Текст книги "Мир приключений 1968 № 14"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Сергей Абрамов,Александр Абрамов,Евгений Рысс,Георгий Тушкан,Николай Коротеев,Игорь Подколзин,Борис Ляпунов,Евгений Брандис,Евгений Муслин,Борис Зубков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 57 страниц)

С чего начать?

4

Он разложил на столе взятую у Фонтена пачку цветных фотографий – абстрактную путаницу линий и клякс. Все они были перенумерованы от первой до двенадцатой. Но большой разницы между ними Браун не заметил, пожалуй, только усиливалась интенсивность цвета, полосы к концу чаще сливались, взрывались вуалями цветной пыли или расплывались бесформенными кляксами. Код страха – код смерти. Именно тот самый яд, которым убивала кобра из «черного ящика». Однако нумерация ровно ничего не объясняла.

Тогда Браун позвонил инспектору. Трубка отозвалась почти мгновенно.

– Не спите? – спросил ученый.

– Не сплю. Как дела?

– Почти закончены.

– Разгадали?

– Все. Осталась последняя проверка.

– Подождите. Еду.

– Один вопрос. Порядковая нумерация фотоснимков соответствует их раскадровке на кинопленке?

– Конечно. Пленка рассчитана на шесть минут. Снимки производились по видеоскопу с интервалами в тридцать секунд.

– Значит, первая…

– …начинает ленту. А двенадцатая – последняя, которую видел Мишо.

– Тогда приглашаю на встречу с коброй. Кстати, поужинаем. Я еще не пробовал датского пива.

Трубка откликнулась коротким смешком. Что-то рассмешило инспектора.

– А вы знаете, который час?

– Нет, а что?

– Три часа ночи.

– Тем лучше, – убежденно сказал Браун, – значит, успеем управиться еще до рассвета. По-моему, это нас устраивает. Поглядим на кобру – и домой?

– А яд?

– А яд выплюнем.

Трубка снова откликнулась смешком: инспектор оценил настроение ученого. Теперь у последнего оставалось по крайней мере полчаса свободного времени до приезда Фонтена.

Браун перешел в аппаратную. Он еще раз придирчиво осмотрел счетно-решающее устройство, нашел наконец вводной механизм и усомнился: а вдруг он рассчитан на пленку, а не на цветные картинки. Но Лефевр говорил о фиксации, значит, можно подразумевать и цветное фото. Но можно ли ввести его в машину?

Оказалось, что можно.

Убедившись в этом, Эрнест снова, как и в первое свое посещение лаборатории, заинтересовался красной кнопкой на пульте, кнопкой-великаном с хромированной свастикой. У нее было еще одно отличие от соседок: плотно примыкающее к ребру кольцо. Ученый чуть-чуть тронул его: вращается мягко и плавно. Зачем? Вращение кольца не было связано с нажимом кнопки – такая связь казалась лишенной всякого смысла. Вероятно другое: два сигнала – два механизма – два различных эффекта. Эрнест слегка повернул кольцом – ничего не случилось. А если рискнуть?

Он довернул кольцо до полного оборота. Послышалось тихое жужжание невидимых шарниров, и одна из стенных панелей сдвинулась внутрь, открыв неширокий проход. Тусклая лампочка осветила пустой тамбур, похожий на клетку лифта. Ученый осмотрел, не входя, его стенки и увидел впереди другую дверь, с пластмассовой табличкой, о чем-то оповещающей. О чем? Слабый свет не давал возможности прочесть, и Браун рискнул: тронул тамбур ногой – крепко. Шагнул, не спуская глаз с панели, наполовину ушедшей в стену, – не сдвинулась. Осторожно сделал еще шаг к двери и прочел на табличке: «Пять минут». Сакраментальная цифра! На пять минут была рассчитана пленка с цветограммой, на пять минут до смерти. Но пятая минута подвела. А на какие пять минут рассчитан этот проход? Куда? Если раскрыть дверь, это займет не более секунды: значит, пять минут предполагают что-то другое. У Эрнеста мелькнула догадка, в которой он даже сам себе побоялся признаться, но догадка не предполагала пока ничего страшного. Мгновения, которые уйдут на то, чтобы открыть и закрыть дверь, видимо, безопасны. И он легонько нажал ручку двери – откроется ли?

Дверь сразу открылась. В синем предрассветном тумане можно было различить клумбы с крупными шапками темных, должно быть красных, цветов, подстриженные кусты и асфальтовую дорожку к калитке, ведущей в парк с противоположной стороны дома. Вероятно, даже не в парк, а в ту платановую рощицу, которую они видели, подъезжая к вилле со стороны шоссе. Сейчас, в темноте, шоссе видно не было, и никаких строений поблизости – только темные стволы деревьев с неправдоподобными в дымке кронами. «Идеальный выход, – подумал Браун, – никто не увидит. Только почему пять минут?» Надпись о чем-то предупреждала. Может быть, о том, что следовало сделать, повернув кольцо и нажав кнопку.

Не найдя ответа, он закрыл дверь и вернулся в комнату. Стенная панель по-прежнему оставалась открытой, но ученый не стал искать механизма, возвращающего ее на место. Зачем? Может быть, им с Фонтеном потребуется именно этот ход. И Эрнест не без удовольствия подумал о том, как вытянется лицо у инспектора, когда он увидит еще одну, не обнаруженную им раньше загадку.

Инспектор действительно удивился, потому что первым же вопросом после появления его в лаборатории был именно этот:

– Что такое?

– Запасный выход.

– Куда?

– На улицу рядом.

– Зачем?

Эрнест развел руками: поди сообрази.

– Чтобы сбежать? – фантазировал вслух инспектор. – От кого?

Он открыл загадочную дверь в сад, посмотрел в темноту и вернулся, все еще недоумевая.

– Кого он боялся? Что скрывал?

– Потом, – прервал его Браун. – Сначала поужинаем. Вы прочтете кое-что весьма любопытное. Ну, а я ведь до сих пор не прикоснулся ни к пиву, ни к пирогу.

Прочитав исповедь Лефевра, Фонтен долго молчал, потом сказал со вздохом:

– Шеф прав. Дело придется закрыть.

– Почему?

– Потому что мы уже знаем, кому это выгодно, и этот «кто» настолько влиятелен, что ему не составит никакого труда пресечь вмешательство чиновника уголовной полиции.

– Но маленький чиновник может пойти в большую газету.

– Без проверки материалов? Без свидетелей?

– А я?

– Вы иностранец. Большая газета на вашу экспертизу не клюнет.

– Разве в Париже нет экспертов?

– Миллионы Глейвица их легко найдут. «Вега»? Механическая чепуха, вроде «вечного двигателя». Исповедь Лефевра? Бред полоумного. Сам Бертье подтвердит. В конце концов скандал замнут, вас высмеют, а меня уволят. Архив же и аппаратуру фирма «Прощай, оружие!» потихоньку вывезет в какой-нибудь Питтсбург.

– Или в Дюссельдорф, – усмехнулся Эрнест.

Инспектор опять вздохнул.

– Мы тоже не сможем доказать, что есть такая фирма. Где она зарегистрирована? Где ее местопребывание? Где капиталы? Где текущий счет? На чье имя?

– Одно мы докажем, – сказал Эрнест.

– Что и кому?

– Что? Чем убивает кобра. Кому? Себе. – Ученый встал. – Вы говорите, что снимки энграммов производились с видеоскопа через каждые тридцать секунд? Нам нужно выдержать всего четыре минуты. Значит, остановимся на первом и на восьмом.

Он отобрал два цветных снимка полосок и пятен, еще раз сверил их номера на обороте и вложил оба в механизм вводов счетно-решающего устройства.

– Будем ждать кобру, – сказал он. – Я даже не знаю, сколько времени понадобится, чтобы ей вылупиться.

Оба замолчали. Фонтен принялся перечитывать записки Лефевра, а Браун задумался над перспективой его открытия. Только ли разрушительного, многократно спрашивал он себя. Разве его нельзя использовать в мирных целях? В медицине, например. Как некий универсальный транквиллизатор. Но Лефевр прав: у «Веги» найдутся свои Теллеры, которые постараются использовать ее в целях военных. И добьются – слишком велик соблазн и просто решение. Кстати, почему «Вега»? Скорее, Горгона, не страшная только Персею. Он придет, конечно. На «волны» ответит «антиволнами», придумает какие-нибудь гасители или рассеиватели. Только хватит ли у него времени, не пригнет ли его эра нового рабства, воссозданная с помощью фирмы «Прощай, оружие!»?

– Почему Глейвиц до сих пор не присылает за ключами от виллы? – спросил он Фонтена.

– Ключи уже взяли, – ответил тот.

– Значит, нашли специалиста.

– Надеюсь, что не во Франции.

– Определенно. Носители свастики знают, где искать единомышленников.

– Смотрите! – воскликнул инспектор.

Верх «черного ящика» бесшумно осветился изнутри, вернее, стал прозрачным, как органическое стекло. Браун и Фонтен увидели, как на быстро вращающуюся катушку наматывалась широкая мутно-серая лента без всяких видимых знаков.

– Кобра вползает в гнездо, – меланхолично заметил кибернетик, – ЭВМ выдает готовую продукцию «Веге».

– А где же цветные полоски? – спросил Фонтен.

– Мы не знаем, как она кодирует цвет.

«Черный ящик» снова погас, окрасившись в цвет нержавеющей стали.

– Начинаем опыт, – сказал Браун, – садитесь в кресло. – А вы уверены…

– В чем? В том, что нас не свезут отсюда на кладбище? Не уверен. Но если боитесь, уходите.

Вместо ответа Фонтен молча сел в кресло Лефевра. Браун нажал белую кнопку со свастикой – машина знакомо загудела, глазки ее зловеще вспыхнули.

– Пока живы, будем обмениваться впечатлениями, – сказал ученый, подвигая стул из кабинета к сидевшему в кресле инспектору. – Слышите, кобра уже шипит.

Гудение машины сменилось мягким, похожим на шипение звуком. Эрнест вдруг почувствовал, как у него немеют руки. «Плохо», – подумал он и усилием воли прогнал оцепенение.

– Вы что-нибудь чувствуете? – спросил он инспектора.

– Слабость, пожалуй.

– Гоните ее, – потребовал Браун, – мобилизуйте волю и гоните. Помогает?

– Помогает, – вздохнул инспектор.

Оба замолчали. Несколько секунд Эрнест ничего не ощущал, кроме нарастающего беспричинного беспокойства. Потом ему показалось, что он видит сон. Удивительный сон наяву. Будто где-то в детстве он чем-то напуган. Невидимые руки втолкнули его в темную комнату и заперли дверь на задвижку. Впечатление было так сильно и так реально, что он даже услышал стук тяжелой щеколды. Такому неумному наказанию однажды подвергли его в детстве, и Эрнест долго потом не мог избавиться от удушливого страха перед тьмой. Но сейчас все происходило иначе. Его мозг как бы раскололся на две части – в одной подымался и сковывал тело страх, другая анализировала, размышляла, оценивала. «Интересно, скован ли язык?» – подумал он и, с трудом ворочая плохо повинующимся языком, спросил инспектора:

– Что с вами, Фонтен?

Инспектор ответил не сразу и так же трудно и хрипло:

– Не знаю. Какая-то муть лезет в голову. Кажется, что меня привязали к креслу.

– Нет! – почти закричал Эрнест, или ему показалось, что закричал: вернее, то был еле слышимый хрип человека, которому перехватило горло. – Держитесь, Фонтен! Вам это только кажется, и вы знаете, что кажется. Держитесь за это «знаете»! Не давайте ей погасить волю!

Инспектор не ответил, и ученый не нашел в себе сил продолжать. Охваченная страхом вторая половина его «я», как диафрагма в съемочной камере, закрывала от размышляющей видимый мир, погружая его в древнюю архейскую темноту. Страх физически подавлял его, подавлял волю, как нечто живое, у которого отнимали жизнь. Он уже не видел ни белых стен, ни «черного ящика», ни сидевшего рядом инспектора. Все это суживалось до тоненькой полоски света, тусклого, как предрассветный туман. Она утончалась с каждым мгновением, и Браун уже знал, что, когда она погаснет совсем, поглощенная тьмой, он умрет. Сердце превратилось в пузырь, куда невидимые, но ощутимые насосы страха гнали кровь как брандспойты. Пузырь раздувался и грозил лопнуть, причем Браун знал, что он обязательно лопнет и ничем более не сдерживаемая кровь хлынет фонтаном из горла. «Сердечная недостаточность», – вдруг вспомнил он и мысленно усмехнулся, тут же поняв, что сознание еще живо, что он знает, где находится на полу синяя кнопка и стоит только подтянуть ногу, чтобы ее нажать и опередить все суживавшуюся черточку света. Ему даже показалось, что он шарит ногами, сейчас найдет эту спасительную кнопку, навалится на нее всем телом и страх, сжимающий горло, оборвет свою хватку. Он действительно пошарил ногой по полу и нащупал бугорок под носком ботинка. Найдутся ли только силы, чтобы нажать?

Нашлись!

Эрнест навалился на синюю кнопку, еще не потеряв разума, еще видя впереди тоненькую, как лезвие бритвы, полоску света, еще сознавая, что сердце не лопнуло и напор брандспойтов вот-вот ослабнет. В ту же секунду исчезла тьма, словно ее смыли белые потоки света со стен, и ученый воочию увидел люстру над головой.

Инспектор сидел рядом с невидящими глазами и раскрытым ртом, голова безвольно лежала на спинке кресла, кончик языка вывалился, судорожно зажатый зубами. Браун слабо потянул на себя тяжелого, как покойник, инспектора и вдруг ощутил отдачу еле сопротивлявшихся мускулов. Жив! Эрнест даже нашел в себе силы вскочить и потрясти еще раз это уже не безвольное тело. И Фонтен ожил: в глазах засверкал огонек мысли, передавший вопрос губам:

– Все?

– Все, – сказал Браун. – Что нужно – валидол или нитроглицерин?

– Обойдусь, – громко вздохнул инспектор и улыбнулся. – Кажется, уцелели.

– Только потому, что я оборвал цветограмму минутой раньше. Даже четырех минут много. Только лошадиное сердце Мишо могло выдержать больше. Не понимаю, почему ошибся Лефевр. Кстати, что вы видели?

Инспектор не ответил: разве расскажешь об ужасе, физически убивающем человека?

– Я преклоняюсь перед вами, мосье Браун, – проговорил он. – Дальнейшее решение проблемы предоставляю вам. В газету так в газету. В правительство так в правительство. Командуйте.

Ученый ответил рассеянным, задумчивым взглядом. Потом сказал:

– Пока уничтожим следы нашего пребывания в этом змеином гнезде.

Инспектор убрал в портфель остатки ужина и стряхнул крошки.

– Все равно останутся.

– Не останутся, – загадочно произнес Браун. – Нажмите вот эту кнопку со свастикой.

– Зачем?

– Последний эффект. Не бойтесь.

Фонтен нерешительно вдавил багровый волдырь со свастикой до уровня всей панели. Ничто не загудело, не осветилось, не щелкнуло.

– Теперь пошли, – сказал Браун.

– Куда?

– В эту дверь, видите? – Он указал на все еще открытый проем в стене. – И не удивляйтесь – так надо. Только парка жалко, – неожиданно прибавил он.

Фонтен смутно подозревал что-то, но ученый не давал ему времени, чтобы уяснить себе эти подозрения. Так они и вышли, ничего с собой не взяв и ничего не оставив, кроме беспокоящих инспектора дактилоскопических отпечатков.

– Их не найдут, – утешил его Браун.

И опять не объяснил почему. Он явно торопился, сокращая дорогу к шоссе среди деревьев уже не в синеватом, а тускло-розовом тумане от розовеющего где-то за парком неба. Не останавливаясь, он посмотрел на часы.

– До пяти минут осталось тридцать четыре секунды. Скорее! – сказал он, подхватив своего спутника под руки, и, почти пробежав с ним добрых полсотни метров, прибавил, уже задыхаясь: – Одышка. Стометровку уже не пробежишь – возраст. Ну, а теперь обернитесь.

Над виллой «Шансон» вдали подымалось плотное черное облако. Оно расползалось, обнажая внизу зубчатую корону пламени.

– Что, что? – вскрикнул инспектор.

– Конец фирмы «Прощай, оружие!».

– Но почему? – Инспектор спрашивал почти машинально, все еще не отдавая себе отчета в случившемся.

– Вы хотите спросить меня, зачем ему это понадобилось? – пришел на помощь Браун. – А зачем уничтожают улики? Должно быть, все-таки вспомнил Нюрнбергский процесс. Между прочим, я разгадал секрет этой кнопки со свастикой всего за несколько минут до вашего появления. Воспламеняющее устройство с температурой в несколько сот градусов – сужу по огневой короне над виллой.

– Моими руками! – вырвалось у инспектора. – Почему вы сами не нажали на эту проклятую кнопку?

– Неудобно все-таки иностранцу уничтожать французское имущество.

– Какое открытие погибло!

Браун скорее прочел это по губам, чем услышал слова Фонтена.

И тут он рассердился:

– Не плачьте, инспектор. Пусть плачет Глейвиц. Вспомните Хиросиму – кобра Лефевра из той же породы. Кстати, уничтожьте ее дубликат в сейфе вашего шефа, пока об этом не вспомнили. Сошлитесь на прокурора: он же настаивал на сожжении пленки. Советую не медлить, даже если понадобится вскрыть сейф.

– У меня ключи, – сказал инспектор.

– Тогда считайте, что ничего не было – ни исповеди Лефевра, ни пленки с картинками. Вы не просили моей экспертизы, а я не был ночью на вилле «Шансон».

За рощицей, на шоссе, завывая сиреной, промчалась на большой скорости пожарная автомашина. За ней другая.

– Поздно, – сказал Браун. – Они уже не найдут ничего, кроме пепелища. Даже дым уже тает.

Инспектор потянул носом воздух:

– Странно пахнет. Не дымом, нет.

– Горелой свастикой, – сказал Браун.

Хаджи-Мурат Мугуев
БРИЛЛИАНТЫ ИМПЕРАТРИЦЫ
(Повесть)

Глава I

По проспекту Руставели шел молодой человек лет двадцати шести, с черными усиками и веселыми, озорными глазами. Его белый чесучовый костюм, легкие плетеные сандалии, непокрытая кудрявая голова были облиты южным, горячим солнцем. Стояло теплое майское утро, и безоблачное, отливающее лазурью небо обещало жаркий день. На углах улиц, спускавшихся из-под Давидовой горы и выходивших на проспект, стояла группами молодежь, шумно переговаривавшаяся между собой. У магазина вод, именовавшегося по старинке «Лагидзе», из теснившейся у входа толпы кто-то окликнул молодого человека в чесучовой паре:

– Ладо!.. Гамарджоба, дорогой… Как здоровье? Какие новости?

Молодой человек остановился. Вглядевшись, приветливо помахал кому-то рукой и, продолжая путь, крикнул:

– Привет, привет, Валико! Спешу, вечером увидимся!

– Может, зайдешь, выпьем кахури? – уже вдогонку крикнул Валико.

– Не могу… опаздываю на занятия! – уже издали донесся голос молодого человека.

Не дойдя до площади, он оглянулся, жмурясь от солнца, посмотрел по сторонам и тем же скорым шагом пошел по крутой улице вверх.

Навстречу ему попадались дети, женщины с корзинками, спешившие на базар; обгоняя пешеходов, поднимался в гору «Москвич»; девушка с черными косами и алой лентой в волосах перешла дорогу.

Какой-то толстяк, сильно хромавший на левую ногу, спускался по узкому тротуару вниз. Не доходя до Ладо, он уронил палку, и когда подскочивший молодой человек ловко поднял и подал ему палку, хромой, благодарно кивая головой, с доброй улыбкой быстро проговорил:

– Ладо… спасайся… сейчас же исчезни из Тбилиси. Дом оцеплен, Хомушка арестован…

Сильно хромая, все еще благодарно кивая головой, он заковылял дальше, тяжело опираясь на палку.

Пройдя еще несколько шагов, молодой человек перешел на другую сторону улицы и исчез в одном из переулков, которыми так богата нагорная часть Тбилиси.

За день до случая, описанного выше, в город Орджоникидзе прибыла небольшая туристская группа в двадцать семь человек. Это были мелкие буржуа из Франции, двое бельгийцев – муж и жена, преподаватель Льежского коммерческого колледжа, молодой художник-итальянец, высокий и молчаливый коммерсант из Люксембурга, трое молодых немцев из Федеративной Республики Германии, пастор из Дюссельдорфа и еще несколько довольно безликих, похожих один на другого, голландцев. Почти все туристы были вооружены фотоаппаратами, черными или желтыми очками, и у каждого из них краснела книжка-путеводитель, выпущенная на разных европейских языках в огромном количестве немецкой издательской фирмой «Бедекер» и распространенная по всей Европе. Ни один из иностранцев не бывал ни в России, ни в СССР, не знал языка, и все, что они теперь видели в пути, удивляло, порой восторгало, но чаще озадачивало их. Разбившись на небольшие группы, они в сопровождении переводчиков бродили по городу, то и дело заглядывая в путеводитель, в котором город именовался его старым именем: «Владикавказ».

Голландцы пошли к Тереку и, стоя на берегу буйной, с шумом и ревом бегущей реки, удивленно поводили глазами, что-то записывая в свои дневники и перебрасываясь короткими, односложными фразами.

Немцы пошли в большой и отлично оборудованный парк, где подолгу простаивали возле различных скульптур, памятников и плакатов. Переводчица заученным, деревянным голосом рассказывала им, когда и как возник здесь, посреди города, этот замечательный тенистый, с широкими аллеями, глубокими прудами и столетними деревьями парк.

Муж и жена – бельгийцы, – держа в руках словарь-вопросник, храбро двинулись по улицам города, желая обойтись без переводчика. Их примеру последовал и пастор, отважившийся самостоятельно изучить город и вместе с тем посетить как музей краеведения, так и церкви. Его как представителя религии с самого приезда в СССР особенно интересовал вопрос о свободе церкви и совести и о том, как и насколько беспрепятственно молятся верующие в коммунистической стране.

Орджоникидзе – город небольшой, с ровными и прямыми улицами, центр его – это проспект Мира, на котором находится гостиница «Интурист», и заблудиться в этом городе нельзя. Любой горожанин в несколько минут довел бы потерявшего дорогу интуриста до отеля.

Итак, сутки, которые вся эта группа должна была находиться в городе, начались с того, что после завтрака туристы разбрелись по городу.

Пастор отец Иоганн Брухмиллер, высокий, пожилой, смуглый, с сильной проседью человек, вышел из гостиницы и медленно пошел по проспекту.

– Господин Брухмиллер, если, паче чаяния, собьетесь с пути, то стоит вам любому встречному сказать «проспект Мира… Интурист», и он доведет вас до дома, – любезно предупредила переводчица.

– Благодарю вас, фрейлейн, но вряд ли можно заблудиться в этом милом, уютном и таком небольшом городке. Во всяком случае, благодарю вас за предупреждение, и если это надо будет сделать, то я воспользуюсь им, – вежливо поблагодарил пастор.

Взяв адрес церкви, мечети и синагоги, господин Брухмиллер вышел из отеля.

На улице было солнечно, оживленно и ярко. На бульваре суетились люди, звенели детские голоса, с шумом проносились трамваи. Продавцы мороженого, стоя у своих лотков, расхваливали товар: «Вот сливочное пятигорское… А вот эскимо с самых ледников Казбека!»

Девочка с цветами молча подошла к пастору, и он, отобрав две розы и потрепав по голове девочку, пошел дальше. Всюду слышалась русская, осетинская и армянская речь.

Пройдя проспект Мира, пастор все тем же ровным, неторопливым шагом свернул направо и, перейдя широкую улицу Кирова, вошел в густой сад и затерялся в нем.

Над горами тихо, еле заметно проползали облака. Столовая гора, нависшая над городом, была обнажена: белая, сахарная голова Казбека возвышалась над хребтами заснеженных осетинских гор; над Адай-Кохом курились облака.

Пройдя полутемный сад, пастор оглянулся и не спеша сел на одинокую скамью под огромным вековым чинаром. На смуглом, несколько суровом лице пастора были написаны покой, нега и удовлетворенное состояние духа. Было видно, что тишина, одиночество и полумрак сада приятны ему. Посидев минут десять, выкурив сигарету, он откинулся на спинку скамьи и несколько минут провел без движения, словно окаменев. Потом он встал и пошел к улице Льва Толстого. Здесь пастор остановился за углом, постоял, долго закуривая от никак не загоравшихся спичек, и, наконец, после десятой спички, закурив сигарету, он подошел к красивому двухэтажному особняку с садом, обнесенным кирпичной оградой.

Брухмиллер глянул на балкон, возвышавшийся над садом. В глазах интуриста мелькнуло что-то похожее на грусть. Пастор вздохнул, опустил голову и решительно шагнул во двор. Во дворе он увидел женщину, снимавшую с веревки белье. Пастор подошел к ней и вежливо на очень чистом русском языке спросил:

– Будьте добры сказать, где находится квартира девять?

– А вот прямо, где зеленые перила, – ответила женщина, продолжая свое дело.

Пастор направился к зеленым перилам и, поднявшись на балкончик, постучал в дверь. Кто-то невнятно ответил на стук, и Брухмиллер вошел в комнату. Из угла ему навстречу поднялся небольшого роста старичок в очках. Он держал в руках газету и подслеповато щурился на вошедшего.

– Скажите, пожалуйста, это квартира Почтарева? – спросил пастор, пристально вглядываясь в старика.

– Была Почтарева, точно, а теперь моя… Пашкова, – подходя ближе, сказал старичок.

– А как же Почтарев? – удивленно спросил пастор.

– Умерли-с… уже неделя будет, как схоронили… От сердца, прямо на улице скончался. А супруга его, ежели знали, Клавдия Ивановна, так та еще раньше убралась к господу, – продолжал старичок. – А вы что, сродственник им будете?

– Да, двоюродный племянник, – ответил Брухмиллер, что-то обдумывая и оглядывая комнату.

– Вы присядьте, дорогой товарищ, вот стульчик, – подвигая пастору стул, засуетился старичок. – Оно, конечно, тяжело, когда так сразу да сгоряча узнаешь о кончине родных, но чего ж делать, все мы, как говорится, в божьих руках… И мы там будем. Не прикажете ли чайку стаканчик? – участливо предложил он.

– Нет, спасибо. Я сейчас пойду. Что же делать. Правильно вы изволили сказать, все там будем. А вы давно живете здесь?

– В этой комнате – после смерти Терентия Петровича, то есть вашего дядюшки, Почтарева. А до них здесь же и жил. Во-он там, возле сада, видите развалюшку? Там проживал. Ведь я здеся, в Капкае, скоро уже пятьдесят лет как проживаю.

– В Капкае? – переспросил пастор.

– Так точно. Это ведь по-старому, по-солдатскому, Владикавказ солдаты Капкаем звали.

– А-а, да, да, – мотнул головой пастор, видимо о чем-то продолжая думать. – А в этом доме давно живете?

– Годов, не соврать, сорок пять. Еще до первой мировой войны в дворники к прежнему хозяину Казаналипову определился.

При последних словах старика по лицу пастора пробежала какая-то тень.

– Как вы сказали?

– Казаналипову, говорю. Полковник был мой тогдашний хозяин. Черкес, что ли… кто его знает. Однако ничего, жить с им можно было…

– Умер он, конечно? – спросил пастор.

– Давно, еще до революции убрался. Семья осталась, жена-старуха, дочка была, первая франтиха на весь город, да сын – кадет, что ли. Ну, этот не в отца пошел. Тот был хочь и полковник, да добрый человек, и поговорить любил, и пошутить, и когда рублевку-другую на чихирь дать… обчественный человек. А сын его – не помню уже, как его и звали, не то Булат, не то Мурат, – это уж был другой сорт. Как волк или кабан какой, ни с кем ни слова, нас, дворника, денщика али рабочего, за человека не считал, гнушался. Все дичком, один ходил.

– А куда же он делся? – спросил пастор.

– А пес его знает куда! Вышел в офицеры, в первую мировую войну в Дикой дивизии служил, а как революция пришла, к белым подался. Не то у Шкуры, не то у Врангеля служил. Много, говорят, от него слез людями было пролито!

– Прохвост, наверно, был, – сказал пастор.

– Еще какой! Зверь, ну зверь, одно слово!

– Наверно, получил свое… гниет где-нибудь в земле, как собака. Зло не проходит даром! – сказал пастор.

– Оно-то так, да вот к нему это и не оправдалось. В сорок втором году, когда Гитлер до нас добирался, часть Осетии забрал и уже под Гизелькой был… вы, видать, нездешний, не знаете, чего такое Гизелька? – прерывая свое повествование, сказал старик.

– Не знаю. Я ведь вологодский, – улыбаясь, ответил Брухмиллер.

– А Гизелька – это есть Гизельдон, село такое, и электростанция возле города, верст пять отсюда будет. Да, так когда в сорок втором зимой немцы заняли Гизельку, а оттеда повели наступление на город, многие жители из Гизели, и Даргкоха, и Прохладной видали этого самого Булата в немецкой форме, майор чи полковник он у них был. Разъезжал на автомобиле по аулам, все агитацию вел, народ стращал: отдавайтесь, мол, все под Гитлера; кто добром отдастся, тому худо не будет. Вот он гад собачий оказался… а вы говорите, такие добром не кончают.

– Ну, что ж, а может, он, когда немцы бежали, и не добежал до Берлина, может, его где-нибудь русская пуля настигла, – сказал пастор.

– Дай бог, это, конечно, все может быть, – согласился старик. – Ну, так позвольте, извиняюсь, не знаю вашего имени-отчества…

– Сергей Сергеич, – подсказал пастор.

– Позвольте, Сергей Сергеич, для первого знакомства чайку попьем, а еще лучше – сейчас старуха моя с базару придет, и мы по рюмочке наливки выпьем, дядюшку вашего покойного помянем.

– Спасибо, только мне сейчас идти надо. Я лучше вечерком к вам загляну.

– Милости просим, вечерком оно даже и лучше. Закусочки какой приготовим.

– Всего доброго! Итак, до вечера, – пожимая руку старику, сказал Брухмиллер и уже у самой двери спросил: – А что, дорогой мой, не осталось после дяди каких-нибудь…

– Два стола, кровать да барахлишко разное из одежи, – перебил его старик. – Это все, как то есть бесприютное наследство, финотдел продал с торгов, а деньги – раз бесхозяйственные – в доход казны. Вот теперь, ежели вы обратитесь в горсовет, то все, что было…

– Да нет, вы меня не поняли, дорогой мой, – остановил его гость. – Бог с ними, с деньгами и вещами! На что они мне? Я инженер, человек обеспеченный, зарабатываю достаточно… не нужны мне эти деньги. Я о другом. Дело в том, что дядя хранил письма моего покойного отца, вел переписку с матерью, с родными. Были у него и наши семейные фотокарточки, – словом, все то, что дорого мне как семейная память. Вот об этом-то я и хотел спросить: не сохранились ли где-нибудь здесь эти никому не нужные, но для нас, родных, дорогие бумаги покойного?

Старик задумался, поглядел в потолок и затем неуверенно

сказал:

– Кажись, чего-то такое есть… Мне старуха моя как-то говорила. Только я не знаю, где все это. Вот когда вечером зайдете, моя Дарья Савельевна вам все в точности и найдет и обскажет.

– Хорошо! – коротко сказал Брухмиллер и, пожав еще раз руку старику, вышел на улицу.

К обеду вся группа иностранных туристов собралась в гостинице.

За столом каждый с увлечением рассказывал о своих наблюдениях, выводах и впечатлениях. Молодые немцы с юным задором рассказывали о встрече со студентами Северо-Осетинского пединститута и о том, как хорошо и свободно разговаривали с ними по-немецки некоторые студенты.

– Мы заходили куда угодно, говорили обо всем, что только интересовало нас, получали самые точные и ясные ответы. Никто не подслушивал нас, никто не следил за нами, – говорил один.

– Вот тебе и железный занавес! – засмеялся другой. – Я чувствовал себя не менее спокойным и свободным, чем в Гамбурге или Бонне.

– Хороший народ эти русские, и никаких чека и сыщиков, о которых нам столько болтали в Европе, – сказал пастор. – Я тоже убедился в этом… Не зная языка, я легко находил все, что мне было нужно, и меня понимали прохожие… Хотя… – тут он обернулся к переводчице, – ни одной из намеченных мною церквей я не нашел.

Тут он вынул из кармана свой Бедекер и, найдя загнутый угол страницы, прочел:

– «В городе Владикавказе имеется большой военный собор, церковь имени Николая-Чудотворца, именуемая «Казачьей», на углу Александровского проспекта и Московской улицы, церковь Сорока мучеников на Лорис-Меликовской улице». Их, этих церквей, нет. На их месте стоят скверы или же построены многоэтажные здания. Признаюсь, меня, как служителя церкви и человека религиозного, это несколько обескуражило. Не найдя церквей, я пошел к мечети. Она сохранилась и стоит на своем месте, но… – тут пастор покачал головой, – ее превратили в краеведческий музей… Скажите мне, пожалуйста, фрейлейн Ольга Ивановна, где же свобода совести и вероисповедания? – разводя руками, обратился он к переводчице.