Текст книги "Мир приключений 1968 № 14"
Автор книги: Кир Булычев
Соавторы: Сергей Абрамов,Александр Абрамов,Евгений Рысс,Георгий Тушкан,Николай Коротеев,Игорь Подколзин,Борис Ляпунов,Евгений Брандис,Евгений Муслин,Борис Зубков
Жанры:
Научная фантастика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 57 страниц)
Гордин кивнул. Он был великий мастер синтеза, Юлов. В продуктах, которые он изобрел, было все: калории, витамины, тончайшие оттенки вкуса и запаха. Продукты пользовались успехом: о них писали, их демонстрировали на выставках. Но почти не ели. Психологи объясняли это предубежденностью, консерватизмом сознания…
– Достаточно полную сводку всего, что было, вы, разумеется, получите, – продолжал Хант. – А вообще вопрос стоит остро. Вплоть до временного отказа от полетов. (Он подождал ответа, Гордин молчал.) Конечно, от дальних полетов. Роботы без всякого ущерба для дела заменят человека. (Он снова выждал.) И наконец, мы не имеем права распоряжаться чужой жизнью.
– Жизнью каждый распоряжается сам.
– Все это много сложнее, чем кажется, – сказал Хант миролюбиво. И так же спокойно, не меняя тона: – А вы не жалеете? Столько лет…
– Не жалею.
– Идея-фикс, – пробормотал Хант. – Поймите, что это просто не нужно. Открытия безнадежно стареют в пути. Люди отстают от жизни. И над всем этим витает дух псевдоромантики. Можете вы объяснить, зачем нам сейчас дальний космос?
– Наверно, могу, – сказал Гордин. – Но вы правы, это много сложнее, чем кажется. А в частности, еще Павлов…
– Прошу вас! Рефлекс поиска, рефлекс на новое. Тот самый, что заставляет животное изучать неизвестные запахи, следы, все изменения в окружающей природе… Я изучал Павлова внимательно. Кроме того, кажется, ни один спор о космосе не обходится без этого рефлекса.
– К счастью, не только спор. – Гордин улыбнулся. – Остается повторить вслед за Павловым: без этого рефлекса животное погибло бы.
– Если человек – животное, то земное!
– Так было. Сказав «а», надо сказать «б». Не стоит шутить с неизвестным.
– Вы имеете в виду последнюю экспедицию. Не сомневаюсь, что автоматы дадут нам ясное представление о событиях. И окажется, что все просто, никаких чудес. Так случалось не однажды.
– Но бывает, и автоматы ошибаются, как сказал…
– Помню, Гордин. Давайте пока на этом остановимся. Учитесь, читайте. Наш оптимальный рабочий день – четыре часа – для вас не обязателен. Однако восемь – предел. И только с соблюдением графика смены занятий. Старайтесь больше гулять, ездить, встречаться с людьми.
Гордин поднялся:
– Благодарю вас. Можно съездить в школу к дочери?
– Даже нужно. Если бы не запрет, вы получили бы сотни приглашений.
– Понимаю. Псевдоромантика.
– И живой интерес тоже. Теперь запрещение снято. Вы можете принимать приглашения или не принимать без всякого стеснения. И, конечно, высказывать в любом обществе любую точку зрения. Право, которого у нас лишены только члены Совета.
* * *
Ничего необыкновенного не было. Сначала позвонили из отдела информации – убедиться, что он дома. Потом привезли и установили картотеку. Двое ребят в шортах показали, как ею пользоваться. Пока один объяснял, другой дирижировал тросточкой и притопывал в такт собственной музыке. Кончив, они облегченно вздохнули и ушли, весело поблескивая голыми коленками.
В шкафу стояли пластинки – тонкие и упругие. Много – тысячи пластинок. И очень мало: трудно верилось, что здесь все. Все, что на протяжении пятнадцати лет писали газеты, говорили по радио, показывали в кино и по телевидению. Все, чем жили люди.
Гордин дернул шнурок. Бесшумно двинулся транспортер; веером – слева направо – легли на стол пластинки. Чудо предусмотрительности и внимания – это он увидел сразу. Цвета – яркий (глаз сразу находит главное) и целая гамма мягких (глаз отдыхает); шрифты – основной и вспомогательный; тончайшей работы рисунки – иногда серьезные, чаще шутливые; можно запомнить навсегда или забыть – зависит от того, что тебя интересует.
На просмотр пластинки Гордон тратил меньше трех секунд – первичная информация была сосредоточена в заглавии. Затем аннотация. И, наконец, текст – предельно сжатый, но вовсе не безличный: высказывания специалистов, комментарии газет. Если недостаточно, можно набрать номер отдела и код. Отдел давал информацию любой полноты, вплоть до первоисточников.
Вечером был город. Он любил город и раньше, в прежней своей жизни. Любил не задумываясь, привычно и равнодушно. В это трудно было поверить.
Он исходил город вдоль и поперек: от центральной площади до зеленого кольца бульваров. Он мог бы проделать этот путь с закрытыми глазами – так прочно вошли в его память прямые линии улиц, запутанные тропинки парков, памятники, дома. Но знание его было выше формальных примет. Он постиг (так, по крайней мере, ему казалось) сущность города – объединения, где ты наедине с собой и все время чувствуешь, что рядом люди.
С особой силой он ощущал это ночью. Когда становилось очень уж одиноко в просторной квартире, он спускался вниз. Улицы спали, но город жил: в невидимых окнах зажигались и гасли огни, тихо, как мыши, скреблись машины, легко и немного устало шуршали листья.
А вечером… Нет, теперь это было не так остро, как в первый раз. Шумных улиц он избегал. Но в огнях реклам, в матовом блеске мокрых тротуаров, в приглушенном смехе на темной аллее – всюду было что-то слишком резкое, тревожное. Он мог бы читать или слушать радио. Однако именно в эти часы его тянуло на улицу, тянуло к тому приподнятому, взвинченному состоянию, в которое приводил город. «Похоже на действие наркотиков, – качал головой врач. – А впрочем, образуется. С течением времени».
* * *
– Ты дома? Мы идем.
Они появились минут через десять.
– Садись, – распорядилась Рита. – Мой друг Валь, я тебе, папа, говорила.
Валь был высок, одного с ним роста, худой, угловатый, с длинными руками и развинченной походкой. Крупный подвижный рот и маленькие быстрые глаза.
– Называй папу Эриком. Ты не против?
– Пожалуйста.
Ничего из этого не вышло. Валь не называл его Эриком, он молчал. Говорила Рита. О школе, о городе, о подругах. Неожиданно она встала и объявила, что торопится.
– Поедем в Академию? Ты обещал.
Она сказала это очень уверенно, но глаза были тревожные – вдруг откажется…
– Хорошо, поедем.
Миновали корпуса Академии – легкие цветные кубики из стекла и пластика. Машина свернула вправо; в сплошной стене деревьев открылся узкий проход. Так же внезапно возник огромный овал – что-то среднее между площадью и стадионом.
– Комбинат отдыха, – сказал Валь. – Все двадцать четыре удовольствия сразу. А каков стиль здания…
– Нам нравится, – сказала Рита упрямо. – Наглядное пособие. И для кафе удобно.
– Это – кафе?
– Обычно кафе. И сегодня тоже. Или ты предпочел бы актовый зал?
«Я предпочел бы сидеть дома и читать, – подумал Гордин. – Остальное не так важно. Хотя можно бы найти и другое место. Космос между двумя чашками кофе. Экзотика».
Они вошли. Почудилось, что зал вспыхнул, будто в этот момент сотни людей чиркнули спичками. Но это были всего лишь свечи на столиках, очередная мода. Впрочем, красивая. В зыбком свете рождались гигантские тени, бежали по стенам, взбирались на низкий потолок. Воздух был чист, прохладен, с запахом свежей травы. Казалось, они зашли на огонек в старую деревенскую таверну – выпить по кружке эля.
На них не обратили внимания. Они прошли в глубину зала и сели за свободный столик. Девушки быстро принесли бокалы, сифон с арто, бисквиты. В зале стоял ровный гул – голоса, смех, слабый звон бокалов.
– Здесь только ваши?
Рита улыбнулась:
– Не только. И гости.
– Здешние – дилетанты, пришли послушать, – сказал Валь негромко. – Но много ребят с курсов, приезжих. Эти будут придираться.
Что-то изменилось вокруг. Огоньки на столах гасли. Но темнее не стало; откуда-то, нарастая, лился матовый свет. Валь приподнялся и погасил свечу. Теперь Гордин видел: они сидят в центре, столики вокруг – в шахматном порядке, и пол, как в театре, покатый.
– Сегодня у нас Эрик Гордин. – За соседним столиком поднялся высокий юноша. – Мы приветствуем его возвращение. Нам приятно, что впервые он выступает у нас. Выпьем за его здоровье и перейдем к делу. Регламент обычный. Но Эрика мы не ограничиваем, он достаточно долго молчал. К тому же по сведениям, собранным нашей службой информации, гость немногословен.
– Костя Шульгин, председатель студенческого совета, – прошептала Рита. – Умница, прелесть! – Она покосилась на Валя. – И веселый. Между прочим, вставать не принято, атавизм.
– А я вообще атавизм, – сказал Гордин.
Сотни глаз смотрели на него из зала. Очень разные лица. И в чем-то похожие – поколение. Что их волнует? А что волновало его? Человек или машина. Цель жизни. Самовоспитание. Самодисциплина. Самоуправление. Пятнадцать… нет, двадцать пять лет назад – их тогда и на свете не было. Но они старше на пятнадцать долгих лет. Он летел (еда, сон, работа), а они жили земной жизнью. Конечно, они старше, он перед ними ребенок.
Он встал.
– По сведениям, которыми располагает наша служба информации, – сказал Гордин, – отчет о полете будет опубликован в конце месяца. Не волнуйтесь, повторять его я не буду. Я достаточно долго молчал и теперь готов отвечать на вопросы.
Мягкий гул прошел по залу. Чтобы сосредоточиться, Гордин смотрел на лицо Валя. Валь улыбался, кивал.
На первые вопросы ответить было легко. Нормально. Полетом доволен. Планета несомненно интересная. Практически без происшествий. Стихи Блока, Гойя, Веласкес. В музыке? Предпочитает тишину. Ни в чем не нуждался. Да, он думает, что полеты нужны. Зачем? Вопрос задавали еще Колумбу.
– Могли вас заменить роботы?
Сзади зашумели. Гордин поднял руку:
– Наверно, могли бы. Фильмы, показания приборов… В смысле сбора сведений они не уступают человеку. Если бы из полетов привозили только научную информацию… (Это был все тот же спор, и отвечал он сейчас Ханту.) Но есть и другое; впечатления, чувства… Короче, информация эмоциональная.
– А эмоциональные роботы?
– Я читал, – сказал он медленно. – Наверно, их впечатления ярче и глубже моих. Но они – другие. А я хочу ощутить это сам. Собственными руками.
В конце зала встал плотный блондин в черной куртке. На экране можно было рассмотреть его лицо: острый подбородок, чуть вздернутый нос, румянец на скулах.
– Пьер Томассен из Лиллехаммерского технологического. Почему полет не был использован для проверки гипотезы Лунина?
Все правильно. Этого следовало ожидать. Хорошо еще, что вопрос сформулирован так.
– Опыт не был предусмотрен программой полета.
– Почему?
– Программа составлялась без моего участия.
– Но выполняли ее вы.
– Минуточку, – вмешался председатель. – Освежим в памяти гипотезу Лунина.
– Профессор Лунин, – сказал металлический голос информационной машины, – рассматривает специальную теорию относительности профессора Эйнштейна как частный случай общей теории движения. Известно, что еще в двадцатом веке были открыты так называемые усиливающие средства, в которых скорость света может превышать «С», скорость света в пустоте. Согласно гипотезе Лунина, «С» не предел, но порог. За этим порогом лежит мир, где наша скорость света воспринимается как предельно малая. Профессор Лунин полагает, что число скоростных порогов (точек перехода) измеряется величиной достаточно большой, если не бесконечной. За каждым таким порогом лежит иная вселенная, соприкасающаяся с двумя другими в точках перехода. По убеждению профессора, прорыв в иной, для начала смежный с нами мир приведет к открытию принципиально новых закономерностей. Большинство ученых – разумеется – полностью отрицает гипотезу. И – естественно – возражают против экспериментов. – Голос остался бесстрастным, только «разумеется» и «естественно» были очерчены легкими паузами. – Предложение группы физиков и инженеров провести серию опытов на корабле «Магеллан» рассмотрено Советом шестнадцатого сентября две тысячи сорок шестого года и большинством голосов отвергнуто.
Машина умолкла.
– Повторяю, – сказал парень в черной куртке. – Программу составляли не вы. Но вы ее выполняли и могли попытаться перейти порог. Ваш корабль, единственный такого типа, давал эту возможность.
– И все-таки я не мог.
– Что же вам помешало?
– Характер. Привык держаться программы.
– Однако в полете сорок четвертого года вы нарушили добрых тринадцать пунктов инструкции.
– Я нарушал инструкцию, когда не было выхода. – Гордин устал, спор терял смысл. – Почему бы вам не спросить тех, кто тогда руководил Советом?
Он называл имена и слышал, как с каждым новым именем в зале становилось тише.
– Их нет, – сказал парень в черной куртке. – Погибли.
– Что вы считаете для пилота основным? – спросил кто-то.
«Веру в то, что это нужно», – подумал Эрик. Но сказал другое:
– Терпение.
– А из летных качеств?
– Быстрота реакции.
Поднялась тоненькая девочка с косами:
– Сорье пишет, что у вас от природы была плохая… реакция.
– Сорье пишет правду. Удалось выправить.
– Это было трудно?
– Шесть лет, по восемь часов в день.
– Сколько же вы вообще занимались?
– Сколько мог.
– Сорье пишет: восемнадцать часов. Правда?
– Правда.
– Что же оставалось для себя?
– Ничего не оставалось. Так устроена жизнь: получаешь одно, теряешь другое. И никто не знает заранее, что больше: приобретения или потери. Помните?
– Вы не жалеете? – быстро спросил председатель.
– Невольный вздох затая, не жалею. Пока можно прожить лишь одну жизнь. Когда-нибудь, наверно, будет иначе.
* * *
«Здесь живут Оля и Рита», – было написано на двери. А наискось – размашистая резолюция: « Иллюзионисты».
– Так они и жили, – сказала Рита. – Вот эта Оленькина, а та моя. Хочешь взглянуть?
Комнаты были одинаковые – небольшие и очень светлые. Но комната Оли казалась просторной: узкая кровать, столик, зеркало. Половину Ритиной комнаты занимало странное сооружение. «Тахта-комбайн», – определил Валь. На полу лежала шкура белого медведя – вещь уникальная с тех пор, как запретили охоту. И вообще тут было много музейного: редкая статуэтка слоновой кости, старинный китайский веер, пепельница из черного блестящего камня.
– Роскошествуешь, – сказал Гордин.
– Для контраста: Оленька у нас пуританка. И потом, у меня много друзей. Веер мне подарил Хант, а медведя – Румянцева.
– Балуют тебя друзья.
– И правильно. Я хорошая.
– Чем же это ты хорошая?
– Валь, быстро объясни Эрику, какая я прелесть.
– Она правда ничего, – сказал Валь.
– «Ничего»? Сейчас же извинись, или… или этот медведь тебя съест!
– Если бы только медведь… – сказал Валь жалобно.
Рита презрительно фыркнула:
– Вообще здесь вам нечего делать. Идемте в гостиную.
– Твой?
В гостиной висел всего один этюд. Море. Над самой водой низкие холодные тучи. Вода тусклая, как ртуть, спокойная – слишком тяжелая, чтобы волноваться. И у берега (берег низкий, песчаный) тупоносая рыбачья шхуна. Поморы.
– Конечно, Оленьки. Я же не работаю красками.
– А почему?
– Вчерашний день. Краски мертвы, не передают движения.
– Разве? Смотри, какая вода. Ветер ничего с ней не может поделать. Шхуна ложится всем корпусом, вода медленно оседает, ворчит. Скоро будет совсем темно, зажгут фонарь на передней мачте.
– Оленька может и красками, – неохотно согласилась Рита. – Но ты же не видел ее работ в свете.
– Хорошо?
– Плохо, – сказал Валь убежденно. – У Риты хорошо, а у нее плохо. Рита ее и сбивает.
– Ты можешь хоть объяснить мне, в чем смысл световой живописи?
– Нет, конечно. Это надо видеть.
– Покажи.
Рита покачала головой:
– Не сейчас. В августе, на защите диплома.
– Ладно, – сказал Гордин. – А карандашом или красками ты работать умеешь?
Рита фыркнула.
– Отвернись… Так… Теперь смотри!
Со стены на него смотрел Гордин. Рисунок был схематичный, но тем отчетливее в лице проступал треугольник: прямая линия рта и морщины от углов губ к переносице.
– Зачем ты… на стене?
Рита засмеялась.
– Чудак! Для того и стены. Раз!.. – Она схватила губку. – А хочешь, оставлю?
– Лучше сотри, – сказал Гордин. – Как-нибудь потом. И не обязательно на стене.
Рита опять замахнулась и бросила губку.
– Оленька посмотрит, потом.
– Как же ты все-таки живешь?
– Обыкновенно. Валь, расскажи. – В ответ на его взгляд капризно вскинула брови, но сказала кротко: – Со стороны виднее.
– Встает в девять, что, однако, не следует понимать буквально. Рефлекс номер один – кнопка магнитофона. Рефлекс номер два – бисквитное пирожное. Номер три – спор с Олей. Вечная тема из Гамлета: быть или не быть на первом уроке. В итоге компромисс: Оле – быть, Рите – не быть.
– Это все Оленькины фантазии, – сказала Рита. – В субботу, например…
В дверь постучали.
– Оленька! – крикнула Рита и умчалась.
Довольно долго ее не было.
– Агитирует, – сказал Валь. – Только бесполезно. Во всем, что касается этого, – он понизил голос, – иллюзионизма, Оленька – кремень.
«Кремень» – оказался худенькой белокурой девочкой с толстой косой и большими, удивленными глазами. И звали ее не Ольга, а Ольма – имя, которое иногда встречается на севере.
– Совсем не такой, гораздо красивее, – сказала она, увидев рисунок, кажется, раньше, чем Гордина. – Я сделала бы так…
На стене возник еще один Гордин – моложе и красивее. У него были чуть вьющиеся волосы, брови высокие, грустная складка в углах губ.
– Ничего подобного! – возмутилась Рита. – Она же тебя как следует не видела. Влюблена заочно.
– Рита! – сказал Валь.
– А что, подумаешь – тайна!
– Я вас таким и представляла, – сказала Ольма. – По портретам.
– Вы долго жили на севере?
– Всю жизнь. Приедете к нам? Адрес простой: Волонга, Чёшская губа.
– Охотно, – сказал Гордин. – Я давно не был на севере, а посмотрел на этюд…
– Сейчас. – Она сняла этюд. – Возьмите. К вашему приезду – видите? – зажегся огонь на мачте.
* * *
Транспортер не работал, нервно подрагивали тонкие края ленты. Гордин толкнул рычаг. Лента тронулась и замерла. Пластинки кончились – тысячи одинаково белых, одинаково глянцевых, по единой системе пронумерованных пластинок.
«Вот и все, – подумал он. – Очень хорошо, что кончилось. Теперь я свободный человек. Захочу – поеду к Рите… Хотя нет, у нее защита. Позвоню Ханту… А зачем? Поеду на юг, или на север, или в лес».
Ни звонить, ни ехать не было желания. Он закурил сигарету, смял, прошелся по комнате. Определенно ему чего-то не хватало. Может, этих – белых, глянцевых. Лента не двигалась, теперь уже и края не дрожали. Стоп, извольте слезать. Станция назначения.
Он перебрал отложенные пластинки. Дискуссия о полетах в космос. Вторая дискуссия. Проект раздробления Юпитера. Спор о свободном времени. Освоение Марса. Кислородные полимеры. Наследственный отбор. Проблема игр. Эмоциональные автоматы.
Все это надо бы узнать подробнее. В пластинках мало информации. Но не сегодня, как-нибудь потом.
Он понимал, что слишком резко изменился темп. События пятнадцати лет он проглотил за месяц. А теперь нужно жить по-другому, день за день.
Он вспомнил о старых газетах, позвонил. Их прислали большие, великолепно оформленные.
Он читал. В первые дни много писали о его полете. Фотографии: он и Рита. Рита, совсем ребенок, что-то рисует. Рита купается в реке, рассматривает картину в музее, смеется. Свои фотографии он раньше не видел – даже эту, за кульманом. А другие и не мог видеть: снимали на тренировках, в момент отдачи рапорта, перед стартом.
Огромная голая равнина. Вдалеке – отлогие холмы, там стояли люди. Еще дальше, у самого края горизонта, лес. Три круга – черной, как будто вытоптанной земли, бурых холмов и серого неба, – это он запомнил. Потом (но это он увидел уже на экране) люди исчезли. Остались зрачки телекамер, круглые глазенки фотоаппаратов. Земля наблюдала за ним.
Он внимательно, словно чужую, прочел свою биографию. Родился. Учился. Сконструировал. Опубликовал. Отправился. В беседе с нашим корреспондентом сказал… Ничего путного не сказал, мог бы и промолчать.
Дальше шли телеграммы: длинные и короче, короче. Самые последние, пожалуй, ему даже нравились. Слово ценилось, и они долго думали над ними – он сам и автомат.
Газеты той поры были интересны. Знакомые имена, события, которые начинались при нем.
Перешагнул через пять лет, связь оборвалась. Незнакомые люди делали что-то, видимо, важное, но чужое. О главном он знал, остальное не имело значения. Вторую подшивку он просмотрел за полтора часа. С третьей было совсем легко: он сидел и с любопытством наблюдал, как машинка листает страницы.
* * *
Последние известия он пропустил, можно было не торопиться. Но и гулять не хотелось. Гасли огни в окнах, город засыпал.
Он дошел до угла и остановился. В огромном освещенном окне напротив Гордин отчетливо видел профиль девушки. Она была в черном платье и от этого казалась призраком. Это умеют фотографы: черный силуэт на белой глянцевой бумаге.
Он машинально перешел улицу. Музыка стала громче. Почему-то он был уверен, что это рояль.
Он еще раз взглянул в окно – девушки не было. Музыка прекратилась.
– Простите. – Кто-то шел к нему с той стороны улицы. – У вас не найдется огонька?
Доставая зажигалку, Гордин гадал – видел ли этот прохожий, как он стоял под окнами. Похоже, что нет. Все равно глупо.
– Спасибо. – Молодой человек улыбнулся. – Похоже, вы член Великой Ассоциации Курильщиков?
– И активный.
– А я, наверное, ее почетный вице-президент. Костя.
– Эрик.
– Понимаете, не рассчитал. День рождения в разгаре, а сигареты кончились. Бросили жребий, и пришлось мне идти до самой Лучевой.
– Напрасно. Тут автомат за углом, на Зеленой.
– Я почему-то решил, что вы приезжий.
– Я действительно недавно вернулся, но город я знаю.
Они еще поговорили: о городе, о том, что лето прохладное. Удивительно, от каких случайностей зависит настроение, думал Гордин, с удовольствием попыхивая сигаретой. Что изменилось? Просто встретились два человека.
– Не знаю, как вы, – сказал Костя задумчиво, – а я когда прохожу поздно вечером мимо освещенных окон… Трудно объяснить, но сердце щемит. Почему-то кажется – там удивительная жизнь, не похожая на нашу. И новые, необыкновенно интересные люди. А зайти неудобно. Постоишь и идешь мимо…
Ясно, что он видел. Но куда он клонит?
– Что делать.
– Как – что? – вполне натурально удивился Костя. – Один раз в жизни махнуть рукой на все и зайти.
– Зайти?
– Да. Шли мимо, холодные, мрачные, одинокие. И вдруг яркий свет, звон бокалов, музыка. Не поймут, тем хуже для них – значит, и заходить не стоило. Но я думаю, что поймут. Рискнем?
– Рискнем, – сказал Гордин. И уже в подъезде: – А как же с днем рождения? Ведь вас ждут.
Костя толкнул дверь.
– Конечно, ждут. Потому я и тороплюсь.
– Заходите. – Мимо них промчалась девушка.
Из комнаты донеслось:
– Костя!
– И не один.
– А сигареты?
– Говорю, не один!
– Тащите их сюда.
Но они уже вошли.
– Знакомиться не будем, – сказал Костя. – Так интереснее. Официальный титул: «Наш дорогой гость». В экстренных случаях можно «Гость» или «Незнакомец». – Он обернулся к Эрику: – Перечислять имена бессмысленно, не запомните.
Костя усадил Гордина у окна:
– Ешьте. Пейте. Скучать не придется, сейчас организуем спор. Между прочим, народ ничего, толковый: физики, химики, математики. Иноверец один: вон тот рыжий, филолог.
Организовывать не пришлось. Спор вспыхнул сам, и даже не один спор, а несколько. И все они начались не с начала, а с середины: спорщики с нетерпением ждали конца официальной части.
Чтобы не уговаривали, Гордин налил в бокал немного вина. Пить не стал. В молодости не любил, а потом и не пробовал.
Ему было хорошо, спокойно. В сущности, неважно, о чем они спорят. Главное – что спорят. Завтра будний день, спать осталось часа четыре, а им хоть бы что. И они не такие юные. Той, в белом платье, не меньше двадцати пяти! А филологу все сорок. Интересно он спорит. Сначала против него было трое, теперь шестеро. На каждое слово он получает в ответ десять. Перебивают, кричат, ругаются. А он методично твердит свое. Будто гвозди забивает.
Подошла девушка в черном, церемонно поклонилась:
– Наш дорогой гость, вы танцуете?
– А музыка?
– Всегда с собой.
– Не помешаем?
– Что вы! Они не обратят внимания, даже если мы станем бить в большие боевые барабаны. Хотели бы попрактиковаться?
– С детства мечтаю.
– Жаль, я не знала, оставила дома. А как вам это? – Она поправила черный круг медальона.
Где-то далеко запели трубы, едва слышно откликнулись скрипки. Старинное, древнее. Он не сразу заметил, что танцует, – кружилась голова.
– Хорошо танцуете, – сказала она любезно. – Сейчас мало кто помнит старину. Вальс.
– Вы историк?
– Много хуже. – Она нахмурилась. – И не надо об этом. Будем молчать и слушать музыку.
Она прикрыла глаза, кивая в такт музыке. Ему вдруг показалось: он знает ее давно. И эти ресницы, и сухие, капризно изломанные губы, и черный круг медальона.
– Все, – сказала она. – Конец. Через час вы меня проводите. А пока идите и слушайте, о чем там спорят. Вероятно, это интересно.
Он подошел и сделал вид, что слушает. Стоял, мучительно пытаясь вспомнить, где он мог ее видеть. Конечно, не мог. Разве что во сне. Но тогда очень давно, в первые недели полета. Потом, когда нарушается связь, инстинкт самосохранения выключает все, что связано с Землей, даже земные сны. И все-таки он ее видел.
Что-то мешало сосредоточиться. Не шум, к шуму он уже привык. Голос. Негромкий, ровный, вполне отчетливый.
–…Повторяете прошлое. А эпоха ушла. Вернется? Не уверен. И вы не уверены. И никто. Ушла, прихватив с собой мечты о технократии. Не кричите, я рассчитываю на оппонентов, которые достаточно далеки от детского сада. Технократию не стоит понимать буквально. Факт, однако, что еще двадцать – тридцать лет назад физики, да и ученые вообще, считали себя солью земли, этакими рыцарями духа. Литература, искусство, музыка, понятно, нужны. Но во вторую очередь, как приправа к главному. Так оно отчасти и было. А почему, вы над этим когда-нибудь задумывались?
Он слушал, кивал.
– Наука то, наука сё… Верно – в частности. Но самое важное вы забыли. Наука была основой потому, что делала основное – кормила нас, одевала, учила видеть. В широком смысле слова, разумеется. А теперь мы сыты. Опять-таки это не следует понимать буквально. Конечно, открытия есть. Но учат ли они видеть? Сомневаюсь. И не надо объяснять, что путь познания бесконечен – это я знаю с первого класса. Для неспециалистов, а их большинство, существенно лишь то, что как-то влияет на жизнь. Я, например, знаю, что число π – это три и четырнадцать сотых. В справочнике оно расшифровано до двадцатого знака. Может быть, кому-то нужно знать и двадцать первый, но остальным людям, право же, это не очень интересно. Проще сказать, с какого-то момента прирост информации в науке становится величиной ощутимо малой… В искусстве потолка нет, по крайней мере он не виден. А молодежь – барометр чуткий. Мы еще спорим, а они идут в литературу, в музыку, в живопись. На худой конец – в биологию. Меньше зависимость от условий, заметнее движение. Не вижу тут причин для охов и ахов. Процесс естественный.
– Подмена понятий, – возразил кто-то.
– Вы не согласны со мной, Карл?
– Почему же. Пять – в искусство, один – в науку. Общедоступная арифметика.
Гордин оглянулся. За столом перед бутылкой вина сидел в одиночестве маленький тощий человек в дымчатых очках.
– Паршивая арифметика, – пробурчал он. – Говорят, четыре процента, а в вине и двух нет. – Выпил, поморщился. – Бурда! – Налил еще бокал. – А с логикой у вас плохо, почтенный филолог. Винегрет.
– Например?
– Ну, какое сейчас время спорить. Танцевать надо или спать. Эпоха, условия… А вы все в кучу. Что вы собираетесь доказать? Что в литературе или музыке успех зависит от человека, а в науке – еще и от других людей и объективных условий? Но это было известно еще саблезубому тигру. Наука топчется на месте? Чушь. Развивается, и успешно. Конечно, со стороны виднее пики, резкие скачки. Но с места далеко не прыгнешь, надо разбежаться. В прошлом веке брала разбег биология, сейчас она «прыгает». А физика…
– Вы уверены, Карл, что физика?
– Представьте себе, уверен. Больше того. Я убежден, что у нас бы и темы для разговора не было…
– Упрощаете. Наука бесконечна, поскольку бесконечен мир. Но наш мир ограничен околоземным пространством, окрестностями солнечной системы. И боюсь, надолго. Скорость света – барьер внушительный. Я не вижу, как его можно преодолеть. Зря вы смеетесь, Карл. Парадокс времени? Объяснение для маленьких. Классический пример с туманностью Андромеды ровно ничего не стоит. Верно, корабль, летящий с субсветовой скоростью, доберется туда и обратно за сорок лет. Но ведь это по его, корабельным, часам. А по земным? Итак, через два миллиона лет мы получим точные сведения о туманности Андромеды. Точнее, о том, что там делалось несколько раньше – всего миллион лет назад. Согласитесь, звучит внушительно даже в масштабах науки…
Он помолчал.
– И потом, скажем откровенно, это не вдохновляет. Предлагая вопрос, мы готовы к тому, что ответ придет через пять, через десять лет. Но через два миллиона… тут надо быть не энтузиастом – фанатиком. Мне бы, например, не хотелось тратить жизнь на то, чтобы сформулировать сегодня вопрос, ответ на который… В общем, я не фанатик.
– Что-то вы, Миша, путаете. Речь ведь идет не о физических, а совсем о других парадоксах. Со скоростью света мы бы как-нибудь справились. Впрочем, будем говорить о прошлом, когда я учился в школе и ни в каких советах не состоял. Так вот, берусь утверждать, что если бы полеты Юферта, Гордина и Уварова проводились по нашей программе…
– Извините, у вас тогда была одна программа, школьная.
– Не надо придираться к словам.
– Взаимно, Карл. Взаимно.
– Дайте мне кончить. Так вот, если бы Совет принял тогда программу и разрешил эксперименты, нам не пришлось бы сейчас спорить об отставании науки.
– Опять-таки упрощаете. Вы, Карл, упорно желаете видеть лишь один из возможных результатов: успех. А что было бы в противном случае? Неудача. Но вам, видимо, известно…
– Известно, но у меня, черт возьми, есть причины. Обосновывая опыт, мы девять десятых времени тратим на учет возможных последствий, включая самые отдаленные. А подготовка опыта почти целиком сводится к соблюдению правил техники безопасности. Если так пойдет дальше, то последствий не будет, потому что не будет самих опытов. Останется одна сплошная безопасность…
– Не терзайте бутылку, Карл. Вам не терпится стать жертвой?
– Я могу подождать. Вот наука ждать не может.
– А почему, собственно? Объясните, почему Земля должна жертвовать человеческой жизнью ради какого-то абстрактного физического опыта. Лучше потратить лишний год… Два, пять, десять! Столько, сколько нужно для полной безопасности.
– Есть полюса, – пробормотал Гордин. – Туда ходят экспедиции. Но там не живут. Живут между.
Он сказал это негромко, но Карл услышал.
