355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Кэтрин Джинкс » Инквизитор » Текст книги (страница 11)
Инквизитор
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 13:55

Текст книги "Инквизитор"


Автор книги: Кэтрин Джинкс



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Как же я страдал! Ввергнутый в сомнение, я был что листок на ветру – меня швыряло из стороны в сторону. Вспоминая безмерное счастье, охватившее меня в горах, я верил, что душою достиг Господа. Но потом я принимался читать дальше – и начинал сомневаться. Я размышлял о пути святого Павла в Дамаск: я думал о свете, осиявшем его, и о голосе, бывшем ему, и о том, что, пробудившись ото сна, он ничего не увидел. Многие отцы Церкви учат, что так, в пустоте он узрел Бога, ибо Бог есть ничто. Дионисий писал: «Он превыше бытия, Он превыше жизни, Он превыше света». В «Небесной иерархии» он говорит: «Тот, кто говорит о Боге через сравнение, тот святотатствует, но кто скажет о Нем «ничто», тот скажет, как должно». Посему, когда душа входит в Него и там переживает чистое самоотречение, она находит Бога в пустоте.

И оттого я спросил себя: это ли я нашел в горах? Пустоту? Мне казалось, что я нашел любовь, а мы все знаем, что Бог есть любовь. Но какую любовь? И если я действительно познал божественную любовь, тогда, наверное, поскольку это был я (ибо я, кажется, все время ощущал самое себя), я не до конца растворился, переродился и влился в божественное единение с Богом. Я совершенно запутался. Я молил о просветлении, но оно не наступало. Я алкал благодати Господней в близости Его, но божественная любовь не касалась меня – или, по крайней мере, та любовь, что заполняла меня тогда на холме. Я простаивал многие часы на коленях, и все же, наверное, этого было недостаточно; мои обязанности служили помехой моему духовному исканию. Мир покинул мою душу. Под бременем трудов, неся осуждение настоятеля, болеющий духом, я не ведал покоя. Даже на постели, подобно Иову, метался я без сна до рассвета.

Один раз я провел всю ночь, пав ниц пред алтарем. Я был недвижим и через некоторое время почувствовал сильную боль. Я возносил ее в жертву нашему Господу, я молил его, чтобы он избрал меня орудием Его покоя. С каким рвением, с какой страстью я пытался освободиться от самого себя! Как жаждал я обрести Его в своем сердце! Но чем упорнее я искал Его, тем более Он, казалось, от меня отдалялся, пока, наконец, я не почувствовал, что я один во всей вселенной, скитаюсь вдалеке от любви, порождающей всякую иную любовь, и не заплакал от отчаяния. Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня? [70]70
  Псалтирь, 21:1.


[Закрыть]
Я был что заблудшая овца, и овца недостойная, ибо при всей силе свой веры я усомнился в Его безграничном милосердии. Почему же там, на холме, Он, казалось, коснулся меня божественной любовью, когда я не сделал ничего, чтобы заслужить этого – а сейчас утаивал ее, когда я добивался ее с таким пылом?

Думаю, вы согласитесь, что этот вопрос показывает, как далеко я находился от моей цели. Я и вправду был недостойнейшим из недостойных, ибо по натуре я далек от мистики и многого постичь не в силах. Я бы даже сказал, что мое стремление к божественной любви было в некоторой степени навеяно желанием доказать, что она мне уже известна. Слабый, подлый лицемер! При всех моих муках, я заслуживал мук еще более ужасных, ибо услышьте, где я искал утешения. Услышьте, где мой истерзанный дух обретал покой. На груди Христовой? Увы, нет.

Средь душевного ада я обращался, но не к молитве, а к Иоанне де Коссад.

Я представлял себе ее улыбку – и чувствовал облегчение. Я вспоминал наш разговор – и смеялся. Я рисовал себе ее образ; ночью в моей келье и молча поверял ей мои муки, мои борения, мое смятение. Весьма похвальное поведение для монаха-доминиканца! Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе [71]71
  Псалтирь, 21:7.


[Закрыть]
. Мне было стыдно, но в то же время я не переставал с упрямством доказывать себе, что она, наверное, орудие Божие, светильник и звезда. Конечно, ее нельзя поставить в один ряд с Марией из Уана, которую Жак де Витри называл своей «духовной матерью», или святой Маргаритой Шотландской, которая направила короля Малькольма к доброте и смирению. («Что отвергала она, то отвергал и он… что любила она, то он, любя ее, тоже любил».) Но, может быть, такая сильная любовь Иоанны к дочери указала мне путь к любви. Или, может быть, это был путь Алкеи, и Иоанна, такая же грешница, как и я, взяла меня за руку и повела меня по нему.

Постыдные мысли! Подумать только, до чего изощренно и изобретательно я постулировал – в моих нечестивых попытках оправдать лелеемые мною преступные желания. Приор Гуг хорошо меня знал. Он знал, что зависимость моя от Иоанны настолько сильна, что я рискую нарушить данный мною обет. (Это часто случается с братьями, выходящими в мир.) Участие отца Августина в судьбе Иоанны, несомненно, способствовало пробуждению моих чувств, ибо если он, идеальный инквизитор, не устоял перед ее чарами, то кто такой я, чтобы устоять? Нет, не скажу, что мною двигала исключительно похоть. Вспомните, например, что делалось со мною от ее заигрывающего взгляда – я был потрясен и испуган; я не распалял воображение сценами плотских утех. Я хотел только поговорить с ней, порадоваться, поделиться с ней моими мыслями и бедами.

Я хотел, чтобы она меня полюбила, но не так, как нам должно любить всех своих ближних, но любовью, выделяющей меня из числа других мужчин и вместе с тем исключающей их. Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои [72]72
  Псалтирь, 50:3.


[Закрыть]
. Я вспомнил суждение из учения неверных, которое однажды мне представили, а именно: любовь земная соединяет части душ, что были разделены при творении. Несомненно, злостная ересь, но дающая поэтическую translatio моему собственному состоянию. У меня было чувство, что мы с Иоанной идеально подходим друг другу, как две стороны сломанной печати. Я чувствовал, что мы во многом были словно брат и сестра.

Но боюсь, что не во всем. Ибо однажды, идя по улице, я увидел женщину, которую со спины ошибочно принял за Иоанну де Коссад. Я резко остановился, сердце у меня в груди бешено забилось. Но, убедившись в своей ошибке, я испытал такое глубокое разочарование, что постиг всю полноту своего греха. С ужасом я понял, как низко было мое падение.

После чего я повернулся и пошел прямо к настоятелю, который по-отечески выслушал мою исповедь.

Я сказал ему, что я влюбился в Иоанну. Я сказал, что эта любовь туманит мой разум. Я умолял о прощении и корил себя за гордыню, глупость и упрямство. Как я был настырен! Как своенравен! В шее моей были жилы железные, а лоб мой был медный.

– Вы должны смирить свою гордыню, – согласился настоятель.

– Я должен ее истребить.

– Тогда поставьте перед собой такую цель в этом месяце. Смиряйте свой дух. Бичуйте свою плоть. Молчите на капитулах (я знаю, для вас это будет тяжким испытанием), и повторяйте себе снова и снова: «Брат Эльдред прав, а я неправ».

Я рассмеялся, ибо к брату Эльдреду, магистру нашей школы, я не питал особой приязни. Мы с ним часто расходились во взглядах по многим вопросам, поскольку его взгляды зиждились на скудных знаниях и посредственных мыслительных способностях.

– Это тяжкий крест, – пошутил я.

– И оттого наиболее благодатный.

– Я бы скорее желал омыть ему ноги.

– Ваши желания, брат Бернар, – это как раз то, что мы пытаемся преодолеть.

– Может быть, мне следует начать с более простых задач. Может быть, мне следует повторять себе: «Брат Эльдред вправе открывать рот, а я не вправе ожидать от него понимания».

– Сын мой, я не шучу, – мрачно заметил настоятель. – Вы умны, нет сомнений. Но вы слишком высоко ставите свой разум. Какова же ему цена, если его сопровождают леность, гордыня и упрямство? Здесь вам не Рим и не Париж – здесь, в Лазе, не собираются великие умы. А если бы и собирались, то вы бы обнаружили, что вы не из их числа.

– Что ж… возможно, – отвечал я с деланной небрежностью.

– Сын мой!

– Простите меня.

– Будете ли вы смеяться во вратах ада, хотелось бы знать. Мне кажется, что если бы вы воистину осознавали греховность вашего поведения, то вы бы плакали, а не смеялись. Вы своенравничаете. Вы поддаетесь зовам плоти и следуете собственной воле. Вы самонадеянны, и даже более чем, вы заносчивы, вы непристойны – приравнивая похоть и вожделение к экстазу божественной любви. Помилуй вас Боже, сын мой, разве умному человеку пристало нести подобную чушь?

Наверное, промелькнувшая в его голосе нотка презрения подтолкнула меня высказаться на этот счет. Или, может быть, то, что на исповеди полагается открывать все мысли и все чувства.

– Отец мой, я согрешил, полюбив Иоанну де Коссад, – сказал я. – Я согрешил в гневе моем и гордыне. Но я не уверен, что чувство, которое я испытывал тогда в горах, было земного происхождения. Я не верю, что это была не божественная любовь.

– Брат Бернар, вы заблуждаетесь.

– Может быть. А может быть, и нет.

– И это смирение? Это раскаяние?

– Вы хотите, чтобы я отверг Христа?

– А вы хотите, чтобы я принял подобное кощунство?

– Отец мой, я изучил свою душу…

– И примирились со своим высокомерием.

И тут, надо признаться, я рассердился, хотя и обещал обуздывать гнев и смирять гордыню.

– Это не высокомерие! – возразил я.

– Вы тщеславны.

– Вы полагаете, я глупец? Что я не умею отличить одну любовь от другой?

– Оттого, что вы ослеплены гордыней.

– Отец мой, – сказал я, стараясь оставаться спокойным, – а вамдоводилось изведать божественную любовь?

– Вам не по чину задавать мне подобные вопросы.

– Я знаю наверняка, что вы никогда не ведали любви женщины.

– Замолчите! – Внезапно его обуяла ярость. Редко я видел приора в гневе – и ни разу с момента его избрания. На моей памяти он всегда был само смирение и даже в юности являл миру безмятежный лик. Послушный какому-то сидевшему во мне злому демону, я часто пытался в те далекие дни вывести его из себя при помощи насмешек и колкостей, но без особого успеха. Но пусть даже и так, никто не был более способен нарушить покой его духа.

И теперь, хотя мы оба постарели, он так и остался медлительным, пухлым облатом, неискушенным в жизни мирской, а я был по-прежнему подвижен, худощав и умудрен по части распутства.

– Замолчите! – повторил он. – Или я велю дать вам плетей за дерзость!

– Я и не думал дерзить вам, святой отец, я всего лишь хотел заметить, что я имею некоторое представление о любви – и земной, и, может статься, божественной.

–  Молчать!

– Гуг, послушайте меня. Я вовсе не пытаюсь оспорить ваше старшинство – честное слово, клянусь. Вы меня знаете, во мне много мирского, но это совсем другое – я боролся с демонами.

– Вы одержимы бесами! В вас горит гордыня, и вы не внемлите воле Божией. – Он говорил, задыхаясь и судорожно хватая ртом воздух, и встал, чтобы вынести свое conclusio [73]73
  Заключение (лат.).


[Закрыть]
. – Я не вижу смысла в продолжении беседы. Вы будете поститься на хлебе и воде, вы будете хранить молчание, вы будете присутствовать на общих капитулах, повергнув себя ниц, в течение месяца – под угрозой исключения. Если вы снова явитесь ко мне, то лишь приползя на коленях, ибо иначе я не приму вас. Господь да помилует вашу душу.

Вот так я лишился дружбы приора. Я не понимал до того момента, как его избрание возвеличило его в его собственных глазах. Я не понимал, что, бросая ему вызов, я словно бы сомневался в его способностях, в его праве занимать эту должность.

Может быть, если бы я это понимал, я бы не оказался в моем сегодняшнем положении.

Сентябрь миновал; начался пост; лето подходило к концу. Мы в обители отпраздновали Михайлов день и день святого Франциска. В горах пастухи повели стада к югу. На виноградниках давили виноград. Все шло своим чередом, согласно велению Божию (Он сотворил луну для указания времен, солнце знает свой запад)[74]74
  Псалтирь, 103:19.


[Закрыть]
, а отец Августин между тем лежал в могиле неотмщенный. Ибо я признаю, к стыду своему, что я не продвинулся ни на шаг в расследовании его убийства.

Приложив довольно усилий, я в течение нескольких дней собрал немало сведений о Жордане Сикре и Моране д'Альзене. Я уже знал, что Жордан прибыл в Лазе из гарнизона Пюи-лорана. Родом из Лимо, он оставил там семью, о которой редко говорил: его товарищи были уверены, что он порвал со всеми родственниками. Он был лучше подготовлен, чем большинство наших солдат, и носил короткий меч, коим владел весьма искусно. Прежде своего назначения в Святую палату, он служил в городском гарнизоне, и, как я выяснил, перевод был осуществлен по его личной просьбе. (Жалование нашего служащего выше, чем у солдата в гарнизоне, и обязанности менее обременительны, хотя положение, наверное, не столь почетно). Жордан вместе с другими четырьмя служащими жил в комнате позади лавки, принадлежащей Раймону Донату. Он не был женат. Он редко посещал церковь, если вообще посещал.

Эти факты были мне известны. Но, поговорив с его соседями, с его бывшими сослуживцами в городском гарнизоне – некоторые из них сопровождали меня в Кассера и горели желанием помочь, – я получил более полное представление о Жордане Сикре. Это был расчетливый, замкнутый человек, основательный во всем, что он делал. Он любил азартные игры и потакал своей страсти, но при этом редко оставался в долгу. Он со знанием дела рассуждал о стрижке овец и подножном корме. Он был завсегдатаем у блудниц. Его уважали, но не любили; я слышал, что у него не было близких друзей. Свободное время он проводил за игрой, в компании нескольких приятелей – наших и гарнизонных солдат, разделявших его интерес. Его пожитки (все, какие у него были) поделили между собой остальные обитатели комнаты. Ему было тридцать или около того, когда он вызвался сопровождать отца Августина в ту страшную поездку.

Моран д'Альзен тоже поехал с отцом Августином по своей воле. Он был моложе Жордана тремя или четырьмя годами, уроженец Лазе, сын кузнеца из квартала Сент-Этьен. Он жил с родными, которые, как казалось, не слишком о нем горевали. Услышав его имя в связи с убийством, я вспомнил, как не раз распекал его за богохульство и неоправданную жестокость; однажды его даже обвинили в том, что он сломал ребра одному заключенному, хотя это обвинение так и осталось недоказанным. (Между Мораном и этим заключенным произошла кровавая драка, и тот умер, не приходя в сознание, и никто на самом деле не видел, как все произошло.) В результате у меня сложилось мнение о Моране как о молодом человеке злого нрава и невеликих достоинств, – мнение, подтвержденное в беседах с его семьей, с товарищами и с женщиной, которую называли его «любовницей».

Несчастная девочка, бедная родственница, работала на отца Морана с ранних лет. В шестнадцать она родила Морану внебрачного ребенка, которому теперь исполнилось три года. Ее лицо и руки украшали шрамы от внимания любовника, ибо он имел тяжелую руку; оказалось, что впервые она познала его плотски, едва ей исполнилось тринадцать лет, когда он изнасиловал ее и лишил девственности. Она возмущалась его обращением, но не столько из-за себя, сколько из-за сына, которому тоже приходилось выносить побои. Несколько раз ее любовника изгоняли из дома, но потом семья всегда принимала его обратно.

Хотя она многого недоговаривала, по тому, как она держалась, я понял, что ее вовсе не печалит эта смерть.

Как выяснилось, остальная родня тоже отвернулась от него, виной чему послужили его постоянные злобные выходки. Они говорили, что он ленив, груб и несдержан. Ему всегда не хватало денег. Как-то раз один из его дядьев обвинил его в краже пояса и плаща, но не смог предоставить доказательств; тем не менее отец Морана возместил ему ущерб. Многие соседки жаловались мне на непристойные намеки, которые делал им Моран. Удивительно, что при всем при этом, он был прилежный прихожанин, и каноники Сент-Этьена отзывались о нем, как о простом парне, грубом, но набожном. Тем не менее я спрашивал себя: и таких людей мы держим в Святой палате? И я дал себе слово, что при первой возможности я пересмотрю порядок приема на службу. Было очевидно, что столь ответственное дело нельзя доверять одному Понсу.

Сослуживцы Морана были более щедры в своих оценках. Они называли его «весельчак» и охотно пересказывали его смешные истории. Он был большой, сильный, здоровый парень, боец не слишком искусный, но обладавший мощным ударом, мощь которого дополнялась столом, дубиной или шлемом, если они подворачивались под руку. Они признали, что он был вспыльчив и никогда не отдавал долги. По этой причине никто не хотел одалживать ему дважды.

– У него не было денег на шлюх, – сказали мне, – трудно ему приходилось. Он был такой большой и сильный, и некоторые были рады пойти с ним. Но большинство боялось.

– Где он проводил свободное время? – спросил я. – Где он бывал, если не дома и не на службе?

– А… в трактире на рынке. Мы почти все туда ходим.

– Ну конечно. – Мне часто доводилось видеть кучки пьяных солдат, сидевших у порога этого заведения, плевавших в проходящих мимо молодых людей и приветствовавших неприличными жестами девушек. – С кем он бывал там? Кроме вас?

Мне выдали длинный перечень имен – настолько длинный, что я вынужден был записать его. Очевидно Морана знала (и, без сомнения, питала к нему отвращение) добрая половина Лазе. И хотя я не приметил ни одного имени, принадлежавшего члену семьи или приятелю Бернара де Пибро, зато был упомянут зять Эмери Рибодена, Матье Мартен. Как вы помните, Эмери Рибоден являлся одним из шестерых подозреваемых в подкупе отца Жака.

– Эмери Рибоден? – вскричал сенешаль, когда я решил посоветоваться с ним. – Не может быть!

– Отец Августин допрашивал его друзей и родных, – отвечал я. – Если Эмери знал об этом, то у него была причина убить отца Августина.

– Ну, прежде всего – какой из Эмери Рибодена еретик? Да посмотрите сколько он жертвует церкви Святого Поликарпа!

Конечно, против Эмери Рибодена не было серьезных обвинений. Несколько лет назад одного ткача осудили за то, что он привел совершенногок постели своей умирающей жены, чтобы тот произвел над ней еретический обряд consolamentum. Один из свидетелей, допрошенных по этому делу, вспомнил, что видел, как Эмери Рибоден разговаривал с обвиняемым, через три или четыре года после смерти этой самой жены (за это время ткач перебрался из своей деревни в Лазе), и дал ему денег.

Мне не хотелось, однако, посвящать сенешаля в детали, которые не были обнародованы.

– Эмери Рибоден находится под следствием, – твердо сказал я, а Роже, качая головой, пробормотал что-то в том духе, что на месте Эмери он бы испытывал соблазн самому убить отца Августина.

К счастью для Роже, я предпочел проигнорировать это замечание. Вместо того, я поведал ему о доносе Гримо на Пьера де Пибро и о трактире в Крийо.

– Я еще не говорил ни с приятелем Гримо, Бартелеми, ни с трактирщиком, – закончил я, – но я сделаю это, прежде чем в Лазе прибудут трое друзей Бернара де Пибро. Я недавно вызвал их. У меня уже тогда возникли подозрения.

– Ей богу, звучит многообещающе!

– Возможно. Но, как я сказал, Гримо не внушает доверия.

– Но я знаю отца Бернара де Пибро, – сообщил сенешаль, вставая и принимаясь шагать по комнате. (Я решил пригласить его в Святую палату, потому что не был уверен, что в замке Конталь нам удастся уединиться.) – Я хорошо его знаю, знаю его крутой нрав. Они все такие, в этой семье. Ей богу, отец мой, они могли это сделать!

– Возможно.

– И если это они, то мы свершим над ними правосудие! И король перестанет докучать мне своими посланиями!

– Возможно. – Мой голос, должно быть, звучал несколько невыразительно, ибо в то время я все еще пребывал в духовных бореньях, поднятых моей поездкой в Кассера, и спал очерь мало. Сенешаль озадаченно взглянул на меня.

– А я думал, вы обрадуетесь, – заметил он. – Вы больны, отец?

– Я? О нет.

– Вы выглядите… у вас нездоровый цвет лица.

– Я пощусь.

– Ах да…

– И у меня в последнее время много дел.

– Послушайте. – Сенешаль снова сел, подался вперед и положил обе руки мне на колени. Лицо его горело, и я понял, что сейчас, когда мы вот-вот настигнем дичь (по крайней мере нам так казалась), в нем взыграл охотничий инстинкт. – Позвольте мне поговорить с этим Бартелеми. Если он скажет что-нибудь похожее на правду, я отправлюсь в Пибро и узнаю, что делали Пьер и его семья в день убийства отца Августина. По пути я даже могу завернуть в Крийо. Повидать трактирщика. Снять груз с ваших плеч. Что вы на это скажете?

Некоторое время я молчал. Я обдумывал его предложение и слова, которые Пьер якобы произнес в трактире. Наконец я сказал:

– Вряд ли Пьер и его племянник собственноручно убили отца Августина. Если они наняли убийц, то в тот день они могли преспокойно сидеть себе в Пибро.

Лицо у сенешаля вытянулось.

– Но, – продолжал я, напряженно думая, – Бартелеми может этого не понимать. Если вы сообщите, что намерены делать в Пибро, и предупредите его насчет наказания, которое полагается за лжесвидетельство, он может испугаться и признаться во лжи, если он солжет вам. Скажите ему, что если Пьер был в Пибро в день убийства, то это значит, что кто-то врет…

– А если он будет настаивать на своих словах, тогда, наверное, он говорит правду! – закончил Роже. В восторге он хлопнул меня колену, да с такой силой, что чуть не покалечил меня. – Что у вас за голова, отец Бернар! Вы хитры, точно лис!

– Благодарю вас.

– Пойду искать этого Бартелеми. И если с ним все сойдет удачно, днем я поеду в Пибро. Ей богу, если бы только мне разделаться с этой историей, какая была бы благодать! И для вас, отец мой, тоже, – поспешил добавить он. – Вы сможете спать спокойно, когда убийцы будут наказаны.

Мне было стыдно сознавать, что я, якобы скорбя о гибели отца Августина, лишился сна по совершенно иной причине. Мне было стыдно, что я недостаточно предан его памяти. И оттого, сразу после ухода сенешаля, я приступил к своим обязанностям с возобновленным рвением. В тот самый день должен был явиться тесть Раймона Мори, который был, если вы помните, богатым меховщиком. С помощью Раймона Доната я допросил этого человека о предполагаемых еретических воззрениях его зятя и, поскольку его ответы меня не удовлетворили, снова стал задавать ему вопросы. Ссылаясь на показания, полученные отцом Августином от других свидетелей, я заметил, что в некоторых случаях они противоречат меховщику. Они называли его среди участников одного разговора, о котором он якобы ничего не знал. Они утверждали, что он говорил: «Мой зять – проклятый еретик!» Как он может отрицать свое участие, когда оно так очевидно?

Уверяю вас, я был сама непреклонность. В результате долгого и утомительного допроса меховщик капитулировал. Он признался, что хотел защитить Раймона Мори. Он плакал и молил о прощении. Я сказал ему, что прощаю его от всего сердца, но он должен быть наказан и будет наказан за свои грехи. Приговор будет вынесен на следующем аутодафе, и хотя предстоит еще справиться в различных ученых книгах, но обычно епитимья, налагаемая на укрывателей еретика, включает молитву, пост, бичевание и паломничество.

Меховщик продолжал плакать.

– Конечно, – сказал я ему, – если станет известно, из признаний других свидетелей, что вы разделяли взгляды Раймона…

– О нет, отец мой, нет!

– Раскаявшийся еретик получает прощение. Упорствующий еретик не получает.

– Отец мой, я не еретик, клянусь! Да я никогда, никогда в жизни – я истинно верующий католик! Я люблю матерь нашу Святую Церковь!

Не обнаружив доказательств противного, я поверил ему; у инквизитора еретической греховности со временем развивается чутье на ложь и правду. Пусть истина глубоко сокрыта, ты всегда ее чуешь, как свинья чует трюфели под землей. Кроме того, меховщик поклялся говорить чистую, простую и полную правду, а катар никогда, ни при каких обстоятельствах, не принес бы подобной клятвы.

Тем не менее я продолжал делать вид, что не верю, ибо подозревал, что отец Жак получил щедрое вознаграждение за проявленную к Раймону Мори снисходительность, и в таком случае плата, скорее всего, поступила от тестя Раймона.

Так или иначе, я решил проверить это предположение.

– Как же я могу вам поверить, – сказал я, – когда вы упорствуете в сокрытии истины?

– Нет! Никогда!

– Никогда? А как же те деньги, что вы заплатили, дабы помочь вашему зятю избежать наказания?

Меховщик взглянул на меня сквозь слезы. Краска медленно сошла у него с лица. Он судорожно сглотнул.

– Ах, – еле слышно произнес он, – я и забыл об этом.

–  Забыли?

– Это было так давно! Он меня попросил!

– Кто? Отец Жак?

– Отец Жак? – Меховщик в ужасе вытаращил глаза – Нет! Мой зять попросил. Раймон попросил меня.

– Сколько?

– Пятьдесят турских ливров.

– И вы их ему дали?

– Я люблю свою дочь – она мое единственное дитя, я бы сделал что угодно…

– Вы бы пошли на убийство ради нее? – спросил я, и он уставился на меня таким жалким и растерянным взглядом, напуганным и хмельным, но не от вина, что я едва не рассмеялся. – Есть предположение, – соврал я, – что когда отец Августин арестовал Раймона, вы наняли убийц, чтобы разделаться с ним.

–  Я? – взвизгнул человек. Затем гнев охватил его. – Кто это сказал? Это ложь! Я не убивал инквизитора!

– Если вы сделали это, вам следует признаться сейчас. Потому что в конце концов я все равно узнаю.

–  Нет! – закричал он. – Я сказал вам, что это ложь! Я сказал вам, что я заплатил деньги! Я рассказал вам все! Но я не убивал инквизитора!

Несмотря на все мои усилия, я не смог убедить меховщика отказаться от этих слов. Только пытка заставила бы его изменить свое мнение, но у меня не было желания применять пытку. Ибо существует предел, за которым человек признает все что угодно, а я никогда всерьез не верил, что тесть Раймона Мори виноват в смерти отца Августина. Конечно, я был готов проверить его признания. Я был готов вызвать многих свидетелей, которых отец Августин уже допрашивал, и расспросить их о привычках меховщика, о его расходах и знакомствах. Но я не подозревал его в том, что он часто заходит в трактир на рынке или играет в кости с Жорданом Сикром. Я не подозревал его в том, что он подкупает конюхов епископа.

Я просто хотел удалить его из списка подозреваемых.

И я отпустил его, поблагодарил моих «наблюдателей» (братьев Симона и Беренгара, о которых упоминал выше) и закончил допрос. Затем я отвел в сторону Раймона Доната, чтобы дать ему распоряжения насчет составления протокола завершившегося допроса. Ему не терпелось высказать свое мнение о меховщике, и он считал, что тот «почти наверняка виновен в убийстве отца Августина». Но об отце Жаке он не упомянул.

Я был удивлен тем, как ему удалось побороть искушение. Мое удивление было столь велико, что я поднял вопрос сам.

– Вы, конечно, знаете, что отец Августин расследовал деятельность своего предшественника, – заметил я.

– Да, отец мой.

– Что же вы думаете о справедливости этого расследования?

– Я… я не вправе высказываться.

Нетрудно догадаться, что я был заинтригован необычной для него сдержанностью.

– Но, друг мой, – сказал я, – вы всегда высказывались.

– Это очень деликатный вопрос.

– Верно.

– И отец Августин велел мне помалкивать.

– Понимаю.

– А если вы думаете, что я и сам тут замешан, то, уверяю вас, это не так! – вдруг воскликнул нотарий, а я от неожиданности вздрогнул. – Отец Августин был вполне удовлетворен на этот счет! Он несколько раз спрашивал меня…

– Сын мой…

– И я сказал ему, что я доверялотцу Жаку, и меня не касалось, что это за люди, которых он допрашивал сотнями.

– Раймон, прошу вас, я вас не обвинял.

– Если бы он подозревал меня, отец мой, он бы меня уволил или еще хуже!

– Я знаю. Разумеется. Успокойтесь. – Я еще не все сказал, но меня прервало появление служащего, принесшего мне запечатанный конверт от епископа Ансельма. Он имел ко мне также и устное послание от сенешаля, которое передал слово в слово. Бартелеми, как оказалось, и вправду столкнулся с Пьером де Пибро в Крийо, но не слыхал от него ничего подозрительного.

– Мне велели передать вам, отец Бернар, что ваша хитрость удалась, – сообщил служащий.

– Спасибо.

– И еще мне велели передать, что умер второй заключенный. Ребенок. Тюремщик хочет с вами поговорить.

– Господи, помилуй нас! Хорошо, я поговорю с ним.

– Вдобавок меня просили донести до вас, что солдатам в этом месяце не заплатили жалование. Мы знаем, конечно, что вы очень заняты…

– Да, я этим займусь. Извинитесь за меня перед своими товарищами и передайте, что я зайду к королевскому конфискатору завтра. Как вы сами сказали, я очень занят.

Радостные вести, не правда ли? Неудивительно, что я находил мало утешения в жизни, среди сомнений, неудач и отчаяния. И все же мне еще предстояло вынести самый жестокий удар. Ибо, распечатав письмо епископа, я нашел внутри послание от Инквизитора Франции.

В нем сообщалось о назначении нового старшего инквизитора – и это был Пьер Жюльен Форе.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю