355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Кэтрин Джинкс » Инквизитор » Текст книги (страница 10)
Инквизитор
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 13:55

Текст книги "Инквизитор"


Автор книги: Кэтрин Джинкс



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

И, наконец, одна из книг отца Жака досталась мне после его смерти – «Ad Herrenium de arte rhetorica» [66]66
  «К Гереннию об ораторском искусстве» (лат.).В настоящее время мнение об авторстве Цицерона опровергается учеными.


[Закрыть]
Цицерона. При мысли об этой и о других книгах у меня в келье, я, как всегда, испытывал стыд, сознавая стяжательскую природу своей любви к ним. (Никто не может служить двум господам [67]67
  Матфей, 6:24.


[Закрыть]
.)Конечно, на самом деле они были не мои, но я владел ими всю жизнь и воспринимал их как, к примеру, мои собственные руки или ноги. Не грех ли это для монаха ордена Святого Доминика? Разве был я лучше, чем Алкея, говорившая о книгах как о детях, красивых и невинных?

– Алкея, – сказал я, и, Бог свидетель, я приносил огромную жертву, – если вы отдадите мне трактат Пьера Жана Олье, я дам вам вместо него другую книгу. Я дам вам «Жизнь святого Франциска» из книги «Золотая легенда» – это великая книга. Вы читали «Золотую легенду?»

Алкея покачала головой.

– Что ж, – продолжал я, – она содержит жизнеописания многих святых, и среди них святого Франциска. А он, как вы знаете, был предан Бедности всем сердцем и душой. Вы согласны взять эту благословенную повесть, в обмен на другую книгу? Она гораздо красивее.

Итак, я сделал это щедрое предложение, дабы испытать веру Алкеи. Если она была заражена ересью Олье, то ни за что бы не согласилась расстаться с его книгой. Но не успел я договорить, как ее глаза вспыхнули, она коснулась рукою рта, затем груди.

– Святой Франциск! – вскричала она. – Ах, я… Ах, какое счастье…

– Эта книга у вас собой? – спросила Иоанна.

– Нет. Но я пошлю за ней. Вы получите ее до моего отъезда из Кассера. Идемте. – Я положил руку на плечо Алкеи и наклонился, так что наши лица сблизились. – Отдайте мне книгу Олье, избавьте меня от беспокойства. Пожалуйста, сделайте это ради меня. Я предлагаю вам книгу моего отца, Алкея.

К моему полному изумлению, она погладила меня по щеке, заставив меня резко отпрянуть. Впоследствии приор Гуг упрекал меня за это, говоря, что я своим сердечным – и даже нежным – к ним отношением поощрил столь неподобающие жесты. Наверное, он был прав. А быть может, это любовь Господня еще светилась в моих глазах, вызвав у Алкеи ответный порыв.

Так или иначе, она погладила меня по щеке и улыбнулась.

– Вам нет нужды отдавать мне книгу вашего батюшки, – сказала она. – Если вы беспокоитесь из-за другой книги, то я с радостью отдам ее вам. Я знаю, что вы желаете мне только добра, ибо вас осияли лучи мудрости небесной.

Как вы, наверное, догадываетесь, я не нашелся с ответом. Впрочем, в нем не было нужды, потому что в тот момент раздался пронзительный визг находившейся возле дома Вавилонии.

– Мама! – закричала она. – Мама, они! Они!

Не помню как, но я вдруг очутился посреди двора и бросился на Вавилонию, которая металась туда-сюда, точно загнанный кролик. Схватив ее, я прижал ее к себе и был вознагражден за свои труды укусами и царапинами.

– Тише, – сказал я. – Тише, дитя. Они тебя не тронут. Ну же, успокойся!

– Мама здесь, детка. Мама здесь. – Это подоспела Иоанна. Она попыталась обнять свою дочь, но Вавилония отшатнулась; она стала рваться у меня из рук, тряся головой, с дикими криками, похожими на язык самого дьявола. Я был поражен ее силой. У меня у самого в руках едва хватало силы, чтобы удерживать ее, хотя она была такой маленькой и хрупкой.

Затем она снова завизжала, как визжат грешники в аду, и, взглянув ей в лицо, я увидел совсем другое лицо – красное и искаженное, я увидел торчащий синий язык, оскаленные зубы, вытаращенные глаза и вздувшиеся вены. Я увидел лик дьявола и до того устрашился видом его, что с губ моих – к моему глубокому стыду – сорвалось проклятие, а Вавилония стала его повторять с нечеловеческой быстротой.

– Пустите ее! – крикнула Алкея. – Вы боитесь, отец, пустите ее!

– Но она вас поранит! – задыхаясь, отвечал я.

– Пустите ее!

Так случилось, что выбора у меня не было, ибо в этот самый момент нас с Вавилонией растащил один из моих солдат. Я и не знал, что мои стражи уже прибыли в форт; привлеченные устрашающими воплями, они увидели, как я сражаюсь с фурией, бледный, с расцарапанным в кровь лицом. И, наверное, не было ничего удивительного в том, что они переусердствовали в применении силы.

– Отец мой! Отец Бернар, вы ранены?

– Пустите ее! Вы, прекратите это, отпустите ее! Перестаньте! – Я был очень зол, потому что они схватили Вавилонию и швырнули ее на землю, и один из солдат, огромный толстый мужлан, встал коленями ей на спину. Стряхнув с себя моих спасителей, я дал ему здорового пинка, от которого он завалился на бок. Клянусь, он ни за что бы не поддался, будь он хоть бы в малой мере готов к этому.

– Девочка моя. Моя дорогая, Христос с тобой. Бог с тобой. – Бросившись к распростертому телу девушки, Алкея взяла в руки ее пыльную и окровавленную голову и стала баюкать. – Ты чувствуешь Его благодать? Ты чувствуешь Его объятия? Испей из чаши Его, дитя мое, и забудь все печали.

– Она ранена? – Склонившись над этой странной парочкой, я старался определить состояние Вавилонии, когда меня опять схватили и потянули назад. Мне снова пришлось высвобождаться из заботливых рук моих солдат, которые явно хотели уберечь меня от опасности. – Извольте немедленно меня отпустить! Мне ничто не угрожает! Смотрите!

И я указал на несчастную девушку, которая лежала у моих ног и стонала с закрытыми глазами. Стоявший подле солдат посмотрел на нее так, будто это была дохлая гадюка.

– Это она сделала, отец Бернар? – спросил он.

– Что?

– Это она убила отца Августина?

– Убила?.. – В первое мгновение я даже не понял. – Болван! – крикнул я и снова спросил, обернувшись к Алкее: – Она ранена? Они ранили ее?

– Нет.

– Извините.

– Вы не виноваты, – сказала Иоанна. – Но я думаю, простите, отец Бернар, я думаю, что вам лучше уехать.

– Да. – Моя стража была с нею солидарна. – Вы поедете с нами. Эта безумная выцарапает вам глаза.

И я сразу же уехал. Я решил, что так будет лучше, хотя и сожалел, что мой отъезд сопровождается такими неприятностями. Выехав со двора, я обернулся и увидел, что Вавилония уже поднялась на ноги и стоит спокойно, не визжа и не беснуясь, как женщина, полностью владеющая собой, – и я приободрился. Иоанна, я заметил, на прощание слегка взмахнула рукой – и это тоже ободряло. Некоторое время этот ее жест, нерешительный и виноватый, не шел у меня из головы.

Алкея, казалось, забыла о моем существовании; она даже не взглянула мне вслед.

При иных обстоятельствах я бы распекал своих стражей всю дорогу до Кассера, чем заслужил бы их молчаливое осуждение. Но вначале я был все еще слишком взбудоражен, чтобы говорить. Я думал о превращении Вавилонии, о дьявольских силах, которые, вероятно, его вызвали. Затем, когда мы миновали цветы, принесенные Иоанной, благодать Божия вновь вошла в мою душу. Она успокоила и усмирила меня; и стал я что агнец у тихих вод. «И удаляй печаль из сердца твоего, и уклоняй злое от тела твоего, – сказал я себе. – Ибо кто знает, что хорошо для человека в жизни, во все дни суетной жизни его, которые он проводит как тень?» [68]68
  Екклесиаст, 11:10, 6:12.


[Закрыть]

– Друзья мои, – обратился я к своим спутникам, – делаю вам предложение. Если вы не станете говорить сенешалю, что я один ездил в форт, то и я не скажу ему, что никто меня не остановил. Вы согласны?

Они были согласны. Ну и конечно же их страхи сразу рассеялись и настроение поднялось. Остаток пути мы провели в приятной беседе о еде, о сумасшедших и о ранах, виденных нами в прошлом.

И было им невдомек, что моя душа жаждет общества, которое мы только что покинули.

Все обремененные

Я прожил у отца Поля два дня.

В первый день, вернувшись из форта, я отправился в Разье на встречу с прево. Самодовольный, напыщенный коротышка, он тем не менее очень подробно рассказал мне о своем расследовании убийства отца Августина расследовании, которое, приходилось признать, было проведено безукоризненно. По возвращении в Кассера я расспросил двоих мальчиков, Гийома и Гвидо, о том, как они обнаружили останки. Хотя я чувствовал, что их родители несколько встревожились, увидев своих детей беседующими со мной, но сами мальчики были только рады угодить мне, потому что я предусмотрительно прихватил с собой довольно лепешек и засахаренных фруктов, изготовленных по моей просьбе на монастырской кухне. Ну и конечно же вскоре мною заинтересовались все юные жители деревни: они караулили меня на пороге и заглядывали в окна. Но я не прогонял их, ибо детям несвойственно лгать. Если у вас достаточно терпения, доброты и готовности делать изумленное лицо, то вы можете многое узнать от детей. Они всегда заметят вещи, которые скрылись от внимания взрослых.

Например, расспросив о передвижениях отца Августина и его стражников, я задал вопрос, не проезжал ли через деревню кто из незнакомцев. Может быть, какие-нибудь люди в синей одежде? Которые могут жить в лесу, а по ночам приходить в деревню? Нет? А как насчет вооруженных людей, верхом на лошадях?

– Приезжал сенешаль, – сказал Гийом, умный мальчик Гийом. – С ним были его солдаты.

– И что?

– Он задавал те же вопросы. Он созвал всю деревню и спросил нас: «Вы видели каких-нибудь вооруженных людей верхом на лошадях?»

– А вы видели?

– Да нет.

– Нет.

– Никто не видел.

– Только Лили, – заметил кто-то из детей помоложе, а Гийом нахмурился.

– Лили? – сказал он, обращаясь к маленькой девочке с копной кудрявых темных волос. – Что ты говорила?

Но Лили только молча таращила глаза.

– Она видела человека со стрелами, – поспешила заверить нас подруга Лили. – Но без лошади.

– Со стрелами? – Снова Гийом взял допрос свидетельницы на себя. – Где это было, Лили? Ты должна была сказать сенешалю!

– Но она не видела лошади. А сенешаль спрашивал про лошадей.

– Прима, ты дура! Это не важно! Лили, когда ты видела этого человека? Как он выглядел? У него был меч? Лили? – Юная дева не отвечала, и у Гийома вдруг лопнуло терпение. – Да она ничего не видела! Она такая глупая! Она все выдумала.

– Лили, поди-ка сюда. – Позволив Гийому расспросить ее – в надежде, что она скорее откроется другу, – я решил, что ничего не потеряю, если обращусь к ней сам. – Лили, у меня для тебя что-то есть. Видишь? Очень вкусная лепешка. А в ней орехи. Хочешь такую? Да? У меня есть еще одна… вот здесь. Нет, здесь ничего нет. Может быть, в рукаве? Давай посмотрим? Нет. Может быть, мы найдем ее там, где ты видела человека со стрелами? Мне кажется, она там. Покажешь мне? Да? Тогда пойдем.

И таким образом я вышел за деревню, держа за руку трехлетнюю малышку, в сопровождении ватаги других детей. Мы подошли к краю пшеничного поля, за которым круто поднимался вверх каменистый склон, с редко растущими деревьями. И все-таки убийца имел достаточно возможностей миновать Кассера так, чтобы его никто не заметил – кроме, наверное, маленькой девочки, слишком маленькой, чтобы ее саму заметили.

Я осмотрел место, которое указала Лили, и притворился, что нашел там медовый орех. Она жадно схватила его, но не торопилась отвечать, когда я стал спрашивать ее о дне и времени.

– Она давно мне уже об этом говорила, – вмешалась Прима.

– Когда?

– Давно… много дней назад…

– Наверное, до того, как мы нашли отца Августина, – перебил Гийом, – потому что с тех пор нам не разрешают одним выходить из деревни.

Как я уже упоминал, Гийом был умница.

– Ты испугалась, Лили? Когда увидела этого человека? – спросил я, и она покачала головой. – Почему? Он тебе улыбнулся? Ты узнала его? – Она снова покачала головой, и я уже начал отчаиваться выпытать у нее хоть одно слово. – Кажется, эта девочка проглотила язык. Ты можешь говорить, Лили, или ты проглотила язык?

В ответ она высунула язык, чтобы я убедился, что это не так.

– А! – вдруг воскликнула Прима. – Я знаю! Она сказала, что видела одного солдата, который был с отцом Августином. А я сказала, что она врет, потому что тогда они уже уехали в форт!

– То есть это произошло в тот жедень?

– Да.

– Лили, посмотри-ка на меня. На том человеке была кровь? Нет? Не было крови? Какие у него были волосы? Черные? Каштановые? А одежда? Лили? Посмотри на меня.

Однако я был слишком нетерпелив; губы у нее задрожали, и она захныкала. Я едва не ударил ее, да простит меня Бог!

– Вот глупая, – посочувствовал Гийом. – Дайте ей еще орех.

– И мне! И мне!

– И мне тоже дайте!

Потратив много времени и сил, я установил, что у вооруженного мужчины были черные волосы, зеленое платье и синий плащ. Я пытался узнать, уезжал ли в тот день этот человек в Кассера вместе с отцом Августином, но напрасно. Вскоре выяснилось, что Лили не умеет отличить одного вооруженного человека от другого.

И все же я существенно расширил объем своих сведений. И я был доволен, очень доволен, потому что ни один из стражей отца Августина не имел зеленого платья или колчана со стрелами. Из этого можно было заключить, что человек, замеченный у пшеничного поля, не служил у нас, и, значит, мог быть убийцей, хотя на этот счет я не был уверен.

И до сих пор я не уверен, ибо, старательно исследовав вопрос, я не смог более ничего выяснить. Хотя я велел родителям Лили самим ее расспросить, они были простые люди, такие же бестолковые, как и их дитя, и большой помощи от них я не ожидал. Их соседи не передали мне никаких полезных сплетен или соображений; как и говорил Роже Дескалькан, обитатели Кассера ничего не видели, ничего не слышали и ничего не подозревали. Кроме того, они все клялись в преданности католической вере и хвалили отца Августина за то, что он не совал нос в их дела. Действовал я, разумеется, осторожно и хитро – несколько раз я даже подслушивал под окнами. Но спустя два дня, когда я полюбился всем и каждому благодаря лепешкам, добрым словам и нескольким уклончивым обещаниям, портрет сомнительного свойства, полученный от Лили, оставался моей единственной победой. Я не обнаружил ни единого следа ереси, если не учитывать, – как я обычно и делаю, – бесконечных сетований на десятину. Я не услышал ни единого оговора, и это меня удивило, ибо редко случается, чтобы дознание в деревне не подтолкнуло хотя бы одного жителя оклеветать своего врага, якобы припомнив, что тот ел мясо в пост или выплюнул гостию во время мессы.

Итак, надежды мои были обмануты, но дух мой не был угнетен. Словно бы великое пламя Любви Господней, воспылав в моем сердце на том росистом лугу, оставило после себя тлеющие угли, что освещали все темные закоулки моей души и не давали духу моему очерстветь и охладеть. Уверяю вас я в два раза больше думал о моем мистическом единении с Господом, чем о моем деле, и тем не менее сие божественное забытье не затмило мне разум, но сделало его ясным, прозорливым и сильным.

Сдедует также признать, что я много думал о женщинах в форте, а это было уже не столь похвально. Я даже послал одного из солдат в Лазе за «Золотой Легендой» (или по крайней мере той ее частью, где говорилось о святом Франциске), – которую я не мог вручить Алкее лично, не желая, чтобы моя многочисленная и бесцеремонная стража вновь потревожила покой Вавилонии. Я оставил книгу у отца Поля, взяв с него обещание доставить книгу при первой возможности. Внутри я написал: «Пусть учение святого Франциска указует вам путь, как звезда, и утешает в минуты горя. Надеюсь увидеть вас этой зимой в Лазе. Да благословит и охранит вас Господь; ждите вестей».

Эту надпись я, разумеется, сделал на местном наречии и надеялся, что Алкея прочтет ее своим подругам.

Вернувшись в Лазе, я узнал, что за время моего отсутствия произошло много нового. Привезли изрубленную голову и – несмотря на далеко зашедшее разложение – установили, что она принадлежит отцу Августину. Посему приор Гуг велел захоронить останки, и как можно скорее: состоялись скромные похороны и заупокойная месса. Нашлась также и епископская лошадь, к великой радости ее владельца. Роже Дескалькан получил известие от одного из местных кастелянов, что двое детей из Брико видели нагого незнакомца, купавшегося в ручье, но испугались и убежали, когда он замахнулся на них мечом. Со слов этих детей, неподалеку была привязана лошадь, однако больше никого они не заметили.

Определить точное время этого происшествия было трудно, но сенешаль был убежден, что это случилось в день смерти отца Августина. Портрет незнакомца тоже был несколько расплывчат. «Большой и волосатый, с огромными зубами и красными глазами» – так передал сенешаль слова детей. И все же он разослал это всем королевским чиновникам в нашей провинции, – вместе с описанием мужчины, которого Лили видела близ пшеничного поля. Я не питал иллюзий насчет пользы столь неполного effictio, но Роже был доволен.

– Мало помалу, – сказал он, – шаг за шагом. Мы знаем, что их было по меньшей мере трое: один ушел по горам в Каталонию; один – на восток, к морю; один – на север. Тот, который направился на север, был большой и волосатый. Тот, что двинулся на восток – бросил свою лошадь.

– Лошадь епископа, – поправил я. – Может быть, потом он пересел на свою собственную? Лили не видела лошади. Была ли лошадь у ручья похожа на лошадь епископа, или убийцы, придя в Кассера пешком, скрылись на ворованных лошадях?

Роже нахмурился.

– Напасть на пятерых верховых… – пробормотал он. – Это слишком опасно, если только ты сам не верхом.

– У них были луки, – заметил я.

– Все равно…

Вот тогда-то я и познакомил сенешаля с моими идеями насчет предателя из числа стражников отца Августина. Мы согласились, что, отражая внешнее нападение, солдаты могли не заметить угрозы внутренней – пока не стало слишком поздно. Им могли нанести удар в спину. При этих обстоятельствах можно было обойтись и без лошадей.

– Отец Бернар, да вы как есть разбойник! – восхищенно воскликнул Роже. – Это могло бы все объяснить.

– Почти все.

– Предоставьте мне описания двоих подозреваемых – Жордан и Моран их зовут? Подробное описание, а я сообщу всем, кому только можно.

– Еще мы должны выяснить, чем они занимались в последнее время, с кем общались, какие дома посещали.

– Точно. – Сенешаль дружески хлопнул меня по спине. – Расспросите их товарищей, и если они назовут какие-нибудь имена, то тащите их ко мне.

Итак, меня обременили еще одним сложным поручением, и это в момент, когда Святая палата Лазе практически прекратила свою работу. К счастью, я получил известие от епископа Ансельма, что Главный инквизитор Франции уведомлен о кончине отца Августина и усердно ищет ему замену. Я знал, что это дело долгое и трудное, ввиду постигшей моего убиенного патрона судьбы, и у меня было мало надежды получить помощь до следующего года. Но я приободрился, потому что просьбу мою рассматривали важные персоны, от которых зависело ее выполнение.

Я думаю, вы не осудите меня за то, что, имея столько забот, я отказался принять Гримо Собакка, который явился наутро после моего приезда из Кассера. Вы помните Гримо? Это наш осведомитель, которому отец Жак поручал задания известного рода, – человек, оговоривший Иоанну и ее друзей, назвав их «еретичками». И посему я не захотел доставлять ему удовольствия и не велел пускать его в Святую палату.

Но он, однако, проявив свойственную ему настырность, прилип ко мне на улице, когда я возвращался в обитель.

– Отец мой! – закричал он. – Я должен с вами поговорить!

– Меня не интересует ваша ложь, Гримо. Прочь с дороги!

– Это не ложь, отец мой, нет! Только то, что я слышал! Вы будете мне за это благодарны, клянусь честью!

Хотя мне и не хочется отличать этого мерзкого субъекта, представляя его effictio, я думаю, что описание его внешности может проиллюстрировать зло его души, ибо вид его вызывал не меньшее отвращение, чем его моральная растленность. Его жирная прыщавая кожа, его багровый нос, его тучность – все это свидетельствовало о чревоугодии, невоздержанности, неумеренности. От лени тело его сделалось дряблым; зависть понуждала ныть и жаловаться. Он был похож на ибиса, что чистит себе кишки собственным клювом.

– Отец мой! – воскликнул он, когда я попытался обойти его. – Я узнал кое-что о смерти отца Августина! Я должен поговорить с вами с глазу на глаз!

Услышав эти слова, я, конечно, вынужден был уступить его просьбе, ибо я не хотел обсуждать этот вопрос на людях. И вернулся с ним обратно в Святую палату, усадил его в комнате старшего инквизитора и грозно над ним наклонился.

– Будь я не так занят, Гримо, я бы арестовал вас за клевету, – сказал я. – Те женщины из Кассера не еретички и никогда ими не были. И на вашем месте я бы как следует подумал, прежде чем оклеветать кого-то еще, потому что в следующий раз я буду не столь милосерден. Вам понятно?

– О да, отец мой. – Ему все было нипочем. – Но я только передаю вам, что слышу.

– Тогда прочистите уши! – прикрикнул я, а он засмеялся в напрасной надежде задобрить меня, показав, как он якобы умеет ценить шутки. – Замолчите! Прекратите блеять и выкладывайте, что у вас.

– Отец мой, один мой приятель был в Крийо два дня тому назад – в трактире – и видел там отца, брата и племянника Бернара де Пибро, за соседним столом. Проходя мимо, он услышал, о чем у них разговор. Пьер, отец, говорит: «Что толку? Убьешь одного, а Париж пришлет другого». А племянник отвечает: «Зато мы отомстили за нашего родича». А Пьер ему: «Молчи, дурак, у них повсюду шпионы». И они замолчали.

Сказав это, Гримо и сам замолчал, выжидающе глядя мне в лицо. Он был точно пес, ждущий под столом, что ему бросят кость. Я сложил руки на груди.

– И вы хотите, чтобы вам заплатили за это? – спросил я, а его брови удивленно приподнялись.

– Отец мой, они сказали: «Париж пришлет другого».

– Гримо, что это за «приятель», о котором вы говорили?

– Его зовут Бартелеми.

– И где его можно найти?

– В лечебнице в Сент-Этьене. Он там готовит еду.

Этот ответ был для меня несколько неожиданным, ибо я думал услышать, что этот Бартелеми совершает паломничество или умер от лихорадки. Но потом мне пришло в голову, что он мог согласиться подтвердить слова Гримо в обмен на часть будущей платы, особенно если он не знал о наказаниях, положенных за ложный донос.

С другой стороны, был шанс, пусть и маленький, что история может оказаться правдивой. Гримо хотя и врал изрядно, но не всегда. Поэтому трудно было отвергнуть все его притязания, тем более что Пьер де Пибро занимал одно из первых мест в моем списке подозреваемых.

– Я поговорю с вашим приятелем и с трактирщиком в Крийо, – сказал я. – Если я обнаружу, что в ваших словах содержится хоть крупица правды, вы получите вознаграждение.

– Благодарю вас, отец мой!

– Приходите через две недели.

– Через две недели? – Ужас отразился на лице Гримо. – Но, отец мой… две недели…

– Я занят. Очень занят.

– Но мне сейчас нужна помощь…

– Я занят, Гримо! У меня нет для вас времени! Нет времени! А теперь уходите и возвращайтесь через две недели!

Должен признаться, что я повысил голос, а мои друзья подтвердят вам, что мое хладнокровие не часто мне изменяет. Но меня пугало это непаханое поле работы, что простерлось предо мной. Прежде всего, Жордан и Моран, стражники на подозрении, вместе с их друзьями и знакомыми. Потом я должен был допросить Бернара де Пибро, его троих молодых товарищей, его отца и брата. Раймон Мори, пекарь, был вызван явиться на следующий день, а я еще не сделал никаких приготовлений к этому допросу, равно как и к допросу его тестя. Что же до остальных подозреваемых (вроде Бруны д'Агилар), я совершенно их забросил. Раймон Донат и Дюран Фогассе докучали мне просьбами о работе, и брат Люций сидел без дела. Понс, тюремщик, сообщал, что один житель Сен-Фиакра умер, а другие были больны; он сказал, что при такой скученности нам следует ожидать и других смертей. Когда я смогу заняться заключенными из Сен-Фиакра?

У меня не было ответа. Я не знал. Мне представлялось, что одного из братьев придется назначить викарием, хотя я сам как викарий не имел на это права. Будь на месте епископа Ансельма епископ Жак из Памье, я бы уговорил его учредить епископальную инквизицию, но я потерял надежду получить какую-либо помощь от епископа Ансельма. Отчаяние овладело мной, и не только потому, что работы был непочатый край.

Мое сердце тяжко ныло, оттого что приор Гуг отчитал меня в резких словах за дни, проведенные в Кассера.

Вернувшись из Кассера, я пошел к приору и попросил об аудиенции. Я главным образом желал поделиться с ним тем волшебным и восторженным переживанием, которое постигло меня в горах. Я хотел спросить, как мне в дальнейшем очищать свою душу и каким образом вновь достичь этого возвышенного состояния. Однако я, наверное, неудачно описывал, ибо его озаботила роль Иоанны в том, что он посчитал «сценой соблазнения».

– Вы говорите, что с ее улыбкой ваше сердце исполнилось любовью, – укоризненно произнес он. – Сын мой, я боюсь, что вы поддались на призывы страстей телесных.

– Но я чувствовал абсолютную любовь. Я любил все, что видел.

– Вы возлюбили творение?

– Да. Я возлюбил творение.

– А что говорил блаженный Августин о подобной любви? «Вот Бог и вот то, что сотворил Бог; добр Бог и далеко-далеко превосходит создание свое».

Это замечание заставило меня задуматься.

– Вы говорите о цветах, которые рассеяли ваши страхи своей красотой и ароматом. Вы говорите о песне, которой вы восторгались, и о виде, что вас очаровал. Сын мой, но это все чувственные радости.

– Но они привели меня к Господу!

– Снова я отвечу вам словами блаженного Августина: «Любите, но смотрите, что любите. Любовь к Богу, любовь к ближнему зовется милосердием; любовь к миру, к жизни мирской зовется похотью».

Но я не имел ни того, ни другого.

– Отец мой, – сказал я, – если уж взывать к блаженному Августину, то мы должны вспомнить все, что им сказано: «Да пребудет в вас корень любви, ибо из этого корня и не прорастет ничего, кроме добра»; «Оттого, что ты не зрел еще Бога, ты готовишься узреть Его, любя ближнего своего».

– Сын мой, сын мой, – приор поднял руку, – уймите ваши страсти.

– Простите меня, но…

– Я могу привести слова в поддержку вашего аргумента. Святой Павел говорит, что не по плоти следует жить, а по духу. А святой Бернард: «Поскольку мы телесны и рождены от слияния плоти, наши влечения либо любовь продвигается постепенно, милостию Божией, пока не достигнут духа». А что еще говорит святой Бернард? Он говорит, что когда обращаются к Господу в бдении и молитвах, в истовом усердии, в слезах, Он со временем являет Себя душе. Где было ваше усердие, сын мой? Где были ваши слезы?

– Их не было, – признался я. – Но я чувствую, что Бог, может быть, одарил меня благодатью любви Его, чтобы направить меня к этому усердию. Позволив мне изведать это блаженство, Он тем самым пробудил во мне желание вновь испытать его.

Приор недовольно заворчал.

– Отец мой, – продолжил я, чувствуя, что мне не удается переубедить его. – И я возжелал этого. Теперь я стал лучше, потому что я видел это и ощущал. Я стал смирнее. Добрее.

– Оставьте, сын мой. Мы с вами оба знаем, что это ничего не стоит. Андрей Капеллан – вот кто учит, что любовь земная облагораживает. Как там у него? Что-то про любовь, пробуждающую в человеке многие добрые свойства и научающую всех и вся, пусть и самых скверных людей, премногим добродетелям.

Я был немало удивлен, узнав, что мой старый друг когда-то читал «Искусство куртуазной любви» и даже заучивал фрагменты книги на память. Мне она никогда не попадалась; ее не часто встретишь в среде доминиканцев.

– Ну а я, отец мой, я не читал этого автора, – отвечал я в несколько ироническом тоне. – Но есть песня – однажды я ее слышал – как там?..


 
Лишь Венера повелит —
Мой дружок бодрится,
Ибо в сердце, где она,
Вялость не селится!
 

– Как вам не стыдно! – укоризненно воскликнул приор Гуг. – Сын мой, вы святотатствуете! Мы говорим о любви, а не о похоти.

– Я знаю. Я виноват. Но, отец мой, раньше я любил женщин, в чем раскаиваюсь, но ни с одной из них мое сердце не озарялось божественным светом. Тут же все по-другому.

– Потому что это другая женщина.

– Ах, отец мой, отчего вы не доверяете моим суждениям?

– Отчего вы не доверяете моим? Сын мой, вы пришли ко мне. Я высказал свое мнение: где женщина, там зло. Все отцы Церкви говорят нам об этом. Теперь же, если вы хотите нарушить свой обет послушания и оспорить мою позицию, то обратитесь к высшим авторитетам. Ищите у них признаки божественной и земной любви – научитесь их различать. Читайте Ангельского доктора. Читайте «Этимологию» [69]69
  Труд испанского богослова Исидора Севильского.


[Закрыть]
. И затем падите ниц пред Господом, вы, который недостоин получить Его благословение, из-за надменности духа вашего.

Отчитав меня так, приор наложил на меня епитимью и отпустил восвояси. Должен признаться, это был тяжкий момент. Тогда как мне полагалось есть пепел как хлеб и жаться к навозу, я стал упрям и непокорен; стрелы гнева вонзились в меня, и яд их напоил мою душу. Дух мой ярился. Братья сторонились меня, потому что я, внутренне кипя от бешенства, был что василиск: мой голос, хотя и ровный как всегда, мог жечь и разить. Наказания мои я нес с плохо скрываемым пренебрежением. Я верил, что приор Гуг суд превратил в яд, а плоды правды – в горечь.

Я, конечно, молился, но молитвы мои были что скользкие места в темноте. Я, конечно, читал авторов, рекомендованных отцом библиотекарем, но с целью оспорить суждение приора и доказать свою собственную правоту. Однако же, чем больше я читал, тем более у меня возникало сомнений насчет истинной природы того чувства, что я испытал в горах. Изучая богословие, я воспринимал это – как бы сказать? – как некую отвлеченность. Хотя я размышлял о союзе души с Богом и тому подобных вещах, но понимать умом, что быть в Боге значит не быть собой, отвергнуть все, что есть в тебе твоего, – понимать это умом совсем не то, что понимать сердцем. Другими словами, во время чтения у меня заново открылись глаза на то, что такое бытие в Боге, что нужно отказаться от себя и от всего, будь то творения, существующие ныне или в прошлом; что нельзя любить одно благо или другое благо, но должно любить то благо, которое рождает все благое. Странно себя ощущаешь, прилагая эту мудрость к своей собственной жизни. (Ранее я употреблял свои знания из философии и богословия только в дебатах с учеными собеседниками.) Это было так, точно я допрашивал свидетеля и проверял его на наличие ересей, осужденных в папской декреталии. Я вынужден быть спросить: а истинно ли я отрешился от себя и всего сущего? Вправду ли моя душа растворилась в Боге?

По мере того как гнев мой остывал, я начинал видеть то, что мне следовало увидеть раньше, а вы покачаете головой, дивясь моей слепоте: заявлять претензии, которые я заявлял, мне не подобало. Вообразите себе, к примеру, как бы я, инквизитор еретических заблуждений, отнесся бы к такому рассказу, представленному в доказательство этих самых заблуждений. Разве не возмутился бы я дерзости человека, говорившего о своем единении с Богом, хотя ни дни его, ни труды не заслуживали сей милости?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю