Текст книги "Инквизитор"

Автор книги: Кэтрин Джинкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

– Опишите женщину, – повторил Пьер Жюльен. – Сколько ей лет? Рыжие ли у нее волосы?

– Да не было никакой женщины! – выкрикнул я. – Он лжет!

– Нет, отец мой, нет!

– Конечно да! – Я повернулся к обвиняемому. – Вы хотите сказать, что некая таинственная женщина убила Раймона Доната, стащила его вниз в конюшню, разрубила на куски и вышла через дверь, которую вы сторожили? Вы думаете, я глупец, Жан Пьер?

– Отец мой, выслушайте меня! – Вконец перепуганный Жан Пьер уже плакал. – Он отвел ее наверх, а потом прислал ее обратно ко мне! И мы… мы пошли вон туда… – он жестом указал в сторону комнаты Пьера Жюльена, – потому что там на стуле есть подушка…

– Вы блудодействовали на моемстуле?

– И потом она ушла, она поднялась наверх за деньгами. Позже, я услышал, как закрылась дверь, я все еще оставался в вашей комнате, отец мой, она должнабыла выйти с ним, отец мой, она должнабыла.

– А вы действительно видели, как они уходили? Вместе? – вдруг спросил Дюран, позабыв, что ему следует молчать. Но это был дельный вопрос.

– Я слышал, как они уходили, – отвечал сторож. – Я слышал шаги и как закрылась дверь. Она была незаперта. И ничего более не случилось за целую ночь, отец мой. Я клянусь – это правда! Она либо убила его здесь, может быть, я уснул, либо они вышли, и она убила его позже!

– Вы лжете. Вы сами убили его. Вам заплатили, чтобы вы убили его.

– Нет! – Стеная, сторож упал на колени. – Нет, отец мой, нет…

– А для чего ему лгать? – резко спросил Пьер Жюльен. – Почему этой женщиной не могла быть колдунья из Кассера?

– Потому что в Кассера нет колдуний! – Я чуть не плюнул в него. – Это не имеет отношения к женщинам из Кассера!

– Убийство Раймона – это колдовство, Бернар!

– Это не колдовство! Это все было нарочно подстроено! Этому человеку заплатили, чтобы он убил Раймона Доната и избавился от его тела, как сделал бы колдун!

– Чепуха! Да и кто стал бы ему за это платить?

– Вы стали бы, отец мой! – Я ткнул пальцем ему в грудь. – Вы!

Чтобы ходатайствовать за них

Ясен ли вам ход моих мыслей? Может быть, ваш разум не научен распутывать хитросплетения вины и невиновности, как он, без сомнения, научен разбирать тайны высшего порядка, такие, как значение воплощения Сына Божия. Наверное, вы предпочти бы не осквернять свой рассудок низменными и кровавыми подробностями, оскорбительными для праведников и противными Господу.

Если это так, то позвольте мне представить вам несколько суждений. Прежде всего, мне казалось, что Раймон Донат замешан в убийстве отца Августина – иначе зачем он хотел убить Жордана Сикра? Не станешь же травить человека лишь для того, чтобы сохранить в тайне свой извращенный вкус к блудницам. Так или иначе, это объяснение представлялось мне неубедительным, тогда как мое собственное – вполне разумным. Для чего же Раймону Донату понадобилось убивать отца Августина – на этот вопрос у меня ответа не было. Я, конечно, не мог полностью посвятить свои мыслительные способности поиску этого ответа в тот момент, когда вопрос впервые возник у меня в голове, ибо занят был спором с Пьером Жюльеном по поводу моего второго вывода: а именно – что он сам нес ответственность за смерть отца Августина.

Наверняка вы сочтете это предположение нелепым. Но вспомните поврежденные реестры: они были у Раймона, верно? Если они действительно, как я подозревал, содержали порочащие Пьера Жюльена показания, тогда он, разумеется, не хотел бы, чтобы кто-либо их прочитал и пересказал прочитанное другим. А местонахождение останков нотария и в самом деле заставляло предположить, что здесь не обошлось без колдовства. Их нарочно принесли на перекресток дорог, а не утопили в реке, придав убийству видимость сатанинского обряда.

Я спрашиваю вас: кто другой в целом городе был более сведущ по части колдовства? Колдовских обрядов? Кто другой пытался бы приплести сюда колдунов – бывших на подозрении у одного-единственного человека? Я решил для себя, что если бы Пьер Жюльен хотел обвинить в убийстве Раймона еретика, то он не стал бы избавляться от тела таким способом, до мелочей повторяющим его собственные представления о таинственных колдовских ритуалах.

Таковы были мои выводы, порожденные частью разумом, а частью чувствами. Не сомневайтесь в моем желании видеть моего патрона виновным. Я хотел убрать его со своего пути. И посему мною отчасти руководило предубеждение, я был, можно сказать, им ослеплен. Я не переставая размышлял, какая связь могла существовать между убийством отца Августина, которое спланировал Раймон, и последовавшей за тем его собственной гибелью. Я беспрестанно размышлял над исчезновением первого реестра, задолго до появления в Лазе Пьера Жюльена. Я всеми силами души желал уличитьмоего патрона.

Итак, я выдвинул обвинение и в ответ был осыпан бранью.

– Вас околдовали! – завопил Пьер Жюльен. – Вы одержимы бесами! Вы сошли с ума!

– А вы– потомок еретиков!

– Эти женщины наслали на вас порчу! Они осквернили ваш разум! Вы клевещете на меня, дабы защитить их!

– Нет, Форе. Это вы, чтобы защитить себя, клевещете на них. Вы отрицаете, что изъяли листы из тех реестров?

– Вон! Вон отсюда! Убирайтесь!

– Да, я уйду! Я пойду к сенешалю, и он вас арестует!

– Это васарестуют! Ваше неуважение к священному институту, который я представляю, это неподчинение уставам!

– Вы ничего не представляете, – усмехнулся я, идя к двери. – Вы лжец, и убийца, и дурак. Вы просто куча падали. Вас швырнут в озеро огненное, а я буду стоять рядом, распевая, в белых одеждах.

Взглянув на Дюрана, который, казалось, наблюдал за перебранкой со смешанным чувством ужаса и удовольствия, я махнул ему рукой и вышел. Я направился к замку Конталь. Я сознаю, что поверг в изумление многих горожан, ибо всю дорогу бежал, путаясь коленями в подоле своей рясы, так что все встречные таращились на меня, как на диво дивное. Ведь нечасто доводится видеть монаха, бегущего со всех ног, если только это не разбойник, видеть инквизитора еретических заблуждений, скачущего вдоль по улице, точно заяц, преследуемый гончей. Зрелища, подобного этому, не увидишь, пожалуй, и в три жизни.

Так или иначе, я бежал. И вообразите себе, на кого я был похож, когда достиг своей цели. Я еле переводил дух и едва мог вымолвить приветствие, стоя согнувшись и опираясь руками о мои бедные монашеские колени (так мало приспособленные для изнурительных упражнений, после десятилетий молитв и постов), с пожаром в груди, дрожа всеми членами и с сердцем, бьющимся так громко, что я положительно оглох, слушавши его. Не забывайте также, что я был немолод! И сенешаль, увидав, как я себя загнал, не на шутку встревожился, как встревожился бы при виде затмения солнца или трехголового теленка, ибо это была картина, предрекавшая многие несчастья.

– Боже всевышний! – ужаснулся он, прежде чем быстро перекреститься. – Что такое, отец мой? Вы ранены?

Я покачал головой, все еще задыхаясь и будучи не в силах говорить. Он поднялся, а вслед за ним и королевский казначей, с которым они беседовали в уединении. Но инквизитор еретической греховности всегда имеет преимущество перед таким мелким чиновником; когда я жестом велел ему удалиться, он ушел, оставив меня одного в обществе сенешаля.

– Садитесь, – приказал Роже. – Выпейте вина. Вы бежали.

Я кивнул.

– От кого?

Я покачал головой.

– Сделайте глубокий вдох. Еще. Теперь выпейте это и говорите, когда сможете.

Он дал мне вина со столика у своей кровати, ибо мы сидели в знаменитой комнате, где почивал сам король Филипп. Я неизменно восхищался красотой расшитых парчовых гардин над его ложем, которое было убрано точно алтарь – золотом и серебром. Роже, казалось, не жалел для него никаких роскошных украшений, которых он жалел для себя.

– Итак, – сказал он, когда я немного пришел в себя, – что случилось? Еще кто-нибудь умер?

– Вы видели труп Раймона, – отрывисто ответил я (мне все еще не хватало дыхания). – Вы заметили, что его засолили?

– Да.

– Вы помните бочки с рассолом, что вы привезли из Кассера? Ваша милость, они у нас в конюшне, где вы их и оставили.

Глаза Роже сузились.

– И их кто-то недавно использовал? – спросил он.

– Я не знаю. Похоже, что да. Ваша милость, это выглядит логичным. Раймон последним из нас оставался в здании в ту ночь. Почему бы не подкупить сторожа, чтобы он убил его и отнес тело в конюшню, где бы оно пролежало несколько дней незамеченным?

Повисла долгая пауза. Сенешаль сидел, глядя на меня и сложив свои мощные руки на груди. Наконец он что-то проворчал.

Я воспринял это как сигнал к продолжению.

– Ваша милость, приходил ли к вам вчера отец Пьер Жюльен, чтобы попросить инквизиционные реестры, которые вы забрали из дома Раймона? – спросил я.

– Да.

– И эти реестры вы даже не открывали?

– Отец мой, я очень занят.

– Да, конечно. Но когда я открыл их, я обнаружил, что они испорчены. Кто-то вырвал оттуда несколько листов. И все-таки отец Пьер Жюльен ничего не сказал об этом, – ничего! – когда впервые сообщил мне, что они найдены. Разве это не повод предположить, что это он изъял листы, а не Раймон? Ибо он обвинил Раймона, ваша милость. Он сказал, что Раймон пытался скрыть, что среди его предков были еретики.

– Отец мой, простите… – Сенешаль взъерошил волосы. – Я что-то не пойму. Почему вы считаете, что Раймон безвинен? Почему вам так трудно поверить в его вину?

– Потому, что отец Пьер Жюльен даже не обмолвилсяо недостающих листах, когда говорил мне, что книги нашлись.

– Да, но…

– Он должен был сказать об этом первым делом, ваша милость. Испортить инквизиционный реестр! Да это преступление наравне с убийством отца Августина!

– Ммм… – На этот раз сенешаль вытер лицо и передернул плечами, и вообще его, кажется, смутило мое заявление. – Ну… – сказал он, – и что из этого следует? Вы утверждаете, что отец Пьер Жюльен пытается скрыть, что у него был дедушка-еретик?

– Или что-то в этом роде. Но именно Раймон наткнулся на реестр, обличающий отца Пьера Жюльена. И потому…

– И потому Пьер Жюльен убил его? О, отец мой, ну разве такое возможно?

– Раймона убили в конюшне Святой палаты! Я в этом уверен! Если вы исследуете бочки, то сможете обнаружить доказательства – нитки с его одежды. Вспомните, ваша милость: отец Августин и его охрана были найдены раздетыми.

– Отец мой, этот сторож, о котором вы упоминали, он признался?

– Нет, но…

– Значит, он не объяснил, почему, вместо того чтобы держать труп в рассоле до следующей ночи, он не отнес его в грот сразу после убийства?

Я задумался. Надо было признать, что этот вопрос пока не приходил мне в голову. Опять сложив руки на груди, сенешаль смотрел на меня… и ждал.

– Возможно, это для того… для того, чтобы кровь была не так заметна, – наконец проговорил я неуверенным тоном. – Может быть, может быть… ну, у него не было времени, потому что скоро заступала утренняя смена! И не забывайте, что ему нужно было еще замыть всю кровь!

– Отец мой, позвольте мне задать вам еще один вопрос. – Сенешаль подался вперед. – Вы говорили об этом с отцом Пьером Жюльеном?

– Говорил.

– И что он сказал?

– А чего от него можно было бы ожидать? – фыркнул я. – Он все, конечно, отрицает!

– А он указал, что даже если этот ваш сторож действительно убил Раймона Доната, то его могли подкупить те же самые люди, что организовали убийство отца Августина?

– Ваша милость, убийство отца Августина организовал Раймон.

До этого момента сенешаль сохранял спокойствие, хотя и с легкой примесью недоумения и скепсиса. Теперь же все его лицо вытянулось в гримасе глубокого изумления.

– Что? – воскликнул он и затем разразился смехом.

– Ваша милость, выслушайте меня! Ведь это вполне логично! Сторож говорит, что Раймон посулил ему денег, если тот отравит Жордана Сикра, когда того доставят в Лазе!

– И вы ему верите?

Я нахмурился:

– Верю кому?

– Да этому сторожу!

– Да. – Я изо всех сил старался держать себя в руках. – Да, я ему верю.

– Пусть даже он отрицает, что убил Раймона Доната?

– Да…

– То есть вы верите ему, когда он обвиняетРаймона, но не тогда, когда он отрицает, что убил Раймона?

Я сначала открыл рот, потом закрыл. Видя, что я сбит с толку, сенешаль, который повысил голос, словно бы для того, чтобы перекричать меня, тотчас смягчил тон. Он даже по-дружески крепко сжал мне запястье своей рукой.

– Отец мой, шли бы вы к себе и хорошенько это все обдумали, – посоветовал он с улыбкой. – Отец Пьер Жюльен, может быть, и надоедлив, как слепень, но вы не должны позволять его укусам свести вас с ума. Вам нужно больше спать. Вам нужно оставить Святую палату.

– Он изгнал меня из Святой палаты.

– Это и к лучшему. Ваша должность вредит вашему здоровью, отец Бернар, моя жена так считает. Она видела вас днями на улице и потом сказала мне, что вы сильно осунулись. Совсем отощали, говорит. Лицо у вас почернело и покрылось глубокими морщинами.

– Послушайте меня. – Я схватил его за руку, так же, как сделал он. – Мы должны допросить сторожа. Нужно идти в Палату и добиться правды. Отец Пьер Жюльен не впустит меня без вас, а мы должныузнать, что случилось той ночью, прежде чем он вырвет какое-нибудь ложное признание у этого человека.

– А мне показалось, что вы хотите получить признание?

– Правдивое признание!

К тому времени острый страх за Иоанну начинал влиять на мою способность размышлять. Мне трудно было сдерживать те страсти, что владели мной. Стряхнув его руку, я вскочил и принялся бегать по комнате как сумасшедший.

– Сторож говорил о некоей женщине, обвинял ее. Пьер Жюльен попытается впутать сюда женщин из Кассера, опираясь на эти сомнительные показания. Какая нелепица…

– Отец Бернар, тише. Успокойтесь. Я приду.

– Прямо сейчас? – (Ни слова благодарности, заметьте! Как ошибаются те, кто утверждает, что земная любовь облагораживает!) – Вы придете сейчас?

– Как только закончу здесь.

– Но мы должны спешить!

– Нет. Мы не должны! – Он снова взял меня за руку, но в этот раз с намерением подвести к двери. – Вы пойдете в молельню, чтобы помолиться и успокоиться. А я приду к вам, когда закончу с казначеем.

– Но…

– Успокойтесь.

– Ваша милость…

– Поспешайте не торопясь, отец мой.

С этим он выпроводил меня: вежливо, но твердо.

Его было невозможно переубедить, раз он уже принял решение. Зная это, я мрачно побрел в нашу монастырскую молельню, где (благодарение Господу) в этот час никого не было, если не считать всегда присутствовавшего там Святого Духа. Небольшая, но очень красивая комната, где имелось даже стеклянное окошко над алтарем, она всегда была для меня одним из любимейших мест на земле, с ее щедро расписанными стенами и потолком, ее шелком, ее золотом, с ее блестящими плитками. Я любил ее – да простит меня Бог, – потому что она была похожа на шкатулку для дамских украшений или гигантскую эмалированную раку, а от этого я ощущал себя драгоценностью. Похвальные чувства для монаха-доминиканца! Но, в конце концов, я ведь никогда не претендовал на то, чтобы являть собой выдающийся образец монашеских добродетелей.

Конечно, я находил мало утешения в созерцании Страстей Господних, сидя там и глядя на распятие работы германского мастера. Оно было исполнено так искусно, что можно было почти увидеть капли пота, выступившие на распятом теле и искаженном лице. Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши [95]95
  Исайя, 53:5.


[Закрыть]. Зрелище этой дорогой крови – эта святая скорбь – страшно меня встревожило, ибо я увидел в нем зловещее предсказание о муках, ожидающих Иоанну, если она попадет в лапы Пьера Жюльена. Я вспомнил о murus strictus [96]96
  Досл.: сжатая, тесная стена (лат.).Здесь: часть тюремного помещения, внутренняя тюрьма, т. е. тюрьма наиболее строгого режима.


[Закрыть], и мое внутреннее око приобрело новую, небывалую зоркость, ибо оно узрело цепи, камеры, грязь с ужасающей отчетливостью, которая пронзала меня, как меч. Некогда я воспринимал эти вещи спокойно, когда их применяли к злостным упорствующим еретикам. Но они вызывали во мне нестерпимый ужас, когда они угрожали Иоанне.

Что же касалось подвала – я не мог даже думать об этом. Мысленно содрогнувшись, я застонал и несколько раз ударил себя по коленям сжатыми кулаками. Боже отмщений, Господи, Боже отмщений, яви Себя! – молил я. – Восстань, Судия земли, воздай возмездие гордым. Доколе, Господи, нечестивые, доколе нечестивые торжествовать будут?

И так я читал разные псалмы, пока покой этого тихого и прекрасного места не проник мне в душу. Мало-помалу я утешился. Я напомнил себе, что пока Жан Пьер может быть подвергнут только допросу как еретик, поскольку он предположительно убил служащего Святой палаты, пытка же требует согласия и присутствия епископа или его представителя. Потребуется участие особых служащих. Пытку нельзя осуществить без долгой подготовки. И значит, в этом случае без пытки признания тоже не будет.

Как же я был глуп! Я, как всегда, недооценил Пьера Жюльена. Я поистине тешил себя иллюзиями, ибо, когда сенешаль наконец освободился и присоединился ко мне, чтобы идти в Палату, мы увидели, придя туда, что Дюран стоит у двери тюрьмы и его рвет.

Не было нужды спрашивать почему.

– Нет! Боже, нет! – закричал я.

– Отец, я не могу. – Дюран плакал. С мокрым от слез лицом он выглядел совсем юным. – Я не могу, я не могу!

–  Онне может! Это запрещено! – Схватив несчастного мальчика за руку, я стал трясти его вместо того, чтобы успокоить, ожесточившись в моем гневе и тревоге. – Где епископ? Вы должны знать правила! Вы должны были сообщить мне!

– Отец, отец мой, – увещевал меня сенешаль, освобождая нотария от моей хватки. – Успокойтесь.

– Сейчас не время быть спокойным! – Я, наверное, смел бы двоих стражей, преграждавших мне путь, если бы на пороге внезапно не появился сам Пьер Жюльен с пачкой манускриптов в руке. Очевидно, он искал Дюрана. Его поиски привели его на улицу, и посему последовавшая далее стычка произошла на глазах двоих тюремных стражей, проходившего мимо кузнеца и женщины, которая жила в доме напротив тюрьмы.

– Вы попираете закон! – заорал я так грозно, что Пьер Жюльен, не ожидавший встретить меня на пороге тюрьмы, выронил часть документов, которые держал в руке. – Жан Пьер не был обвинен! Вы не имеете права допрашивать человека как обвиняемого, если он не был обвинен официально!

– Имею, если он уже сделал признание полномочному судье, – отвечал Пьер Жюльен, наклоняясь, чтобы подобрать рассыпавшиеся листы. – Если вы справитесь по указу Папы Бонифация «Postquam» [97]97
  После того как (лат.)


[Закрыть], то вы увидите, что меня можно рассматривать как такового.

– А где, скажите, епископ? Где его представитель? Вы не можете применять силу без присутствия одного или второго!

– Я уже получил разрешение от епископа Ансельма, в письменном виде, действовать от его имени, когда бы и где бы ни потребовалось его присутствие, – сказал Пьер Жюльен. К моему удивлению, ему удавалось сохранять достоинство даже перед лицом прямой угрозы. – Все в полном порядке, если не считать того, что Дюрану стало плохо.

– Должен ли я понимать, что вы допрашиваете этого сторожа, этого Жана Пьера? – спросил его сенешаль

– Это верно.

– Под пыткой?

– Нет.

– Сейчас уже нет, – еле слышно вставил Дюран. – Они подожгли ему ноги, но погасили огонь, когда он пообещал признаться.

– Заключенный признался в своих грехах, – перебил Пьер Жюльен, хмурым взглядом заставив нотария замолчать. – Его показания были записаны при свидетелях. Дело только за подтверждением, которое будет получено, как только Дюран достаточно оправится, чтобы читать показания.

– Но вы должны подождать день! – возразил я. – Таково правило! Один день, прежде чем признание может быть подтверждено!

Мой патрон отмахнулся от этого протеста.

– Пустая формальность, – заявил он.

– Формальность? Формальность?

– Отец Бернар, держите себя в руках, – приказал мне сенешаль суровым тоном, а затем обернулся к Пьеру Жюльену: – А в чем именно признался этот сторож? – спросил он. – В убийстве Раймона Доната?

– С колдовскими целями. – Пьер Жюльен заглянул в документ, бывший у него в руке. – Чтобы вызвать некоего демона с низшего уровня преисподней, принеся в жертву одного из слуг Святой палаты.

– Так он и сказал?

– Да, ваша милость, хотя и не в стольких словах. Ему, разумеется, помогали и направляли другие, более искусные и мерзкие поклонники дьявола. Под ними я имею в виду женщин из Кассера.

– Нет!

– Одна из которых завлекла Раймона к месту его гибели, в ту ночь…

– Подделка! – Мое перо не в силах описать охватившее меня чувство гнева и возмущения. – Эти женщины не колдуньи! Они не ведьмы! Вы сами вложили их имена в уста этого несчастного!

– Женщины – ведьмы, – отвечал Пьер Жюльен, – потому что у меня есть признание, подтверждающее этот факт. Убили они отца Августина или нет, сейчас трудно установить, но я точно знаю, что они осквернили его тело.

– Чепуха! – Здесь я едва не раскрыл тайну рождения Вавилонии. Но я поклялся никому не говорить и не мог нарушить моей клятвы, если только не с согласия Иоанны. – Они любили отца Августина!

– Более того, – невозмутимо продолжал Пьер Жюльен, – одна из их числа соблазнила Жана Пьера и, посулив ему щедрое вознаграждение, уговорила его впустить ее в Святую палату, чтобы он мог убить Раймона Доната, когда женщина и нотарий будут предаваться похоти.

– Ложь! – закричал я, вырывая показания из рук Пьера Жюльена. Он попытался отнять их у меня, и мы с ним боролись, пока нас не разнял Роже Дескалькан. Хотя и ниже меня ростом, сенешаль имел мощное сложение и употреблял силу с умением, которое приобретаешь только за годы сражений.

– Довольно! – сказал он, сердитый и удивленный. – Я не разрешаю драться на улицах.

– Это ложь! Признание, полученное под пыткой! – крикнул я.

– Он говорит так, потому что его околдовали, ваша милость, женщины отравили его своим ядом.

–  Довольно, я сказал! – Встряхнув нас, сенешаль разжал руки, и мы оба попятились назад, а Пьер Жюльен упал. – Здесь не место это обсуждать. Мы подождем день и посмотрим, не откажется ли Жан Пьер от своего признания. А тем временем нужно доставить женщин.

– Нет, ваша милость!

– Вы это сделаете, отец Бернар, и несколько моих солдат из гарнизона. Вы привезете их сюда, и затем вы вместе допросите их, а если обнаружится какое-либо доказательство колдовства, либо убийства, либо чего-то еще, вы оба будете удовлетворены.

– Ваша милость, когда сюда прибудет Жордан Сикр, этот низкий и кровожадный человек будет изобличен.

– Возможно. Но пока Жордана нет, отец Бернар, я предлагаю действовать осторожно, разумно и не терять головы. Это вас устраивает?

Что еще я мог сделать, как не согласиться? Я не мог ожидать ничего более благоприятного для Иоанны, которая уже попала под подозрение. По крайней мере, если она будет вверена моим заботам, то я смогу обеспечить ей хорошее обращение.

И потому я кивнул.

– Хорошо. – Сенешаль повернулся к Пьеру Жюльену, который уже поднялся и отряхивал пыль с одежды. – Вас это устраивает, отец мой?

– Да.

– Тогда я сейчас же пойду и назначу солдат, которые будут сопровождать вас. А вы идите и сообщите приору, что сегодня вечером вы будете отсутствовать. Сколько там женщин?

– Четыре, – ответил я, – но одна очень старая и больная.

– Тогда она поедет с вами. Я опять дам вам Звезду. Или, возможно… ладно, это мы решим позже. Вы идете, отец мой?

Он обращался ко мне. Догадываясь, что он не хочет оставлять меня наедине с Пьером Жюльеном, чтобы мы не выпотрошили друг друга, я снова кивнул в знак согласия и собрался было пойти вместе с ним, но тут Дюран схватил меня за подол.

– Отец мой… – забормотал он тихо и отчаянно. Я посмотрел в его глаза с красными воспаленными веками и увидел там такой глубокий ужас, что даже удивился. Дюран никогда не казался мне особенно впечатлительным.

– Держитесь, – тихо проговорил я. – Скоро мы со всем этим покончим.

– Отец мой, я не могу.

Надрыв в его голосе тронул мое сердце, хотя оно было полно в то время Иоанной. Потрепав его по щеке с отцовской нежностью, я наклонился к другой щеке, якобы для поцелуя, но на самом деле, чтобы приблизить губы к его уху.

– Пусть вас рвет дальше, – зашептал я, – не сдерживайте себя. Прямо ему на туфли, если будет нужно. В конце концов он вас прогонит.

Дюран улыбнулся. Позднее, когда я готовился к поездке и испытывал неописуемые муки, мысль об этой улыбке приносила мне утешение. Это была улыбка надежды, сочувствия, сопротивления. Она придала мне сил, ибо я знал, что в лице Дюрана по крайней мере у меня есть друг. Друг, может быть, не слишком влиятельный, но такой, который поможет мне, какой бы путь я ни избрал.

Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его [98]98
  Екклесиаст, 4:9-10.


[Закрыть].

Я надеялся, что Иоанна с подругами уже покинули Кассера. Я надеялся, что туманные утра и дождливые дни, предваряющие наступление зимы, могли поторопить их с поисками более теплого, сухого и безопасного убежища. Но я не учел плохого здоровья Виталии. Мне казалось, что можно ожидать улучшений в ее состоянии (как ожидают просвета в тучах), чтобы воспользоваться этим и перевезти ее, не причиняя ей особого беспокойства.

– Очень ли она больна? – осведомился я у отца Поля, не покидая седла. Он вышел из своего дома, чтобы поприветствовать меня, и почти все жители Кассера присоединились к нему; многие из них называли меня по имени, а дети встречали меня радостными улыбками.

К несчастью, я так был занят Иоанной, что взирал на их лица совершенно безучастно и едва замечал их приветствия.

– Она очень стара, – сказал отец Поль. – По моему мнению, отец Бернар, дни ее сочтены. Но я могу ошибаться. – Он растерянно оглядел мою лошадь, а я не спешился, говоря с ним, и десятерых солдат, сопровождавших меня. – Вы собираетесь подняться наверх? Или останетесь здесь до утра?

– Мы не станем ночевать в деревне, – был мой ответ.

По пути в Кассера я тщательно все обдумал и пришел к выводу, что везти обитательниц форта обратно в деревню в ту же ночь означало бы выставитьих арестантками, ведь их будут сторожить, и сторожить у всех на глазах. Оставшись же в форте, я защищу их от этого унижения; они смогут проехать по Кассера гордо, как принцессы в сопровождении кортежа, а не как задержанные преступницы.

– Вы останетесь в форте? – воскликнул глубоко пораженный отец Поль. – Но почему?

– Потому что мы не успеем вернуться в Лазе до захода солнца! – отрезал я.

Затем я тронул лошадь с места, ибо не желал вдаваться в объяснения и мне не терпелось поскорее впиться жадным взором в лицо Иоанны. Как я тосковал по ней! И в то же самое время я боялся нашей встречи. Я боялся страха, который вызовет мой приезд, и смятения, которое он учинит. Я вспомнил нашу последнюю встречу на горном пастбище, и душа моя заныла. То бесподобное, лучезарное утро! Это, без сомнения, был дар Божий. Пойте поочередно славословие Господу; пойте Богу нашему на гуслях. Он покрывает небо облаками, приготовляет для земли дождь, произращает на горах траву [99]99
  Псалтирь, 146:7–8.


[Закрыть].

Теперь горы посерели и накрылись тучами. В небесах не было сияния. Пока мы карабкались по непроходимой тропе к форту, начал накрапывать дождик, легкий, как утиный пух. На месте гибели отца Августина маленький букет багряных цветов мокнул в грязи.

Я бы поднял его, не будь со мной солдат. Я бы сохранил его, как мне следовало сохранить те первые, золотистые цветы. Но из страха, что меня осудят, подвергнут насмешкам, я проехал мимо.

Пусть я вел существование очень замкнутое, мне довелось быть причастным ко многим диспутам о природе земной любви, порой обсуждаемой в должном духе (как порождение любви небесной), а порой и без оного. Вследствие этих дебатов, а также из книг, я уяснил, что любовь – это некая врожденная болезнь, и есть симптомы, которые неизменно проявляются у влюбленного. Это прежде всего бледность и худоба; во-вторых, это потеря аппетита; в-третьих, это склонность к вздохам и слезам; и, в-четвертых, это приступы дрожи в присутствии предмета любви. Овидий перечислил многие из этих симптомов еще в древности; с тех пор их анализируют и классифицируют вновь и вновь, да так часто, что я стал полагать их бесспорными и неопровержимыми.

И посему я тщательно отмечал любые изменения сна и аппетита – считая таковые, если они имели место, дополнительными признаками того, что я скован цепями желания. Оглядываясь назад, я спрашиваю себя: а были бы эти симптомы так заметны, если бы моей любимой ничто не угрожало? Теперь же, приближаясь к форту, я заботился о том, как скрыть от глаз моего эскорта слезы и дрожь, которых я боялся не сдержать при встрече с Иоанной.

Но когда я увидел ее, я испытал только не передаваемую словами радость, переполнившую мое сердце, как бурлящий источник, а затем сильную тревогу. Ибо солдаты не желали держаться поодаль; они не позволили мне въехать в форт одному, впереди них, чтобы меня не захватили, не убили или не использовали каким-нибудь другим образом для побега. Хотя я неистово спорил, говоря, что они оскорбляют меня, предполагая, что меня одолеют две старухи, безумная девчонка и неповоротливая матрона, они взяли надо мной верх простым большинством. Вследствие этого мы явились в форт как армия завоевателей, заставив Вавилонию завизжать, броситься прочь и спрятаться за стеной.

– Простите меня, – прошептал я, спешиваясь, пока Иоанна смотрела на нас, оцепенев от страха. – Я не по своей воле. Меня послали. Это все безумие. Просто безумие.

Я подошел к ней и взял ее за руки; у нее были длинные, теплые и жесткие пальцы. Ее лицо поразило меня. Я, кажется, некогда обмолвился, что она не была красивой. Как я мог до такой степени ослепнуть? Ее белая кожа сияла подобно жемчугу. Ее глаза были глубоки и ясны. Ее шея была что башня из слоновой кости.

– Не бойтесь, Иоанна, ибо я стану оберегать вас. Но я должен объяснить…

– Отец Бернар? – Теперь из дома вышла Алкея, неся с собой «Легенду» с жизнеописанием святого Франциска. Она улыбнулась мне так, словно не было большей радости, чем увидеть меня; она поклонилась и прижала губы к моей руке жестом глубокого почтения. Моей охраны для нее словно не существовало.

– Ах, отец мой, – пылко произнесла она, – как славно, что вы вновь посетили нас. С каким нетерпением мы вас ожидали!

– Увы, Алкея, мой приезд не принесет вам радости.

– Нет, принесет! – возразила она, все еще цепляясь одной рукой за мою руку, а другой обнимая книгу. – Наконец-то я могу поблагодарить вас! Наконец-то я могу рассказать вам, как вы изменили нашу жизнь этим чудесным даром! О, отец мой, нас коснулся Дух Божий!

Когда она обращалась ко мне, в ее глазах были слезы и свет, сиявший сквозь них, как солнце сквозь завесу дождя.

– Поистине, отец Бернар, святой Франциск был близок Господу! Поистине, мы должны следовать его примеру, дабы нас поглотил божественный огонь и мы вкусили пищи духовной.