал, когда пойдет снег – через час или через два…

Гордин встал (на него оглядывались) и пошел к выходу. Смешно спрашивать, выпал ли в то утро снег. Но он ничего не будет спрашивать. Просто посмотрит на Риту и поймет. Вторая по коридору комната слева, он обещал.

– Риту? Нельзя. Скоро. Скоро. Нельзя.

Оля. Она висела на руке и бежала за ним по коридору.

– Что, Оля?

Она вырвала руку, сердито перекинула через плечо косу.

– Я же вам говорю, а вы бежите!

– Извини, пожалуйста. Мне надо.

– Нельзя, – сказала Оля. – Вас не пустят. Это такое напряжение – работать светом. – Она взглянула на него и смягчилась: – Теперь уже совсем недолго. А хорошо, правда?

– Конечно, – сказал он. – Конечно, хорошо.

Она еще что-то объясняла. Светочувствительная пластмасса. Оттенки. Старение красок. Он спохватился вдруг:

– Подожди. Значит, это исчезнет?

– Да нет же. – Она засмеялась. – Я же вам объясняю. Это как фотография. Только рисунок. Светом.

– И долго?

– Вечно. – Она поняла. – Здесь же не тонкий слой краски, а вся масса. Можно снять слой, потом еще… Куда вы теперь идете?

– Налево по коридору, вторая комната. – Он не мог стоять и ждать.

Оля догнала его и пошла рядом. В дверях остановилась, хотела что-то сказать, но только вздохнула.

В небольшой, по-дневному освещенной комнате висели две картины. Теперь вздохнул Гордин: космонавт. Хорошо еще, в человеческом костюме. При высадке без «сбруи» не обойтись, но до чего надоели на картинах круглые головы (устаревший шлем ШБ-4), бесформенное туловище (скафандр ВЗ) – гордые рыцари космоса…

– Не нравится! А вторая?

Картина напоминала ту, что висела у него: море, корабль, скорее, лодка – старинная, широкая, низкой посадки. Людей было двое. Молодой, заросший щетиной до самых глаз, согнулся, придерживая на колене карту. Но старик, низкий и устойчивый, как лодка, смотрел вперед. Ничего там не было: та же темная, с проседью вода и низкие тучи. И однако (Гордин почему-то не сомневался), там, где небо сходилось с морем, было что-то еще. Он не знал что. Вероятно, не знал и старик, похожий на Семена Дежнева. Но за чертой горизонта было что-то очень нужное. Более ценное, чем рыба нерпа, чем даже морской котик. И оба они знали, что, хотя это опасно, старик пойдет туда. Потому что так нужно.