Текст книги "В водовороте века. Мемуары. Том 3"

Автор книги: Ким Сен

В сердцах жителей Северной Маньчжурии воспламенялась святая искра любви к отечеству, готовность защищать справедливое дело. По силе этих чувств они мало чем отличались от жителей Восточной Маньчжурии. Различие было лишь в том, что у первых была «толстая скорлупа», покрывшая это святое чувство, и был «гораздо выше порог» на двери к проходу сквозь эту «скорлупу».

Народ без колебаний открывает свое сердце любому из тех, кто относится к народу с пониманием и сочувствием, и с горячей любовью заключает его в свои объятия. Но он решительно замыкается, уходит в себя, встречаясь со всяким сбродом – перед мерзавцами низменной души, ни разу не задумывавшимися над тем, что сами родились в гуще народа и росли на почве народа, перед наглецами, считающими, что народ обязан им прислуживать, а они имеют право пользоваться всевозможными почестями, перед бюрократами, полагающими, что народом можно управлять как им вздумается, перед вампирами, относящимися к народу как к дойной корове, перед пустомелями, на каждом шагу трезвонящими, что любят народ, а, видя его страдания, проходят мимо с закрытыми глазами, перед лицемерами, бездельниками и мошенниками.

Сейчас в живых не осталось ни одного соратника, кто бы мог поведать о нашем первом походе в Северную Маньчжурию. Из 170 с лишним бойцов-участников похода мало кто вернулся на освобожденную Родину. Кажется, из Ванцинской роты вернулись О Чжун Ок и Ен Хи Су.

Когда мы вступили на землю Нинаня, Кан Гон еще был членом Детского отряда. Судя по возрасту, он мог бы и сейчас жить и бороться за революцию. Но он тоже погиб в бою на передовой линии фронта ранней осенью того года, когда началась великая Отечественная освободительная война. В то время Кан Гон был начальником Генерального штаба Корейской Народной Армии.

Что касается Ко Бо Бэ, то он впоследствии служил полковым комиссаром в 5-м корпусе, которым командовал Чжоу Баочжун. О его судьбе говорят по-разному: одни утверждают, что он погиб в бою, другие – уехал в Советский Союз и там умер. Где правда – точно не знаю. Я не мог поверить даже самой вести о том, что скончался этот одаренный весельчак, который своими бесконечными прибаутками и шутками вызывал взрывы смеха во всем Цзяньдао. Даже трудно представить, что из жизни мог уйти такой оптимист.

Больше половины группы гармонистов, проложивших вместе с Ко Бо Бэ путь для нашего экспедиционного отряда, остались в Северной Маньчжурии по просьбе Чжоу Баочжуиа или погибли в боях на обратном пути. Какова судьба остальной половины? Этого я не могу сказать, нет возможности собирать о них справки. Сейчас трудно припоминать даже их имена. Прошло около полувека после первого североманьчжурского похода. Однажды я получил радостную весть, что в Пхеньяне живет один из участников похода. Работники соответствующего отдела прислали фотоснимок. Взглядываюсь – да это же он, первый гармонист того ансамбля Хон Бом!

В его глазах я читал следы тех чрезвычайно суровых дней в Северной Маньчжурии, когда нам угрожали страшные метели, когда мы в снежных бурях с невообразимым трудом делали шаг за шагом. Капризы времени неузнаваемо изменили черты его лица, но, к радости, я сумел вспомнить одну примету – необычайно длинную, как у цапли, шею бойца.

Неужели это известный мастер губной гармошки Хон Бом, тот самый любимец жителей Цзяньдао? Почему же этот, я бы сказал, замечательный человек – непосредственный участник, свидетель первого североманьчжурского похода – только теперь дал о себе знать, проживая поблизости от меня?

Я попросил соответствующих сотрудников узнать, отчего же так получилось. Оказалось, Хон Бом не напомнил о себе чисто из-за свойственной ему чрезмерной скромности и простоты.

– Я, конечно, участник антияпонской революции, но. я» собственно, не совершил подвигов, чтобы достойно гордиться. Есть у меня единственная гордость – то, что вместе с вождем участвовал в походе в Северную Маньчжурию. Кстати, вернувшись из Северной Маньчжурии, я заболел тифом в глухом уголке Саньдаованя. Прохворал там, не подозревая, что уже был ликвидирован партизанский район. Выздоровев, я не мог найти свой отряд и вернулся в родной край. Если бы сообщил, что являюсь участником антияпонской войны, – партия стала бы заботиться обо мне, как о заслуженном человеке. Но мне не хотелось обременять нашу партию! – так сказал ветеран антияпонской борьбы Хон Бом на склоне жизни.

В то время этот 70-летний старик работал сторожем в Чонсынском отделении милиции. Жил в скромной однокомнатной квартире. Музыканты нового поколения, родившиеся в 50-60-х годах, переселялись в трех– и четырехкомнатные квартиры. А в то время довольствовался однокомнатной квартирой тот самый партизанский гармонист, испытавший все невзгоды в вихрях антияпонской войны. Несомненно, Хон Бом свыше этого не желал ни привилегий, ни особого почета.

Таким был каждый из участников антияпонской войны.

Хон Бом всю жизнь хранил губную гармошку, которую я купил ему в Нинане. Однажды навестили его дом наши работники, специализирующиеся на истории революционной деятельности. И тогда он исполнил для них на той самой губной гармошке серию революционных песен, которые пел во время похода в Северную Маньчжурию. Все слушатели были единодушны в том, что у него исполнительское мастерство было просто удивительным.

Партия позаботилась, чтобы он жил в новой квартире на проспекте Кванбок. Там ветеран и скончался.

Ветераны антияпонской борьб ы, прошедшие школу суровых испытаний в дни Североманьчжурского похода и «Трудного похода», вынесли вместе с нами неисчислимые трудности и после возвращения на освобожденную Родину. Каким глубокомыслием, каким вечно живым импульсом звучит золотое изречение наших предков об истине жизни: «Лишения в раннем возрасте не купишь и на золото»! Да, трудности и испытания – мать истинного счастья!

5. Пурга на перевале Тяньцяолин

Это было в третьей декаде января 1935 года. Наш экспедиционный отряд выполнил намеченные военно-политические задачи и начал собираться в обратный путь.

Когда мы покинули Дуйтоулацзы уезда Ванцинс тем, чтобы начать поход наш отряд насчитывал 170 бойцов. Однако, когда начался путь возвращения, осталось всего 50–60 человек.

В начале нашего похода Яньцзиская рота вернулась в Восточную Маньчжурию. После этого нам пришлось вывести и Хуньчуньскую роту из Нинаня. Это объясняется тем, что создалась напряженная обстановка, требующая защитить очаг революции от вражеских осадно-наступательных операций. Мы понесли немалые потери в непрерывных боях, продолжавшихся в течение трех месяцев. Разумеется, появились и раненые: их отправили в безопасные места, итак личный состав нашего отряда уменьшился до одной трети бывшего числа бойцов.

Мы не могли пополнить свои поредевшие боевые ряды. Правда, в селах, где останавливался наш отряд, было много молодых парней, просившихся к нам добровольцами, но мы направили их в отряд Чжоу Баочжуна. Он стал искренне беспокоиться о нашей безопасности на обратном пути.

– Есть агентурные сведения, что сейчас враги лихорадочно ищут следы отряда Ким Ир Сена. Этой зимой вы сильно потрепали их своими чувствительными ударами. Наверное, они решили рассчитаться с вами за это. По-честному говоря, я очень беспокоюсь за вашу безопасность, – сказал он, бросив на меня тревожный взгляд.

– Спасибо за внимание, но не беспокойтесь, пожалуйста. Я уверен, что мы как-нибудь доберемся благополучно. Думаю, что страшные метели в горах Лаоелина укроют нас и на этот раз, – ответил я просто, испытывая к нему чувство благодарности за его товарищеское беспокойство о нашей безопасности.

– Ну и спокойствие же у вас! Ведь вы же знаете, что скоро придется столкнуться с большими опасностями. Вы, командующий Ким, всегда пребываете в оптимистическом настроении…

Чжоу Баочжун помог нам избрать, как ему казалось тогда, наиболее безопасный и надежный маршрут, даже прикрепив к нам более чем 100 бойцов из антияпонского отряда. Мы прибыли в Северную Маньчжурию по известному маршруту Дуйтоулацзы – перевал Лаоелин – Бадаохэцзы. Избранный же нами обратный путь, а именно перевал Тяньцяолин – перевал Лаоелин – Бажэньгоу, был совсем другим, обходным, предусматривающим поход по горным грядам, находящимся вдали от мест расположения вражеских заслонов. По словам Чжоу Баочжуна, противник не имел даже представления о существовании этого пути.

Пин Наньян знал этот маршрут лучше, чем Чжоу. Притронувшись к моему локтю, он сказал:

– По-моему, поход в сторону перевала Тяньцяолин самый надежный и безопасный. Там есть лесоразработки, где хранится большое количество продовольствия. К тому же я ручаюсь головой, что каратели не посмеют совать туда свой нос.

Название Тяньцяолин в буквальном смысле означает «мост под самым небом». Гора была очень крутой, словно высокий мост.

Мы, вняв совету товарищей из Северной Маньчжурии, решили вернуться в Цзяньдао предложенным ими путем. Дветри другие горные трассы, идущие через перевал Лаоелнн, уже были перекрыты противником. Мы покинули горный шалаш Чжоу Баочжуна, боевые друзья из Северной Маньчжурии тепло проводили нас.

Сердца сжимались от печальных мыслей, что мы возвращаемся к себе в Цзяньдао без многих павших в бою соратников. Сейчас они, как и Ли Сон Рим, лежат в мерзлой земле без ухоженных могильных холмов и надгробных памятников.

Я скомандовал всему отряду снять головные уборы и трехминутным молчанием почтить память боевых товарищей, навеки оставшихся на немилых просторах Северной Маньчжурии. Мы мысленно обещали павшим бойцам: «Прощайте, боевые соратники! Сегодня мы оставляем вас в далеком чужом краю, в мерзлой земле. Но настанет день освобождения, день независимости страны и мы, вернувшись к вам снова, перенесем ваш прах насво их плечах в родные места. Там мы похороним вас со всем и почестям и, украсим ваши могилы цветами иустановим на них стелы и жертвенники, будем поминать каждый год. До новой встречи, боевые друзья!»

И как бы стараясь укрыть белым саваном тела лежащих без гробов боевых друзей в безымянных горах и ущельях Нинаня, в тот день в Северной Маньчжурии повалил хлопьями густой снег. Снегопад одновременно заметал наши следы, так что для скрытного продвижения день был самым подходящим.

Но и такая щедрая поддержка неба не смогла полностью скрыть нас от цепкого наблюдения противника. Свора карателей появилась далеко как раз в тот момент, когда мы, подкрепившись приготовленным североманьчжурскими товарищами обедом, расположились на короткий отдых в районе горного склона высотой 700 метров над уровнем моря.

Внезапное появление противника в этом девственном лесу, за безопасность которого Пин Наньян ручался своей честью, явилось для нас полной неожиданностью. При виде направленных на нас карателями дул винтовок у бойцов нашего экспедиционного отряда глаза полезли на лоб. Как же так? Может быть, мы сбились с маршрута? Бойцы раздраженно переговаривались: мы считали, мол, обратный путь станет для нас передышкой, но, не говоря о передышке, преследователи не дадут нам ни минуты покоя.

С такими настроениями бойцов отряду нельзя было успешно преодолетьобратный путь. Поэтому я сразу же решил сказать несколько слов своим товарищам, чтобы они с самого начала не поддавались панике и не теряли присутствия духа;

– Товарищи! Вот уже несколько лет мы находимся во вражеском окружении. Кругом противник-ивпереди, и позади, и по бокам, и даже в небе. Там, где находятся партизаны, там появляются и враги. Скажите, кто же из нас не подвергался ни разу их преследованиям во время походов? Сколько спокойных походов – без перестрелок, без рукопашных боев было в истории нашей антияпонской войны? Так что, товарищи, мы должны быть готовы к боям и в этом походе. Бои – это единственная возможность, позволяющая нам прорваться сквозь окружение противника и добраться до Цзяньдао.

Услышав мои слова, бойцы прибодрились и воспрянули духом.

Чтобы собрать сведения о преследовавшем нас противнике, мы выслали вперед разведчиков. Они провели разведку боем и захватили двух «языков» из вражеского дозора. При допросе пленные часто упоминали имя командира отряда Цзинъаньской армии Иосизаки, который во время стычек с нами терпел немало поражений. Чтобы смыть с себя этот позор, он укрепил пополнениями свои силы, потрепанные под ударами нашего экспедиционного отряда. И вот теперь эти каратели начали нас преследовать.

Сразу же после события 18 сентября под руководством штабного офицера Квантунской армии майора Комацу был организован «Цзинъаньский партизанский отряд», действующий под вывеской отдельных войск специального назначения и призванный оказывать содействие Квантунской армии. Этот отряд как предшественник Цзинъаньской армии состоял из смешанного состава – как из маньчжуров, так и из японцев.

В ноябре 1932 года с созданием армии Маньчжоу-Го Цзинъаньская армия причислялась к ней. Две трети командного состава этой армии, включая и командующего генерал-майора Фудзии Дзюро, были японцами. В Цзинъаньской армии было также и резервное подразделение, большинство которого составляли 17 – 18-летние выпускники средней школы родом из Японии.

Оружием и обмундированием эту армию снабжала Квантунская армия. Вояки Цзинъаньской армии носили на рукаве красные повязки, отчего их порой называли «Отрядом красного рукава». Воспитывали их в духе «постоянного пребывания на поле брани», насильно заставляя находиться всегда в бою, под огнем. С другой же стороны им прививали дьявольское сознание «Ямато тамаси» и «Сейан тамаси» (цзинъаньский дух). Большинство воинов-китайцев этой армии были выходцами из имущих классов, все они великолепно говорили на японском языке.

План Цзинъаньской армии, состоящей из верных псов японских империалистов, заключался в том, чтобы противостоять партизанской борьбе коммунистов своей партизанской тактикой. Это свидетельствовало о том, что вышколенные эти головорезы своей основной целью считали действия, направленные на уничтожение нашей партизанской армии. «Цзннъаньский партизанский отряд» поначалу насчитывал около трех тысяч воинов, что несколько превышало силы одного полка японской армии.

Иосизаки был командиром 1-го пехотного подразделения Цзинъаньской армии. Оно было самым жестоким и яростным отрядом среди всех других подразделений этой армии. Попав в поле зрения этих карателей, любой, даже довольно сильный противник, должен был готовиться к кровопролитию. При разгроме своих карательных сил Иосизаки тотчас же пополнял их новыми резервами. В руках этого палача находилось сколько угодно резервных отрядов, необходимых для непрерывной атаки экспедиционного отряда Народно-революционной армии.

К сожалению, у нас не было никакой возможности пополнять свои поредевшие ряды, восполнить хотя бы часть понесенных потерь. Каждый день приходилось по 4–5 раз ввязываться в бой с преследовавшими нас карателями. Когда мы начинали пере движение, за нами неотступно следовал враг, а когда устраивали привал, делали передышку и каратели. Преследователи напоминали пиявок, которые не отрывались от своей жертвы до тех пор, пока она не падала от изнеможения.

Как утверждал Чжоу Баочжун, Цзинъаньская армия о нашем отряде знала все: командует отрядом Ким Ир Сен; в нем столько-то бойцов; применяют такую-то тактику; в районе перевала Тяньцяолин и вблизи него нет никаких вооруженных отрядов коммунистов, которые могли бы прийти партизанам на помощь. Надо сказать, что в то время разведка японской армии действовала на довольно высоком уровне. Значит, нам пришлось вести бессекретный бой с противником.

Каратели придерживалисьправила: «Пусть падет 100 наших солдат, но если при этом будет ликвидирован хотя бы один коммунист-это у же большой успех. Мы можем восполнить 100 человек, но партизаны не в силах заменить ни одного». Они непрерывно вводили в бой все новые и новые силы. Их наглости не было предела, поскольку они действительно имели неисчерпаемый резерв войск. «Во что бы то ни стало надо истребить экспедиционный отряд из Цзяньдао, хотя бы для этого пришлось потерять и тысячу своих солдат. С ликвидацией этого отряда придет конец и Ким Ир Сену, а без него будет шабаш всей армии корейских коммунистов, борющихся против Маньчжоу-Го и Японии» – таким был девиз вояк Цзинъаньской армии.

К несчастью, помимо непрерывного и отчаянного преследования карателей, той зимой часто разыгрывалась страшная метель. В ее вихрях порой трудно было отличить своих бойцов от неприятеля. Только по говору удавалось определить бойцов одной из сторон – наш или противник, и сразу же начинался бой.

Не сумев преодолеть суровых испытаний, нас оставили следовавшие за нами бойцы китайского антияпонского отряда. Из-за отсутствия высокой готовности к самопожертвованию они были не в силах выдержать преследования следующих по пятам карателей, да и безжалостные морозы, метели сделали свое дело. Ведь получалось, что не они хранили нас, а мы – их до конца.

Вскоре кончился и провиант, которым снабдил нас Пин Наньян. Вместо пищи нам несколько дней пришлось глотать один лишь снег. Это был единственный продукт, который мы могли бесплатно добывать на бесконечной, не проникшейся к нам состраданием земле. Ведь куда ни посмотри – не было перед взором даже признаков о существовании человеческого жилья. С помощью бойцов, не страшившихся идти на верную гибель, мы пробовали устраивать налеты на лагерь карателей во время привалов, но добытым продовольствием нельзя было прокормить наш отряд. Тем более, что противник, выходя в боевую экспедицию, брал с собой небольшой запас провианта.

«Невзирая на любые трудности, надо добраться до лесоразработок в Тяньцяолине. Ведь Пин Наньян говорил, что там хранится много продовольствия». С этой надеждой мы упорно продолжали продвигаться вперед, вдохновляя и поддерживая друг друга.

Когда появлялось немного съедобного, я уступал его своим бойцам. Бывали и такие дни, когда суточный рацион всего отряда состоял из менее двух килограммов кукурузы. В таких случаях предназначенные для меня кукурузные зерна я вкладывал в рот молоденьким бойцам, а сам глотал горсти снега. Разумеется, от снега не прибавлялось сил, но я сквозь жестокую пургу упорно продвигался вперед по крутым склонам гор.

В том походе Хан Хын Гвон утверждал, что и в снегу имеются питательные вещества, привлекая тем самым внимание к себе других бойцов. Я все ожидал, что его утверждение вызовет с их стороны решительный протест, но этого не последовало. Бойцы, вопреки моему предположению, почти не стали возражать своему товарищу, выдвинувшему столь сомнительную гипотезу. Наоборот, большинство бойцов стали даже развивать его идею, высказывая предположение, что и в воде может быть много питательных веществ. Тут у же сконфузился даже Хан Хын Гвон – автор столь нелепого «изобретения».

Я тоже поддержал предположение бойцов, так как отрицанием мог сокрушить их призрачные надежды продержаться без пищи. А между тем, мучительный голод еще больше зажимал нас в свои тиски. Нельзя было смотреть без волнения и слез на прекрасный облик бойцов отряда, которые хотели верить гипотезе, что и в снегу, употреблявшемся ими вместо каши и хлеба, могут быть и питательные вещества, и которые, споря об этом, преодолевают все трудности и испытания нашего тернистого пути.

Говорили, что во время Великого похода в 25 тысяч ли китайские товарищи питались отваром из кожаных ремней, когда у них кончался провиант. Мы тоже знали этот способ, но у нас не было свободного времени, чтобы сварить ремни в котелках. Поход был слишком суровым, и я в некоторые моменты черпал силы, вспоминая эпизоды из романа «Железный поток», который прочитал в свою бытность в Гирине.

Каждую ночь я, наряду с другими бойцами, стоял на часах. Положение нашего отряда, испытавшего смертельную опасность, было слишком тяжелым, чтобы командир мог пользоваться какими-либо привилегиями.

В то время, когда для экспедиционного отряда наиболее насущными были воля, умение командира и его искусство управлять отрядом, судьба-злодейка принесла бойцам отряда еще один чувствительный удар. Вблизи Тяньцяолина я схватил сильную простуду, от которой пришлось слечь. От недоедания, недосыпания и без отдыха я крайне ослаб физически, так что неудивительно было, что в таком состоянии мой организм был не в силах сопротивляться болезни. От высокой температуры горело все мое тело, как раскаленная печка, а страшная лихорадка, в конце концов, безжалостно свалила меня в снежную яму. В начале, когда начинало лихорадить, надо было бы согреться у костра. Тогда не обострилась бы болезнь. Но я скрывал от бойцов свою болезнь, чтобы не вызвать у них беспокойства. И вот настал момент, когда судорогой свело мои руки и ноги, и я оказался на грани смерти. Подбежали ко мне бойцы и начали делать массаж рук и ног, после чего я еле-еле пришел в сознание.

Сведущие люди утверждают, что от простуды можно избавиться, выпив чашку меда и пропотев на горячем полу. Но, находясь в безлюдной местности на высоте свыше 1000 метров над уровнем моря, о таком «лекарстве» нечего было даже мечтать.

Хан Хын Гвон вместе с бойцами соорудили сани. Мои боевые друзья, окутав меня ватным одеялом и накрыв дополнительно шкурой косули, усадили на сани и стали тянуть их по очереди. Они, беспокоясь о моей безопасности, не прочь были помолиться и богу, чтобы противник прекратил преследование, но каратели не отставали ни на шаг. Невыразимо трудно было бойцам, с однойстороны, сдерживать преследовавшего врага, ас другой – тащить меня на санях волоком по крутому горному склону. Да, это было неимоверным напряжением сил, требующим мобилизации всех душевных и физических качеств. Иосизаки в ряды преследователей добавил роту Куто, который именовался не иначе, как «королем карательных операций». За боевые заслуги в Маньчжурии Куто, после его смерти, удостоился звания «гунсин» (герой в войне – ред.) Японии, прах которых, говорят, принято хранить в синтоистском храме «Яскуни». Появившись на рубеже перевала Тяньцяолин, он обратился к своим подчиненным:

– Нам стало известно, что Ким Ир Сен сейчас тяжело болен и даже не способен командовать. Следовательно, в дальнейшем незачем затевать бои. Не надо воевать! Надо лишь продолжать преследование до тех пор, пока коммунисты не выбьются из последних сил. Преследуя, уничтожайте их по одному. В таком случае не более чем за месяц можно будет истребить всю коммунистическую армию!

Применяя такие методы, Куто вывел из строя многих наших бойцов. Надо сказать, что враги стреляли очень метко.

Когда я очнулся, возле меня находилось всего 16 бойцов. Напрягая зрение, я оглянулся, но, кроме них, не увидел больше никого. «Куда же пропали другие товарищи и остались лишь эти? Неужели дорогие мои соратники захоронены в снежных сугробах Тяньцяолина?» – иногда приходила мне в голову такая мысль.

«Где Ван Дэ Хын?», – достав маузер из-под одеяла, написал я на снегу его рукояткой, поскольку от сухоты в горле и запекшегося рта не мог вымолвить ни слова. При этом бессильно взглянул на командира роты Хан Хын Гвона.

Тот вместо ответа опустил голову, и стало видно, как под его подбородком, заросшем темной щетиной, судорожно задвигался кадык.

– Товарищ политрук погиб, – ответил дрожащим голосом командир взвода Ким Тхэк Гын, который внимательно ухаживал за мной в Шилипине, когда я заболел сыпным тифом.

Его лицо тоже заросло щетиной, а из глаз падали крупные капли слез.

Оказалось, что когда отряд попал в окружение противника, политрук роты Ван Дэ Хын, взяв Ким Тхэк Гына и других бойцов, создал из них ударную группу, чтобы прорвать кольцо окружения. В ожесточенном рукопашном бою он штыком и прикладом уложил пятерых карателей, а затем замертво свалился сам в сугробах.

Ван Дэ Хын! Он был одним из самых любимых мною военно-политических работников, был лихим «воякой», заслуживавшим всеобщего уважения. Люди, как правило, принимали его за китайца. Да это и понятно: от его фамилии и имени на версту пахло китайской интонацией, да и он сам также искусно владел китайским языком, как и родным – корейским. Но он был чистокровным корейцем. В оказание помощи военным и жителям в Северной Маньчжурии он внес свой посильный вклад. Ван, искусно владея китайским языком, везде встречал радушие китайцев. Не без основания Чжоу Баочжун «зарился» на него.

«Надо было бы оставить его в отряде Чжоу Баочжуна, когда он этого домогался…» – думалось мне. Меня охватила такая жгучая душевная боль, что, казалось, все тело, вся душа вот-вот разобьются вдребезги. Я как мог в той обстановке чтил память павших боевых друзей.

– Ситуация была настолько критической, что нам даже не удалось похоронить политрука, – снова послышался голос комвзвода Ким Тхэк Гына, дрожащий от скорби и раскаяния.

«Ведь в Северной Маньчжурии много снега. Так почему же не накрыли его хотя бы снегом?» – чуть не сорвалось с моих уст порицание. Однако разум подавил этот внутренний голос. Разве он, Ким Тхэк Гын, не знал об этом? Насколько же острой была обстановка! Ведь этот добряк, заботливый, даже не смог похоронить своего товарища!

Я опять написал рукояткой маузера на снегу: «Ты запомнил ущелье, где погиб Ван Дэ Хын?»

– Конечно же! Как же мне это забыть? – отвечает Ким Тхэк Гын.

«Ну ладно. Вернемся туда, когда потеплеет, и похороним с почестями», – вновь написал я на снегу.

Вижу, бойцы чуть-чуть передвигают сани вперед, чтобы буквы на снегу не налезали друг на друга.

Но, к сожалению, мы впоследствии не могли возвратиться к нашему боевому товарищу Ван Дэ Хыну. В Тяньцяолине помимо него пало немало других бойцов, чьи тела мы не успели похоронить. При мысли об этом и поныне разрывается моя душа. На сердце и до сих пор лежит камень вечно неоплаченного долга. Чем же мне выразить столь неотступное чувство ВИНЫ?

После освобождения Родины поэт Чо Ги Чхон, завершив свою поэму «Гора Пэкту», пришел с рукописью сначала ко мне. Я стал первым читателем поэмы, слушал, когда декламировал ее автор. Золотые слова, ценные, как жемчужина! Я был просто восхищен, – а это главное, – содержанием поэмы. В ней много строк, трогающих струны сердец людей.

 
Ты, дровосек могучих этих гор,
Руби стволы деревьев осторожно —
Они в лесу оберегают души
Погибших за Отечество бойцов.
Ты, путник величавых этих гор,
Не трогай камни у дороги горной —
Кто знает, может быть, лежат под ними
Скелеты павших за народ бойцов.
 

Эти строфы-свидетельство лирического настроения автора. В нем отражается душевный мир Чхор Хо, – он переправлялся через реку Амнок с заданием вести подпольную работу внутри страны, – при погребении маленького Ен Нама, сраженного вражеской пулей.

Когда Чо Ги Чхон декламировал эти строфы, прослезились и поэт и я. При этом думал я о многих и многих Ван Дэ Хынах, о тех, кому не смог насыпать могильных холмов на земле Северной Маньчжурии, думал о бесчисленных Тяньцяолинах. На маньчжурских просторах, на полях и в горах, на берегах рек зарыты в землю останки наших многих предшественников, наших боевых друзей.

Раньше, когда я работал Председателем Кабинета Министров, однажды во время беседы с одним из ответственных работников Министерства просвещения услышал рассказ о следующем эпизоде.

… В один из обычных дней домой к профессору, преподающем у на историческом факультете Университета имени Ким Ир Сена, пришел в гости его боевой друг. Два фронтовика, обрадованные встречей, задушевно вспоминали минувшие времена. У профессора был один-единственный сын, воспитанник детского сада, и гость сразу же сдружился с малышом.

Усевшись на колени гостя, мальчишка начал трогать его одежду, пуговицы и орденские планки. Притронувшись же к руке гостя, мальчуган вздрогнул и с испугом взглянул на папу. Протез руки был таким холодным, что не чувствуется в нем теплоты, вызванной течением крови. Схватившись за протез, мальчик обратился к гостю:

– Дяденька, что у тебя с рукой?

– На войне был ранен. В бою с янки.

– Скажи, а разве народноармейцы тоже бывают ране ными?!

– Конечно же! Бывает, порой и погибают.

Выслушав гостя, сын профессора был очень расстроен. Ему совсем не хотелось верить, что народноармейцы тоже могут быть ранены и даже убиты. Слова гостя опрокинули его твердое убеждение, что бойцы Народной Армии никогда не могут быть сломлены, ранены или убиты.

К тому времени у нас книги с рисунками и детские фильмы показывали, как много гибнет в боях врагов, а народноармейцев – мало. И, естественно, дети даже уверовали в то, что для народно армейце в и антияпонских партизан немыслимы ни смерть, ни ранение.

Наши педагоги и писатели, к сожалению, не показывают подрастающему поколению реалистически верно, ценой каких огромных жертв мы заплатили за наши победы в революционных войнах против империалистов США и Японии. Можно сказать, что мы, сложив огромную лестницу из трупов и нево образимых душевных мук, взбирались к далекой и светлой вершине, именуемой Победой Великой антияпонской войны.

Как же обойтись без жертв в сражениях с сильнейшими врагами-империалистами, не внемлющими ни призывам, ни петициям, ни террористическим мерам! Смерть не выбирает своих и врагов, она не отличает правды от несправедливости. Она лишь различна по своему характеру. Своей гибелью один спасает десятерых, десятеро – сотню, а сотня – тысячу, – такими являются смерти в революционной армии…

Получив вестьо гибели Ван Дэ Хына, я вско ре опять потерял сознание. Все тело по-прежнему горело от высокой температуры, и я погрузился не то в сон, не то в небытие.

… Перехожу через перевал горы Ога. Несу вместе с Ван Дэ Хыном санитарные носилки. На них, подложив под голову руки, рядышком лежат Чха Гван Су и Чжоу Баочжун. Странное дело, не думалось, что Чха Гван Су и Ван Дэ Хын мертвы, и живые, непринужденно соприкасаясь с мертвыми, не чувствуют никаких переживаний. Мы идем под палящим солнцем, перед нами далекий путь, крутой перевал. Мы задыхаемся от зноя и жажды в этот летний день. Поднимаясь на горный перевал, я больше не могу стерпеть мучительной жажды. Надеясь утолить ее, бегу к луже у обочины дороги, чтобы отхлебн уть застоявшейся воды. В этот миг откуда-то слышится знакомый голос: «Постой!» Я поднимаю голову и вижу – моя мать в белом одеянии, стоящая на вершине перевала вместе с братишкой Ен Чжу, машет мне рукой и говорит: «Не пей! Вода эта отравлена». Смотрю в лужу и чуть было не ахнул: в ней кишмя кишели головастики, похожие на виноградные гроздья. Почему же мать говорит, что это отравленная вода? Ведь это же, мне казалось, медовая или совсем очищенная вода. Я наклоняюсь над лужей и собираюсь вот-вот отхлебнуть живительной влаги. А тут опять слышится голос матери: «Я же тебе сказала, не пей!» Ее предупреждение приподняло меня с саней, и я с удивлением смотрю туда, на вершину перевала. Там ни матери, ни братишки…