Текст книги "Инквизитор"

Автор книги: Кэтрин Джинкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Также следовало признать, что я чувствовал необходимость закончить разговор с Иоанной, который прервался, не удовлетворив моего любопытства. Так я искренне полагал, хотя желания мои, возможно, были более греховны, чем могла допустить моя совесть, – кто знает? Один Бог. Меня тянуло к Иоанне, в чем я и признался себе, лежа в ту ночь на соломенном тюфяке в доме кюре. Но я твердо решил следовать голосу разума, а не сердца. Я наложил запрет на любые мысли о ней, как делал много раз со многими нечестивыми мыслями, и молил Бога о прощении и размышлял о любви Его, которой не искал так упорно, как мне должно было, и не знал ее, как того желал. Нет, конечно, я ощущал любовь Господа, подобно нам всем, а именно: в дарах, которые Он раздавал (…и вино, которое веселит сердце человека, и елей, от которого блистает лице его, и хлеб, который укрепляет сердце человека [61]61
  Псалтирь, 103:15.


[Закрыть] …), но превыше всего в даровании нам Его единородного Сына. Я читал, и слышал, и верил всем сердцем, что Господь любит наш мир. Но также я читал о любви, которую ведали святые. Я читал о святом Бернарде, «объятом изнутри руками мудрости», на которого «пролился елей любви Господней». И я читал о блаженном Августине, ликующем, «когда свет воссиял в душу мою» и когда «объятие длилось, собою не пресыщая». То была божественная любовь в самом чистом виде, в самой сути своей; я узнал ее, как узнают далекую, прекрасную и недоступную горную вершину.

А вот Вавилония, наверное, достигла ее. Алкея верила этому, а отец Августин – нет. Я был более склонен доверять суждению отца Августина – с его мудростью, ученостью, опытом и добродетелями. И все же Алкея смутила мою душу, и я спрашивал себя: а проливался ли на отца Августина со всей его мудростью, ученостью, опытом и добродетелями, елей божественной любви? Умел ли он узнать ее проявления в другом человеке? Мог ли он, подобно Жаку де Витри, подтвердить присутствие Господа в неудержимых рыданиях благочестивой Марии, или был он одним из тех мужей, порицаемых упомянутым Жаком, которые злонамеренно оговаривают аскетизм подобных женщин и, словно бешеные псы, напускаются на тех, чей образ жизни непохож на их собственный?

Тут я устыдился. Отец Августин не был бешеным псом, а в хвалимую Жаком де Витри Марию никогда не швыряли камней на улице. Я понял, что мой мозг отуманен усталостью, и направил свои мысли на иное. Я подумал о трактате Пьера Жана Олье, который появился у Алкеи во время ее краткого пребывания в общине францисканцев-тертиариев. Я боялся, что не допросил ее должным образом по поводу ее взглядов на бедность Христа. Сама-то она назвалась «преданной дочерью Римской Церкви», которая исполняет то, что велят ей священники, то есть не отвергает их власти из-за того, что они не прошли очищение бедностью и не проповедуют безумные лжеучения. Более того, я знал, что отец Августин проследовал этой тропой ранее меня и нашел, что любовь Алкеи к святой бедности не достигает того предела, за которым душе угрожает опасность.

Тем не менее я должен был избавиться от сомнений на этот счет и твердо решил, что сделаю это.

Я определил также, кого еще следует допросить: управляющего Разье; детей, Гийома и Гвидо; местных пастухов, пасших скот у форта. Это была трудная задача, потому что я не мог проводить настоящих допросов, согласно, к примеру, правилам, изложенным в «Speculum judiciale» Гийомом Дюраном (а вы вообще обращаетесь к этой работе?) и тем, что были установлены за многие годы традициями и папскими указами. Показания, данные Святой палате, всегда записывает нотарий, в присутствии двоих незаинтересованных наблюдателей – таких, как доминиканцы Симон и Беренгар, обычно присутствующие у меня на допросах. Клятвы должны прозвучать, и сей факт должен быть отмечен в протоколе; обвинения необходимо раскрыть либо умолчать о них – руководствуясь целесообразностью того или иного для следствия; прошение об отсрочке должно быть удовлетворено или отклонено – опять же в зависимости от хода расследования. Существуют правила, и их нужно соблюдать.

Но в данном случае расследование не было официальным и не существовало правил, которым я мог бы следовать. Прежде всего, я был наделен полномочиями истреблять еретиков: не моим делом было разыскивать убийц отца Августина, если только они не имели еретических убеждений, подтолкнувших или послуживших причиной к убийству. Другой на моем месте арестовал бы все население Кассера, посчитав, – быть может, и справедливо, – как знать? – что любой, находившийся близ места, где свершилось такое преступление, по одному этому есть человек закваски фарисейской. Однако я не был убежден, что надлежит действовать именно таким образом. Так или иначе, где бы мы содержали деревню Кассера, если наша тюрьма и так трещит по швам от заключенных из Сен-Фиакра?

Как я жалел, что нет рядом отца Августина! Он бы сообразил, что тут предпринять. Я ощущал нехватку опыта, увязнув в трясине несущественных, но многочисленных деталей: Бернар де Пибро и трое его молодых друзей, расчлененные, рассеянные тела и пропавшие лошади, трактат Пьера Жана Олье, письмо отца Августина епископу Памье. Отец Августин написал, что Вавилонией владеет демон; если я увижу ее, то придется ли мне противостоять злейшему врагу рода человеческого? Святой Доминик встречал его не единожды и брал над ним верх, но я не был святым – и эта перспектива вызывала во мне дрожь.

Я помню, что я страстно молился о новом старшем инквизиторе, когда вдруг уснул. Во сне мне привиделись не ангелы или демоны, а свечи, многие сотни свечей, в каком-то огромном и темном помещении. Не успевал я зажечь одну свечу, как другая каким-то таинственным образом гасла (ибо не было ни ветерка), и мне приходилось возвращаться обратно. Всю ночь я, казалось, пробегал от свечи к свече. И когда я по своей привычке пробудился до рассвета, я ужаснулся, увидев, что все мои труды пошли прахом, ибо меня окружала темнота!

Должен сказать вам, что перед сном я беседовал с отцом Полем, но не предложил ему сопровождать меня в форт. За скромной трапезой, состоявшей из хлеба и сыра, мы говорили об отце Августине и его смерти, но я не упомянул своего желания посетить женщин еще раз, зная, что в попечении о моей безопасности отец Поль непременно упредит моих стражей. И потому я должен был выбираться из дома как можно тише. Солдат, расположившийся на кухне специально ради того, чтобы защищать меня от ночного нападения, усложнял задачу; хотя я крался из своей комнаты босиком, он, все-таки проснулся, и пришлось шепнуть ему, что на двор меня гонит нужда. Едва ли разобрав, о чем речь, он снова закрыл глаза. Тем не менее я знал, что мое отсутствие пробудит его сторожевое чутье. И потому я страшно спешил, остановившись только однажды, чтобы надеть башмаки, которые нес в руках.

Я не мог оседлать свою лошадь, потому что она делила конюшню с моими стражами. И я пустился в путь пешком, – воистину монах нищенствующего ордена, – когда в небе едва забрезжил рассвет. По мере того как я шел, звезды померкли, небо засияло ярче, взошло солнце, птицы проснулись, и я, без сомнения, должен был, подобно святому Франциску, задуматься о красоте и разнообразии этих созданий, которые с такой радостью внимали слову Божиему, когда он проповедовал им. Но я был ослеплен моим собственным страхом. Признаться, мое смелое желание проделать этот путь было продиктовано страхом. Чем больше я боялся, тем сильнее я желал доказать свою смелость, мужественность, неустрашимость. «Не бойтесь, – написал я в записке отцу Полю, – я прогуляюсь до форта и скоро вернусь». Да простит Господь мою самонадеянность! Я уже начинал жалеть о ней, уверяю вас: воздух был так тих, дорога так пустынна, свет так неверен. Шорох в кустах слева заставил меня остановиться, затем прибавить шагу и снова остановиться. Помнится, я пробормотал: «Что же я делаю?» – и повернул бы обратно, если бы не то обстоятельство, что я сообщил о своих намерениях отцу Полю. Вернувшись, я бы признал тем самым, что я испугался продолжать путь. Вот оно, человеческое самолюбие!

И я пошел дальше, читая про себя псалмы и повторяя качества, необходимые инквизитору, как их однажды перечислил Бернар Ги, ибо мы, в течение многих лет, часто обсуждали в письмах этот вопрос. По мнению Бернара, – а кому, как не ему, судить об этом? – инквизитор должен быть тверд в вере своей, стоек пред лицом опасности и несчастья и даже смерти. Он должен быть готов пострадать ради правды, не спеша навстречу опасности, но и не отступая в позорном страхе, ибо подобная трусость ослабляет нравственные устои. Я задал себе вопрос, а не поспешил ли я навстречу опасности, покинув Кассера в одиночку, и решил, что, наверное, поспешил. Почти с тоской я стал прислушиваться, надеясь, что раздастся перестук копыт. И почему мои стражи не торопятся меня выручать?

Затем, совершенно внезапно, я очутился в месте, где погиб отец Августин. Я увидел темные пятна на бледной земле; я почувствовал запах разложения; я ощутил гнет низко свисающей тенистой листвы. Это было воистину проклятое место. И тут я бы конечно не выдержал и бросился наутек, если бы не маленькое пятнышко золота, сиявшее, казалось, у одного из особенно густо политых кровью камней. Подойдя ближе, я разглядел, что сияющий предмет – это букетик желтых цветов. Совсем свежие, они были связаны плетеной из травы косичкой.

В их скромной и изысканной красоте я узнал приношение в знак любви.

Сначала, повинуясь порыву, я поднял их, но потом, чувствуя, что это нехорошо, положил их обратно. Неким загадочным образом с ними все вокруг приобретало менее зловещий вид. Мой страх почти исчез, когда я посмотрел на них; я вдруг заулыбался. Я улыбнулся еще шире, когда моих ушей коснулась мелодия песни, ибо что другое способно трогать наши сердца, как музыка? И могут ли не запеть сами горы и холмы? (Воспойте Господу песнь новую; воспойте Господу, вся земля;) [62]62
  Псалтирь, 95:1.


[Закрыть]Разумеется, это звучал не псалом, а какой-то простой мотив на народном языке – и все же не лишенный поэзии. Простите меня великодушно, если мой перевод не передаст его нежного очарования, но, насколько я помню, слова были такие:

 
Пташка ранняя, с тобою
Песню солнцу я пою,
Пташка, милому поведай,
Что его люблю.
 
 
Пташка-пташка, где мой милый,
Полети скорей туда
И скажи: любить друг друга
Будем мы всегда.
 

Не слишком изысканна была эта песенка, но зато веселая и славная. Ее пел незнакомый женский голос. И я последовал на зов этой сирены, забыв об осторожности; я шел напролом через чащу, мои башмаки оскальзывались на ухабах и полы рясы цеплялись за сучки и шипы, пока я не вышел на зеленый лужок, согретый лучами восходящего солнца. Ах, если бы я только был поэтом, как бы я мог передать великолепие, раскинувшееся у моих ног!

В свежести утра воздух был прозрачен, как голос малого колокола. И потому я глядел сверху орлиным взором: я видел далекие деревушки и горы, что отбрасывали длинные темные тени; я видел Разье – такую крохотную, что она могла бы уместиться у меня в ладонях; я видел блеск реки и сверкание росы на солнце. Голые утесы, точно стены величественного замка, окрасились в нежно-розовый цвет. Жаворонки и ласточки выводили замысловатые узоры в безоблачном небе. У меня было чувство, что я вижу мир, как Господь видит его, во всем величии и многообразии. (У вас же и волосы на голове все сочтены [63]63
  Матфей, 10:30.


[Закрыть] .)Я чувствовал себя стоящим на вершине мироздания, сердце мое полнилось восторгом, и я подумал про себя: «Господи, Боже мой! Ты дивно велик, Ты облечен славою и величием; Ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер, устрояешь над водами горние чертоги Твои, делаешь облака Твоею колесницею, шествуешь на крыльях ветра» [64]64
  Псалтирь, 104: 1–3.


[Закрыть]. И когда теплое солнце обласкало мне лицо, и чистый воздух наполнил мои ноздри, и сладкий далекий мотив той простой, но прекрасной песни заворожил мой слух, я услышал, как вступил второй голос и соединился с первым в стройном созвучии; я увидел двух женщин, которые пели, выходя из густого кустарника ниже меня по склону. Они несли корзины на головах, слаженно шагая, и одна держала вторую за руку. В той, что была выше ростом, я узнал Иоанну де Коссад. В то же мгновение и она, я полагаю, узнала меня, но песни не прервала и не остановилась.

Вместо того она улыбнулась и приветствовала меня радостно, свободно и беспечно, как приветствуют доброго друга или знакомого, с которым столкнулись на каком-то веселом сборище – на празднике или торжестве. Потом она, все с той же улыбкой, обратилась к девушке, шедшей подле, и они обе взглянули на меня, и вдруг мое сердце переполнилось дивным чувством. Как мне описать это чувство – сладостное до боли, теплое, как парное молоко, широкое, как море, бесконечно чудесное? Мне хотелось и плакать и смеяться одновременно. Мои усталые члены окрепли и все же были на удивление слабы. Я чувствовал, что буду жить вечно, но был бы счастлив умереть на месте, зная, что смерть моя не имеет значения. Я глядел с любовью равно и на желтые цветы, и на белых бабочек, и на заросли крапивы, и на овечий помет, и на женщин внизу: мне хотелось убаюкать на руках всю вселенную. Моя любовь была так велика, что казалось, она исходит не от меня, но струится сквозь меня, вокруг меня, внутрь меня, и затем я взглянул на солнце и был ослеплен его сиянием. На одно мгновение, едва ли длившееся дольше вздоха, я стал младенцем, заключенным в чреве матери. Я чувствовал Христа, объявшего меня, и Он был покой, и Он был радость, и Он был ужасен, как смерть, и я познал Его бесконечную любовь ко мне, потому что я видел ее, и понял ее, и чувствовал ее в своем сердце.

Боже, могу ли я выразить это при помощи одних только слов? У меня нет слов. Слова бессильны. Не сам ли Ангельский доктор, вследствие мистических откровений, посещавших его в преклонных летах, лишался на некоторое время дара речи? Его откровения были, несомненно, более высокого, чем мое, рода; конечно, он обладал гениальным даром слова, и мне с ним никогда не сравниться. И при всем при этом, если пред ликом Господа ему отказывал его речистый язык, то как я могу найти слова, которые ускользали от него? Я знаю, что Господь был со мной на склоне того холма. Я знаю, что Христос объял меня, хотя ни деянием, ни словом, ни мыслию не заслуживал я награды столь драгоценной. Возможно, Он просто был там, в великолепии того утра, и смилостивился надо мной, когда я чудом приблизился к Нему. Возможно, Он был в сердце Иоанны, и ее улыбка стала ключом, отомкнувшим мою собственную душу, так что наконец-то Божественная Любовь проникла туда. Откуда мне знать? Я не святой. Я грешный и ленивый человек, который, благодаря какому-то чудесному акту милосердия, заглянул за облако, что окутывает всю землю.

Святой Августин однажды сказал, что когда душа человека пронзает плотскую тьму, окружающую земную жизнь, он на краткий миг бывает озаряем потоком света, но лишь затем, чтобы вновь быть отброшенным в привычную ему греховность, причем желание увидеть свет сохраняется, посредством чего он может снова вознестись ввысь, но его нечистота мешает ему там утвердиться. По словам блаженного Августина, чем чаще человеку это удается, тем более он велик. Это предполагает, что для достижения сей благодати необходимо трудиться. Но что, кроме зла, сделал святой Павел, прежде чем осиял его свет на пути в Дамаск? Труд Божий, а никак не его собственный, привел его к истине. Такова была любовь не моя, но Божия, что приблизила меня к Нему.

Он знал, конечно, что, предоставленный самому себе, я бы никогда не смог поднять глаз от земли. Может быть, я больше никогда и не сумею сделать этого; возможно, мне недостает силы и целомудрия. Но и у меня в сердце есть любовь к Богу. Я люблю Бога не как отца, который одаряет и поучает, но как милого друга, как отраду души моей, как мою веру и надежду, как хлеб и вино, питающие мой дух. Подобная любовь тоже требует труда, это очевидно: по счастью, я всегда могу достичь этих высот, вспоминая то бесконечное мгновенье, когда я покорился любви, на склоне холма, ликуя и печалясь в объятиях Христа.

Еще я способен достичь их, вспоминая улыбку Иоанны де Коссад. Ибо я обнаружил, что подобно тому, как мое сердце впервые отворилось от той улыбки, так оно и продолжало открываться и потом.

– Отец Бернар?

Это голос Иоанны снова отверз мне мои грешные очи и заставил очнуться, вырвав меня из забытья, точно рыбку из воды. Мое божественное откровение продлилась только миг; две женщины по-прежнему брели в мою сторону, когда очарованной душе моей настало время прервать созерцание и я стоял, все еще ослепленный, чувствуя в сердце спадающую волну любви. Я смотрел, но не видел и не говорил. Затем в глазах у меня прояснилось, и первым, что они запечатлели, было лицо спутницы Иоанны.

Я увидел лицо молодой женщины, совершенное по форме и белое, как лилия, хотя и с легкими царапинами на подбородке и у висков. Будь я трубадуром, я бы воспел ее, как должно ее воспеть, сравнив ее кожу с розами, ее нежность с нежностью птенца, ее медовые волосы с яблоками и шелком. Но я не поэт, и я просто скажу, что она была прекрасна. В жизни я не видывал женщины столь нежной и красивой. И оттого, что в глазах ее была невинность не младенца, но звериного детеныша, оттого, что мое сердце все еще было полно любви, которой не могло вместить, я ласково ей улыбнулся. Я улыбнулся бы равно и мухе, и дереву, и волку – всему, что бы ни попалось мне на глаза в тот момент, потому что я любил весь мир. Но по счастью, на нее на первую упал мой взгляд, так что ей досталась улыбка, которую сотворил сам Бог.

Она улыбнулась в ответ улыбкой сладкой, как мед.

– Вы – отец Бернар, – произнесла она.

– А вы – Вавилония.

– Да. – Она, кажется, обрадовалась. – Я Вавилония!

– Вы нездоровы, отец мой? – спросила Иоанна, поскольку, как я узнал позже, моя речь была необычно медлительна и прерывиста. То есть меня можно было принять за пьяного или больного.

Догадавшись об этом, я поспешил ее уверить:

– Я здоров. Совершенно здоров. А вы? Что вы делаете? Опять собираете хворост?

– Грибы, – ответила Иоанна.

– И улиток, – прибавил ее дочь.

– Грибы и улиток!

С равным успехом они могли бы сказать «шерсть и личинки мух». У меня до сих пор от восторга кружилась голова, и мне приходилось сдерживать себя, чтобы не рассмеяться или не расплакаться. Заметив озадаченное выражение на лице Иоанны, я заставил себя, собрав воедино силу ума и духа, говорить спокойно и вести себя с достоинством.

– И удачно? – поинтересовался я.

– Более или менее, – ответила Иоанна.

– Я ищу улиток, но я их не ем, – сообщила Вавилония. – Меня от них тошнит.

– Да ну?

– Вы привели солдат, отец мой? – Иоанна говорила спокойно, без страха или волнения, но я заметил, что ее дочь несколько раз напряженно сморгнула. – Они сегодня с вами?

– Сегодня – нет. Пока нет. – Из какого-то озорства я прибавил: – Сегодня утром я выбрался тайком. Я сбежал. Но скоро они приедут за мной.

– Тогда мы должны вас спрятать, и как можно быстрее! – Вавилония не на шутку перепугалась. Я понял, что она сама наивность во всем до последней мелочи, и над ней нельзя подшучивать или дразнить ее, потому что она видит только то, что лежит на поверхности.

– Солдаты не сделают ему зла, дитя мое, – заметила Иоанна. – Они защищают его. От тех, кто убил отца Августина.

– О нет! – Глаза Вавилонии наполнились слезами. – Тогда вам нужно возвращаться! Немедленно!

– Дочь моя, здесь мне ничто не угрожает. С нами Бог.

В моем спокойствии, ниспосланном мне свыше, были теплота и уверенность, которые немного ободрили ее; я даже коснулся ее руки (что не в моем обыкновении, позвольте вас заверить). Затем я поинтересовался у женщин, завершили ли они сбор щедрот Божьих.

– На сегодня с нас достаточно, – ответила Иоанна.

– Можно я провожу вас домой? Я хочу поговорить с Алкеей.

– Отец мой, вы можете делать все, что вам угодно. Вы инквизитор и большой человек. Отец Поль нам так сказал.

В словах Иоанны мне послышалась легкая ирония, но я не обиделся.

– Я не могу делать все, что мне угодно, сударыня. Существуют определенные правила и законы, которым я должен подчиняться. – Мы стали взбираться к форту, и, чувствуя необыкновенную беспечность, я продолжал в том же духе, что, вероятно, было неразумно: – Например, я не могу нарушить мой обет целомудрия и послушания, как бы горячо я этого ни желал.

– Да что вы говорите? – Иоанна, поравнявшись со мной, искоса посмотрела на меня взглядом (не могу подыскать иных слов для его описания) любопытным и даже кокетливым. Но вместо того, чтобы воспламенить во мне страсть, он произвел обратное действие; я весь похолодел, как будто меня окатили водой, и затряс головой, словно эта вода попала мне в уши.

– Простите, – пробормотал я. – Простите меня, я сам не свой.

– Да, – с удивлением согласилась Иоанна. – Я вижу. Вам нехорошо?

– Нет, но… но какое-то наваждение…

– Вы шли пешком из Кассера?

– Да.

– И вы часто ходите по горам так далеко?

– Нет, – сказал я, – но я же не отец Августин, сударыня! Я еще не совсем дряхлый!

– Ну, разумеется!

Она произнесла это таким тоном, что я рассмеялся:

– Как вы умеете польстить моей чувствительной гордыне! Вы отточили свое мастерство на отце Августине или это природный дар любой матери?

На этот раз настала очередь смеяться Иоанне, но она засмеялась тихо, не открывая рта.

– Отец Бернар, – сказала она, – у нас у всех собственная гордыня.

– Верно замечено.

– Я, например, горжусь тем, что умею найти добрых людей, которые мне помогают.

– Как Алкея?

– Как Алкея. И как вы, отец.

– Вот как? Но я боюсь, что вы печально заблуждаетесь.

– Может быть, – согласилась Иоанна. – Может быть, вы не такой уж и добрый.

И тут мы оба рассмеялись, словно делясь друг с дружкой общими мыслями и желаниями, коими я не делился ни с одним человеческим существом. Позвольте мне объясниться, ибо я знаю, что вы скажете: «Вот вам монах и женщина. Какие мысли и желания могут их объединять, кроме желаний плотских?» И вы были бы правы, в некотором роде, ибо мы оба были подвержены позывам плоти, будучи грешны перед Господом. Но я верю, что из-за грехов наших – преступной гордыни, своенравия, упрямства и даже дерзости, – из-за многих грехов, присущих нам обоим, мы видели друг друга насквозь. Мы знали друг друга, потому что знали каждый себя.

Достаточно сказать, что мы имели схожие темпераменты. Удивительное совпадение, когда подумаешь, что она была дочерью невежественного торговца. Но Господь – это источник гораздо больших чудес.

– На дороге лежали желтые цветы, – заметил я, когда стало ясно, что мы обошли место смерти отца Августина каким-то окольным путем. – Это вы их принесли или Вавилония?

– Я их принесла, – ответила Иоанна. – Я сомневаюсь, что мне когда-либо доведется посетить его могилу, поэтому я оставила их там, где он умер.

– Его похоронят в Лазе. Вы всегда можете прийти в Лазе.

– Нет.

– Почему? Вам нельзя оставаться здесь на зиму. Почему бы вам не перебраться в Лазе?

– Почему не в Кассера? Это гораздо ближе.

– Но в Кассера вас могут встретить неприветливо.

– Нас могут встретить неприветливо и в Лазе. Вавилонию нигде не любят.

– Мне трудно в это поверить. – Взглянув на Вавилонию, взбиравшуюся по крутой горной тропе впереди нас, я вновь поразился ее красоте. – Она же прелесть и кроткая, как голубка.

– Это с вами она кроткая, как голубка. А с другими она превращается в волчицу. Вы бы не узнали ее, – заметила Иоанна удивительно равнодушным тоном, как будто для нее такое превращение было в порядке вещей. Но затем ее голос слегка оживился. – Когда вы увидели ее, вы повели себя, как Алкея. Если бы только все были так добры! Когда Августин улыбался ей, у него как будто судороги начинались.

– Возможно и так. Он был нездоров.

– Он ее боялся, – продолжала Иоанна, не обращая внимания на мои слова. – Он любил ее, но боялся. Однажды она на него набросилась, и мне пришлось ее оттаскивать. Он сидел, и его била дрожь. И в глазах у него были слезы. Он стыдился своего страха.

Вдруг она нахмурилась, и ее темные брови сошлись на переносице, придав лицу грозное выражение.

– Он сказал мне, что на ней проклятье нашего греха – его и моего. Я сказала, что это чушь. Может быть, он был прав, отец Бернар?

Мне представлялось, что отец Августин говорил так от горя и отчаяния, но я ответил ей с большой осторожностью:

– В Священном Писании сказано по-другому: «Зачем вы употребляете в земле Израилевой эту пословицу, говоря: Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина? Живу Я! Говорит Господь Бог, – не будут вперед говорить пословицу эту в Израиле» [65]65
  Иезекииль, 18:2–3.


[Закрыть].

– Значит, Августин ошибался. Я знала, что он не прав.

– Иоанна, неисповедимы пути Господни. Нам известно лишь одно – что все мы грешники. Даже Вавилония.

– Грехи Вавилонии – это не ее грехи, – упрямо возразила вдова.

– Но люди родятся во грехе со времен Грехопадения. Господь повелел нам, роду человеческому, искупать этот грех, стремясь достичь спасения. А вы говорите мне, что Вавилония имеет душу животного – то есть она не человек?

Вдова открыла рот – и закрыла. Казалось, она глубоко задумалась. Поскольку мы достигли последнего и самого крутого участка тропы, то разговаривать мы не могли, пока не выбрались на пастбище, окружавшее форт. Там, еще не отдышавшись после подъема, она обернулась ко мне с серьезным и печальным видом.

– Отец мой, вы очень мудры, – сказала она. – Я знала о вашем милосердии, о вашем красноречии по рассказам Августина. Я знала, что вы мне понравитесь, еще до нашей встречи, по тому, как он говорил о вас. Но я не догадывалась, сколько мудрости у вас в сердце.

– Иоанна…

– Наверное, вы правы. Верить, что грехи моей дочери – это не ее грехи, значит верить, что она животное. Но, отец мой, порой она и естьживотное. Она рычит, как зверь, и хочет разорвать меня на куски. Как матери принять то, что ее родное дитя хочет убить ее? Как человеческое существо может лежать в собственных испражнениях? Как Вавилония может иметь грехи, когда она их не помнит? Как, отец мой?

Что мне было ответить? Для отца Августина, несомненно, эти приступы звериной злобы были проявлением дьявольщины, наказанием за его собственные прегрешения. Но не ошибся ли он? Может быть, отвращение, которое он питал к собственной нравственной и телесной слабости, заставило его обмануться в этом случае?

– Вспомните, – сказал я, поразмыслив, – как Иову, который был стоек и совершенен, и Господь, и сатана посылали всевозможные несчастья, дабы испытать его. Так, может быть, это добродетель Вавилонии, а не грех ее, навлекает на нее эту злобу. Может быть, она ниспослана ей в испытание.

Глаза Иоанны наполнились слезами.

– Ах, отец, – пробормотала она, – неужели это правда?

– Говорю вам, неисповедимы пути Господни. Мы знаем только, что Он благ.

– Ах, отец Бернар, вы меня утешили. – Ее голос дрожал, но она улыбнулась, судорожно сглотнула и решительно вытерла глаза. – Как вы добры.

– Я не старался. – Хотя, конечно, это было так, благодать любви Христовой все еще пребывала у меня в сердце, и мне хотелось сделать весь мир счастливым. – Инквизиторы совсем не добрые люди.

– Верно. Но вы, возможно, не очень хороший инквизитор.

Улыбаясь, мы проследовали к дому, где меня радостно приветствовала Алкея. Она сидела у постели Виталии, читая старушке из трактата святого Бернарда. Я заметил (как бы в шутку), что отрадно видеть у нее в руках святого Бернарда, а не ее Пьера Жана Олье. А она, покачав головой, по-матерински меня пожурила:

– До чего вы, доминиканцы, не любите этого бедного человека.

– Не человека, а его идеи, – ответил я. – Он уж чересчур превозносит бедность.

– Вот и отец Августин так говорил.

– И вы с ним соглашались?

– Конечно. Он всегда очень сердился, если я спорила.

– Алкея, но ты спорила с ним все время! – возразила вдова.

– Да. Но под конец он меня убедил, – заметила Алкея. – Он был очень мудрый.

– Алкея, – сказал я, решив, что лучше откровенно высказать свои опасения, чем скрывать их за якобы безобидной дружеской болтовней, как я привык, – вы знаете, что книги Олье не находят одобрения у Папы Римского и высшего духовенства?

Она удивленно посмотрела на меня.

– И поэтому, – продолжал я, – иметь их у себя значит быть подозреваемым в ереси. Вам это известно?

Я услышал, как Иоанна фыркнула, но не обернулся к ней. Я сосредоточил все внимание на Алкее, которая просто улыбнулась.

– Нет, отец мой, – сказала она, – я не еретичка.

– В таком случае вам следует читать другие книги. А трактат Пьера Жана Олье сжечь.

– Сжечь книгу! – вскричала Алкея.

Мои слова ее, казалось, скорее позабавили, чем поразили, и я недоумевал, пока она не объяснила, что отец Августин не единожды умолял ее, в пылу спора, сжечь этот трактат.

– А я ему говорила: «Отец мой, это моя книга. У меня их так мало. И я люблю их так нежно. Вы отняли бы у меня мое родное дитя?»

– Алкея, вы накличете на себя беду.

– Отец Бернар, я бедная женщина. Я знаю, где в книге ошибки, а раз так, то какой от нее вред? – Показывая мне трактат святого Бернарда, она любовно погладила его, сначала переплет, потом пергаментные страницы. – Посмотрите, отец мой, как они красивы, книги. Они открываются, точно крылья белой голубки. У них запах мудрости. Как можно сжечь хотя бы одну из них, когда они так красивы и невинны? Отец мой, они мои друзья.

Боже милосердый, что мне было ответить? Я доминиканец. Я, бывало, спал, прижимая к груди «Откровения» блаженного Августина. Я плакал над страницами книг, когда рассыпались они в прах под моей рукой, по жестокому приговору книжного червя. Я целовал Священное Писание. Каждое слово Алкеи расцветало нежным цветком в моем сердце, уже щедро орошенным в тот день любовью к Господу.

И я вспомнил мои собственные книги (мои собственные, но все же не совсем мои), которые даровал мне орден и люди, любившие меня, в прошлом. Отец подарил мне две книги по принятии мной обета: «Золотая легенда» Иакова из Ворагина, пред которой он благоговел, и «Decretum» Грациана, с которой он справлялся. От одного из лекторов в Каркассоне, старого и мудрого брата по имени Гилабер, я получил Донатову «Ars Grammatica». (В ней он написал: «Я стар, а ты мой лучший ученик. Возьми ее и мудро ею пользуйся, и всякий раз молись обо мне». Бог свидетель, я берег эту книгу как сокровище!) В бытность мою проповедником ордена в одной из моих конгрегаций была благочестивая жена, заставившая меня принять от нее Часослов, сказав, что мое красноречие подвигло ее раздать многое из того, чем она владела, – и я, хотя и смущаясь ее восторгами, не смог отказаться от книги, которая была искусно украшена и расписана золотом.