Текст книги "Гарем"
Автор книги: Кэти Хикман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)
Глава 15
Стамбул, нынешние дни
В понедельник утром Элизабет пришла, как было условлено между нею и Берин, сотрудницей Босфорского университета, к дворцу Топкапы. Здесь, у ворот, ведущих во второй двор, они должны были встретиться сегодня, в день, когда никаких экскурсий для туристов не проводилось. Два хмурых охранника на входе попросили девушку предъявить паспорт и после излишне долгого и придирчивого изучения сверили его с неким списком, лежавшим перед ними. После чего паспорт был с неохотой возвращен, а Элизабет позволено пройти внутрь.
Берин, в коричневом пальто и с головой, покрытой шарфом, ожидала ее по другую сторону ворот. Это была невысокая женщина лет сорока с приятно-неторопливыми манерами.
– Познакомьтесь. Это Сьюзи, – представила она свою спутницу, помощницу английского кинорежиссера.
Они с Элизабет обменялись рукопожатием. На Сьюзи были джинсы и кожаный жилет байкера, на поясе потрескивала и жужжала рация.
– Очень благодарна за ваше содействие, я тронута, – вежливо обратилась к ней Элизабет.
– Мне ваш проект показался очень интересным. Если здесь кто-либо станет расспрашивать вас о чем-нибудь, скажите, что проводите научное исследование. Как оно, собственно, и есть, – тут Сьюзи улыбнулась, – просто ваши исследования не служат нашим целям. Берин рассказала мне о той работе, которую вы ведете.
Миновав ворота, они направились к дворцу через разбитый в английском стиле сад, представлявший собой сплошной травяной газон с растущими на нем остроконечными кипарисами, несколько кустов поздних роз раскачивались под порывами холодного ветра.
– Вы полагаете, что когда-то в этом гареме держали англичанку?
– Я почти не сомневаюсь в этом. Молодую женщину звали Селия Лампри, – принялась объяснять Элизабет и вкратце рассказала о найденном ею пергаменте. – Она была дочерью капитана английского судна, потерпевшего крушение в Адриатическом море, что, возможно, произошло в конце девяностых годов шестнадцатого века. Затем это несчастное судно захватили турецкие пираты. Та часть рукописи, что сохранилась, заканчивается сообщением о том, что девушка была отправлена в султанский гарем.
– В качестве кого же? Жены, наложницы, рабыни? Кем она стала?
– Пока трудно сказать. Источник сообщает, что она была продана и стала карие. На турецком языке это слово означает просто «рабыня», в иерархии же, принятой во дворце, этот термин применялся в отношении женщин низкого социального ранга. Но по сути, каждая женщина там была рабыней, кроме, разумеется, дочерей султана и его матери, валиде-султан, которая после смерти ее повелителя, предыдущего султана, обретала свободу. Поэтому мы не имеем оснований для выводов о положении в гареме девушки-англичанки. Я предполагаю, что она была продана во дворец в качестве возможной наложницы. Если допустить одно-два исключения, мы можем утверждать, что султаны никогда не обзаводились супругами. Странно, но почти все женщины султана были чужеземками – среди них были грузинки, черкешенки, армянки, некоторые из них родились где-нибудь на Балканах или даже в Албании. Ни одна из них не была турчанкой.
– Я слышала, в начале девятнадцатого столетия в гареме жила одна француженка, – перебила ее Сьюзи. – Как ее звали, я не помню.
– Вы говорите, наверное, о Эме́ де Ривери, [39]39
Эме Дюбюкде Ривери (1763–1817) – уроженка о. Мартиника, дочь плантатора и отдаленная родственница Жозефины Богарне. В 13-летнем возрасте попала в плен к алжирским пиратам, впоследствии была продана в Стамбул, где стала наложницей Абдула Гамида I и матерью султана Мехмеда. При турецком дворе ее звали Нашезил-султан.
[Закрыть]– подсказала Элизабет. – Кузине Жозефины Бонапарт, урожденной Богарне. Это действительно так. Но сведений о том, что в гареме жила когда-либо уроженка Англии, никогда не поступало, насколько нам известно.
Они прошли через двери и оказались в помещениях гарема, в тот день совершенно безлюдных. На полу громоздилось снаряжение съемочной группы – катушки электрических проводов, большие черные и серебристые коробки с оборудованием, под ногами хрустнула пустая яркая упаковка. В окошке кассы виднелось от руки написанное объявление «Впуск посетителей заканчивается в 15.10».
Элизабет последовала за Сьюзи через один из неохраняемых турникетов, за ними шла Берин.
– Но вы забываете о том, что в Османской империи не только женщины были рабами, – вступила она в разговор. – Весь институт государственного устройства базировался на рабстве. Конечно, здесь не было рабства в том смысле, которое обычно придают люди этому слову в наши дни, – например, рабов не клеймили. Также нельзя сказать, что система отличалась особой жестокостью, по крайней мере не настолько, чтобы мы могли сравнить ее с тем, что вы называете «рабством на плантациях». В реальности для рабов даже существовала возможность сделать карьеру. – Тут она улыбнулась. – Большинство великих визирей в своем прошлом были рабами.
– Вы полагаете, что подобная мысль могла прийти в голову этим женщинам? – скептично поинтересовалась Сьюзи. – Сомневаюсь.
– Не будьте так категоричны. – В своей привычной спокойной манере Берин сохраняла настойчивость. – Полагаю, что большинство из них именно об этом и думали. Даже ваша Селия Лампри впоследствии могла допустить такую возможность. – Она положила руку на плечо Элизабет. – Могу вам дать совет, не отвергайте эту идею как полностью недопустимую. Множество мужчин европейского происхождения процветали под властью Османской династии, почему этого не могло случиться с женщинами?
Перед ними раскрылись тяжелые, обитые медью деревянные двери, наверху виднелась позолоченная надпись, сделанная арабской вязью. Элизабет подняла на нее глаза и вздрогнула. О чем думала Селия Лампри, впервые оказавшись здесь? Показался ли ей дворец адом? Или наоборот? Сможет ли она, Элизабет, заглянуть в прошлое?
– В действительности никто не знал, кем были женщины, обитавшие здесь. – Берин вздрогнула и подняла воротник пальто, словно холод внезапно охватил ее. – И никто не узнает об этом. Из многих сотен женщин, что прошли через эти двери, мы знаем имена лишь нескольких, и ничего более. Таково, собственно, и значение слова «гарем», по-турецки это означает «запретно». [40]40
Слово «гарем» происходит от турецкого «haram», что действительно означает «запрещенный».
[Закрыть]– Тут она сочувственно улыбнулась Элизабет. – Предполагалось, что никто о них ничего не должен был знать. Но я надеюсь, вам удастся раскопать сведения о вашей англичанке. Вот мы и пришли. – Она в свою очередь подняла глаза на огромные двери, высившиеся перед нею. – Входите же.
Первое, что вызвало удивление Элизабет, это кромешная темнота, царившая в помещениях. Она рассталась со съемочной группой, занявшейся установкой оборудования в главных покоях султана, и отправилась бродить по дворцу наугад. Сначала один из охранников взялся ее сопровождать, но скоро это ему наскучило, он вернулся на свой пост и мирно углубился в газету. В галерее пустых комнат Элизабет осталась в одиночестве.
Из вестибюля со сводчатым потолком она медленно прошла коридором, ведшим в помещения евнухов. Никакой мебели, иногда даже отсутствие окон, комнаты не больше чулана. Но их старые неровные стены покрывал фаянс из Изника [41]41
Город на северо-западе Турции, бывшая Никея. Знаменит своим цветным фаянсом, расцвет производства которого пришелся на период с XVI по XVIII век.
[Закрыть]несравненной красоты и древности, издававший волшебное бледное сияние.
Заканчивался коридор другим сводчатым вестибюлем, от которого шли три новых, расположенных под углом друг к другу прохода. Элизабет достала карту и прочитала их названия. Первый вел на половину самого султана, назывался Золотой Путь, им следовали наложницы, когда их вели к повелителю. Второй коридор, устремленный в самое сердце гарема, имел весьма прозаическое название коридор Подачи Блюд, а третий, через который можно было добраться как до гарема, так и до внутреннего дворика и жилых помещений, на карте был отмечен как «Дверь в Птичник». Элизабет выбрала второй и, пройдя им, скоро очутилась в маленьком, окруженном каменными стенами дворике. Далее путь ей преградила натянутая веревка, рядом с которой висела табличка с надписью «Дворик карие».
Девушка оглянулась, охраны не было видно, и она отважно переступила через заграждение. В этот дворик выходили двери нескольких комнат. Через трещину в одной из дверей она разглядела валявшиеся в помещении мраморные обломки скамей, видимо тут в прежние времена находилась купальня. Остальные комнаты были пусты, штукатурка на стенах растрескалась и покрылась пятнами влаги. Дух тления и долгого распада, который даже потоки туристов не смогли развеять, царил здесь. Напротив купальни девушка обнаружила лестницу, круто уходившую вниз, к похожим на спальни помещениям, а оттуда в заброшенный сад. В этих комнатах, таких маленьких и тесных, что обитать в них мог только самый простой люд гарема, планки полов насквозь прогнили до того, что Элизабет на каждом шагу оступалась. Поэтому она решила вернуться.
Миновав дворик, девушка подошла к входу в апартаменты самой валиде, матери султана. Это был ряд сообщающихся комнат, тоже до удивления тесных, но обильно украшенных, как и коридор евнухов, бирюзовыми, синими, зелеными изразцами, создававшими и здесь призрачный свет. Элизабет предположила, что сейчас может появиться охранник, но никто не показывался. Она прислушалась, вокруг стояла вековая тишина.
Уверившись, что по-прежнему находится в полном одиночестве, девушка присела на располагавшийся перед окном диван и застыла неподвижно, прислушиваясь к себе. Закрыла глаза, стараясь сосредоточиться, обрести что-то в самой себе, но безуспешно. Никаких ассоциаций не рождалось в ее разуме, никаких связей с прошлым. Она провела рукой по блестящим плиткам фаянса, пригляделась к изображениям на них: перед ней были распустивший хвост павлин, гирлянды цветов гвоздики, тюльпаны. Но они ничего не давали ее разуму и чувствам. Тогда она поднялась, снова неторопливо обошла ряд помещений, и опять все они показались ей одинаковыми. Даже неожиданно представший ее глазам ряд тайных, но сообщавшихся между собой деревянных проходов, расположенных позади главных помещений, принадлежавших валиде, – спальни, молельни и гостиной, – не уменьшил чувства отстраненности, которое рождалось в ней.
«Это ведь просто комнаты, пустые комнаты, – сказала она себе и невольно рассмеялась. – Что ты ожидала тут увидеть?»
Она уже собралась оставить апартаменты валиде, как вдруг, в том самом небольшом коридорчике, из которого она вошла сюда, ее внимание привлекла закрытая дверь. Она нажала на нее рукой, не сомневаясь, что та окажется запертой, но, к ее удивлению, дверь легко распахнулась, и девушка увидела, что стоит на пороге заброшенных, пустынных покоев.
Комната оказалась довольно велика, много больше, чем все другие, кроме, разумеется, личных апартаментов самой султанши, она хоть и примыкала к ним, но частью их не являлась, насколько могла судить Элизабет. Минуту, а может быть, две она медлила на пороге, затем решительно сделала несколько шагов вперед.
Затхлая нежилая атмосфера. Бледный свет зимнего дня струился сквозь повреждения в сводчатом потолке. Ветхие ковры с обтрепанными краями до сих пор расстелены на полах. В комнате имелась еще одна дверь, выходившая в сад, которого Элизабет прежде не видела. Дыхание прошлых дней наполняло это помещение, как, бывает, наполняет его рокот моря.
Девушка стояла неподвижно.
«Осторожно. Будь сейчас как можно более осторожна. Затаи дыхание и слушай. Напряги слух. Что ты услышишь?»
Но в этой давно забывшей о людях комнате стояла глубокая тишина.
Полная любопытства, Элизабет сделала еще несколько шагов внутрь помещения, чувствуя себя при этом незваным гостем. Все здесь дышало таким мертвым безмолвием, что она слышала стук собственного сердца. Кончиком туфли она приподняла уголок одного из ковров и увидела клочья разложившихся пальмовых волокон, устилавших под ним поверхность пола. Приподнятая плоскость помоста занимала почти всю центральную часть большой комнаты. Приглядевшись внимательнее, девушка заметила, что это возвышение покрывают старые покрывала и подушки. Казалось, они так и оставались с тех самых пор, как их бросила сюда рука последнего обитателя покоев. Игра ли это воображения или она и вправду видит отпечаток женского тела на подушках?
«Не будь такой дурой», – одернула она себя и почувствовала, что дрожит от волнения.
Внезапно ей вспомнилась старая черно-белая фотография. Относилось фото к одна тысяча двадцать четвертому году, то есть приблизительно к тому времени, когда в империи, в дни правления последнего султана, было окончательно отменено рабство. [42]42
Турция была объявлена республикой в 1924 году.
[Закрыть]На снимке были изображены шесть наложниц султана, о которых не вспомнил никто из родственников, из-за чего им пришлось отправиться в Вену «устраивать самостоятельно свою жизнь», как гласила надпись под фотографией. Лица этих женщин, бледные и простоволосые под откинутыми черными покрывалами, скорее напоминали лица монахинь, как подумалось тогда Элизабет, чем те ямочки и круглые щечки пышнотелых одалисок, которые привычно рисовало воображение людей Запада.
Она снова огляделась.
Стены и здесь блестели синими и зелеными изразцами. Кое-где в нишах имелись чуланы, их дверцы все еще легко поворачивались в петлях, в других местах были расположены полки для хранения вещей. И тут какое-то неожиданное движение, застигнутое уголком глаза, заставило ее испуганно обернуться. Девушка увидела двух голубей, кружившихся над двориком позади комнаты, в которой она стояла. Их крылья трепетали в холодном воздухе.
Она отвела взгляд и снова вернулась в комнату, присела осторожно на краешек помоста и раскрыла блокнот, собираясь сделать кое-какие записи. Но что-то определенно мешало ей сосредоточиться. Возможно, причиной тому была атмосфера этих покоев, девушка казалась себе захватчиком, вторгшимся в чужую жизнь и незнакомое пространство. Она все больше и больше нервничала. Несмотря на холод зимнего дня, руки Элизабет стали влажными, карандаш скользил между пальцами. Вдруг в одной из ниш позади помоста, на котором она сидела, ее взгляд привлек какой-то яркий предмет. Элизабет наклонилась и осторожно взяла его в руки. Крохотный осколок бело-синего стекла лежал у нее на ладони.
И тут ее опять настиг внезапный шум.
На этот раз им был не шорох птичьих крыльев, а звук чьего-то смеха, легкие быстрые шаги маленьких ног. Мимо двери пробежала молодая женщина в нарядных сапожках.
Глава 16
Стамбул, вечером 2 сентября 1599 года
– Вы посылали за мной, госпожа валиде?
– Что я велела, ты выполнила?
– Все сделано, госпожа. В точности как вы сказали.
Кира госпожи Сафие, еврейка Эсперанца Мальхи, старалась стоять, держась в тени. Зрение ее с годами ослабело, и теперь только в силу долгой привычки к общению с повелительницей она догадывалась, где та может находиться в момент их беседы. Ни одно из окон не освещало этот отдаленнейший из покоев валиде-султан, самое сердце ее апартаментов. Даже гнетущий зной летних полудней не мог справиться с толщиной его стен, с вечной прохладой фаянса; арабески, украшавшие изразцы, своим сине-зеленым и молочно-белым рисунком напоминали изящные морские анемоны; жаровня, расположенная в центре комнаты, наполняла воздух теплым благоуханием ароматической смолы.
– Ну так что, Мальхи? – Очертания человеческой фигуры у дальней стены чуть дрогнули. – Ты оставила тот сверток у хасеки?
– Карие Лейла была там, как вы меня предупредили. И я лично передала ей его, – проговорила еврейка, обращаясь к смутной тени. Помолчала неуверенно, затем решила продолжить: – Не очень мне это нравится, госпожа. Карие Лейла нынче уже… – она помедлила, подбирая слова, – стала забывчива. Как можем мы быть уверены, что она надежно припрячет то, что вы ей передали?
Недолгая пауза.
– Карие Лейле можно доверять, а остальное тебя не касается. Она будет прятать этот сверток в покоях хасеки до тех пор, пока мы его не заберем. – Прекрасное благозвучие голоса окрасилось улыбкой. – А когда сверток будет найден, Гюляе-хасеки ничто не сможет помочь. Даже сам султан не в силах будет спасти ее.
– Лекарю это не понравилось. – Эсперанца неловко переминалась с ноги на ногу. – Сомневаюсь, что мы сумеем заставить его еще раз участвовать в подобном.
Снова недолгое молчание, валиде Сафие обдумывает услышанное.
– Не могу сказать, что я так уж удивлена этим, – вздохнула она. – Хоть что-то говорит мне, что он и прежде занимался такими вещами.
– Но это было много лет назад, – заметила Эсперанца. – Я сказала ему, что его услуги нам могут и не понадобиться. Есть признаки, что мы преуспеем с другим планом.
– Правда. – Госпожа валиде опять задумалась над сказанным. – Хасеки следовало бы… э-э-э… увести в сторону, только и всего. Мне совершенно безразлично, каким образом. Уж очень она цепляется за нашего повелителя, он даже смотреть не хочет ни на какую из других карие. А это может стать опасным, и ему следует помочь справиться с этим. Ради нашего общего спокойствия.
Слабо тлевший крохотный осколок смолы внезапно вспыхнул и превратился в огненный язычок. Яркий отсвет выхватил из тьмы россыпь алмазов на кушаке валиде, отразился в сиянии камней в ее ушах, заблистал в драгоценных застежках корсажа. На пальце госпожи зеленым кошачьим глазом сверкнул изумруд Нурбанэ.
– А как другое дело? – осмелилась задать вопрос Эсперанца.
Облаченная в бархат фигура слегка шевельнулась и снова застыла в неподвижности.
– Разумеется, его обнаружили, о чем ты, как я уверена, уже осведомлена. Брел вдоль внутренней стены, окружающей наши сады.
– Невозможно! – Кира султанши от удивления всплеснула руками. – Ведь он был почти мертв, когда мы нашли его накануне.
– Так уж? – И снова тень тихой улыбки в мелодичном голосе. – Если ты так думаешь, значит, ты не знаешь Хассан-агу, как его знаю я. Маленький Соловей, может, и не мужчина, но имеет силу десятерых из них.
– Но как он мог выйти оттуда? Он же был в спальне, которая находится буквально здесь, прямо под нашими ногами. Оттуда нет иного выхода, кроме как через вашу комнату.
– Есть. В нашем гареме выходов много, но они не про тебя, Мальхи.
Эсперанца низко склонилась, выражая полное повиновение. Затем продолжала:
– Говорят, что все несчастья из-за корабля этих англичан.
– Кто говорит?
– Я думала, что сам Хассан-ага сказал…
– Хассан-ага не говорил этого. – Валиде коротко рассмеялась. – Сказал об этом евнух Гиацинт, которому я приказала это сделать.
– Но почему? – Изумление Эсперанцы стало почти беспредельным.
– Почему? – Сафие задумчиво посмотрела на нее. – Я всегда забываю о том, что ты, моя Мальхи, из другого народа. Ты так много знаешь о нас, но ты никогда не жила с нами. – Султанша пожала плечами. – Можешь назвать это хитростью охотника, если хочешь. – Она снова поймала изумленный взгляд еврейки. – Если дичь чувствует себя в безопасности, она становится беспечной, – объясняла она медленно, словно ребенку. – Разве ты не понимаешь, что когда тот, кто отравил Маленького Соловья – кто бы это ни был, – решит, что мы одурачены этой сахарной игрушкой, он опять покажет когти. Тут-то мы их и увидим.
– А англичане?
– Я велела арестовать одного из их людей, того, кто приготовил это лакомство. Он совершенно незначительное лицо. – Сафие беззаботно отмахнулась. – Если они не слишком глупы – а я уверена, что это так, – шума они поднимать не станут. Слишком уж важны для них те торговые соглашения, о которых они хлопочут. Как только дело будет закончено, мы его потихоньку выпустим.
– А когда Маленький Соловей поправится?
– Он не выдаст нас. Таковы правила для Маленьких Соловьев. Нам они давно известны.
По сигналу госпожи Эсперанца приготовилась покинуть комнату, оставив ту в одиночестве. Но в дверях она заколебалась, словно что-то припомнив:
– Есть еще одно, что меня тревожит, госпожа.
– Говори.
– Одна из ваших женщин. Новенькая. Та, которую называют Аннетта.
– Айше?
– Да. – Продолжительное молчание. – Она была в комнате новой наложницы повелителя.
– Они тебя видели?
– Видели. Но думали, что я их не вижу.
Сафие некоторое время молчала.
– Прятались от тебя?
– Да. Возможно ли, чтобы она что-то знала?
– Айше? – Сафие медленно укутала плечи мехом, продолжая размышлять. – Н-нет, откуда бы? Я не думаю. – Снова небольшой комочек смолы вспыхнул ярче. Пламя зашипело, осветив комнату. – Важнее другая. Ее зовут здесь Кейе. Селия. Не забудь о ней, Мальхи. Это с нее мы не должны спускать глаз.
После ухода еврейки Сафие, оставшись в одиночестве, откинулась на подушки, наслаждаясь роскошью покоя, которую позволяла себе не часто. Тишина, подобная плащу, окутала ее.
Большинство здешних женщин, как ей было известно, сохранили лишь смутные воспоминания о своей прежней родине, о тех местах, где они обитали до того, как прибыли в гарем султана. Сама же Сафие, мать Тени Аллаха на Земле, помнила свою прошлую жизнь отлично: память бережно хранила острые пики вершин албанских гор, синие, как цветы горечавки, небеса, шершавость грубых камней под босыми ногами.
Ее отец, звали его Петко, подобно всем жителям того края, проводил в своей родной деревне лишь зимы. В начале лета он вместе с другими мужчинами селения отправлялся в горы, где они разбивали свои летние жилища, а когда не делали этого, то ночевали просто под открытым небом и жили охотой, деля компанию с собаками да теми нехитрыми музыкальными инструментами, которые назывались у них лутой. [43]43
Возможно, имеется в виду уд, древний музыкальный инструмент, напоминающий гитару о трех струнах. Прототип лютни.
[Закрыть]Сафие до сих не смогла забыть странный облик своих односельчан, то варварское, дикарское обличье, которое поражало ее даже в детстве: синюю татуировку на широких скулах и руках от кисти до локтя, косматые овечьи шкуры, накинутые на плечи и спускавшиеся до самых пят.
Женщины селенья оставались в одиночестве и, казалось, не очень тосковали по своим мужчинам. Мать Сафие, белолицая красавица из Далмации, морского побережья близ Скутари, [44]44
Бывшая столица Албании, ныне называется Шкодер, расположена на севере страны.
[Закрыть]была куплена своим будущим свекром за десяток овец. До двенадцати лет – времени замужества – ей никогда не доводилось видеть гор. Хоть злые языки утверждают, что албанские горцы мало интересуются женщинами, предпочитая общество односельчан-мужчин, мать Сафие дала жизнь восьмерым детям, все из которых – за исключением Сафие и ее брата Михала – умерли. Безжалостное горное солнце выжгло красоту прелестной далматинки, ее груди и живот обвисли, и к тридцати годам она превратилась в настоящую старуху. Муж часто бил ее и после одного, особенно жестокого, удара, сломавшего ей передние зубы, она почти лишилась способности говорить, только иногда шепотом рассказывала дочери сказки да напевала колыбельные, которые слыхала от своей бабки-венецианки. Обрывки песен на диалекте венето, языке их древних повелителей, давно забытом, но внезапно всплывшем в памяти после того жестокого удара и больше не забывавшемся.
Девочка выросла такой же белолицей красавицей, какой была когда-то ее мать, при этом обладая силой и ловкостью мальчишки. Упрямая и бесстрашная, она скоро стала любимицей отца. Брат же ее, Михал, с вечными соплями под носом и жалобами на языке – он родился хромым, – пресмыкался перед отцом, которого смертельно боялся. Конечно, из этих двоих детей отцу пришлось взять в горы младшую дочку.
С тех пор Сафие с отцом не расставались. Летом, когда они отправлялись на высокогорные пастбища, она, как всякий мальчишка в их селении, носила кожаные штаны и накинутую на плечи овечью шкуру. От отца она научилась многому и умела не хуже любого из мужчин поставить капкан, освежевать горного зайца, разложить костер и даже выстругать стрелы для своего маленького лука. Ловкая, как коза, она играючи преодолевала горные кручи, перепрыгивая с камня на камень, и умела подолгу выжидать в засаде, прячась за ворохом прошлогодних листьев рядом с отцом. Она так гордилась тем, что живет жизнью настоящих мужчин, что скорей дала бы вырвать себе язык, чем проронила бы хоть слово жалобы. Не важно, что шипы кололи ее босые ступни, рот пересыхал от жажды так, что распухал язык, а каменное ложе пещеры словно зубами впивалось в ее спину.
«Запоминай охотничьи хитрости, дочка», – говаривал отец. И первым уроком, как она поняла много лет спустя, был урок выживания.
Двенадцати лет от роду она впервые увидела, как в деревню пришли сборщики дани, посланные их владыками турками. Это были совсем не похожие на ее односельчан люди, они сидели на лошадях, украшенных сверкающей сбруей, их тюрбаны и шелковые халаты, даже седла их лошадей были такой красоты и так густо усеяны блестящими разноцветными камушками, что Сафие и ее брат чуть не задохнулись от изумления. Деревня, в которой они жили, Реци, была маленькой, и потому сбор дани – османы отбирали по одному мальчику из каждой семьи христиан, жившей на их земле, – был недолгим.
– Они заберут нашего Михала? – спросила девочка, окидывая брата безразличным взглядом.
– Михала? На что он им? У мальчика должны быть хоть мозги, если уж у него нет силы, чтобы служить нашему султану. – Голос отца звучал кисло. – К тому же они никогда не забирают единственного сына в семье.
Стоя впереди небольшой группы односельчан, провожавших караван, Сафие рассматривала пятерых оборванцев – самому старшему не было и десяти, а младшему едва исполнилось пять, – которых отобрали у родителей и теперь куда-то увозили. Семьи, вырастившие их, казались скорее обрадованными, чем удрученными таким поворотом судьбы. Когда караван тронулся с места, несколько молодых людей из деревни побежали рядом, громкими выкриками и барабанным боем прощаясь с уезжавшими. Другие взобрались на деревья и принялись бросать оттуда лепестки цветов к ногам лошадей. А сборщики дани в прощальном салюте разряжали в воздух свои мушкеты.
На все это неистовство бывших односельчан дети, головы которых были украшены гирляндами из луговых цветов и трав, смотрели уже отстраненно. Сафие они показались вдруг повзрослевшими, будто те несколько шагов по горной тропе, что они сделали, пролегли между ними и прошлой жизнью более широкой и глубокой пропастью, чем любое из горных ущелий.
Она потянула отца за рукав.
– Раз они не взяли Михала, скажи им, пусть возьмут меня.
– Тебя? – Отец расхохотался. – Но ты всего лишь девка. С чего им брать тебя?
Старик, стоявший позади них, вытирал слезы с щек, но глаза его смотрели бодро.
– Они теперь станут кул, невольниками у султана, – сказал он.
– Зачем говоришь такие слова? – вмешался кто-то рядом. – Наши сыны будут управлять султанскими землями. Они станут солдатами и янычарами…
– Пашами они станут, вот что!
– Мой внук наверняка будет следующим великим визирем.
Обмениваясь такими репликами, селяне расходились по домам. Сафие, оставшись в одиночестве, провожала глазами удаляющуюся вереницу повозок, что спускалась по тропе с горы, головы детей уже казались всего лишь маленькими темными точками. Острым серебряным блеском сверкнули на солнце стремена одного из всадников.
– Не беспокойся, дочка, понапрасну, – ухмыльнулся отец и ущипнул ее за щеку. – Девок берут к султану совсем для другого дела. А тебе мы совсем скоро подыщем мужа, может, даже на этих днях.
Муж! Слово это тяжелым острым камнем перевернулось в груди девочки.
– Сестра, слышала? Тебе уже нашли мужа.
Брат Михал укладывался рядом с ней на подстилку, которая служила матрацем для них обоих, и тянул сальный грязный войлок на свои костлявые плечи.
– Кто он?
– Тодор.
– Тодор? Друг отца?
– Ага. Он дает за тебя двадцать овец.
Девочка не усомнилась в том, что брат говорит правду. Они не дружили, но однобокое уродливое согласие всегда существовало между ними. Михалу с его сухой ногой никогда не стать охотником или бандитто, как другие мужчины Дукагинских гор, она знала это, но уважала брата за одну особенность, которой не могла не восхищаться, – способность подглядывать и подслушивать, оставаясь невидимым. Неприметный, он шнырял по деревне и ближайшим пастбищам и всегда был в курсе происходящего. Михала не обижало то явное предпочтение, которое отдавал отец его младшей сестре, а она часто находила интересными его рассказы.
Через трещину в стене Сафие легко могла различить темные силуэты деревенских домов на залитой лунным светом и погруженной в ночную тишину земле. Где-то далеко в горах послышался волчий вой.
Немного помолчав, она сказала:
– Этот Тодор, он же старый.
Ее собственный голос показался ей тонким-претонким.
– Но еще не разучился. – Михал поерзал, прижимаясь к ней своим тощим телом, чтобы согреться. – Будет лазить на тебя, как старый бык.
Сафие изо всей силы саданула брата локтем в грудь.
– Пошел вон от меня. Ты воняешь.
– А твой Тодор еще хуже воняет. – Михал снова хихикнул, в этот раз громче, и у него из носа вылетела желтая сопля, он стер ее краем подстилки. – Я сам слышал, как он хвастал, говорил: «Молодая жена хоть какого старика плясать заставит».
Девочка чувствовала гадкое дыхание брата на своей шее. Если мальчики воняют так отвратительно, то чего ждать от старика?
– Убирайся отсюда! – Она отодвинулась от него как можно дальше, захватив побольше войлока, чтобы укрыться. Помолчала, обдумывая услышанное, и продолжила небрежным тоном: – И вообще, ты наверняка врешь.
Но она знала, что это не так, Михал не соврал ни разу в жизни.
– И ты больше не будешь бегать в горы, потому что он тебя не пустит.
Услышав последнюю новость, девочка задохнулась от горя. Чувство всепоглощающего страха так сжало ей горло, что невозможно стало дышать. Потом с трудом выговорила:
– Отец не разрешит ему так делать.
– С чего ты взяла? – Михал опять помолчал, самую ядовитую новость он с удовольствием приберег напоследок: – Дура, ты что, не соображаешь? Он сам все это и придумал. А ты решила, что он с тобой всю жизнь цацкаться будет?
Сначала отец не поверил, что дочь осмелилась ослушаться его, потом избил ее, а когда выяснилось, что и это ни к чему не привело, запер в старом овечьем хлеву. Целых шесть дней Сафие не кормили, лишь раз в день приносили немного воды. В конце концов она так оголодала, что стала выковыривать мох и лишайники из проконопаченных ими стен и совать в рот. Потом она подолгу облизывала пальцы и высасывала черную грязь из-под ногтей. Хижина была настолько низкой, что девочка не могла в ней даже выпрямиться во весь рост, а от запаха собственной грязи ее начало рвать. Но она все равно не покорилась, хоть и сама удивлялась собственной отваге. А через несколько дней сообразила, что если очень хочешь чего-то, то можно и потерпеть.
– Лучше я умру, – кричала она, когда к ней пришли узнать, не решила ли она покориться, – чем соглашусь, чтобы меня, как овцу, продали этому старику.
Голод навевал странные видения, и она не раз видела свою прабабушку, бабушку матери. Иногда та являлась ей одетая как знатная венецианская госпожа с жемчужными бусами на груди. В другой раз она была в красивом голубом платье, как та женщина, Божья Матерь, на картинке, нарисованной в одной церкви в Скутари, о которой рассказывала ей мать. Но в любом обличье Сафие непременно видела ее скачущей верхом на лошади. И острым серебряным блеском сверкали на солнце стремена.
