Текст книги "В водовороте века. Мемуары. Том 3"

Автор книги: Ким Сен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

Если Пак Со Сим открыл мне путь к «Капиталу», а Шан Юэ обучал меня «Сну в красной беседке», то Пань искренне поддерживал, вдохновлял нас и сочувствовал нам, укрепив наши убеждения, что корейцам нельзя забывать Корею.

В истории антияпонской революции никогда больше мне не удалось вести такое серьезное, горячее и глубокое обсуждение судеб корейской революции и политической линии, какое было между мной и Панем. Пань был редкий теоретик, овладевший определенными и своеобразными взглядами на революцию. Если бы он остался жив и действовал вместе с нами во второй половине 30-х годов, когда мы во главе крупных отрядов вышли в районы горы Пэкту, то он сделал бы значительный теоретический ипрактический вклада решение трудных вопросов, которые встали во весь рост перед корейской революцией.

После встречис Панем я со всей остротой осознавал, что для революционной борьбы несомненно важна роль практика, но не менее важна и роль теоретика, который выступал бы в роли направляющего и рулевого для тех, кто занимается практической деятельностью.

После наших бесед в Сяованцине, запомнившихся мне на всю жизнь, Пань стал мне самым лучшим другом и товарищем. Несмотря на большую разницу в годах, составлявшую 20 с лишним лет, мы немногим более чем за десять дней сблизились не хуже друзей и товарищей, знакомых уже 10 лет тому назад. Нас сблизили отнюдь не какая-либо материальная прихоть или корыстные цели. Мы питали друг к другу теплое, как солнечные лучи, чувство дружбы, ибо мы были соединены общностью заветного чаяния об освобождении и свободе Кореи, общностью независимого способа мышления и стремлений решать все проблемы в мире самостоятельно, по собственным убеждениям.

Глубину чувств дружбы не измерить ни временем, ни фразерством. Она не зависит от давности знакомства. Дело в том, с какой позиции и с каким подходом относятся к человеку и его судьбе, к своей нации и ее судьбе. Их общность или же разница могут привести то ли к укреплению, то ли к разрыву дружбы. Любовь к человеку, любовь к народу в сочетании с любовью к Родине – это пробный камень для определения глубины чувства дружбы.

Когда уезжал Пань от Сяованцина, я провожал его на коне до самой границы с Хуньчунем. Он немножко прихрамывал на одну ногу, и я привел для него коня.

Мы скакали на лошадях и говорили в пути о многом, наши беседы продолжались и во время ночлега в Шилипине. Там мы два дня обменивались своими мнениями. Темы нашего разговора касались разных вопросов, в том числе о международном коммунистическом движении, об отношениях с китайской партией и, в частности, об актуальных вопросах корейской революции и о ее будущем. Мы дали друг другу клятву в верности.

На эту тему можно бы создать роман. В том же Шилипине находилась офицерская школа Ли Бом Сока. Обосновалась там и семья О Чжун Хва, укрывшись от врага.

Наконец, Пань открыл передо мной и секрет своей семейной жизни. У него была молодая жена, которая была наполовину моложе его. Не могу сейчас припомнить, как ее называли – О Ен Ок или О Бун Ок. Тогда я спросил его, по какой причине он женился так поздно, уже за 40 лет.

– Какая может быть здесь причина? – засмеялся он. – Наверное, я был неважным женихом и не нравился девушкам. Кому охота влюбиться в хромого? Если бы не наша дамочка О, я остался бы холостым до самой старости, – говорил тогда Пань.

Мне все-таки казалось, что он родился на этом свете, чтобы постоянно подтрунивать над собой. Я испытывал в душе глубокое сочувствие к поздней любви Паня.

– А она-то не ошиблась в своем выборе, – сказал я. – Говорят, жена ваша редкая красавица. Велика, наверное, сладость от столь поздней любви?

– А как же! Впрочем, странное дело, не я первым предложил ей руку и сердце, а она первой призналась мне в любви. Вообще любовь поздняя – особая вещь. – Знаете, о вас с завистью говорят все в Северной Маньчжурии.

– Хочу предупредить вас, товарищ Ким, не опаздывайте, вроде меня, не уроните, ради бога, авторитет мужского пола.

– Не знаю. Опоздать, возможно, придется и мне. Не по своей, конечно, воле…

На лугу в Шилипине мы проводили время и за такими разговорами. При этом весело хохотали. И вместе с тем наша дружба становилась все глубже.

Пань сказал, что за это время он привык к жизни в Ванцине, и очень сожалел, что расстается со мной. После Ванцина он должен был инспектировать еще Хуньчунь и Хэлун.

– В моей голове на всю жизнь останется память о вас, – говорил он. – Очень рад, что я в Ванцине познакомился с вами, товарищ Ким Ир Сен.

С серьезным видом на лице сказал Пань со слезами на глазах и сжал мне руку, когда мы выехали за рубеж Хуньчунь – Ванцин.

– Я тоже. Счастлив, что встретился с вами. Честное слово, не хочу расставаться с вами.

– И мне не хочется. Закончив эту поездку, переселюсь с женой в Восточную Маньчжурию, хочу работать вместе с вами рука об руку. Я уже староват в известной мере, запятнан грязью… Будьте «Хо Ши Мином» Кореи.

Произнеся эти слова, Пань покинул Ванцин. Зашагал, затем оглянулся и поднял руку над головой. Увидя знакомый жест, я вспомнил нашу первую встречу. Мне показалось, что с тех пор утекло много воды. Даже чудилось, будто мне уже десятки лет назад знакомы все детали черты его лица, выражение его глаз.

Когда он оглянулся, я почувствовал в груди нахлынувшую грусть и не знал, откуда у меня такое одиночество и печаль перед разлукой с человеком, с которым мы подружились совсем недавно. Пань улыбался, но почему-то его улыбка показалась мне грустной. И все же эта улыбка породила у меня неясную тревогу. Если бы он тогда не улыбался, полегче было бы у меня на душе. Он покинул нас, обещав скорую встречу, но вскоре погиб в Хуньчуне. Больше мы так и не виделись.

Этот славный человек был убит комиссаром батальона Хуньчуньского партизанского отряда Пак Ду Намом. На расширенном заседании Хуньчуньского укома партии, на котором обсуждался вопрос об изменении политической линии, был подвержен больше всех острой критике со стороны Паня именно этот Пак. Его осудили как зачинщика сектантской грызни, и освободили от должности комиссара. Однажды, когда охранявшие Паня солдаты любовались добытыми в бою винтовками образца 38, он сидел дома и что-то писал, В это самое время Пак Ду Нам застрелил из той трофейной винтовки посланца из Коминтерна. Эта весть долетела до Ванцина и вызвала у людей взрыв негодования.

Услышав о его гибели, я на весь день закрылся в той самой верхней комнате дома Ли Чхи Бэка, где мы с Панем обсуждали проблемы революции и человеческой жизни. Горькие слезы текли у меня из глаз. Очень я чтил память погибшего товарища.

5. Воспоминание о белой лошади

Вообще-то мне не хотелось предавать гласности рассказ о белой лошади. Тем более, что в воспоминаниях, которые я пишу, оглядываясь на свою прошлую, 80-летнюю жизнь, случай с белой строевой лошадью, можно сказать, капля в море. Ведь сколько на жизненном пути встречалось героев, сколько благодетелей и сколько было знаменательных событий, о которых следует обязательно вспомнить и рассказать! Всех их и не перечесть.

В то же время жаль хранить рассказ о белой лошади заветным секретом в глубине своей души. Кажется, все неодолимее и страстнее становится желание написать об этом эпизоде жизни. Между прочим, история эта была тесно связана со многими людьми, связанными между собой нерасторжимой нитью дружбы. Так разве можно оставлять рассказ о них во мраке неизвестности?

Весной 1933 года у меня впервые появилась строевая лошадь. А происходило все это так. Пришел ко мне один из руководящих работников Шилипинского народно-революционного правительства вместе с партизанами, расквартированными в том же районе. И была с ними белая лошадь.

В то время штаб Ванцинского батальона находился в Лишугоу, в Мацуне Сяованцина. Я обратил внимание на то, что одну лошадь сопровождала слишком большая свита. Шилипинцы, привязав лошадь во дворе перед штабом, пригласили меня туда.

– Примите эту лошадь, мы привели ее вам в дар, командир Ким. Ведь вам очень часто приходится совершать дальние переходы по крутым перевалам, – заявил работник Шилилинского народно-революционного правительства от имени всех Прибывших.

Я, честно сказать, просто растерялся от неожиданного появления этой «делегации» и от торжественной церемонии передачи мне лошади. К тому же с самого начала меня удивило большое число сопровождающих. Их количество значительно превышало штатную численность целого отделения наших дней.

– Уж не слишком ли вы перестарались? Я молодой человек, недавно исполнилось всего 20 лет. Так уместно ли разъезжать верхом на белой лошади? Зачем вы это придумали?

Сказав все это, я дал понять, что не совсем скромно с моей стороны принимать такой дар. Однако пожилой работник народно-революционного правительства не согласился с моими доводами.

– Что вы, разве это выходит из нормы? Вы не знаете, как поставлено дело у япошек… Как только получает офицер должность хотя бы командира батальона, сразу же начинает важничать верхом на коне. Я, мол, большой начальник. А чем хуже командиры наших партизанских отрядов? В военной книге написано, что воевода «войск в красной одежде» Квак Чжэ У тоже ездил верхом и командовал отрядами Армии справедливости. Чтобы командовать войсками, все-таки надо быть внушительным и величавым.

– Откуда вы достали эту лошадь? Уж не рабочая ли это лошадь из крестьянского двора?

– Что вы говорите? – взмахнул руками работник Шилипинского правительства. – Такого быть не может. Это не рабочая лошадь, а верховая. Помните вы того старика, батрака по своему происхождению, который был избран в члены Шилипинского правительства?

– Конечно, помню. Я же выступал в его поддержку на собрании.

– Это его подарок вам, командир Ким. – Никак не верится, что у него могла быть такая великолепная лошадь, – ответил я, внимательно осматривая оседланную белую лошадь со стременами и поглаживая ее.

С какой стороны ни смотри, она была крестьянской рабочей лошадью. Мне никак не верилось, что в такой глуши, как Шилипин, мог жить крестьянин со. столь великолепной белой лошадью. Более того, нельзя даже подумать, что тот старик, который батрачил у помещика, мог иметь такую замечательную белую лошадь, словно декоративную.

Однако тот пожилой работник Шилипинского правительства настаивал на своем, называя лошадь декоративной. Он, видимо, беспокоился, что если я узнаю правду, если подтвердится, что это рабочая лошадь, то я не приму такой подарок и велю вернуть лошадь обратно.

Теперь я не могу даже припомнить, как звали того старика, который дарил мне белую лошадь. Кажется, по фамилии его называли Паком.

Предложение старика Пака принять в дар белую лошадь было связано с трогательной историей его жизни, которую нельзя вспоминать без волнения.

Этот рассказ начинается с той поры, когда старик Пак, батрачивший у помещика, навсегда распрощался с его домом. Ввиду преклонного возраста старик не мог больше работать, и хозяин выбросил его на улицу. При этом он «рассчитался» со своим батраком за наемный труд белым жеребенком, родившимся в его конюшне всего несколько месяцев назад. Придавленный после рождения кобылой, жеребенок не мог резвиться на дворе и целыми днями лежал на подстилке в конюшне. Жеребенок был очень слаб, ел неохотно. Он был очень тощим. Неизвестно было, когда он подохнет-сегодня или завтра. Давая батраку такого жеребенка, скупой помещик делал вид, что преподносит ему королевский подарок.

Старик Пак, взяв больного жеребенка на руки, со слезами на глазах вернулся в свою хибарку. Несколько десятков лет гнул он спину на помещика. Чем только не занимался все эти годы! Не гнушался никакой работой. И вот теперь такое вознаграждение – полудохлый жеребенок. Очень обидно было этому человеку. Оказывается, мир устроен так жестоко и несправедливо! Горю обиженного старика не было конца…

Старик Пак, живший одиноким бобылем – без жены и без родных, начал заботливо выхаживать своего жеребенка, который стал для него самым драгоценным существом.

Незаметно жеребенок вырос и превратился в красивую белую лошадь. Когда Пака терзало одиночество, он подходил к лошади, гладил ее, жаловался на свою судьбу, сетовал на невзгоды. И ему казалось, что белая лошадь была для него и сыном, и дочерью, и другом.

Всю жизнь старик Пак подвергался оскорблениям и унижениям, его ставили на одну доску со скотиной, обращались к нему как к лошадям и волам, он даже привык всяческие унижения и презрение считать делом естественным. Если люди относились к нему, как равные к равному, он даже испытывал какую-то неловкость.

И вот пришло время, когда этот бедный старик был избран в члены правительства Шилипинского партизанского района. Считаю, нет надобности здесь подробно останавливаться на том, что он переживал в тот день, сколько пролил слез от волнения. Считаю, нетрудно догадаться об этом. Наглядным выражением того является белая лошадь, которую Пак привел на площадку у правительственного здания вечером того дня.

– Уважаемый председатель! – сказал он. – Прошу передать эту белую лошадь командиру Ким Ир Сену. Впервые за свою долгую жизнь я почувствовал себя человеком, достойным уважения. Этим я обязан ему. Сердце мое переполнено чувством благодарности, но не в состоянии выразить это словами. Поэтому я решил подарить ему любимую лошадь, которую я выходил и несколько лет откармливал. Прошу передать ему мое искреннее чувство уважения.

Это была просьба старика Пака к председателю народно-революционного правительства.

Когда мне рассказали об этом, я понял, что неудобно отказываться от белой лошади.

– Я должен был бы отказаться, но просьба его такая искренняя. Прошу передать старику Паку, что я принимаю подарок и очень благодарен ему. Непонятно лишь одно – зачем вместе с подарком нагрянуло так много народу? – обратился я ко всем, приняв вожжи из рук работника Шилипинского правительства. – Думаю, хватило бы одного кучера.

– Всем нам так хотелось хоть разок увидеть вас сидящим на лошади, уважаемый командир Ким, – ответил тот работник правительства с серьезным выражением на лице. – Вот и пришли представители от бойцов и населения. Уважаемый командир, поскорее садитесь в седло!

Бойцы 2-й роты тоже присоединились к ним, стали уговаривать меня поскорее сесть на лошадь. Пришлось уступить просьбам. После этого все возвратились в Шилипин, довольные тем, что увидели меня верхом на лошади.

Я был несказанно благодарен старику Паку за его сердечность и почтительность, но я не решался ездить верхом, хотя и прошло уже несколько дней. Возникло опасение, что если я буду ездить верхом и щеголять на белой лошади, то это, возможно, придется не по душе жителям, а рядовые бойцы начнут относиться к командирам без особого уважения.

И я передал лошадь Ли Ын Ману, работавшему в оружейной мастерской. Это был тот боец, что привез к партизанам купленный им ящик с браунингом, чтобы его приняли в партизанский отряд. Он был человеком решительным и отважным, но у него открылась огнестрельная рана, после чего ему пришлось ампутировать ногу.

Медицинскую операцию Ли Ын Ману сделал Чан Ун Пхо – врач партизанского района, больница которого была расположена поблизости от батальонной казармы в Сяолишугоу. Будучи единственным лицом, представлявшим медицинские круги Сяованцина, Чан являлся универсальным врачом, специалистом по терапии и хирургии. Он один лечил все другие болезни.

В то время больницу партизанского района опекало Общество взаимопомощи, а все направления на лечение больных подписывал председатель народно-революционного правительства. Упомянутое общество имело право консилиума и приняло решение делать операции всем без исключения, если они получали огнестрельную рану с поражением в кости. Не было, к сожалению, у нас лекарств, не было средств порядочного медицинского обслуживания, поэтому было принято столь радикальное решение.

Чан Ун Пхо смастерил скальпель из заводной пружины и ампутировал ногу у Ли Ын Мана. Став инвалидом, он не мог больше участвовать в партизанских операциях. Поэтому после выписки из больницы некоторое время пребывал в доме Рян Сон Рёна поблизости от больницы, где за ним ухаживала мать Рян Сон Рёна.

Теперь Ли Ын Май ездил на белой лошади, которую я ему подарил. Жизнь партизана в оружейной мастерской стала более сносной, даже радостной.

Вскоре у меня появилась еще одна белая лошадь. На этот раз она была трофейной, отбитой у японцев. Ее мы взяли в бою в Дахуангоу, разгромив войсковую часть оккупантов. Сохранилисьеще ветераны антияпонской борьбы, которые, вспоминая об этой лошади, утверждают, что мы взяли ее в бою под Чжуаньцзяолоу. Но я не собираюсь спорить. Разве дело в том, где мы ее захватили? Главное состоит в том, что к нам в качестве трофея попала лошадь, на которой ездил японский офицер. Это была безукоризненная строевая лошадь, которая сразу же привлекала к себе внимание всех, кто ее видел.

Помнится, тогда мы устроили засаду. Японский офицер – хозяин этой белой лошади, к его великому несчастью, был в числе первых целей, по которым мы открыли огонь. Сраженный пулей, он кубарем покатился со спины лошади. Но тут произошло чудо. Белая лошадь, потерявшая хозяина, странное дело, не вернулась к себе, а пустилась бежать прямо по крутому склону горы, туда, где расположился КП нашего отряда.

Появление белой лошади встревожило моего ординарца Чо Валь Нама – как бы из-за этого наш командный пункт не стал объектом удара противника. Он не раз пытался отогнать лошадь в сторону большака, бросая в нее кусками дерева и гильзами, но беглянка не ушла к своему хозяину, а упрямо шла в нашу сторону. А затем остановилась, как вкопанная.

– Нехорошо прогонять животное. Она же не хочет идти к своему старому хозяину, упорствует. Нельзя оказывать столь холодный прием с нашей стороны! – упрекнул я ординарца. Затем подошел к лошади, потрепал ее гриву.

– Что вы делаете? Враг же сосредоточит удар по нашему командному пункту! – испуганно закричал ординарец, пытаясь закрыть меня своим телом от пуль противника.

– Сейчас врагам не до нас, – засмеялся я. – Посмотри-ка, как они бегут – дай бог ноги!

Таким образом лошадь оказалась в качестве трофея в нашем партизанском отряде.

С самого начала бойцы стремились разглядеть что-то таинственное в том, что лошадь японского офицера столь упрямо стремилась перебежать к нам,

– Это животное, видно, чувствует, где корейцы, а где японцы. Узнав, где находятся корейцы, лошадь решительно перешла на нашу сторону.

Так говорили бойцы, по жетону определившие, что лошадь – родом из Кенвона (Сэпер). Другие же выдвигали еще более «достоверные» доводы, оправдывая поведение лошади:

– Японский офицер, видать, всегда жестоко обращался с ней. Если бы не так, она бы не перешла к нам, едва только свалился с седла ее хозяин!

При возвращении в Мацунь с поля брани мы вручили трофейную лошадь одному китайскому старику, чтобы он пользовался ею как тягловой силой. В Цзяньдао широко использовали во время полевых работ не только волов, но и лошадей.

Вскоре после этого старик-китаец пришел к нам и вернул обратно лошадь: «У нее, – говорит китаец, – ноги слишком тонкие и слабые, поэтому нельзя использовать ее как тягловую силу. К тому же она норовистая, привередливая, не подпускает к себе близко. Ее ни укротить, ни подчинить невозможно».

– Что бы то ни было, но этой лошади суждено жить вместе с нами! – говорили мои товарищи.

Беспокоясь о том, что у меня к тому времени обострилась болезнь ног, они предлагали мне ездить верхом, предупреждая: «Наша партизанская война не кончится за один-два года. Так и будешь мучиться с больными ногами, а можешь совсем остаться калекой».

Действительно, в то время болезнь сильно мучила меня, всякий раз была серьезной помехой, когда мы совершали поход. Вероятно, она возникала из-за того, что я с детства много ходил пешком. В период моей деятельности в Гирине ездил порой на поезде или на велосипеде, но в Ванцине, находящемся в постоянной блокаде, нельзя было пользоваться такими благами. Надо было проделывать в день десятки, а то и сотни ли, причем совершая форсированный марш по горным грядам. Такая деятельность в партизанском районе была для меня с больными ногами физическим мучением.

Но и на этот раз я не согласился с предложением товарищей оставить у себя лошадь.

После этого они созвали партийное собрание, на котором приняли решение: с такого-то числа товарищ Ким Ир Сен обязан ездить верхом. Этим же хитроумным решением и командира батальона Рян Сон Рёна тоже обязали ездить верхом. Видать, был заранее учтен тот факт, что если будет решено, чтобы только один я ездил верхом, то от меня последует категорический отказ.

Мне ничего другого не оставалось делать, кроме как повиноваться – ведь это же было решение организации. А в тот день, когда нам впервые пришлось сесть на лошадь, стоявшие рядом товарищи от радости даже захлопали в ладоши.

В коневодческом журнале было записано: «Кенвонское конное ведомство по обучению строевых лошадей». Да, это была вышколенная, стройная лошадь. Порой она принимала пепельный цвет с матовым оттенком, а порой становилась белой, как снег. А ноги у нее были такие тоненькие, как у верховой лошади для скачек. Поэтому когда она мчалась, то напоминала летящую стрелу.

На этой лошади я ездил года два. На ней я ходил в бой, а порой забирался в дремучие девственные леса, куда не ступала человеческая нога. Лошадь вместе с хозяином испытывала все и всякие трудности. Не оттого ли она так часто представляется в моем воображении, заставляя меня впасть в лирические воспоминания.

Каждый новый день начинался у меня с ухода за лошадью. Вставал рано утром, гладил по голове лошадь, чистил веником от пыли. Конечно, вначале у меня не было ни опыта, ни умения заниматься этим делом. Пришлось вспомнить, как мой дед в Мангендэ чистил веником бока смирно стоявшего вола. Ухаживая за лошадью, я следовал примеру деда.

Однако каждый раз, как только веник прикасался к ее бокам, лошадь убегала от меня. Когда я возился с лошадью, по дошел ко мне старик Ли Чхи Бэк и дал мне металлическую скребницу. Будешь, говорит, скрести этим спину лошади и тогда все будет в порядке. Так я сделал – лошадь покорно стояла, упершись ногами в землю.

Прикрепляя седло на спину лошади, я неожиданно нашел между кожей и фланелью седла какой-то узелок. В нем оказалась небольшая записная книжка, своего рода «коневодческий журнал», металлическая скребница и щетка, тряпки, железная палочка с заостренным кончиком и другие предметы. О способах применения скребницы, щетки и тряпок можно было догадаться, но никак нельзя было взять в толк способ применения железной палочки с заостренным, как операционный нож, кончиком.

Я взял железную палочку и подошел к лошади. Что за чудо! Белая лошадь, как цирковая, вскинула одну ногу. Это, несомненно, означало какую-то взаимосвязь между железной палочкой и копытом. Но я никак не мог догадаться, что же это могло значить.

Лошадь, как бы сожалея, вертелась вокруг меня, а затем подошла к колу, вбитому в землю поодаль, и поставила на кол одну из передних ног. В щелях между подковой и копытом была уйма грязи, кусочки камней и соломы.

Я выковырял все это железной палочкой. И тогда лошадь поставила на кол другую ногу, устремив на меня лукавые глаза.

Таким образом я постепенно, хотя и наугад, приобретал навыки обращения с лошадью. Как раз в это время приехал из Кореи к родственникам в Сяованцин работник коневодческой селекционной станции. Он раскрыл для меня многие приемы ухода за лошадью, а также обучил искусству верховой езды. По его словам, лошади не любят, когда на их шерстяной покров садится пыль, когда в щели копыт попадают осколки фарфора или стекла. Поэтому раза два в день следует обдавать их чистой водой, очищать и скрести, смазывать маслом, своевременно извлекать из копыт грязь и мусор. Особенно, утверждал он, надо быть внимательным, когда лошадь мокнет под дождем или потеет. Тогда надо тщательно очищать ее от влаги.

Самое главное из кормов для лошадей – это сено и овес. Ячмень и соевые бобы тоже неплохие корма. Как человеку, так же и лошади нужно каждый день съедать небольшое количество соли, а после непомерного физического напряжения не следует поить ее слишком большой дозой холодной воды. Вот такими были секреты ухода за лошадью, которые подсказывал мне тот работник селекционной станции.

В ходе повседневного ухода за лошадью и поездок я невольно подружился с ней. Она всегда покорно выполняла все мои требования, подчинялась моей воле. По одному только моему взору или движению моей руки она угадывала, что ей следует делать, и делала то, что надо. Такая ее догадливость удивляла меня.

В норове, в движениях лошади часто наблюдались случаи, представляющие собой своего рода высокую надрессированность и даже художественно завершенную красоту, своего рода индивидуальность. Порой мои товарищи диву давались – ведь это же лошадь, а не человек?

Однако лошадь была не только умной и верной седоку, но и норовистой. Она никогда не позволяла другим, кроме хозяина, трогать себя или же садиться кому бы то ни было в седло. Если какой-то недобрый человек пытается брать под уздцы или же садиться в седло, лошадь начинала вертеться вокруг, не подпускала к себе, а порой даже норовила ударить его задней ногой или укусить зубами.

Однажды Чо Валь Нам хотел было сесть в седло, но у него ничего не получилось. Сначала он, поставив лошадь у деревянных мостков крытой террасы, потихоньку чистил ее скребком, а затем рывком, неожиданно вскочил в седло. Как только лошадь почувствовала тяжесть седока, она рванулась в сторону, мой ординарец полетел на землю.

Проглотив горькую «пилюлю», Чо Валь Нам придумал новый, из ряда вон выходящий прием верховой езды. А заключался он в следующем: он ставил лошадь в навозную яму, в которой ноги вязнут по лодыжки, пытался неожиданно вскакивать в седло, когда лошадь пасется. Но никакие выдумки не помогли ему. И на этот раз седок распластался в грязи.

Юный ординарец, привязав лошадь к дереву, вымещал свой гнев, стегая ее плетью. После этого едва только он появлялся рядом, лошадь убегала, а если сделать этого было нельзя, пыталась лягнуть его ногой.

Юному «кавалеристу» было так досадно и обидно, что он как-то даже заплакал. Еще бы, он ведь с такой искренностью и сердечностью относился к лошади, а она и близко к себе не подпускала. Даже в седле не разрешала посидеть. После всех описанных мытарств парень с горя решил вернуться в роту.

Выслушав его, я сказал: «Надо установить, почему лошадь тебя отвергает. И я думаю, что все это зависит только от тебя, от твоей искренности и сердечности. Надо быть более ласковым и внимательным к животному». При этом я подробно рассказывал ему об искусстве ухода за лошадьми.

Чо Валь Нам брался за дело согласно моим наставлениям. Он относился к лошади со всей искренностью. Что и говорить, лошадь тоже платила ему своей привязанностью.

С тех пор, как говорится, довольно много утекло воды и все до мельчайших подробностей вспомнить трудно. Многое попросту забылось. Лишь отдельные случаи отчетливо встают в памяти, всплывают в ее глубинах, словно живые картины.

Это было в те дни, когда О Бэк Рён командовал взводом. Однажды я вместе с его взводом отправился из Мацуня в Лоцзыгоу для проведения политической работы в массах. В те дни мне приходилось спать в среднем по 2–3 часа в сутки. Время поглощали боевые действия, боевая подготовка, работас массами… Обычно в один-два часа ночи я ложился спать. А когда дело не терпело отлагательств, приходилось бодрствовать и всю ночь напролет.

Помню, во время марша, когда мы подходили к перевалу Цзяпигоулин, меня клонило ко сну, и я задремал прямо в седле. Вероятно, это было следствие бессонной ночи, которую я провел накануне. Точно сейчас не помню, где это случилось, кажется, в Мацуне или Шилипине.

Я ехал верхом во главе взвода, и никто не заметил, что меня одолела дремота. Но самое удивительное заключалось в том, что лошадь стала шагать очень осторожно с того момента, когда взвод начал подниматься на перевал Цзяпигоулин.

Заметил это именно командир взвода О Бэк Рён. Он обратил внимание на то, как осторожно взбиралась лошадь на крутые подъемы, как сдержанно переставляла ноги. Взводный готов был уже разозлиться, ведь темп нашего движения сильно замедлился.

«Странная у него, этого английского джентльмена, сегодня походка», – подумал командир взвода.

При спуске вниз лошадь осторожно сгибала на этот раз уже задние ноги, с трудом спускалась с перевала. Между тем взвод тихонько обошел нас и продвинулся далеко вперед. Позади остались только белая лошадь со своим седоком, да еще О Бэк Рён. Он беспокоился обо мне. Тревожила его мысль, что мы отстали, но ему пришлось терпеть – ведь нельзя же подхлестывать лошадь, на которой едет старший начальник.

Спустившись с перевала, белая лошадь остановилась перед буреломом, который лежал поперек на берегу реки Цзяпигоуцзян. В другое время она, такая лихая, через бурелом легко бы перемахнула, но на этот раз топталась перед небольшим препятствием. О Бэк Рёну это показалось еще более странным.

«Лошадь начинает лениться, но почему товарищ командир не собирается ни понукать, ни подхлестывать своего коня?» Занятый такими мыслями, О Бэк Рён взглянул на меня, сидящего на седле, и лишь сейчас он заметил, что я крепко задремал.

– Ну, какая замечательная лошадь! – не удержавшись от удивления, громко вскрикнул командир взвода. Лошадь несколько раз постучала передней ногой по бурелому. От этого стука я проснулся. – Надо сегодня хорошо накормить вашу лошадь, – поглаживая ее гриву, обратился ко мне О Бэк Рён. Он весь расплылся в улыбке. Сотворился новый мир, пока я дремал?

– Кормить особо? Это почему же?

О Бэк Рён стал интересно рассказывать мне о том, как осторожно лошадь форсировала перевал Цзяпигоулин, как она мялась, подходя к бурелому, и продолжал:

– Помню, рассказывал мне отец, что исстари самой выдающейся в стране лошади присваивали звание «Кунма» («Государственная» – ред.). Что вы скажете, если мы отныне назовем ее «Кунма»?

– Зачем же ее называть только «Кунма»? Судя по вашему рассказу, мне не жаль называть ее даже «Чхонхама».

– Что означает «Чхонхама»?

– Это означает – самая выдающаяся лошадь в мире.

– Отлично! Будем называть ее «Чхонхама». О Чжун Хва говорил мне, что в древние времена в какой-то стране дали лошади даже высокий чин.

– И я тоже слыхал об этом. Император одной страны, говорят, дал своей любимой лошади высокий чин «консула». Она получала еду из кормушки, которая была изготовлена из слоновой кости, пила вино из золотого корыта, пользовалась всеобщим уважением. Как вы думаете, если мы дадим ей чин «реньичжон» (председатель госсовета феодальной Кореи – ред.).