Текст книги "Инквизитор"

Автор книги: Кэтрин Джинкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Сплетчики лжи

Как вы, наверное, догадываетесь, я был весьма рассеян и нерасторопен во время утренней службы. Пробудившись после краткого и тревожного сна, я по-прежнему был слишком скован усталостью, чтобы хорошо исполнять свои обязанности. Я оставался стоять, когда нужно было сесть, и оставался сидеть, когда следовало встать. Я пропускал условные знаки и задремал, пока читали «Отче наш» и «Символ веры». Вообще-то, в обычных обстоятельствах я ошибался не чаще, чем сам святой Доминик, так что мне была удивительна та враждебность, которую, как мне казалось, вызывают мои ошибки. Даже в моем полубессознательном состоянии я замечал пронзительные взгляды и ухмылки.

Во время обедни, однако, я был, как всегда, безупречен, но при этом замечал, что многие глядят на меня неодобрительно и сердито, в то время как другие – с каким-то особым, подчеркнутым сочувствием. Единственным из братьев, кто отказывался замечать мое присутствие, был Пьер Жюльен. Сидя почти напротив меня на клиросе, он избегал даже мельком глядеть в мою сторону.

Только когда я сам подошел к нему после мессы, он был вынужден обратить на меня внимание. Он кивнул. Я тоже кивнул. Затем, обменявшись приветствием, мы удалились в его келью, где можно было беседовать при соблюдении осторожности и без излишнего шума. Я заговорил прежде, чем он сам успел выбрать тему для нашего разговора.

– Вчера прибыл Жордан Сикр, – начал я.

– Да, но…

– Я допросил его, с соблюдением всех формальностей.

–  Вы?

– И он сказал мне, что Раймон Донат заплатил ему, чтобы он убил отца Августина.

– Но вы больше не инквизитор еретических заблуждений! – вскричал Пьер Жюльен, но тут же понизил голос, вспомнив, где находится. – У вас нет права допрашивать подозреваемых! – зашипел он. – Вам запрещено появляться в Святой палате!

– Женщины из Кассера, следовательно, не причастны к убийству отца Августина.

– Это недопустимо! Я обращусь к приору…

– Выслушайте меня, Пьер Жюльен. Я знаю больше, чем вы думаете. – Схватив его за руку, я заставил его сесть обратно на постель, с которой он вскочил. – Сначала выслушайте меня, прежде чем наделать глупостей. Я знаю, что вся эта таинственная история вертится вокруг инквизиционных реестров. Отец Августин попросил Раймона найти недостающий реестр, и потом отец Августин был убит. Когда Раймона, в свою очередь, убили, вы стали искать какие-то реестры, которые находились у него. Осмотрев их, я обнаружил, что реестры изуродованы. Кто-то вырвал листы.

– Я не понимаю…

– Подождите. Послушайте. Когда я впервые понял, что реестры пропали, а это было до того, как вы вернули их на место, я написал в Каркассон и Тулузу. Я поинтересовался, не снимали ли с этих реестров копии для нужд инквизиторов за пределами Лазе. Вчера, от брата Жана де Бона пришло письмо, подтверждающее, что копии были сняты. Он пообещал, что эти копии, хранящиеся среди его записей, будут снова переписаны и возвращены мне. Это письмо у меня здесь. Хотите взглянуть?

Пьер Жюльен не отвечал. Он просто изумленно таращился на меня, причем его глаза были пусты, а лицо стало белым, как двенадцать врат небесного Иерусалима.

Увидав его растерянность, я поспешил ею воспользоваться.

– Я знаю, что вы к этому причастны, Пьер Жюльен. Я знаю, что это вы вырвали те листы. И когда я получу копии из Каркассона, то узнаю, зачем. – Придвинувшись ближе к нему, я продолжал очень тихо, но отчетливо и настойчиво: – Возможно, вы думаете: «Я напишу брату Жану и попрошу его не беспокоиться». Увы! Брат Жан и я – добрые друзья, а вы были предметом нашей переписки в последнее время. Он не слишком высокого мнения о вас, брат. Если вы отзовете мой запрос, то он будет просто вынужден поинтересоваться вашими мотивами.

Пьер Жюльен все молчал – от потрясения, я полагаю. И потому я заговорил с ним увещевательным тоном, без прежней угрозы.

– Брат, я не желаю видеть, как Святая палата погрязнет в склоках и взаимных обвинениях, – сказал я. – Возможно, есть еще время, чтобы не допустить этого. Если мы начнем действовать немедленно, то я напишу брату Жану и сообщу ему, что копии больше не нужны.

– Да! Напишите сейчас же! – панически взвизгнул Пьер Жюльен. – Напишите ему!

– Брат…

– Он не должен их читать! Никто не должен их читать!

– Почему?

Задыхаясь и хватая воздух широко открытым ртом, мой собеседник не мог выговорить ни слова. Рукой он держался за сердце, как будто боялся, что оно вот-вот разорвется.

Я понял, что требуется еще один толчок.

– Если вы скажете мне почему, я напишу письмо, – пообещал я. – Если вы прикажете освободить женщин из Кассера и дадите мне слово, что их никогда не обвинят в преступлении, которого они не совершали, я напишу письмо. Более того, я воздержусь от последующих шагов. Я уйду из Святой палаты. Я покину Лазе. Все, что мне нужно, – это признание, брат. Признание и обязательство. Я хочу знать, в чем здесь дело.

– Покажите письмо! – вдруг потребовал он. – Где оно?

Мысленно вознося молитву, я вытащил из-за пояса документ, который повредил, то есть подделал, накануне ночью. Он взял его дрожащими руками, а я указал ему нужные строки. Но хотя он усиленно вглядывался, его глаза не двигались. Он не читал. Очевидно, он был неспособен читать. Его страх и изумление были так велики, что они парализовали его способности.

– Это касается ваших предков, не так ли? – спросил я, наблюдая, как пот струится по его голому черепу. Я говорил ласково, без малейшего намека на осуждение. – Среди ваших предков были еретики. Но вы знаете, брат, я никогда не одобрял практики, к которой так часто прибегает Святая палата, наказывая человека за грехи его отцов. «Живу Я! говорит Господь Бог, – не будут вперед говорить пословицу эту в Израиле». Столь жестокие и беспощадные преследования я считаю неправильными. Святой Павел говорил: «Кротость ваша да будет известна всем человекам». Я не порицаю вас за то, что вы осквернены ересью своего пращура, брат. Я полагаю, что все ваши грехи – только ваши.

Согласитесь, едва ли можно было счесть это дружеским утешением. Скорее это было завуалированное оскорбление. Но на Пьера Жюльена оно подействовало, ибо он, безмерно меня удивив, разрыдался.

– Простите меня, брат, ибо я согрешил, – всхлипывал он, закрывая лицо руками. – Простите меня, брат, ибо я согрешил! Уже неделя как я исповедовался…

Нет, сказав, что мне нужно признание, клянусь, я не хотел услышать исповедь. Это накладывало на меня слишком большие ограничения и могло только помешать мне. Но хотя я возражал, Пьер Жюльен настаивал, и я боялся, как бы он вовсе не отказался говорить. Так или иначе, каким бы добровольным ни было признание, оно, в сущности, бесполезно, если не записано в присутствии свидетеля или свидетелей. И я согласился с его требованиями и приготовился выслушать его исповедь.

Однако он мешкал.

– Брат, – нетерпеливо подгонял я, в то время как он сморкался в подол своего подрясника, – соберитесь. Слезами горю не поможешь.

– Вы ненавидите меня! Вы всегда меня ненавидели!

– Мои чувства не имеют отношения к делу.

– Господь хотел наказать меня, приведя меня сюда!

– Почему? Назовите причину. – Когда ответа не последовало, я спросил напрямую: – Это вы убили Раймона Доната?

– Нет! – закричал он, поднимая взгляд и съеживаясь при виде предостерегающе направленного на него перста.

– Тише! – прошептал я. – Вы что, хотите, чтобы все услышали?

– Я не убивал Раймона Доната! Вы все время обвиняете меня, но я не убивал Раймона Доната!

– Очень хорошо. Что же вы сделали?

Пьер Жюльен вздохнул и снова спрятал лицо в ладонях.

– Я изъял листы, – глухо признался он. – И сжег их.

– Почему?

– Потому что мой внучатый дядька был еретиком. Он умер до вынесения приговора. Я никогда не знал об этом. У нас в семье редко о нем заговаривали. «Твой дядя Исарн был дурным человеком, – говорили мне. – Он умер в тюрьме. Он был позором для нашей семьи». Я думал, что он, наверное, ограбил кого-нибудь или убил. У него не было детей. Он жил не в Лазе. Трудно было установить связь.

– Но вы установили в конце концов.

– Нет. Не я. Раймон Донат.

– Раймон?

– Он подошел ко мне всего… в общем, совсем недавно. – Мой собеседник задумчиво коснулся рукою лба. – Я глазам своим не поверил, у него был старый реестр. Он показал мне запись, которая свидетельствовала против моего внучатого дядьки.

– Скажите, когда это было, – потребовал я. – Когда именно это произошло?

– Это произошло после того, как вы велели ему искать пропавший реестр. – Повернув голову, Пьер Жюльен посмотрел на меня с несчастным, обреченным выражением. – Это был тот самый реестр. Там было имя моего внучатого дядьки.

– Постойте, – сказал я, поднимая руку. – Речь шла о том самом реестре, который искал отец Августин. Я искал его, потому что искал его он. Зачем он понадобился Раймону?

– Я думаю… я думаю, потому что там упоминалось какое-то еще имя. Не имя моего родственника. Другое имя.

Не успел я попросить, чтобы он пояснил, как он продолжил:

– Раймон сказал: «Отец Бернар ищет этот реестр. Если он найдет его, весь мир узнает, что вы в родстве с еретиком. Вас подвергнут поношениям. На вашу семью падет позор. Ваш брат может лишиться своего имущества, а вы – своей должности». – В этом месте он осекся, но приложил все усилия, чтобы овладеть собой. Наконец ему это удалось. – Раймон потребовал удалить вас от расследования смерти отца Августина, что я и сделал. Может быть, он бы потребовал от меня большего, останься он в живых. Может быть, он потребовал бы денег…

– И он прятал реестр в собственном доме! – воскликнул я, не в силах сдержаться. – Реестр и епископскую копию! А когда вы узнали, что он пропал…

– Я пошел туда, чтобы найти их. Но сенешаль меня опередил. Он тоже искал реестры.

–  Сенешаль?

– Нет, не те, которые искал я. Ему нужны были реестры, где упоминалось имя его тетки. Его тетку сожгли на костре как упорствующую еретичку.

Вообразите себе мое недоверие. Вообразите себе мое изумление. Клянусь, я был бы менее оглушен, если бы огненная гора у меня на глазах обрушилась в море.

– Сенешаль обнаружил два инквизиционных реестра в доме Раймона, но это были не те, что он искал, – продолжал Пьер Жюльен, очевидно не замечая моей отвисшей челюсти и оцепенения. – Его тетка там не упоминалась. Он просмотрел их и, увидев фамилию «Форе», тотчас обратился ко мне. Он сказал мне, что несколько лет назад Раймон стал требовать у него деньги. Они тогда были в доме Раймона, и он достал из некоего тайника реестр, содержавший обвинение и приговор тетке Роже, еретичке. Раймон сказал, что он только выполняет поручение отца Жака. Но когда отец Жак умер, Раймон продолжал требовать деньги. Сенешаль решил, что мы с ним, наверное, товарищи по несчастью.

По словам Пьера Жюльена, сенешаль также обвинил его в убийстве Раймона Доната. Услышав, что это не так, сир Роже пожал плечами и высказался в том духе, что Раймон, без сомнения, вымогал плату у многих бедолаг, чьи предки оказались упомянутыми на страницах инквизиционных протоколов. С одной из своих жертв, добавил он, нотарий перестарался. «Я не удивлюсь, если Раймон погиб, – сказал сенешаль в заключение. – Наоборот, я буду только рад».

Не найдя в доме Раймона реестров, содержащих имя его тетки, Роже приказал Пьеру Жюльену поискать их в библиотеке епископа и в скриптории Святой палаты. По обнаружении этих книг он должен доставить их в замок Конталь. Тогда сенешаль предоставит ему реестры, изъятые дома у Раймона, свершив таким образом формальный обмен документами. После чего известные листы должны быть уничтожены.

– Я такдолго искал имя его тетки, – с раздражением заметил мой свидетель. – Я пропустил вечерню в тот день, – вы помните? – роясь в этих несчастных сундуках в скриптории. Но наконец я нашел книги. И я отнес их сенешалю. И мы сделали, что было нужно. Когда Раймона нашли мертвым, я подумал, что мы спасены.

Я задумался о последовательности событий в рассказе моего патрона. Если он говорил правду, а у меня не было причин в этом сомневаться, тогда я, должно быть, побывал в библиотеке епископа вскоре после того, как Пьер Жюльен изъял, по поручению сенешаля, копию реестра, содержавшего имя его тетки. Пока я исследовал щели между книгами, на месте двух отсутствующих томов, в замке Конталь потрошили эти тома. А когда я выходил из епископского дворца, Пьер Жюльен засовывал два оригинала в сундук в скриптории.

Любопытно, что в то утро я следовал, можно сказать, по пятам за Пьером Жюльеном.

– Значит, это не вы убили Раймона? – спросил я.

– Нет же, – промямлил он. – Я бы ни за что не сделал подобного.

– А кто смог бы это сделать?

– Колдунья. Жан Пьер ведь признался…

– Что за чепуха! – Я рассердился, снова услышав это безосновательное обвинение. – Это просто чушь, и вы это знаете.

– Эти женщины…

– Брат, не тратьте мое время. У сенешаля было больше причин убивать Раймона, чем у любой из этих женщин, и куда больше возможностей. Забудьте о женщинах. Они ничего тут не значат.

– Но только не для вас, – заметил Пьер Жюльен с нескрываемым злорадством и негодованием. Я оставил его выпад без ответа.

– Тайна почти раскрыта, – сказал я. – Раймон Донат использовал документы Святой палаты, чтобы вымогать деньги у людей, имеющих еретическое прошлое или предков-еретиков. Когда отец Августин начал ревизию старых реестров, Раймон испугался. Он знал, что отец Августин будет вершить суд над усопшими еретиками, а также другими, которые до сих пор не понесли наказания, то есть над теми самыми людьми, чьи потомки являли собою удобные жертвы для шантажа. Он испугался, как бы отец Августин не добрался до тех, кто платил ему. Он боялся, что они выдадут его Святой палате. В конце концов отец Августин действительно потребовал один из реестров, где упоминалось имя, которое Раймон хотел сохранить в тайне. И тогда он организовал убийство отца Августина, надеясь, что обвинят еретиков. Тем временем он спрятал у себя дома реестр, который искал отец Августин. Возможно, просматривая его, он заметил имя «Форе». К моменту вашего прибытия он уже обладал оружием против вас. И когда я начал поиски этого самого реестра, он пустил его в ход.

Пугающая мысль мелькнула у меня в голове. А убил бы Раймон меня, если бы я упорно продолжал поиски? Возможно.

– К счастью для всех нас, кто-то из пострадавших от него взял дело в свои руки.

– Вы полагаете, это возможно?

– Я считаю, что вполне вероятно. Может быть, тело расчленили в надежде, что на убийцу отца Августина повесят и второе убийство. – Мне нравилась эта версия. Нравилась своей простотой и изяществом. Она удовлетворяла большинству моих требований. – Возможно, я ошибался, предположив, что Раймона убили в Святой палате. Возможно, Жан Пьер говорил правду, и он тут ни при чем. Конечно, если мы допросим и других служащих, мы, возможно, обнаружим что-то еще. Но нужно ли нам это? Раймон был убийцей. Он понес полагающееся ему наказание. Мы, наверное, можем оставить наказание его палача в руках Господних.

В этот момент я вспомнил Лотара Карбонеля, отец которого был опорочен в одном из реестров с недостающими листами. А не мог ли он быть убийцей? Он конечно же был основным кандидатом в жертвы беззакония, творимого Раймоном.

Я дал себе слово, что поговорю с Лотаром наедине, когда представится такая возможность. Затем я дал Пьеру Жюльену отпущение грехов и наложил на него серьезную епитимью, которую он принял не моргнув глазом. Его не заботили епитимьи, справедливость и вина. Он желал лишь одного, и желал со страстью и глубоким страхом.

– Теперь вы напишете письмо? – спросил он. – Пишите сейчас. Здесь!

– Очень хорошо. Но я отправлю его только после того, как женщин выпустят на свободу.

– Да, да! Пишите!

Господь да простит меня, но я наслаждался, наблюдая его отчаяние. Я смаковал его мольбы, как мед, и мучил его моей неторопливостью, медлительно очиняя перо, ровно и аккуратно отводя строки, выписывая буквы.

Я безумец среди людей, я пустой сосуд, я пятно в книге живых. По злобе сердца моего и нищете духа моего, я заслужил всего того, что последовало.

И испытаете наказание за грех ваш, которое постигнет вас [106]106
  Числа, 32:23.


[Закрыть].

– Выпустить их? – не поверил Понс.

– Выпустите их, – настаивал Пьер Жюльен.

– Но…

– Выпустите их! – Озабоченный только тем, чтобы я поскорее отправил свое письмо, Пьер Жюльен не желал слушать возражений и потому изъяснялся весьма резким тоном: – Вы слышали, что я сказал? Исполняйте! Передайте ключи брату Бернару.

– Им потребуются лошади, – заметил я, пока Понс, качая головой, перебирал ключи, висевшие у него на поясе. – Четыре лошади.

– Я иду к епископу, – быстро сказал Пьер Жюльен. – Сейчас же. Ведите их в епископские конюшни.

– Мы можем задержаться.

Но Пьер Жюльен уже ушел. Его башмаки застучали по лестнице. Понс, скорчив гримасу, сказал, что сам отопрет дверь караульной.

– Я никому не доверяю свои ключи, – хмуро пояснил он.

– Разумная мера.

– Как же вам это удалось?

– Что?

– Вы слишком много себе позволяете. Вам этого так не оставят. Вас укротят, отец Бернар.

Изумившись, я открыл рот и потребовал объяснений. Но он уже был на пути к караульной и так громко гремел ключами, что я не надеялся быть услышанным.

– Явился ваш друг, чтобы вас спасти, – зарычал он, отпирая дверь. – Вон отсюда! Все вон! Вам здесь не место!

Заслышав смятенные шорохи и звуки, сопровождавшие это объявление, я разгневался и велел тюремщику убираться. Он с готовностью послушался, бормоча что-то в том духе, что он «тут ни при чем». Только когда он ушел, меня осенило, что для переноски вещей понадобится еще одна крепкая спина.

Я был раздосадован собственной недальновидностью.

– Иоанна, – сказал я, входя в караульную. – Алкея, вы свободны. Теперь вы можете уйти.

– Свободны? – Иоанна сидела на полу у постели Виталии. Она держала в руках глиняную чашку. – Уйти отсюда?

– Из этой тюрьмы. Идем. – Я подошел к ней и протянул руку. – Нас ждут лошади. Собирайтесь.

– Но куда мы поедем? – спросила Вавилония. На фоне угрюмых каменных стен и пыльных теней ее лицо светилось белым пятном. – Мы поедем домой?

– Ты не можешь вернуться в форт, детка, – сказал я. – Но ты можешь поехать куда-нибудь еще. Куда захочешь.

– Не сейчас, отец мой, – это возразила Алкея. – Виталия слишком больна.

Я взглянул на Виталию и увидел женщину, чья жизнь высохла, как глиняный черепок; которая целиком обратилась в прах смерти. Сморщенная и бессильная, со зловонным дыханием и серой кожей, она казалась хрупкой, как тонкое стекло, и я понимал нежелание Алкеи трогать ее.

– Она и в самом деле так плоха? – пробормотал я.

– Хуже не бывает, – ответила Иоанна.

– Тем не менее она не может оставаться здесь. Это слишком опасно.

– Отец Бернар, она может умереть во время переезда, – ласково заметила Алкея.

– А если она останется здесь, то она непременно умрет, – возмутился я. – Простите меня, но выбора нет. По крайней мере ее нужно поместить в лечебницу. Ближайшая находится в Сен-Ремези. Она принадлежит госпитальерам.

– Но примут ли они всех нас?

Этот вопрос Иоанны вызвал у меня приступ раздражения, которое я с трудом подавил. Хотя я не имел желания пугать ее или ее дочь, мне казалось, что ни одна из женщин не сознает до конца, какая угроза над ними нависла.

– Послушайте, – сказал я, стараясь говорить медленно и доходчиво. – Мне удалось сотворить едва ли не чудо. И нельзя быть уверенным, что удача не отвернется от нас. Если вы не покинете Лазе как можно быстрее, то вы можете снова потерять свободу.

– Но…

– Я знаю, что Виталия не в силах передвигаться. Я понимаю, как она больна. И потому она отправится в лечебницу Сен-Ремези, а вы все уедете и поселитесь где-нибудь подальше от этих мест. Может быть, однажды она к вам присоединится.

– Но, отец мой, – возразила Алкея, говоря так, словно пыталась переубедить нежно любимое дитя: без тени гнева или возмущения, – я не могу оставить подругу. Она моя сестра во Христе.

– У вас нет выбора.

– Простите меня, отец, но это не так. Я могу выбрать опасность – ради сестры.

Я заскрежетал зубами.

– Может статься, через день ваша сестра будет уже не в состоянии оценить того, что вы для нее сделали, – проговорил я, тщательно подбирая слова, потому что помнил о присутствии Вавилонии, которая не сводила с меня непонимающего взгляда. – Награда не будет стоить вашей жертвы.

– О, я думаю, что наградой мне послужит мир в моей собственной душе.

– Алкея! – я больше не мог сдерживаться. – Опомнитесь!

– Отец…

– У вас нет права подвергать опасности других ваших сестер!

Мой сердитый тон испугал Вавилонию, которая стала пронзительным голосом призывать мать:

– Мама? Мама!

Быстро подойдя, Иоанна обняла ее и сказала мне:

– Алкея отвечает только за себя. Каждая из нас может сделать свой выбор.

– Да, да! Только одной из нас нужно остаться. – Алкея с любовью улыбнулась Иоанне и Вавилонии. – Я старуха, мои сестры молоды. У них хватит сил устроить себе новый дом по уставам Божьим.

Глаза Иоанны наполнились слезами.

– Но только с тобой, Алкея, – проговорила она срывающимся голосом.

– Со мной или без меня. Милая, ты искала любви Господней с чистым сердцем; теперь Он не покинет тебя. А я всегда буду молиться о вас.

– Ты нужна Вавилонии.

– Виталии я тоже нужна. И у нее нет матери, чтобы позаботиться о ней. Прости меня, милое дитя. Мое сердце обливается кровью, но нашу сестру нельзя оставлять одну.

Внезапно у меня появилось чувство, будто я не здесь, а где-то вдали. Я стал как филин на развалинах, как одинокая птица на кровле. Непосвященный. Ненужный.

– Укладывайте свою одежду, – пробормотал я, зная, что моих слов никто не слышит. – Будьте готовы к моему возвращению. Я иду в Сен-Ремези, чтобы договориться о месте для Виталии.

Так я и сделал. Уведомив Понса о своих намерениях, я направил стопы свои (бежавшие проворней, чем ткацкий челнок) в лечебницу Сен-Ремези, где имел разговор с братом Мишелем. Угрюмый и изнуренный монах, с коим мы были едва знакомы, он лишь вздохнул в ответ на просьбу приютить еще одну старую бродяжку, словно лечебница была устроена для каких-то более возвышенных и приятных целей. А быть может, он просто жалел, что нет возможности получить богатое наследство.

– Что ж, у нас всегда найдется приют для умирающей женщины, – сказал он, окидывая взглядом спальню, полную больных и увечных. – В конце концов, она здесь не задержится.

– У нее есть кое-какое имущество. Оно, конечно, достанется лечебнице, когда она умрет.

– А вы в этом уверены? Часто бывает, что стоит только человеку умереть, как вдруг объявляется родня.

– У нее нет родственников.

Итак, договорившись о месте для Виталии, я вернулся в тюрьму, где рассерженный Понс сообщил мне, что «безумная девчонка снова бесновалась» и не буду ли я так любезен немедленно забрать всех четверых из караульной, пока он не вышвырнул их на улицу. Как я и опасался, предстоящее расставание с Алкеей потрясло Вавилонию. Я увидел ее лежащей на полу с красными глазами и окровавленным лицом; по словам Иоанны, она билась головой о стену.

– Она не хочет покидать Алкею, – объяснила моя возлюбленная хриплым от волнения голосом, пытаясь заглушить ритмичные стоны дочери. – Что же нам делать? Она не покинет Алкею, а я не могу оставить ее.

– Значит, Алкея должнаоставить Виталию.

– Отец мой, но как я могу?

– Послушайте меня. – Я схватил эту старую дуру за руку (Господь да простит меня, но так я думал о ней в тот момент!) и потащил ее в коридор. Там, вперив в нее угрожающий и вместе с тем умоляющий взгляд, приглушенным, но убедительным тоном, чтобы слышали только мы вдвоем, я изложил ей суть дела.

– Вы верите мне, Алкея? – спросил я.

– О, отец Бернар, всем сердцем.

– Разве я не заботился о вас? Разве я не лелеял вас, точно своих родных сестер?

– Воистину так. Конечно.

– Тогда доверите ли вы мне Виталию? Доверите ли мне ухаживать за ней и утешать ее? Сделаете ли вы это ради меня?

Прямой взгляд ее голубых глаз, казалось, впитывает мои слова и взвешивает каждое в соответствии с его достоинством. Я чувствовал, что они не убедили ее. Я чувствовал, что она ищет другой способ описать и объяснить мне всю глубину своей преданности Виталии.

И наконец я взмолился.

– Алкея, – тихо сказал я, – вы должны присмотреть за Иоанной. Обещайте мне это. Как я могу отпустить ее, зная, что отпускаю ее без защиты вашей любви? Я прошу вас. Я умоляю вас. Не покидайте ее теперь, когда я вынужден оставить ее. Я не могу – я не в силах – это невыносимо. Это слишком, Алкея. Сделайте это для меня. Пожалуйста.

Было ли то сознание близости моей утраты, или величина моего страха, или сияющий нежный свет сострадания, озаривший ее лицо, – я не ведаю, – но слезы наполнили мои глаза в тот момент. Смахнув их, я увидел, что Алкея тоже плачет. Она взяла мою руку и прижала ее к своей щеке, лаская, точно котенка.

– О, мой милый сын, – прошептала она, – ваше сердце так полно. Возложите бремя свое на меня. Я приму вашу любовь и поступлю с ней по мудрости. Ваша любовь – это моя любовь, отец мой. Да пребудет мир в душе вашей, ибо Иоанна не останется одна.

И вдруг на меня снизошел покой. Тот самый, которым я был благословлен в то утро на склоне холма близ Кассера. Но на сей раз он не наполнил меня, как чашу, и не ослепил меня, как солнце. Он коснулся меня нежно, точно пролетевший зефир, и снова исчез. Он освежил мое страждущее сердце поцелуем, легким, как перышко.

Ободренный, я тем не менее, оставался нем и неподвижен. Я думал: Христос, ты ли это? Даже сегодня я не могу сказать наверняка, посетил ли меня в тот момент Дух Святой. Может быть, Его любовь была едина с любовью Алкеи, ибо ее любовь была чиста и искренна, горяча и бескорыстна, превосходя ее пол, ее грехи, ее неверные суждения. В своей любви она была, я верю, очень близка Богу. Пусть она во многом заблуждалась, она имела великую любовь. Теперь я это знаю.

Я ощутил это тогда. Я понял, почему Вавилонию утешала и преображала любовь Алкеи, ибо она позволяла ей, наверное, вкусить той несравнимо большей, глубокой и сладкой любви Господа – Его одного.

Я невежественный и грешный человек. Я знаю только то, что ничего не знаю. Во всем свете нет ни единого человека, достойного Господа, и если покой Его превыше всякого ума, мог ли я надеяться, что распознали его мои недостойные чувства, мой дремучий разум и мое грешное сердце? Возможно, я был одарен более всех людей и ангелов небесных. Возможно, я был введен в заблуждение своей слабостью и похотью. Я не ведаю. Я не могу судить.

Но я утешился, ощутив радостную печаль или покоряющую силу (я не могу найти слов, чтобы описать мои ощущения) – я испытал облегчение, на миг приклонив голову к плечу Алкеи. Для этого мне пришлось низко нагнуться, и когда я сделал так, она обняла меня. От нее не исходил сладкий аромат, но не исходил и отталкивающий запах грязного тела. Кости ее были тонкими и хрупкими, как у цыпленка.

– Возьмите «Маленькие цветы» [107]107
  Сочинение святого Франциска Ассизкого.


[Закрыть], – сказала она. – Читайте их Виталии. Я уже знаю их наизусть. Ей они будут нужнее, чем мне.

Я кивнул в знак согласия. Затем мы вернулись в караульную, не произнося более ни слова. Именно Алкея в конце концов взяла на себя руководство сборами, распоряжаясь, кому и что взять. По ее просьбе, я сходил за людьми, которые должны были нести Виталию.

Я все еще был несколько не в себе, поглощенный вопросами более высокого порядка, нежели распределение багажа. Я все еще был пьян от любви.

В кухне тюремщика, где служащим, свободным от караула, теперь надлежало находиться, я нашел двух человек, пожелавших помочь женщинам с отъездом – конечно, только потому, что им не терпелось вернуться в свою караульную. Требовалось не более двух человек, ибо Виталия была легкая и невесомая, как пучок сухой травы. Мы завернули ее в одеяло и положили на другое одеяло, на котором ее и понесли. С большим трудом ее снесли вниз, при этом я шел впереди с жаровней, а ее подруги следовали позади, со всей своей одеждой, посудой, книгами, одеялами и прочим. Наша процессия вызвала немало удивленных замечаний – как среди служащих, так и среди заключенных. Нечасто удается увидеть инквизитора еретических заблуждений, несущего на себе чужие пожитки. Клянусь, сие зрелище достойно замечания!

Сначала мы направились в Сен-Ремези. Здесь для больной был приготовлен соломенный тюфяк, – среди сцен такого горя, среди крови, грязи, среди таких стенаний и зловония, что все мы, равно мужчины и женщины, побледнели. В прошлый мой приход мне не показывали эту часть лечебницы, отведенную для умирающих. Я не понимал, что это пристанище для обреченных. Я видывал лепрозории, которые внушали более радости, подземные лазы, где было более простора. Казалось, угарный воздух был густо насыщен запахом гниющей плоти.

– Мы не можем оставить ее здесь, – пробормотала потрясенная Иоанна, забыв о приличиях. – Бернар, мы не можем ее здесь оставить.

– Нам придется, – обреченно ответил я. – Смотрите, ее постель находится в нише. Отдельно от остальных. И я стану часто навещать ее.

– Милая, Виталия не будет страдать, – с удивлением услышал я голос Алкеи. Она опустила один из своих мешков на землю, чтобы одной рукой обнять Вавилонию. – Мир для нее уже ничего не значит. Глаза ее устремлены к Вечному свету. Она уже глуха к мирской суете. Все, что ей нужно, – это рука друга, которая будет держать ее руку и кормить ее бульоном.

Взглянув на Виталию, я увидел, что она и вправду почти без сознания и ее судьба не может уж заботить ее. Тем не менее меня ужасала мысль о гом, что ей суждено будет встретиться со своим Создателем в таком окружении, дышащем смертью и болезнью. И как я мог быть уверен, что окажусь рядом, дабы попрощаться с ней, когда она отправится в свой последний путь?

Мучимый этими вопросами, я, возможно, отказался бы от своих планов прямо там, если бы не появление монаха, который представился братом Лео. С ласковой улыбкой он коснулся лица Виталии и назвал ее «дочь моя». Он говорил с ней так, будто она могла его слышать. Он говорил с ней, будто она была важнее любого из нас.

– Дочь моя, – сказал он, – добро пожаловать. Господь не покидает тебя. Ангелы Его ходят среди нас здесь: я видел их в ночи. Не бойся, усталая душа. Я стану молиться с тобой, и ты обретешь покой.

И тогда я понял, что она достигла тихой гавани.

Позвольте мне сказать, что брат Лео бесценное сокровище для лечебницы Сен-Ремези. Я разговаривал с ним, пока женщины прощались с подругой (и я не стану останавливаться на прощании, ибо эту боль не опишешь словами); он сказал мне, что любит ухаживать за умирающими, ведь они близки к Господу.

– Это большая честь, – утверждал он. – Каждый день я ощущаю эту благодать Божию.