Текст книги "Инквизитор"

Автор книги: Кэтрин Джинкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

– Приветствую вас, отец мой, – сказал он. – Вы меня искали?

– Нет, – ответил я. – Но теперь, раз я вас нашел, я хочу кое-что с вами обсудить.

Кивнув, он отвел меня в сторону, и мы начали тихий разговор, пока вокруг нас блеяли овцы, покупатели вздорили с продавцами и бродячие торговцы выкрикивали цену на свой товар. Я сказал ему, что Раймон Донат исчез куда-то этой ночью – без вести пропал. Я поделился своим подозрением, что нотарий отсыпается после дебоша в постели какой-нибудь шлюхи. И я попросил, чтобы солдаты сенешаля, хорошо известные среди самых больших греховодников Лазе, поискали нотария, проходя по своим делам.

– Значит, его не было всю ночь? – задумчиво спросил сенешаль. – Да. Это повод для беспокойства.

– Да я не беспокоюсь. Ясно, что такое случалось и раньше. Он вообще может уже сидеть в Святой палате.

– Но может и валяться где-нибудь в навозной куче с перерезанным горлом.

Удивившись, я задумался над этим предположением. С чего бы такие мысли приходили в голову сенешалю?

– Потому что где шлюхи, там и воры, – отвечал он. – Ниже по реке, среди нищих и лодочников, есть люди, готовые перерезать вам глотку за пару башмаков.

– Но я не думаю, чтобы Раймон стал искать развлечений в такой компании. Насколько мне известно, он предпочитал служанок и вдов.

– Шлюха есть шлюха. – Сенешаль хлопнул меня по спине. – Не волнуйтесь, отец Бернар, я достану его вам даже со дна реки. В этом городе никто от меня не скроется.

И с этими словами он вернулся к торговцу сыром и продолжил спор, взяв с меня обещание, что если Раймон уже в Палате, то я как можно скорее дам об этом знать какому-нибудь из гарнизонных солдат. И хотя он, казалось, держался вполне беспечно, вы не сочтете за странность, что его зловещие предположения смутили мой покой. По дороге в Палату я предавался печальным мыслям: я гадал, насколько вероятно, что Раймона и в самом деле убили, чтобы отобрать кошелек, и выбросили в реку. Или что, как служащего Святой палаты, его настигла та же судьба, что и отца Августина. Конечно, эти страхи были нелепы, ибо существовало более правдоподобное объяснение, – то самое, что я дал Роже с самого начала. И все же душа у меня болела.

Когда я пришел в Палату, дверь мне отворил сам Пьер Жюльен. Судя по его опухшей физиономии и синякам под глазами, он тоже провел бессонную ночь и теперь был вовсе не рад видеть меня. Прежде чем он начал гнать меня прочь, я спросил, на месте ли Раймон Донат.

– Нет, – ответил он, – а у меня назначен допрос. Я уже собирался отправить посыльного к нему домой.

– Там вы его не найдете, – перебил я. – Раймон отсутствовал всю ночь.

– Что?

– Его жена не видела его со вчерашнего утра. Я не видел его с обеда. – И то обстоятельство, что он должен был присутствовать в Палате, чтобы вести протокол допроса, весьма меня встревожило. Хотя он не впервые не ночевал дома, он впервые не явился к назначенному допросу. – Я подозреваю, что он, как обычно, посвятил ночь блудницам, и боюсь, как бы он не спутался с ворами. Конечно, это просто может быть следствие чрезмерных возлияний…

– Я должен идти, – объявил Пьер Жюльен.

Я все еще стоял на пороге, потому что он не давал мне войти, и едва не упал, когда он ринулся вперед.

– Пошлите за Дюраном Фогассе, – бросил он через плечо. – Скажите Понсу, что дознание отменяется.

– Но…

– Оставайтесь здесь до моего прихода.

С изумлением глядел я вслед его удаляющейся фигуре, не в состоянии объяснить себе его столь необычное поведение. Потом я сообразил, что его комната сейчас пуста, и отправился туда, чтобы произвести досмотр.

Как и следовало ожидать, бумаги отца Августина находились там, и среди них я нашел письмо епископа Памье. Радуйтесь всегда в Господе; и еще говорю: радуйтесь! [88]88
  К Филиппийцам, 4:4.


[Закрыть]Воистину, это было свидетельство милости Божией!

Я спрятал документ у себя в одеждах, подумав, что позднее, может быть, я его уничтожу. Затем, исполняя указание Пьера Жюльена, я отправился в тюрьму, где попросил Понса послать за Дюраном Фогассе. Я также сообщил ему об отсутствии Раймона. Мы оба согласились, что из-за жены блудной обнищевают до куска хлеба. Раймону, по мнению Понса, не следовало «совать свой фитилек в какие попало свечки».

– По-моему, – прибавил он, – коль скоро этот дурень соблазнял чужих жен, так уж не болтал бы об этом на каждом углу. Я всегда говорил, что с ним поквитаются.

– Вы не припомните, кого он соблазнил в последнее время?

– Если бы я помнил, я бы вам сказал. Мне недосуг слушать болтовню Раймона. Но писарь либо этот паренек, Дюран, должен знать.

Это была ценная подсказка. Однако когда я спросил брата Люция в скриптории, то он отвечал весьма расплывчато и бестолково. Женщины? Женщин было так много.

– А в последнее время? – настаивал я. – В последние несколько недель.

– О… – Несчастный каноник залился краской. – Отец мой, я стараюсь не слушать… это грешно.

– Да, конечно. Я понимаю. Да и наверняка прескучно. Но вы не запомнили каких-либо имен, брат? Или описаний?

– Они все, кажется, от природы похотливы, – пробормотал он, красный как рак. – С дородной… дородной грудью.

– Все?

– Раймон говорит «вымя». Ему нравится «большое вымя».

– Вот как?

– Была одна по имени Клара, – продолжал брат Люций. – Я запомнил ее, потому что я тогда еще подумал: как может женщина, носящая имя этой святой праведницы, быть вместилищем таких пороков?

– Да. Это великий грех.

– Но он не часто называет мне их имена, – закончил писарь. – Он любил описывать их внешность.

Я мог себе это представить. И посочувствовать. Мне было искренне и глубоко жаль брата Люция и не хватило духу более пытать его. Он и так уже стерпел достаточно надругательств, – подумал я. Иные монахи безо всякого смущения обсуждают соитие и женскую плоть, но брат Люций был не из их числа. Он был человек большой скромности, сын давно ослепшей вдовы, и жил в монастырском заточении с десяти лет.

– Ответьте мне, – сказал я, – вы видели Раймона вчера днем? Он как пошел в храм Святого Поликарпа, так и не возвращался сюда после моего ухода?

– Возвращался, отец Бернар.

– Ах, вот как?

– Да, отец мой. Он все еще был здесь, когда я пошел к вечерней службе.

– Говорил ли он вам что-нибудь? О библиотеке епископа? Где провел предыдущую ночь?

– Нет, отец мой.

–  Совсемничего?

Брат Люций снова покраснел. Он стал нервно перекладывать письменные принадлежности на столе, затем вытер руки о рясу.

– Он… он говорил о вас, отец Бернар.

– Да что вы? – Этого следовало ожидать. – И что же он сказал?

– Он был очень на вас сердит. Он сказал, что вы оскорбили его, что помыкали им, как слугой.

– Что-нибудь еще?

– Он сказал, что погибели предшествует гордость.

– Бесспорно, – согласился я и поблагодарил брата Люция за помощь. Решив дождаться Дюрана, я вернулся к своему столу и сидел праздно, перебирая в голове собранные мною сведения. Их набралось немного. В первый раз мне пришла в голову мысль, не Раймон ли донес моему патрону, что я не собираюсь следовать его советам в отношении допросов. Дюран, я был убежден, никому не повторил моего замечания насчет Бруны д'Агилар. А Люций ответил бы только на прямой вопрос; он никогда не заговорил бы об этом без принуждения.

Это наверняка дело рук Раймона. В пылу своего гнева, по пути в епископский дворец, он, наверное, зашел к старшему инквизитору и донес ему о моей вопиющей дерзости. Погибели предшествует гордость [89]89
  Притчи, 16:18.


[Закрыть]. Гордость Раймона всегда была очень ранима.

Я все сидел и раздумывал, когда Дюран Фогассе с улицы постучал в дверь. Поднявшись, я пошел ему отпирать.

– Раймон Донат исчез, – сообщил я, когда он вошел.

– Я слышал.

– Вы видели его со вчерашнего дня? Потому что никто его не видел. Даже жена.

Вид Дюрана заставлял предположить, что его вытащили из постели, ибо взгляд у него был мутный, лицо помятое, платье в беспорядке. Он взглянул на меня из-под копны черных волос.

– Я сказал отцу Пьеру Жюльену, что его нужно искать в чужих постелях, – ответил он. – Вы знаете Лотара Карбонеля? Консула? На днях я видел Раймона с одной из его служанок.

– Подождите-ка, – меня поразило упоминание им моего патрона. – Когда вы говорили об этом с отцом Пьером Жюльеном?

– Только что. – Рухнув на скамью, Дюран вытянул свои длинные ноги и принялся тереть глаза и зевать. – Я прохожу дом Раймона по пути сюда, вы же знаете.

– То есть отец Пьер Жюльен сейчас дома у Раймона?

– Все у него дома. Сенешаль. Чуть ли не весь гарнизон…

– Сенешаль?

– Он и отец Пьер Жюльен как раз спорили на пороге.

Я опустился на скамью. Мои колена отказывались держать меня, ибо в тот день на мою долю выпало слишком много потрясений.

– Они спорили о реестрах, – продолжал Дюран с ленивым удивлением. – Отец Пьер Жюльен настаивал, что все реестры, какие бы ни были найдены, являются собственностью Святой палаты и должны быть переданы ему в руки, что никто не вправе до того открывать их. А сенешаль говорил ему, что никаких реестров не нашли, кроме личных рабочих реестров Раймона.

–  Сенешальискал реестры?

– О нет. Он искал труп Раймона.

–  Что?

Дюран рассмеялся. Он даже похлопал меня по руке.

– Простите меня, отец Бернар, – сказал он, – но у вас такое лицо! Святой отец, я слышал, что когда мужчину или женщину убивают, то сенешаль прежде всего подозревает супруга.

– Но нет же доказательств…

– Что Раймон мертв? Верно. Я лично считаю, что он отсыпается где-то после попойки. Но, может быть, я ошибаюсь. У сенешаля больше опыта в таких делах.

Я затряс головой, увязая в глубоком болоте и находя точки опоры.

– Мы, конечно, должны задаться вопросом: гдеон спал с этими женщинами? – продолжал нотарий. – У него есть пара доходных домов, здесь в округе, но они полностью заняты.

Может, кто-нибудь из жильцов пускает его к себе, за скидку в оплате? Или он просто хоронится по навозным кучам, как всякий другой.

Мои мысли постепенно становились более связными. Я поднялся на ноги и сказал Дюрану, что я иду в дом Раймона. Но не успел я дойти до двери, как он окликнул меня:

– Отец Бернар, один вопрос.

– Да? Что такое?

– Если Раймон жив, в чем у меня нет сомнений, что будет со мной?

– С вами?

– При одном инквизиторе работы для двух нотариев будет недостаточно.

Наши взгляды встретились, и что-то в моих глазах или в складках губ подсказало ему ответ. Он улыбнулся, пожал плечами и развел руками.

– Вы оказали мне бесценную услугу, отец мой, – сказал он. – Эта должность делается мне не по вкусу кровавой.

– Оставайтесь здесь, – сказал я, – до возвращения инквизитора. Он специально вас вызывал.

И я ушел, терзаемый всеми теми вопросами, на которые мне хотелось найти ответы. Неужели Раймон Донат взял домой следственные реестры, прекрасно зная, что это запрещено всем, кроме инквизиторов еретических заблуждений? Знал ли Пьер Жюльен об этом нарушении устава? И какие реестры он отобрал? Ища просветления, я не шел, а на крыльях летел к дому Раймона, и только затем, чтобы еще в виду Палаты натолкнуться на взбешенного Пьера Жюльена.

– О! – воскликнул он.

– А! – сказал я.

Хотя мы стояли посреди улицы, под любопытными взглядами горожан, он принялся распекать меня голосом пронзительным, точно пастушья свирель. Он был еще бледнее, чем обычно.

– Да как вы смеете ходить к сенешалю без моего позволения? – заверещал он. – Как вы смеете обращаться к светским властям? Вы дерзки и непокорны!

– Я более не обязан покоряться вам, брат. Я оставляю Святую палату.

– Верно! Тогда, будьте добры, не лезьте в ее дела!

Он хотел пройти мимо, но я схватил его за локоть.

– О каких это вы делах говорите? – спросил я. – Может быть, о пропавших реестрах?

– Пустите.

– Дюран слышал, как вы говорили сенешалю, чтобы он уступил вам реестры, если таковые будут найдены среди вещей Раймона. Вы сказали, что они – собственность Святой палаты.

– Вы не имеете права допрашивать меня.

– Наоборот, я имею все права! Вы знаете, что Раймон заявил о пропаже двух реестров? Может быть, он взял их с вашего ведома? Неужели вы не знаете закона, установленного первым инквизитором Лазе, что следственные реестры не должны покидать пределов Святой палаты, если только не под надзором инквизитора?

– Я дал Раймону разрешение взять один реестр домой, – зачастил Пьер Жюльен. – Он был необходим для выполнения задания, которое я ему поручил.

– А где он сейчас? В руках сенешаля?

– Возможно, он лежит на столе Раймона. А может, он вообще его не брал.

– Вы доверили ему следственный реестр, а теперь не знаете, гдеон?

– Посторонитесь.

– Брат! – громко объявил я, не обращая внимания на слышавших нас людей. – Мне кажется, вы недостойны занимаемой вами должности! Попирать устав так откровенно, идти на такой риск…

– «Кто из вас без греха, пусть бросит камень!» – закричал Пьер Жюльен. – Вам едва ли подобает упрекать меня, брат, вам, чья слепота не позволяет вам видеть еретиков прямо у себя под носом!

– Вот как?

– Да, именно так! Вы хотите сказать, что не заметили письма от епископа Памье, что лежит в бумагах отца Августина?

Клянусь, мое сердце остановилось. Затем застучало, как молот о наковальню.

– Где-то в этой епархии есть девушка, одержимая бесами, – продолжал Пьер Жюльен, вне себя от злости, – а где демоны, там и колдуны. Воистину, брат, вы один из тех, кто своими глазами смотрят и не видят. Вы недостойны быть моим викарием.

И он ушел прочь, прежде чем я успел ему ответить.

Воды Нимрима

Вообразите себе мое положение. Я был окончательно изгнан из Святой палаты. Моя любовь к Иоанне де Коссад, истощившись либо, наоборот, усилившись от ее отсутствия (и я полагаю, что мудрецы расходятся во взглядах на этот вопрос), была тем не менее достаточно сильна, чтобы не давать мне ночью сомкнуть глаз. Я знал Пьера Жюльена Форе и знал, на что он способен. Как только он установит, что одержимая девушка из письма – это Вавилония де Коссад, он пойдет на все, лишь бы вырвать у нее признание в колдовстве – у нее, равно как и у ее друзей. И потом, хотя он и был невеликого ума, даже он в конце концов мог заподозрить Вавилонию, действуя путем исключения. Так что я не мог возлагать особых надежд на его глупость.

Из глубины взываю к Тебе, Господи! [90]90
  Псалтирь, 129:1.


[Закрыть]Выражаясь словами блаженного Августина, повсюду со мной была моя растерзанная, окровавленная душа, и ей невтерпеж было со мной, сердце мое пребывало во тьме, и, куда бы я ни кинул взор, везде была смерть. Когда Пьер Жюльен ушел, я и впрямь сначала стоял ничего не видя и не слыша. Я был, по его словам, как те, кто глазами смотрят – и не видят; своими ушами слышат – и не разумеют. Я вкушал хлеб раскаяния, ибо знал, что такое Святая палата. Стоит только раз навлечь на себя ее гнев – и уже не спастись. У нее широкие сети и долгая память. Кто лучше меня мог знать? И это я оплакивал и видел пред собой лишь крапиву и соляную рытвину – пустыню безысходности.

Некоторое время я бродил бесцельно по улицам, и по сей день я не могу сказать, здоровались ли со мной на моем пути. Я отвернул свой взор от мира; я не видел ничего, кроме своих бедствий и печалей. Затем, порядком устав, я стал более чувствителен к собственной плоти и окружающему. Я почувствовал протесты моего желудка, ибо звонили уже девятый час, и пора было перекусить. Я вернулся в обитель, где, как опоздав шего к трапезе, меня встретили осуждающими взглядами. За опоздание мне полагалось порицание на капитуле, но меня это не волновало; я был уже слаб и немощен под плетью моей совести. Любые наказания я воспринял бы как должное, ибо в гордыне своей и высокомерии я изгнал себя из Святой палаты. Я не мог теперь помочь Иоанне, ибо не мог участвовать в решениях относительно ее судьбы. Я сам искалечил себе руки и сам вырвал себе язык.

Я был глупец, ибо глупый весь гнев свой изливает, а мудрый сдерживает его.

Боже милосердый, как я страдал! Я пошел к себе в келью и стал молиться. Борясь с приступами отчаяния, притуплявшими мой разум и чувства, я пытался сообразить, что же мне делать дальше. И единственное решение приходило мне на ум. Каким-то образом я должен вернуться в Святую палату, хотя верблюду было бы проще пройти сквозь игольное ушко. Мне нужно как-то восстановиться в прежней должности.

Я понимал, что за возвращение придется дорого заплатить. Пьер Жюльен заставит меня размазать навоз по лицу, и я буду у него лизать прах, как змея. Но клянусь, я был готов есть пепел, как хлеб, если понадобится. Моя гордость была ничто рядом с любовью к Иоанне.

Вы, быть может, недоумеваете, как я мог воспылать столь безоглядной, столь пылкой любовью так скоро, всего лишь после двух кратких свиданий. Вы, наверное, дивитесь крепости этих цепей, коими я оказался столь внезапно и прочно прикован к далекому предмету моей страсти. Но разве не прилепилась душа Ионафана к душе Давида после их первой встречи? И разве не свидетельствуют многие мудрецы, что любовь, входя через глаза, зачастую поражает в тот же миг? Несть числа примерам как в настоящем, так и в прошлом, и мой пример, откровенно говоря, один из них. Я бы с радостью сосал яд из язв прокаженного, чтобы уберечь Иоанну от вреда.

И, наверное, такова была воля Божия, чтобы я терпел подобные невзгоды. Может быть, таков был Его замысел, чтобы я смирился и сокрушился. Не сумев изменить меня Своей божественной любовью, Он, наверное, хотел добиться этого, посылая гнев Свой мне в наказание. Благо мне, что я пострадал, дабы научиться уставам Твоим [91]91
  Псалтирь, 119:71.


[Закрыть].

И посему я умылся, продумал свои действия и вернулся в Палату с намерением жаться к навозу. Время шло к вечерне, и тени удлинились; почти целый день я провел в молитвах и самобичевании. Но оказалось, что Раймона Доната еще не нашли, о чем мне сообщил брат Люций, отворивший дверь на мой стук.

– А что отец Пьер Жюльен? – спросил я. – Где он?

– Он наверху, в скриптории. Он читает реестры.

– Передайте ему, пожалуйста, что я пришел, сокрушенный и смиренный духом, умолять его о прощении, – сказал я, не обращая внимания на его ошеломленный взгляд. – Пожалуйста, спросите его, не снизойдет ли он до беседы со мной. Скажите ему, что это не шутка, брат.

Брат Люций покорно отправился передать мою просьбу. Как только он скрылся из виду, я пробрался в комнату Пьера Жюльена и вернул на место письмо епископа Жака Фурнье, не желая быть обвиненным еще и в воровстве, помимо моих прочих грехов. Само собой, действовал я весьма расторопно. И к возвращению брата Люция я опять стоял у дверей, всем своим видом выражая невинность и смирение.

– Отец Пьер Жюльен отказывается с вами разговаривать, – сообщил он мне.

– Скажите ему, что я пришел, чтобы слушать и повиноваться. Я заблуждался и теперь ищу его наставлений.

Брат Люций снова потащился вверх по лестнице. Вскоре он опять спустился с холодным и резким ответом:

– Отец Пьер Жюльен говорит, что он занят.

– Тогда я подожду, когда он освободится. Передайте ему это, пожалуйста, брат! Я буду здесь, когда я ему понадоблюсь.

И с тем я уселся на скамью и принялся читать покаянные псалмы. Как я и ожидал, заслышав звук моего голоса, хорошо поставленного (хотя, может, это мне так кажется), Пьер Жюльен мигом выскочил из скриптория, как почуявшая дым крыса из норы.

– Замолчите! – заорал он сверху. – Что вам нужно? Вас сюда не звали!

– Отец мой, я пришел молить вас о милости. Я был глуп и своенравен. Я презрел мудрость и курил фимиам гордыне. Отец, я прошу у вас прощения.

– Я сейчас не могу это обсуждать, – отвечал он, и в самом деле озабоченный, растрепанный, потный и трепещущий. – Очень много работы: Раймон все еще не нашелся.

– Отец мой, позвольте мне быть вашим помощником. Вашей опорой. Позвольте мне только служить вам.

– Вы смеетесь надо мной.

– Нет! – Будучи полон страха за благополучие Иоанны и презрения к моей собственной недостойной гордыне, я говорил весьма убедительно. – Поистине говорю вам, я желаю отвергнуть своеволие. Я смирен и послушен, я вылит, как молоко, и сгущен, как сыр. Отец мой, простите меня. Я раздут гордыней, когда я должен думать только о своих грехах и о дне Страшного суда Господня. Я уподобился врагам Господа нашего, что поклоняются своему желудку и думают лишь о делах земных. Ваше приказание – это мой закон, отец мой. Повелевайте, и я послушаюсь – ибо я недостоин перед Богом. Я глуп, а язык глупого – гибель для него.

Как мне объяснить слезы, наполнившие мои глаза при этих словах? Возможно, это были слезы ненависти, однако была ли то ненависть, которую вызывали у меня мои собственные грехи, или Пьер Жюльен, или мои ужасные предчувствия, или все сразу – сейчас, по прошествии времени, судить я не берусь. Так или иначе, но они произвели желаемое действие. Пьер Жюльен, казалось, заколебался; он оглянулся и посмотрел в сторону скриптория, затем снова на меня. Он спустился на несколько ступеней.

– Вы и вправду раскаиваетесь? – спросил он с явным недоверием, хотя и менее сурово, чем можно было ожидать.

В ответ я упал на колени и закрыл лицо руками.

– Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, – заговорил я нараспев, – и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня, ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною.

Пьер Жюльен что-то проворчал. Сойдя вниз, он стал рядом и возложил свою липкую руку на мою тонзуру.

– Если вы и вправду сознаете свои грехи, – произнес он, – тогда я с радостью прощаю вам вашу настырную самонадеянность. – (Горящие угли, клянусь!) – Но вы должны искать милости Господней, сын мой. Господь – это тот, кто ведает ваше сердце и кто вернет вам радость вашего спасения. Ибо жертва Богу – дух сокрушенный. Вполне ли ваш дух сокрушен, сын мой?

– Да, – отвечал я, и я не лукавил. Ибо если в иное время я бы воспринял такую напыщенную благосклонность со скрежетом зубовным, теперь я просто подумал: я это заслужил.

– Хорошо. – Очевидно, Пьеру Жюльену мое раскаяние пришлось по вкусу. Оно взбодрило его, как вино, окрасив его щеки румянцем и вызвав улыбку на лице. – Давайте тогда скрепим наше примирение поцелуем, и да благословит Господь наш союз уничтожением многих еретиков.

За грехи мои он обнял меня; я принял его поцелуй, как принял бы удар плетью, наказание за мою самонадеянность. Затем я последовал за ним в его комнату, где он некоторое время разглагольствовал о смирении как добродетели, которая очищает душу, как огнь расплавляющий и как щелок очищающий. Я слушал молча. Наконец, убедившись, что я не собираюсь перечить ему, он разрешил мне вернуться к своим обязанностям «с духом смирения», всегда помня, что кроткие наследуют землю.

– Отец мой, – обратился я к нему, видя, что он намерен вернуться в скрипторий, – насчет того письма, что вы упоминали, от епископа Памье…

– О да, – он кивнул, – я полагаю, что это очень важная улика.

– Против кого, отец мой?

– Ну, как же – против этой девушки, конечно!

– Разумеется. – Я должен был действовать с большой осторожностью, чтобы не быть заподозренным в неповиновении. – Вы уже нашли ее?

– Пока нет, – признался он. – Но я спрошу Понса, есть ли в тюрьме красивые молодые женщины, похожие на одержимых дьяволом. – Он вдруг нахмурился и подозрительно уставился на меня. – А ведь это вы просматривали протоколы всех допросов, проведенных отцом Августином. Не встречался ли вам кто-либо, подходящий под описание? Кто-нибудь из тех, кого он мог допрашивать? В этом должна помочь дата письма.

Здесь я столкнулся с трудностью. Я не хотел, чтобы Пьер Жюльен узнал о существовании Вавилонии. С другой стороны, будет очень нехорошо, если он прознает о ней другими средствами и обвинит меня в попытке обмануть его. И посему я отвечал на его вопрос вопросом в попытке сбить его со следа.

– Если отец Августин никогда не упоминал об этой девушке, никогда не предъявлял ей обвинений и даже не вызывал для дознания, – начал я, – то он наверняка был убежден в ее невиновности?

– Вовсе нет. Это означает лишь, что смерть настигла его прежде, чем он успел предпринять расследование.

– Но, отец мой, если она и вправду колдунья, то почему он называл ее одержимой и искал, как освободить ее от этих пут?

– Может статься, что она просто жертва колдовства, – допустил Пьер Жюльен. – Но пусть даже и так, она выведет нас к преступнику. И помните, что Ангельский доктор говорил о заклинаниях демонов. Хотя может показаться, что демон находится во власти колдуна, но это не так. Девушка могла вызвать демона, и затем он ею овладел. Она женщина, не забывайте. Женщина по натуре слабее мужчины.

– Однако отец Августин приписывал ей выдающиеся духовные достоинства, – заметил я. – Ведь он бы не сделал этого, если бы считал ее колдуньей?

– Сын мой, отец Августин был не без греха, – отвечал мой патрон, начиная проявлять нетерпение. – Разве он когда-либо наставлял вас о методах и отличительных признаках колдунов?

– Нет, отец мой.

– Нет. Тогда, наверное, он был не более вашего сведущ по этой части, хотя, без сомнения, образован в других вопросах. И помните, что теперь он мертв. Мы должны продолжать без него.

Поднявшись, Пьер Жюльен показал, что наша беседа окончена; еще он упомянул, что, в доказательство своего раскаяния, мне следует повторно допросить Бруну д'Агилар с применением методов, которые он сам мне указал.

– Вы можете заняться этим до вечерней службы, если хотите, – прибавил он. – Сейчас я очень занят, и Дюран мне пока не понадобится.

– Да, отец мой, – кротко согласился я. – А что касается нотариев…

– Я приму решение через день или два, – перебил он. – Конечно, если Раймон Донат не объявится, нужно будет назначить другого нотария.

Поклонившись, я посторонился, чтобы он мог пройти в дверь впереди меня. Хотя я сохранял серьезное выражение, в сердце своем я ликовал, ибо мне казалось, что расследование по письму епископа Жака Фурнье он оставил в моих руках.

А если так, у меня имелась отличная возможность оградить Вавилонию от его обвинительного взора. Были все причины полагать, что он так никогда и не узнает о ее существовании.

Но, к несчастью, я недооценивал его сообразительность и его жажду власти. Вскоре после его возвращения в скрипторий я, сидя за столом, услышал, как он зовет меня по имени своим тонким пронзительным голосом.

– Бернар! – кричал он. – Брат Бернар!

Как и подобает верному слуге, я поспешил на его зов и застал его сидящим на полу возле открытого сундука среди реестров.

– Мне только что пришло в голову, – сказал он. – Отец Августин погиб, когда ехал навестить каких-то женщин возле Кассера. Вы назвали их «благочестивыми». Не так ли?

– Да, отец мой, – отвечал я, и сердце мое упало.

– Вы посещали этих женщин, когда были в Кассера?

– Да, отец мой.

– Если ли среди них молодые и красивые?

– Отец мой, – сказал я шутливо, хотя ощущал себя иссякшим, как воды Нимрима, – монаху вроде меня все женщины кажутся молодыми и красивыми.

Пьер Жюльен нахмурился.

– Подобные замечания недостойны вас, – резко заявил он. – Я повторяю свой вопрос: есть ли среди них молодые и красивые?

– Отец мой, я всерьез. Что кажется красивым одному, то может показаться некрасивым другому.

– Тогда есть ли среди них молодые? – настаивал он, и я знал, что должен ответить, ибо он начинал терять терпение.

– Я бы не назвал ни одну из них молодой, – уклончиво отвечал я. – Они все зрелые женщины.

– Опишите их мне.

И я сделал, как он просил, начав с Виталии. Хотя я из осторожности старался не увлекаться, описывая безупречные черты Иоанны или ангельское личико Вавилонии, мое сдержанное effictio каждой из женщин там не менее заинтересовало Пьера Жюльена. Если бы только я мог солгать! Но поступить так означало бы подвергнуть их серьезной опасности – очень серьезной опасности.

– Не обнаруживали ли эти женщины каких-либо необычных свойств? – спросил он. – Может быть, произносили нечестивые речи или проявляли дерзость в поведении?

– Нет, отец мой, вовсе нет, – сказал я, надеясь, что ни один из солдат не упомянул странного припадка Вавилонии.

– Усердные ли они прихожанки?

– Да, когда позволяет здоровье. Они живут довольно далеко от деревни.

– Но местный кюре регулярно посещает их? Каждый день? – Поскольку я задумался, он продолжал: – Если же нет, брат, то я бы счел такое положение нежелательным. Женщины не должны жить вместе без мужчин, если только они не предмет постоянной заботы священника или монаха.

– О, я знаю.

– Женщинам нельзя доверять в противном случае. Они легко сбиваются с пути истинного.

– Конечно. Отца Августина беспокоила эта же самая проблема. Он ездил туда с целью убедить их вступить в общину терциариев.

– Мне это не нравится, – объявил Пьер Жюльен. – Зачем им жить в таком уединенном месте? От чего они скрываются?

– Ни от чего, отец мой, они просто желают служить Господу.

– Тогда им следует поступить в монастырь. Нет, это чрезвычайно подозрительно. Они находились поблизости, когда погиб отец Августин, они живут, как бегинки, которых осудил его святейшество Папа Римский, – вы знали об этом? – и одна из них, вполне вероятно, колдунья. При подобных обстоятельствах, я думаю, их нужно вызвать на допрос.

Что я мог сказать? Если бы я начал возражать, он отстранил бы меня от этого дела. И посему я поклонился, якобы подчиняясь, а сам все время думал: «Этого нельзя допустить. Я этого не допущу». Мне пришло в голову, что если я буду медлить с выполнением приказа моего патрона, если я не буду слишком торопиться, то тогда Иоанна и ее подруги вполне могут успеть покинуть форт, прежде чем их вызовут для допроса в Лазе.

Конечно, от Святой палаты невозможно укрыться; переезжая с места на место, ты лишь откладываешь неизбежное. Но в постели после вечерней службы меня поразила еще одна мысль. А что же с недостающим реестром? Поглощенный тревогами о судьбе Иоанны, я забыл спросить Пьера Жюльена, когда он сидел в скриптории, копаясь в наших записях, что он там ищет. Однако у меня было подозрение, что он искал тот же самый реестр, который привел его в дом Раймона. Мне казалось, что пропавшие реестры играют большую роль в недавних событиях, оказавших влияние на Святую палату, и я мог бы этим воспользоваться.

Может быть, если как следует поработать, то можно было бы добиться смещения Пьера Жюльена. Утеря реестров, в конце концов, это серьезный должностной проступок. Несомненно, существовали и другие пути свести на нет все его усилия.

Замечу, что меня не волновало исчезновение Раймона. Мои мысли были целиком заняты Иоанной. Как говорит Овидий: «Любовь – это чувство трепетного страха»: пораженный мечом любви не знает покоя от мыслей о своей возлюбленной, и душа его пребывает в рабстве. Ничто другое его не интересует, когда его возлюбленной угрожает опасность.

Тебе, Тебе единому согрешил я и лукавое пред очами Твоими сделал. [92]92
  Псалтирь, 50:6.


[Закрыть]