Текст книги "Инквизитор"

Автор книги: Кэтрин Джинкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

– А ваш муж – он уже умер? – спросил я.

– Он умер, и его брат завладел домом, хотя наследство моего отца принадлежит мне. Семья Роже всегда меня недолюбливала. Они подозревают, что не он отец моей девочки.

– Но что же вы делаете здесь? – Этот вопрос самым первым пришел мне в голову. – Вы приехали сюда из-за отца Августина?

– О нет! – впервые она действительно оживилась: она подняла руки и сцепила их под подбородком. – Нет, нет. Я понятия не имела, где он находится.

– Тогда почему?

– Из-за дочери. Мне нужно было пристанище для дочери.

Путем осторожных, но настойчивых расспросов мне удалось выяснить, что ее дочь, хотя милая и прелестная девушка, всегда была «немного не в себе». Даже в детстве ее беспокоили кошмары, у нее бывали внезапные приступы гнева и периоды необъяснимой апатии. Назидательные речи вызывали у нее громкий плач и попытки самовредительства. В двенадцать лет ей «явились дьяволы», и она стала кричать от страха при приближении своего кузена, говоря, что он окружен «черным ореолом». С годами ее беды только умножились: она падала на землю, брызгала слюной, визжала и прикусывала язык; порой она сидела в углу, раскачиваясь взад-вперед и бормоча бессмыслицу; иногда она начинала издавать вопли без очевидной причины.

– Но все равно она хорошая, – настаивала Иоанна. – Такая милая, славная, скромная девочка. Она никому не причинила зла. Она как маленький ребенок. Я не могу понять…

– «Дивно для меня ведение Твое, – высоко, не могу постигнуть его!» [54]54
  Псалтирь, 138:6.


[Закрыть]Неисповедимы пути Господни, Иоанна.

– Да, я уже это слышала, – с досадой ответила она. – Я ходила к священникам и монахиням, и они говорили, что Бог может наказывать жестоко. Иные утверждали, что в нее вселился дьявол. Люди закидывали ее камнями на улице, потому что она визжала и плевалась. Мой муж так боялся ее, что отказывался впускать ее в дом. Никто не хотел жениться на ней. У меня не было выбора: ее отослали в монастырь. Она хотела поехать, и я думала, что ей это поможет. Я отдала Церкви все ее приданое. Если бы я дала меньше, ее бы, наверное, не взяли.

– Неужели? – Хотя мир полон жестокости, мне не верилось, что нигде, среди всех общин, преданных делу Христову, нет ни одной, где бы оказали помощь страждущей душе. Бог свидетель, на своем веку я перевидал немало увечных и бесноватых монахов. – Но в конце концов ее приняли?

– Да, за грехи ее. Они хотели выбитьиз нее бесов! Мне сообщили, что она при смерти, и когда я приехала, она лежала в своих собственных… испражнениях. – Память об этом до сих пор ранила Иоанну. Она покраснела, и голос ее дрогнул. – И я забрала ее. Мой муж умер, и я взяла ее обратно. Мы перебрались в Монпелье, где нас никто не знал и никто не стал бы швырять в нее камни. Там я встретила Алкею.

– Да, Алкея. – Алкея, как оказалась, была внучкой того самого Раймона Арно де Разье, который построил дом, где мы сидели. Ребенком ее отдали на воспитание родственникам в Монпелье, после того, как ее родители умерли в тюрьме. Она вышла замуж, но оставила мужа, чтобы пожить с какими-то божьими людьми. Иоанна говорила о них так туманно, будучи явно несведущей в этом вопросе, что сначала я и сам не разобрал, что это были за люди. Когда Иоанна с ней познакомилась, Алкея вела, можно сказать, жизнь нищенки. Она побиралась, находя ночлег под крышей добрых друзей, и проводила все время сидя под городской стеной и говоря с женщинами, приходившими набрать воды. Иногда она читала им что-нибудь из одной из трех книг, которые носила с собой. Судя по тому, что я слышал, она представлялась себе проповедником – и меня это очень насторожило.

– Однажды моя дочь упала на улице, – продолжала Иоанна, – и кто-то швырнул в нее ведро. Все испугались, заслышав ее визг, кроме Алкеи. Алкея же обняла мою дочь и стала молиться. Она сказала мне, что Вавилония особенная, она близка к Богу; она называла многих святых жен (я не запомнила имена, отец мой), которые, увидев Бога, плакали потом днями напролет, или плясали, как пьяные, или кричали не переставая, пока не отходили от потрясения. Она сказала, что моя дочь любит Бога святой любовью. – Вдова взглянула на меня тревожно и недоверчиво. – Это правда, отец Бернар? Правда, что святые так себя ведут?

Известно, что на многих святых жен (и мужей) порой находило такое, что они казались почти безумными в своем блаженном экстазе. Они неистовствовали, крича, что зрят видения; они впадали в состояния, подобные смерти; они крутились волчком и говорили на неведомых языках. Я читал о таких случаях священного безумия, хотя сам никогда с ними не сталкивался.

– Некоторые благословенные слуги Божии творили, бывало, всякие странности, пребывая в экстазе, – осторожно ответил я. – Однако я не слышал, чтобы им случалось прикусывать язык. А вы считаете, что ваша дочь… хм… познает радость Божию, когда она падает и прикусывает язык?

– Нет, – резко ответила вдова. – Если с нею Бог, то почему люди страшатся? Почему страшился Августин? Он думал, что это работа сатаны, а не Бога.

– А вы?

Женщина вздохнула, словно измученная этой старой и надоевшей дилеммой.

– Я знаю только одно, – сказала она устало. – Я знаю, что ей лучше, когда она хорошо ест, и хорошо спит, и свободно бродит где захочет, и никто ей не докучает. Я знаю, что ей лучше, когда ее любят. Алкея любит ее. Алкея умеет ее успокоить и утешить. Я перебралась сюда с Алкеей.

– А почему пришла Алкея? – спросил я. – Чтобы потребовать свое наследство? Но теперь эта местность принадлежит королю.

– Алкея хотела обрести покой. Мы все этого хотели. И Виталия тоже. У нее была тяжелая жизнь.

– Покой? – воскликнул я, и она сразу же поняла, о чем я.

– Здесь былоспокойно. Пока не явился Августин.

– Он хотел, чтобы вы ушли отсюда?

– Да.

– Он был прав. Вы не можете оставаться здесь зимой.

– Нет. Зимой мы уйдем куда-нибудь еще.

– Вам нужно уходить сейчас. Здесь опасно.

– Может быть, – тихо произнесла она, опустив глаза.

– Может быть? Вы видели, что стало с отцом Августином?

– Да.

– Вы полагаете, что вы защищены от подобной участи?

– Может быть.

– Неужели? И почему же?

– Потому что я не инквизитор.

С этими словами она подняла глаза, и я не увидел в них ни слезинки. Ее лицо было серьезным, усталым и раздраженным. Я спросил с искренним любопытством:

– Вы обрадовались возвращению отца Августина? Или он вас только обеспокоил?

– Он имел право беспокоить меня. Вавилония – его дочь, равно как и моя.

– Он заботился о Вавилонии?

– Конечно. До меня ему не было дела. Но когда он узнал наши имена от отца Поля, он захотел увидеть свою дочь. Я могла бы опозорить его на весь мир, когда он приехал сюда с солдатами. Я могла бы все открыть – у него не было уверенности на мой счет. И все же он приехал повидать Вавилонию. – Вдова покачала головой. – И когда он увидел ее, он ничего не сказал. Ему, казалось, все равно. Странный человек.

– А когда он увидел вас? Что он сделал?

– О, он очень разгневался. Он был сердит на меня, потому что я привела Вавилонию в это место. – Недоумение на лице Иоанны сменилось сарказмом. – Он ненавиделАлкею.

– Почему?

– Потому что она с ним спорила.

– Понятно.

На самом деле я чересчур хорошо все понимал. Иоанна нарисовала не слишком привлекательный портрет Алкеи. Выходило, что Алкея допускает опасные вольности в поступках, если не в убеждениях.

– Желала ли Алкея его смерти, как вы думаете?

– Алкея? – вскричала вдова. Она взглянула на меня с изумлением, а затем рассмеялась. Но ее смех быстро умолк. – Вы шутите, наверное. Как вам такое могло придти в голову?

– Вообразите, сударыня, что я не знаком с Алкеей. Откуда мне знать, на что она способна?

– Но их изрубили на куски! Пятерых взрослых мужчин!

– Убийц могли нанять. – В ее взгляде отразился такой ужас и смятение, что я невольно улыбнулся.

– Должен признать, однако, что она не занимает первое место в моем списке подозреваемых, – прибавил я.

Это, кажется, ее успокоило; мы заговорили на другие темы, плавно перемещаясь от погоды в Монпелье к бесчисленным добродетелям отца Августина. Возможно, вы осудите меня, но я испытывал большое облегчение, обсуждая моего патрона с близко знавшим его человеком, который не принадлежал к числу моих братьев монахов.

– Он изнурял себя, – заметила вдова. – Он презирал свою собственную слабость. Я сказала ему: «Ты болен. Если тебе нужно приезжать, то оставайся дольше». Но он отказался.

– Он был упрямый, – подтвердил я. – Не спал ночи напролет, питался одними очистками. Он, должно быть, чувствовал, что его жизнь подходит к концу.

– О нет, он был таким всегда. Это у него в натуре. Хороший человек, но слишком хороший. Если вы понимаете, о чем я.

– Да, понимаю. С таким не уживешься. – Я засмеялся. – И ваша дочь такая?

– Вовсе нет. Она кроткая, как ягненок. А он был как…

– Как орел. – Я учтиво напомнил, что ей следует именовать его «отец Августин».

Интересно, часто ли он думал о ней все эти годы? Если бы у меня была дочь, я бы молился за нее каждый день.

– Вы не похожи на Ав… на отца Августина.

– Не стоит труда напоминать мне об этом, уверяю вас. Я великий грешник.

– Как и я. Он не уставал меня этим попрекать.

– Наказание мира вашего, – сказал я, но сия аллюзия прошла мимо нее.

– Поверьте мне, никто из нас не совершенен. А дочь свою он тоже бранил?

– О нет! Никогда. Нельзя бранить Вавилонию, потому что она не в ответе за свои грехи. – Впервые я увидел, что глаза у нее увлажнились. – Он любил ее. Я уверена в том. У него было доброе сердце, но он его стыдился. Бедный. Бедный, а я так и не сказала ей…

– Не сказали чего?

– Что он ее отец, – всхлипнула вдова. – Сначала она его боялась, а я все выжидала. Она уже начинала к нему привыкать, а он стал ей улыбаться… это так жестоко. Так жестоко.

– Да, – согласился я.

Вид ее слез убедил меня, – а это редко со мной случается, – что Иоанна никоим образом не виновата в смерти отца Августина. Слезы дались ей нелегко, они были выстраданы и свидетельствовали о глубокой скорби.

Эта влага, орошив сухую глину моих чувств, едва не подвигла меня потрепать ее по руке. Но я сдержался.

– Простите, – всхлипывая, извинялась она. – Простите меня, отец Бернар. Это все от бессонницы.

– Мне нечего вам прощать.

– Если бы я только могла больше любить его! Но это было так тяжело.

– Я знаю.

– Он бывал таким несносным! Порой мне хотелось его ударить, и когда это случилось – весь этот ужас, – у меня было чувство, что это по моей вине…

– Вы не хотите исповедоваться?

– Что? – она посмотрела на меня снизу вверх, испуганно моргая. – Нет. Нет-нет, – сказала она, быстро придя в себя. – В этом нет нужды.

– Вы уверены?

– Мне нечего скрывать, отец мой, – отрезала она. – За этим вы и приехали? Чтобы узнать, не я ли его убила?

– Чтобы узнать, кто его убил. И потому я должен узнать все до конца. Вы же умная женщина, Иоанна, вы должны понимать. Как бы вы поступили на моем месте?

Она снова посмотрела на меня, и ее враждебность исчезла. Я видел, как она сходит у нее с лица. Медленно кивнув, она открыла рот, собираясь заговорить, но ее перебил гомон возбужденных голосов. Казалось, он доносится не из соседней комнаты, а издалека. Похоже, там разгорался спор.

Встревоженные, мы с Иоанной вопросительно переглянулись и поспешили во двор узнать, что случилось.

Ибо пришел свет твой

Блаженный Августин однажды написал: «Все вещи равно существуют для слепого и для зрячего. И слепой и тот, кто имеет зрение, стоя в одном и том же месте, окружены одними формами вещей; но для одного они присутствуют, а для другого отсутствуют, но не потому, что вещи сами к одному идут, а от другого удаляются, но по причине разницы в глазах».

А я обнаружил, что сие наблюдение справедливо также и для двух зрячих. Один из них может смотреть и видеть человека ли, вещь или событие, а другой может сначала увидеть то же самое совершенно иное. Так и случилось, когда мы с вдовой вышли из дома. Мне показалось, что мои стражи, собравшись во дворе, затеяли какую-то игру, потому что они были веселы и вели себя непринужденно. Они спешились и пустили по рукам бурдюк с вином. Иоанна, наоборот, увидела отряд вооруженных солдат, угрожающих ее дорогой подруге Алкее. Я догадался об этом по тому, как она стиснула мне руку и спросила: «Что они делают?» – срывающимся от страха голосом.

– Делают? – переспросил я. – Вы о чем?

– Вон те мужчины!

– Они меня охраняют.

– Они напали на нее!

– Вы так думаете? – Взглянув туда снова, я увидел пожилую женщину, пытавшуюся отнять меч у одного из солдат, который с успехом уворачивался от ее рук. Другой солдат схватил ее сзади, а потом рухнул на землю с гримасой притворной боли, под громкий смех товарищей, когда она, обернувшись, слабо шлепнула его по запястью. – Мне кажется, это она на них напала.

Тем не менее я подошел и поинтересовался причиной веселья.

– О, отец Бернар, она говорит, чтобы мы убирались! – Подобное требование было, очевидно, воспринято людьми ратной профессии как очень смешная шутка, как нечто недостойное внимания. – Я ответил ей, что мы подчиняемся только приказам сенешаля!

– Это Алкея, – пробормотал отец Поль, вышедший следом. – Алкея, в чем дело? Эти люди приехали со мной.

– Отец мой, добро пожаловать. Им мы тоже рады. Но они испугали Вавилонию. Она спряталась на горе. Она не спустится, пока они не уедут.

– Но ведь уже поздно! – воскликнула Иоанна. – Она должна спуститься.

– Она не спустится, – повторила старуха.

Взглянув на нее, я с удивлением отметил, что в ее манере нет ни вызова, ни властности; ее лицо имело покойное выражение, а голос, хотя и по-стариковски хриплый, казалось, тепло потрескивает, словно огонь в очаге. У нее были ярко-голубые глаза, что редкость в этих местах, и невинный, как у младенца, взгляд.

– Вы высокий мужчина, отец мой, – сказала она. – Я никогда не видела таких высоких монахов.

– А вы маленькая женщина. – Я вынужден был отвечать в том же ребяческом духе. – Хотя я встречал и поменьше.

– Это отец Бернар Пейр из Пруя, – вмешался священник. – Ты должна проявлять почтение, Алкея, ибо он инквизитор еретических заблуждений, большой человек.

– Это заметно по размерам его свиты. – Я уверен, что Алкея и не думала иронизировать; тон ее был вежлив и серьезен. – Добро пожаловать, отец Бернар. Для нас это великая честь. – И она низко поклонилась.

– Иоанна говорит, что вы умеете читать, – сказал я в ответ, ибо мне было любопытно, чрезвычайно любопытно, что она читает. – Я видел одну из ваших книг, труд аббатисы Хильдегард.

Лицо Алкеи прояснилось.

– Ах! – воскликнула она. – Духоподъемное чтение!

– Воистину так.

– Какая мудрость! Какое самоотречение! Какой образец женской добродетели! Отец Бернар, вы читали эту книгу?

– Несколько раз.

– Я читала ее много раз. Я читала ее подругам.

– А другие книги? Мне бы хотелось взглянуть на них. Не могли бы вы показать их мне?

– Конечно! С радостью! Идемте, они в доме.

– Подождите. – Это говорила Иоанна. Она пристально наблюдала за нами; поймав ее взгляд, я догадался, что отец Августин тоже, вероятно, проявлял интерес к чтению Алкеи, но сейчас ее волновала только дочь. – А как же Вавилония? Она боится спуститься с горы. Она не может оставаться там, отец мой, скоро стемнеет.

– Не беспокойтесь, я их отошлю.

Мои стражи, однако, и не думали двигаться с места. У них был приказ не покидать меня, и они твердо его исполняли. Никакие слова не помогали мне их переубедить.

– Если мы ослушаемся сенешаля, он с нас шкуру спустит, – утверждали они, хоть это было и неправдой: на моей памяти, Роже Дескалькан еще ни с кого не спускал шкуры.

В конце концов они согласились очистить двор, оставив одного солдата у дверей дома, в то время как остальные обороняли ворота – почти непригодные для обороны. И этим я и должен был довольствоваться.

– Если ваша дочь все еще боится, – обратился я к Иоанне, – то мы все уедем. Но я надеюсь, что она вернется, ибо мне очень хочется ее увидеть.

Я полагал, что этими словами я выразил свои добрые намерения. Что еще я мог сделать? Но вдова, казалось, ожидает большего – и в самом деле, она смотрела на меня с выражением столь страстной мольбы, что мне стало неловко. Я оставил ее и пошел в дом, где Алкея вынимала книги из сундука своей подруги.

Она взяла их бережно, с благоговением, и передала их мне в руки, словно мать, отдающая своего новорожденного младенца в руки священника, который собирается его окрестить.

Она вся сияла любовью и гордостью.

Книг было две: трактат святого Бернарда Клервоского «О любви к Богу» и трактат Пьера Жана Олье о бедности. Оба были переведены на местное наречие, а труд святого Бернарда, при всей его древности, сохранил очень красивый переплет. Вы конечно же читали эту книгу, и в вас вселяли радость эти благородные слова вступления: «Вы желаете, чтобы я открыл вам, зачем и как нужно любить Бога. Мой ответ таков, что Бог Сам и есть та причина, по которой нужно любить Его». Есть ли где-либо, кроме как в самом Священном Писании, более простые, более глубокие и более возвышенные слова? Однако труд Олье написан в совершенно ином духе. Этот суровый францисканец утверждает, что взялся за перо, потому что «коварный старый аспид (под которым он разумеет дьявола) тщится, как и прежде, возмутить бурю против евангелической бедности». Он проклинает «неких лжеверующих, облеченных властию учить и проповедовать», а именно – доминиканцев вроде меня, и клеймит их как отступников от правила суровой бедности, соблюдение которого он полагает пропуском в рай. Может быть, вы не знакомы с книгами и памфлетами сего мужа?

Может быть, вы не знаете, что он прогневал братьев францисканцев в наших краях? Поверьте, этот ничтожный монах-южанин, доходящий до крайности в своих ошибочных взглядах, некоторым образом повинен в упорстве четырех францисканцев, которых сожгли в мае прошлого года в Авиньоне. Вы помните это дело? Как и многие другие францисканцы, и даже миряне, они впитали глупую (воистину несуразную) идею, что слуги Божии, подобные им, должны жить как нищие, не владея ничем ни лично, ни сообща. Они призывали надевать лохмотья и просить милостыню, и заявляли, что Церковь превратилась в «Вавилон, блудницу великую… ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы» [55]55
  Откровение, 18:2.


[Закрыть]Почему они так говорили? Потому что, утверждали они, наша Святая и Апостольская Церковь предала себя блуду, алчности, спеси и похоти. Иные их последователи именуют нашего понтифика антихристом и пророчат, что грядет вскоре новый век, когда они сами поведут Христианство ко славе.

Нет нужды напоминать вам о том, что уже известно; вы, без сомнения, ознакомились с декреталией «Gloriosam ecclesiam» [56]56
  Славную церковь (лат.).


[Закрыть], где его святейшество Папа перечисляет многие ереси, в которые впали «самонадеянные мужи». Как инквизитор еретических заблуждений, я вынужден был подробнейшим образом изучить сей документ, едва он попал к епископу, ибо лишь тонкая грань разделяет тех, кто любит бедность, и тех, кто ставит ее превыше всего – даже выше престола папского. До настоящего времени я, однако, не встречал в Лазе людей, чьи убеждения перекликались бы с теми, что осудил его святейшество. Более того, никто из местных францисканцев не носил «короткой и тесной» рясы, осужденной в предыдущей декреталии «Quondam exigit» [57]57
  Некогда изгоняет (лат.).


[Закрыть] и не утверждал, что они одни исполняют заповеди Христовы. Конечно, наши францисканцы в Лазе – это совсем не то что другие, живущие по соседству. Они не прогнали назначенного им настоятеля ради другого кандидата, более близкого идеям Пьера Жана Олье и иже с ним, как сделали в Нарбонне в 1315 году. Здесь, в Лазе, мы находимся немного в стороне от страстей и новых веяний, смущающих покой других городов. Наши местные ереси стары как мир, и наши смуты предсказуемы.

Но я отклоняюсь от темы своего повествования. Я хочу сказать лишь, что трактат Пьера Жана Олье, весьма известный среди достойных людей, которые читают его более ради того, чтобы опровергнуть содержащиеся там посылы; что его можно найти, например, в Лазе, в библиотеке обители ордена Святого Франциска, но что он тем не менее, помечен печатью, или даже окружен завесой полузапрета, особенно теперь, потому что не так давно Папа поручил восьми богословам изучить «Lectura» [58]58
  Чтение (лат.).


[Закрыть]того же автора. В любом случае обладание этим трактатом требует предлога, иными словами, объяснения.

Чего я и искал у Алкеи де Разье.

– Трактат о бедности, – пробормотал я, листая замусоленные страницы книги. – Вы читали его комментарии к Апокалипсису?

– К Апокалипсису? – тупо переспросила Алкея.

– Пьер Жан Олье писал книги и на другие темы. Вы читали их?

– Увы, – она с улыбкой покачала головой, – как-то раз я слышала чтение из другой книги, о которой говорили, что она его. О совершенстве Евангелия?

– «Вопросы о совершенстве Евангелия». Да, должно быть, так. Сам я не читал этой работы.

– А отец Августин читал. Он сказал, что там много ошибок.

– Вот как? – В который раз я убедился, что я все время натыкаюсь на следы отца Августина. Он, разумеется, постарался бы заглянуть в душу Алкеи. Он, разумеется, арестовал бы ее, когда бы она была вероотступницей.

Или нет?

Не верилось, что отец Августин был способен пренебречь своим долгом веры своей ради счастья дочери. С другой стороны, еще труднее было вообразить его совершающим зачатие этой дочери.

– А что отец Августин говорил об этой книге? – спросил я, имея в виду трактат, который держал в руках. – Говорил ли он, что здесь также много ошибок?

– О да! – радостно отвечала женщина.

– И для вас она все-таки ценна?

– Он не сказал, что там все неверно. Только кое-что. – Она на мгновение задумалась. – Он говорил, нельзя доказать, что Христос был беден от рождения до смерти, что он ничего не оставил своей матери.

– Да?

– А я спросила его, можно ли доказать, что Христос не был беден от рождения до смерти, – продолжала Алкея, радостно улыбаясь своим воспоминаниям. – Он сказал, нет. С ним очень интересно беседовать. Он был очень мудрый, отец Августин. Очень мудрый и благочестивый.

Представив себе, как старший инквизитор обсуждает usus pauper [59]59
  Здесь: идеал бедности (лат.).


[Закрыть]с этой подозрительной старухой, зная, как его дочь любит ее, и тяготясь этим, я едва не улыбнулся. До чего скованно он держался! Какое возмущение вызывал у него этот разговор! И как бы он желал подвергнуть Алкею официальному допросу, имей он на то причины. Самодовольство, с которым она отзывалась об их «интересных беседах», будто о болтовне двух прачек, рассердило меня.

Тем не менее мне подобало скрывать любые зародившиеся у меня сомнения, и притом со всею тщательностью.

– Ответьте мне, – сказал я, мысленно припоминая текст декреталии «Gloriosam ecclesiam», ибо я не имел других источников для справки по этому вопросу, – вы обсуждали какие-нибудь ереси с отцом Августином? Говорили ли о Церкви, о том, не сбилась ли она с пути Христова, потому что погрязла в роскоши?

– О да! – На этот раз Алкея рассмеялась. – Отец Августин спросил: «Не слыхали ли вы от кого, что Римская Церковь – это блудница, и священники ее не по праву наделены властью?» И я ответила ему: «Да, отец мой, только что от вас! Но вы сами-то в это не верите?» Он покраснел, как окорок! Но я сказала так в шутку, – прибавила она, словно желая успокоить меня. – Конечно, он ничему такому не верил.

– А вы?

– О нет, – кротко возразила она. – Я преданная дочь Римской Церкви. Я поступаю так, как велят мне делать священники.

– Но ведь это не священники велели вам оставить мужа, или побираться на улицах, или прийти сюда и жить здесь? Должен сказать откровенно, Алкея, что вы ведете жизнь, не похожую на жизнь доброй католички. В ней есть что-то извращенное – жизнь нищенки, бродяжки.

Впервые спокойствие Алкеи ей изменило. Она с грустью вздохнула. Затем она доверчивым жестом положила свою ладонь поверх моей.

– Святой отец, я искала пути послужить Господу, – призналась она. – Это не я покинула мужа, это он выгнал меня из дому. У меня не было денег, и пришлось просить милостыню. Я хотела поступить в какую-нибудь общину верующих, но кто же меня примет? Только бегины, отец Бернар, но то, чему они учили, было неправильно.

– В каком смысле – неправильно?

– Ах, отец мой, они были очень добрые, очень бедные, любили Христа и святого Франциска, но они говорили ужасные вещи о Папе. О Папе и о епископах. Это меня рассердило.

– Какой грех, – сказал я, с учащенно бьющимся сердцем. – И вы рассказывали о них отцу Августину?

– О да, отец.

– Вы называли ему их имена?

– Да. – В результате дальнейших расспросов я получил от Алкеи подробное описание этой общины и понял, что это были францисканцы-терциарии (большей частью женщины) во главе с монахом, который если и не попал в число тех сорока трех, что были сожжены в Авиньоне в прошлом году, то должен был попасть. Алкея также сообщила мне, что уведомила местного кюре о том, какие идеи водились среди этих людей, и подалась от них прочь. – Затем я попала в женскую общину, связанную с вашиморденом, отец, но им я пришлась не по нраву. Никто из них не умел читать, и они боялись меня и замышляли против меня. – Последовало длинное и утомительное отступление в виде рассказа о тайных сговорах, о взаимной клевете и злокозненных отмщениях, которые так часто встречаешь в семьях, при дворах и в монастырях. И пусть говорилось о них скорее с печалью и удивлением, чем с горечью и злобой, подробности эти были малозначительны, так что я опускаю их. Достаточно сказать, что особая вражда разгорелась между Алкеей и женщиной по имени Агнес.

– Меня вышвырнули на улицу, – продолжала Алкея, – и там я встретила Вавилонию. Я сразу поняла, что она особо близка к Богу. Я подумала: а вдруг это Божие провидение? Не есть ли это знак собрать таких людей, как Вавилония и бедняжка Виталия, и отвести их в место, где они обретут счастье в любви Господа? – Речь Алкеи участилась и оживилась; лицо ее засияло. – Видите ли, отец мой, этими славными девами движет чистейшая любовь к Господу, они словно те блистающие дщери сионские, стоящие посреди ясной непорочности, в чудных украшениях из золота и камней, как свидетельствует аббатиса Хильдегард. Я спрашивала об их желаниях, и они желают, – и с такой страстью, отец Бернар! – они страстно желают объять Христа своею безгрешной любовью, они желают предстать пред лицом Его, они обретают покой в думах о Нем. Они отвергли призывы плоти, уверяю вас. Я говорю им: «Плоть – это ничто, дух – вот что дарует жизнь», и они знают это. Я говорю с ними об их божественном Женихе, который с радостью войдет в покои их сердца, если усыпаны будут они цветами праведности и плодами Страстей Его, собранными с древа Креста Его. Мы вместе славим Его, мы говорим о той минуте счастья, когда левую руку Он кладет мне под голову, а правой рукой обнимает меня. И Вавилония познала ласку этих рук, отец мой, она растворилась в любви к Господу. Она видела Облако Живого Света, как аббатиса Хильдегард. – В голосе Алкеи зазвучал восторг, глаза наполнились слезами. – Когда я читала ей из книги о видениях аббатисы, она вскричала в изумлении. Она узнала Свет внутри Света. Она изведала краткий миг божественной гармонии, что обреталась внутри него. Отец Бернар! Она познала единение с Христом! Ее ослепила Божественная Любовь, она лишилась воли, и ее душа слилась с Господом! Какая благодать, отец Бернар! Какая радость для всех нас!

– Да, несомненно, – пробормотал я, ошеломленный этим потоком слов. Многие из них я знал: они принадлежали святому Бернарду и аббатисе Хильдегард. Но восторг, пылкая страсть, звучавшие в них, были непритворны. Я видел, что они происходят от воистину переполнявшей Алкею любви к Господу, горячего желания предстать пред лицом Его, и это было достойно восхищения.

Но подобные страсти могут таить в себе опасность. Они могут довести до крайностей. Лишь сильнейшим и мудрейшим из этих пламенных женщин возможно вверить путь служения Господу, без того, чтобы направлять каждый их шаг. Как говорит Жак де Витри о mulier sancta [60]60
  Святой женщине (лат.).


[Закрыть]Марии изУана: «Она не отклонялась ни влево, ни вправо, но держалась золотой середины с удивительным постоянством».

– Отец мой, когда я была маленькой девочкой, – продолжала Алкея, немного успокоившись, – я забралась вон на ту гору и услышала там пение ангелов. Это был единственный раз, когда я слышала их. И когда Иоанна рассказала мне, как она боится за дочку, я знала, что Вавилония будет счастлива здесь, где поют ангелы. Я знала, что нас не посмеют лишить этого крова, где я жила ребенком. Я знала, что с помощью Иоанны мы доберемся сюда и заживем счастливо и скромно, под сенью Господа. – Наклонившись, Алкея взяла мои руки в свои и заглянула мне в лицо, сияя довольной улыбкой. – Вы ощутили здесь любовь Господа, отец мой? Наполняет ли ваше сердце покой Его благодати?

Что я мог ответить? Что любовь Господа была тем даром, которого я добивался всю жизнь, но редко получал? Что душу мою тянуло вниз мое бренное тело, так что, по словам святого Бернарда, жизнь земная владела моим разумом, занятым многими думами? Что я был по природе человек скорее практического, чем духовного склада, неспособный забыться в созерцании Всевышнего?

– Когда я смотрю на эти горы, – резко ответил я, – мое сердце полнится, но не покоем, а картинами растерзанных членов отца Августина.

Да простит меня Бог. Это было сказано по злобе, и радость в глазах Алкеи погасла.

Да простит меня Бог, ибо я закрыл свое сердце от любви Его.

В тот вечер я не увидел Вавилонию. Она не желала возвращаться, пока в форте оставались солдаты, а солдаты отказывались уезжать без меня. Я подождал немного, говоря с Алкеей и наблюдая за Иоанной (на чьем лице происходила все время тонкая смена выражений, свидетельствующих о мыслях, кои я желал бы разделить). Но в конце концов я вынужден был покинуть форт, пока в небе еще светило солнце – ибо мои стражи непременно хотели прибыть в Кассера до темноты.

Я поехал с ними, решив про себя, что утром, едва солнце снова взойдет, я тайно отправлюсь в форт один. Это означало, что у меня будет немного времени для знакомства с Вавилонией, прежде чем моя охрана настигнет меня и снова ее спугнет. Также я увижу женщин в совершенстве их непотревоженного покоя и пойму, правду ли говорит Алкея о его божественной природе. Какова же самонадеянность – полагать, что мне дано судить об этом, – о том, что выше всякого понимания! Теперь-то я знаю. Но тогда на меня сильно повлияла страстная проповедь Алкеи. Я ощутил ее жар и заинтересовался источником этого огня. Я хотел увидеть Вавилонию, чтобы решить, действительно ли она «близка к Богу», или ею владеет демон; я хотел рассмотреть ее черты, чтобы обнаружить в них сходство с другими чертами, некогда так хорошо знакомыми, но теперь исчезающими из памяти.