Текст книги "Инквизитор"

Автор книги: Кэтрин Джинкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

– Да. Бесспорно. – Да простит меня Бог, тогда у меня не было времени для святого Франциска. – Алкея, солдаты напугали Вавилонию. Пойдите и успокойте ее, пожалуйста. Скажите ей, что я не позволю им причинить вам никакого вреда. Скажите ей, что я ваш щит и ваша крепость. Передайте ей это, хорошо?

– С превеликим удовольствием, – сказала Алкея, лучезарно улыбаясь. – А потом мы поговорим, отец мой. Мы станем говорить о высочайшем покаянии, о Святом Духе и о созерцании божественной мудрости.

– Да-да, конечно.

Я повернулся к Иоанне, которая теперь смотрела на спешивающихся гарнизонных солдат. Некоторые начали развязывать свои седельные мешки.

– Сегодня мы будем ночевать здесь, – поспешил объяснить я, – а завтра утром сопроводим вас в Лазе. Иоанна, прибыл новый инквизитор, и он глупец – опасный человек. Он считает, что вы и ваши подруги – еретики и ведьмы…

–  Ведьмы?

– И что вы убили отца Августина. Он не желает слушать голоса разума. Но я прилагаю все усилия к тому, чтобы сместить его. Я полагаю, что он имеет отношение к другому убийству. Если я смогу доказать это, если я смогу допросить соучастника убийства отца Августина, который до сих пор жив… – Увидев, как она бледнеет, я осекся. Я чувствовал, что ей не под силу постигнуть все за один раз, и с такой страстью сжал ей руки, что она поморщилась от боли. – Иоанна, не бойтесь. Вы будете в безопасности. Даю вам слово. Обещаю.

– Кто… кто должен ехать завтра? – слабым голосом спросила она. – Не Виталия?

– Вы все.

– Но Виталия больна!

– Простите меня.

– Она не усидит на лошади!

– Сама – нет. Но я поеду с ней. Я поддержу ее.

– Что за глупости! – Теперь она рассердилась. – Такая старая и больная женщина! Как может больная старуха кого-нибудь убить?

– Я же говорю, мой патрон не внемлет разуму.

– А вы? – крикнула она, вырывая у меня свои руки. – А вы что же? Вы уверяете, что вы нам друг, но приехали, чтобы отвезти нас в тюрьму!

– Я и есть ваш друг. – (Друг? Я был ее раб!) – Не осуждайте меня. Я приехал, чтобы защитить вас. Успокоить вас.

Она устремила на меня свой ясный, прямой, грозный взгляд, который пронзил меня, как стрела. Ее глаза были почти вровень с моими. Я и забыл, какая она высокая.

– Успокойтесь, – мягко попросил я. – Мужайтесь. Мы победим, если вы будете следовать моим советам и не станете терять головы. С нами Бог, я знаю это.

Наконец-то она улыбнулась, но улыбкой усталой и недоверчивой. Глядя в сторону, она сказала:

– Хорошо, что вы так тверды в своей вере.

Затем она пошла к дочери.

Я хотел последовать за ней, и убедить ее, и снова коснуться ее (да простит меня Бог), но я не смог. Вместо того, я подошел к командиру моей маленькой свиты, и мы стали обсуждать расположение очагов, мест для ночлега и лошадей. Во дворе под навесом не уместились бы десять человек; солдаты хотели вернуться на ночь в Кассера, где их приняли бы с распростертыми объятьями и отвели спать на гумно. Я сказал, что они все могут вернуться в деревню, но я останусь. Но поскольку об этом не могло быть и речи, шестеро вызвались охранять меня в форте, а остальные отправились обратно в Кассера под дождем в сгущающихся сумерках.

Затем была составлена очередность караулов. Согласно ей, трое из добровольцев могли спать, пока двое охраняли двери фермы, а один сторожил лошадей. На ночлег расположились следующим образом: кровать Виталии отнесли в спальню, чтобы она могла быть ближе к подругам. На кухне (или в той комнате, которая теперь служила кухней) бросили охапку соломы, и это было мне постелью. Один из солдат должен был спать на кухонном столе, другой у очага, а третий у моих ног. Лошадей решили привязать к остову деревянного, крытого некогда соломой навеса, который сохранился во дворе.

Я настаивал, чтобы принадлежавших женщинам кур не трогали, но мое требование не нашло поддержки.

– Кто будет кормить их, когда мы уедем? – спросила Иоанна.

И пять птиц были убиты, выпотрошены, ощипаны и съедены моей оголодавшей охраной; сам я довольствовался только хлебом и луком, поскольку шел пост, в то время как Алкея и Вавилония отказались дотрагиваться до обугленных останков своих птичек: Вавилония была потрясена жестокостью расправы над ними, а Алкее ее убеждения позволяли есть мясо только по праздникам.

Что касается Виталии, то для нее сварили бульон из курятины, который она съела с размягченным хлебом. С одного взгляда на нее становилось ясно, что она не в состоянии путешествовать. Она едва могла ходить, и, когда я взял ее за руку, мне показалось, что я держу сухой лист или пустой остов мертвого насекомого. А при упоминании о предстоящей поездке она улыбнулась и закивала, точно не понимая, о чем я ей говорю.

– Нет, она понимает все, – сухо отвечала Иоанна, когда я выразил свои сомнения по этому поводу. Мы сидели вокруг жаровни, стесненные присутствием солдат, ведь я не мог свободно говорить при них. – С головой у нее все в порядке.

– Виталия мужественно понесет свой крест, – объявила Алкея. – С нею Христос.

– Надеюсь, что так, – вступил один из солдат. – Иначе она может и не перенести дороги.

– На все воля Божия, – смиренно проговорила Алкея.

Я поспешил заверить ее, что мы поедем очень медленно, так, чтобы не растрясти больную, и что по этой причине нам придется выезжать на заре, ну или как можно раньше утром. После чего Иоанна спросила, позволят ли им взять с собой их имущество. Их одежду, например. Их книги и кухонную утварь.

Я страдал, слыша ее сухой и формальный тон.

– Вы можете взять одежду и… и вещи, которые не обременят нас в пути, – ответил я.

– Значит, сундук – нельзя.

– Боюсь, что нет.

– Вы ведь знаете, что его украдут..

– Я попрошу отца Поля присмотреть за ним.

– Пока мы не вернемся?

Ее слова призваны были успокоить дочь, но прозвучали они насмешливо и безнадежно. Мне казалось, что она не верит моим обещаниям, пренебрегает моими клятвами.

Меня это, должен признать, рассердило.

– Вы непременновернетесь, – заявил я. – В этом нет сомнений. Я принимаю меры к тому, чтобы вас освободили.

– Вы молитесь? – сдержанно усмехнулась она.

– Да, молюсь! И принимаю другие меры!

– Мы все будем молиться, – сказала Алкея. – Давайте помолимся сейчас.

Держа Вавилонию за руку, она беспрерывно шептала ей что-то на ухо, и только таким образом ей удавалось поддерживать относительное спокойствие младшей подруги.

– Отец Бернар, вы прочтете нам молитву?

И я начал распевать псалмы, пока солдаты, поднявшись, не заявили, что нам следует ложиться спать, если мы хотим выехать пораньше. (Моя надежда выгнать их из комнаты при помощи псалмов не сбылась – наверное, потому, что на дворе до сих пор шел дождь). Женщины согласились и разошлись по своим постелям. Солдаты, посовещавшись, разделились на две группы: одна вышла, а вторая осталась. Пока солдаты ворочались в своих плащах, я шепотом прочел вечерние молитвы, отвлекаемый болью во всех членах и мирскими желаниями. Иоанна мучила меня; мне казалось, что она вовсе не видит во мне близкого друга. Каким холодом ее взгляд обжигал мне лицо! Как оскорблен я был ее неверием, ее язвительными насмешками! И все же меж нами существовало взаимное понимание – я знал, что она чувствует, хотя и горько сожалел об этом.

Лежа на своей охапке соломы, которая была почти столь же неудобна, как и монастырская постель, я терзался думами об Иоанне. Я хотел подойти к ней и потребовать объяснений. Я поочередно чувствовал ожесточение, страх и отчаяние. Я говорил себе, что она тоже боится – и еще сильнее, чем я, – но мое сердце не хотело успокоиться. Измучась дневным переездом, я не мог уснуть на этом сыром полу. Душа Моя теперь возмутилась; и что Мне сказать? Отче! избавь Меня от часа сего! [100]100
  Иоанн, 12:27.


[Закрыть]И на эту ночь я покорился бессоннице, слушая храп солдат, стоны Вавилонии, которую, наверное, мучили кошмары, и стук дождя по крыше. Я молился, я ругался, я отчаивался. Воистину, я скитался во тьме, и не было мне света.

Но в том был замысел Божий, чтобы я бодрствовал. Ибо я слышал, как Вавилония, выскользнув из постели, бесшумными шагами пробирается к двери. Я слышал, как стражи задают ей вопросы; я слышал, как она объясняет дрожащим голосом, что она вышла облегчиться. И слышал, как они отвечают, что она может сделать это, зайдя за угол дома, но если она вскоре не вернется, то участь ее будет ужасна.

Я напряженно вслушивался, но более ничего не услышал и на краткое время успокоился. Я знал, что стражи не позволят ей скрыться. Но поскольку отсутствие ее затянулось, я начал волноваться. Почему они не окликают ее? Почему они молчат? Я бы подал голос со своего места, чтобы спросить их, когда бы не опасался разбудить Виталию и остальных. Пришлось мне, набросив верхнюю одежду, подойти к двери, где я с удивлением обнаружил, что караульные покинули свои посты. Их лампа тоже исчезла. Но поскольку дождь уже прекратился, я смог различить какой-то смутный шум, вроде бормотанья, а затем вскрик, сопровождавший возню, происходившую за углом дома.

Если задуматься, то я повел себя весьма глупо. Эти звуки могли свидетельствовать о нападении из засады. Даже приглушенный смех мог на поверку оказаться хрипом перерезанного горла. Но моя первая догадка подтвердилась, ибо, завернув за угол, я наткнулся на двух пропавших солдат, стоявших на коленях в грязи, и вскрикнул от негодования.

Они собирались изнасиловать Вавилонию.

Истинно говорю вам: я не сторонник насилия. Блаженны миротворцы, не так ли? Грешен-то я грешен, но я не кровожаден. Для меня слова апостола Павла всегда служили первым наставлением и заповедью: «Кротость ваша да будет известна всем человекам». Нанести удар не значит идти дорогой кротости. Насилие порождает насилие, тогда как мир – награда тем, кто следует уставам Божьим. И терпеливый лучше сильного.

И все же зрелище, представшее моим глазам, лишило меня здравомыслия. Мне нужно было только потребовать, чтобы солдаты вложили в ножны свои ножи и отпустили пленницу, ибо, будучи застигнутыми врасплох моим внезапным появлением, они бы повиновались беспрекословно. Вместо того я впечатал свой каблук в голову одного из них (находившуюся на уровне моих колен) и обрушил кулак на лицо второго. Схватив ножи, которые они выронили, я пригрозил пустить их в ход. Я кричал и пинал тело в кольчуге, извивавшееся у моих ног. Я вел себя как безумный.

Без сомнения, я был глупцом. Мне повезло, потому что хотя я и был выше и имел преимущество внезапности, я не был столь привычен к борьбе, как мои вооруженные противники, которые с легкостью одолели бы меня, имей они хоть малейшую возможность прийти в себя. Этого, однако, не случилось. Ибо крики Вавилонии и мое вмешательство разбудили спящих. Они все выбежали, некоторые с обнаженными мечами, и затем наступила невообразимая сумятица.

Вавилония выла и рыдала на руках у Алкеи. Я во весь голос бранил неудавшихся насильников. Старший из отдыхавшей команды напрасно призывал нас к спокойствию. Он требовал объяснений. Я предоставил ему объяснение. Обвиняемые всё отрицали.

– Она хотела сбежать! – утверждали они. – А мы пошли за ней!

– Спустив штаны? – кричал я.

– Я мочился! – Старший из двоих выступил вперед. – Если бы я стоял на своем месте, она бы от нас улизнула!

– Лжец! Я тебя видел! Ты задирал ей подол!

– Отец мой, это неправда.

– Это правда! Спросите девушку! Вавилония, скажите нам!

Но Вавилония лишилась речи; она погрузилась в мир демонов. В руках Алкеи она содрогалась и извивалась, сучила руками, билась головой о землю и выла, как собака. Увидев это, некоторые из солдат начали креститься.

– Моя дочь не стала бы убегать, – хрипло проговорила Иоанна. Она стояла на коленях; в тусклом свете лампы ее глаза блестели. – На мою дочь напали.

Товарищи обвиняемых недоверчиво отнеслись к этим словам. Они смотрели на Вавилонию и видели не прекрасную девушку, а безумную беснующуюся тварь. Кроме того, они были склонны проявлять снисходительность к своим друзьям и сослуживцам. Я чувствовал, что если бы не я, то они не стали бы препятствовать насилию.

Подлецы, негодяи! Я пообещал, что доложу обо всем сенешалю. Я велел им убираться из кухни; более того, сказал я, им не позволено спать в тепле. Они должны оставаться снаружи, в карауле они или нет. Я предупредил их, что сам стану нести караул, что буду стеречь дверь спальни, как сторожевой пес.

– Берегитесь моих зубов! – воскликнул я. – Берегитесь гнева Святой палаты! Эти женщины – под моей защитой! Если вы нанесете вред кому-нибудь из них, то поплатитесь за ваше неповиновение!

Такими угрозами я внушил моей недовольной охране, что им необходимо смириться. Я, конечно, подвергал себя значительной опасности, ибо я противостоял им один, безоружный, защищенный лишь моим положением и репутацией; если бы все шестеро солдат сговорились действовать сообща, обрушив свою похоть на беззащитных женщин, я бы не смог их сдержать. Не смог бы я и обвинить их позднее, если бы они решили убить меня. Нет сомнений, они сочинили бы убедительную историю о вероломном нападении вооруженных еретиков, а ответственность за мою гибель возложили бы на те же силы, что расправились с отцом Августином.

Все это пронеслось у меня в голове, пока я там стоял. Но я знал, что как инквизитор еретической греховности я отмечен страшной, внушающей ужас печатью. Вездесущесть Святой палаты такова, что только глупец может не придавать ей значения. Каждый знает, что обидеть инквизитора, – значит накликать беду.

И посему, пусть солдаты сверкали глазами, строили гримасы и недовольно бурчали, они мне не перечили. Они исполнили мое приказание, очистив дом, как от них требовалось, так что кухня с ее содержимым целиком поступила в мое распоряжение. Пока с Вавилонии снимали ее мокрую и грязную одежду, вытирали, успокаивали, переодевали, обнимали и поили травяной настойкой, я оставался в спальне с Виталией, которой я изложил произошедшее, опустив некоторые подробности. Когда же Вавилонию уложили в постель, я вернулся на кухню. У жаровни можно было согреться. Я мог снять с себя верхнюю одежду и просушить ее, слушая доносящиеся из спальни стоны и шепот, а также приглушенно грубые голоса солдат, которые, без сомнения, бранили мой характер, мои чувства и поступки в самых резких выражениях.

Вскоре мужчины замолчали. Вавилония все стонала и порой вскрикивала; я слышал, как Иоанна напевает ей, очень нежно, словно колыбельную младенцу. Других звуков не было – лишь потрескивал огонь, которому я скармливал пучки хвороста. Через некоторое время даже это занятие стало мне не под силу. Пламя почти погасло, я не мог подняться из-за стола, ибо невыразимая усталость окончательно одолела меня. У меня было чувство, что я уподобился слону, что, опустившись, уже не может подняться. И я сидел, глядя на свою руку, дрожавшую после яростного столкновения с челюстью этого мерзкого распутника. Я ни о чем не думал. Я слишком устал, чтобы думать. И я бы, наверное, так и уснул, если бы не внезапное появление Иоанны.

Она стояла рядом со мной – я не сразу заметил ее. Подняв взгляд, я увидел, что на ней какое-то белье или ночная сорочка – в общем, что-то тонкое, серое и бесформенное. Ее волосы были распущены. Мы долго смотрели друг на друга, и в голове у меня было пусто.

Наконец она проговорила еле слышным шепотом: – Я подумала, что вы предали нас. Но я ошиблась.

– Да.

– Я так испугалась.

– Я знаю.

– Я до сих пор боюсь. – Она осеклась, но собралась с духом и продолжала: – Я все еще боюсь, но уже пришла в чувство. Простите меня. Я знаю, что вы настоящий друг.

Наши взгляды снова встретились. Как мне объяснить свое молчание? Отупевший от усталости, оцепеневший от удивления, в смятенных чувствах от ее вида и звука ее голоса, я был поражен немотой. Я не мог вымолвить ни слова. Я не мог даже пошевелиться.

– Благодарю вас, – сказала она.

Я не ответил, и она, закрыв лицо руками, разрыдалась.

Эти слезы, подобно трубе, пробудили меня. Я очнулся. Я вскочил. Я обнял ее, и она прильнула ко мне, в то время как ее дочь плакала в соседней комнате.

– Я трусиха, – всхлипывала она у меня на плече. – Я видела, как они горят… Я видела, как они умирают, когда я была молода.

– Тсс…

– Алкея смелая. Виталия смелая.

– И вы смелая.

– Я боюсь! Вавилония это знает.

– Шш…

– Она знает это, – едва слышно шептала она. – Я не могу ее успокоить. Мы пропали.

– Нет.

– Мы погибли!

– Нет.

Помилуй меня, Господи, ибо я согрешил. Я сравнялся с нисходящими в могилу; я стал как человек без силы. Но Ты, Господи, Боже щедрый и благосердный, долготерпеливый, и многомилостивый, и истинный. Разве не говорится в Священном Писании, что любовь покрывает все грехи? Боже милосердый, я любил ее! Каждая ее слеза наносила мне удар в сердце, жестоко его раня. Изливалась на землю сама печень моя. Я был готов на все, лишь бы утешить ее, на все, лишь бы развеять ее скорбь. Но что я мог? В приступе острой жалости я прижал ее к груди и стал целовать ее темя, ее ухо, шею, плечо. Когда она обернула ко мне лицо, я стал осыпать поцелуями ее закрытые глаза, ее шелковистые щеки, ее виски. Я ощутил соль на губах. Я ощутил запах ее волос. От благовония мастей твоих имя твое – как разлитое миро [101]101
  Песнь Песней, 1:3.


[Закрыть]. Когда я, устав, отшатнулся, она нагнула мою голову и крепко поцеловала меня в губы. Господи! Не в ярости Твоей обличай меня и не во гневе Твоем наказывай меня. Ибо поцелуй ее был не мед и молоко, но пламень. Огненная стрела. Он не звал меня нежиться в саду с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами; он захватил и подчинил меня, как воин. Жар его возжег мою кровь, расплавил мои члены. Я почувствовал, что не могу дышать.

Я резко отвернулся.

– Что? – спросила она и поглядела вокруг. Наверное, на какое-то мгновение она подумала, что в комнату кто-то вошел. Но никого не было.

Тем временем я сделал шаг назад, и это маленькое отступление сказало ей все. Она смотрела на меня, и выражение ее лица изменилось. Она убрала руки, обнимавшие меня за шею.

– Простите меня, – прошептала она.

Я, тяжело дыша, покачал головой.

– Простите меня. – Она отбросила волосы, упавшие ей на лицо.

Мы вдруг разъединились, и я снова ощутил холод.

– Простите меня, отец мой, – глухим эхом повторила она, с усталостью и раскаянием в голосе, удрученно потупив взор. Затем она снова взглянула на меня, блеснув глазами, и прибавила: – Я не хотела вас испугать.

И вот тут-то я совершил тягчайший из грехов. Ибо это задевало мою гордость, мою извечную гордость, чувствительную, как обожженная плоть, и гигантскую, как гора. Я спросил себя: я ли мужчина? Лев ли я средь лесных зверей, или тварь дрожащая? И я, с духом оскорбленного самолюбия, презрев данный мною обет, движимый похотью и дерзостью, я рывком привлек ее к себе, когда она уже повернулась, чтобы уйти. Я заключил ее в объятья, дабы запечатлеть на ее губах свидетельство своего обожания.

Если вы помните, верхнюю одежду я сбросил. То же и Иоанна, и в этом, наверное, состояло наше несчастье. Но я не верю, что преграда менее крепкая, чем броня, помешала бы нам осуществить наши желания. Мы были глухи к стонам Вавилонии и бурчанию Алкеи, хотя сами старались не проронить ни звука. Мы презрели близость солдат, будто их отделяла от нас не тонкая шерстяная занавеска, а толстая каменная стена. Не говоря ни слова, не разжимая объятий, мы отодвинулись от стола и упали на мою убогую постель.

То, что случилось потом, не есть предмет, достойный описания. Как сказал святой Павел, тело не для блуда, а для Господа. Но он же говорил: «Но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?»

Так писал апостол Павел. И если его плоть была пленницей закона греховного, то кто был я, чтобы противостоять соблазну вожделения – плену порока? Ибо я плотян, продан греху. Я предался неправде, ярости и гневу. Я создал себе храм из тела Иоанны и поклонялся ему. Истинно говорю вам: я был преступник. Ибо я грешил вольно, от всего сердца.

И все же я согрешил через любовь, и Священное Писание говорит, что любовь сильна как смерть; что большие воды не могут потушить ее, и реки не зальют ее. Да она и сама есть река! Она увлекла меня за собой, как соломинку, и я тонул – я выбивался из сил – я хотел вдохнуть, но Иоанна, обнимая меня, казалось, тянет меня вниз, вниз, вниз, к бездумному и блаженному восторгу.

Она вела меня, а я следовал за ней. Эти слова ранят мою гордость, но, в конце концов, Ева вела Адама, когда они совершили грехопадение. Или меня загнали, как овцу? Она, конечно, была грозна, как полки со знаменами, она касалась меня уверенно и сильно, ее страсть обжигала.

– Вы так красивы, – только и сказала она – или шепнула, ибо наше соитие было по необходимости бесшумным. Я едва не рассмеялся, услышав это, ибо она была прекрасна, как луна, и светла, как солнце, а я, – да кто я такой, если не увядший, иссохший, плешивый, тощий книжный червь?

Я до сих пор не понимаю, как она могла желать этих мощей старого монаха.

Мне хотелось бы сказать, что я пасся средь лилий, набирал мирры моей с ароматами моими, что сходил в ореховый сад посмотреть на зелень долины. Но не было времени смаковать наслаждение. Акт, которым мы осквернили себя, был кратким, неистовым и грубым, – и более я ни словом не оскорблю ваших глаз, говоря об этом. Достаточно сказать, что вскоре мы снова были на ногах, оправляя одежду; внезапно звуки из спальни показались нам опасными и очень близкими.

Мы почти ничего друг другу не сказали. Не было нужды в словах. Моя душа была связана с ее душой, и наш разговор был разговор поцелуев и взглядов. Но я все-таки тихо заметил, что она может спать спокойно, ибо я буду оберегать ее сон.

– Нет, не будете, – прошептала она. – Вы тоже будете спать.

Когда же я покачал головой, печально улыбаясь, она коснулась рукой моей щеки и посмотрела мне в глаза своим ясным умным взором.

– Это не ваш грех, – сказала она. – Если это и грех, то только мой. Не мучьте себя. Не будьте как Августин.

– Увы, мне это не грозит. Я не такой, как отец Августин.

– Нет. – Ее голос был совсем тихим, но выразительным. – Вы не такой, как он. Вы весь здесь. Целиком. Я люблю вас.

Боже! Ты знаешь безумие мое, и грехи мои не сокрыты от Тебя [102]102
  Псалтирь, 68:6.


[Закрыть]. Ее слова наполнили меня радостью, похожей на боль. Я наклонил голову, пытаясь удержать слезы, и ощутил ее губы у себя на виске.

Затем она вернулась к себе в постель. Что до меня, то я исполнил ее приказ: я уснул, хотя мое сердце ликовало. Я спал и видел во сне сады благоуханные.