Текст книги "Кошачье шоу"

Автор книги: Кэрол Нельсон Дуглас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Морис моргнул и дернул большим розовым носом.

Темпл никогда не волновали кошки с полосками, как у тигров, но у этого был еще и тигриных размеров нос. Вот у Луи, с другой стороны, то есть – головы, носа было почти не видно, из-за непомерной его черноты, против которой очертания абсолютно белоснежных усов выглядели так же утонченно, как росчерк китайских иероглифов.

– Мой кот лучше этого, – непреклонно заключила Темпл.

Клео устало улыбнулась:

– Поэтому у нас и есть категория домашних кошек. Все так говорят. Его бросили на произвол судьбы в питомнике, где тренер и подобрал бедняжку. Темперамент кошек начинает проявляться перед камерой. Твой кот хорошо бы себя вел в свете софитов?

– Не знаю. Он довольно непринужденно себя ведет, когда сам хочет, особенно с моими шелковыми платьями, – снова взглянула Темпл на неподвижного Мориса. – Они дают им транквилизаторы?

– Это строго запрещено, – ответила Клео, шокированная таким вопросом. – По крайней мере, на шоу. Что там с ними делают на телевидении, я не в курсе.

– Можно было бы уговорить этого малого сняться для рекламы «Кошачьего счастья», – хмуро размышляла Темпл. – Ради этой дряни, думаю, Морис, сделает хоть колесо, хоть шпагат. А мой кот к ней даже не притронулся бы.

– Корм «Кошачье счастье» очень полезен для него, – строго заметила Клео и пошла дальше вдоль ряда.

Внезапно обеих женщин остановил вой сирены. Кошки вокруг навострили уши. Вторая сирена заорала еще громче, эхом отражаясь от стен бетонного подвала.

Клео помчалась вперед.

– Что случилось? – спросила, задыхаясь, Темпл. – Сумочка била ее в ребра и бедро, когда она пустилась вслед за подругой. Шпильки скользили по бетону, словно по льду.

Не сбавляя скорость, Клео повернулась к Темпл, очки колотили гламурному леопарду в лицо и ей самой в грудь:

– Надеюсь, это не… Черт возьми! Это со стороны стенда Пегги Вильгельм!

На крики сбегались люди. Клео и Темпл оказались впереди всех. Темпл оглянулась на мечущихся в своих драпированных клетках котов, они жались по углам и издавали низкий, внушающий страх шуршащий звук. Кошки… шипели.

Кто из присутствующих Пегги, догадаться было нетрудно. Полная брюнетка тискала полуголую кошку, с застывшим от шока и гнева выражением в глазах.

– Что случилось? – залопотала Клео, как только они остановились подле нее.

В смятении женщина не могла проронить ни слова, поэтому просто сунула им в качестве немого доказательства животное и затрясла головой.

– О, Господи! – Клео скривила лицо в попытке сконцентрироваться или отрицать очевидное.

– Что с этим сфинксом? – спросила тихо Темпл.

– В этом вся и проблема, – ответила Клео. – Ее кошка не… не была… сфинксом. Ее…

– Побрили! – заорала Пегги Вильгельм, как мать, у которой только что отняли ребенка.

Темпл изучила непонятное животное: вдоль лысого позвоночника и вокруг пояса кошка напоминала сфинкса, которого она видела ранее, хотя данная особь также чем-то походила на сиамскую с отбеленными лапами, к которой пару раз приложились армейской машинкой.

– А кем… она была? – осторожно спросила Темпл. Видимо, не слишком осторожно для чутких ушей Пегги

Вильгельм.

– Бирманской, – снова закричала она. – Она была идеальной! Вполне могла быть чемпионом!

Вокруг собрались мурлыкающие себе под нос кошатники. Их лица изображали беспомощное сочувствие.

– А в остальном она в порядке?

Пегги даже не догадалась посмотреть. Она только схватила бедную потерпевшую и прижала ее так близко к себе, как только могла. Потом пригляделась к тонким лапкам, животу и мордочке. Бритье не было выполнено безукоризненно, тут и там красовались волнистые полосы шерсти. Из всех пород, которые сегодня посчастливилось увидеть Темпл, она больше всего напоминала корниш-рекса. Одна борозда шириной в пять сантиметров пролегала от макушки до самого хвоста. Другая неровная полоса опоясывала талию кошки, точно пояс.

– Без порезов, слава Богу… Но она вылетает из соревнований как минимум на год.

– Похоже, кто-то очень враждебно настроен, – скрепя сердце проронила Клео. – Нездоровая конкуренция.

– Когда это случилось? – спросила Темпл.

Пегги медленно убрала кошку в клетку и защелкнула дверцу. Затем обратила взор на скопившихся подле нее людей. Допрос, который учиняла Темпл, кажется, произвел на нее успокоительный эффект.

– Не знаю, – ответила Пегги. – Я все установила к семи утра, затем принесла Минуэт и других. После чего мне нужно было отлучиться, помочь тете с ее утренней кормежкой…

– У вашей тети малыш? – не могла не перебить Темпл. Пегги Вильгельм сама выглядела уверенно за пятьдесят.

– Кормежкой котов, конечно же, – раздраженно пояснила Пегги. – Она слишком стара, чтобы справляться самой. В любом случае, я только что вернулась и нашла ее… такой.

– А на что она должна быть похожа? – поинтересовалась Темпл.

Пегги отошла от клетки, которую загораживала, и открыла на всеобщее обозрение голубоглазое чудо с длинной, кремового цвета шерстью, безупречно белыми лапами и мягкими серовато-лавандовыми отметинами на морде, хвосте и ногах.

– О! – Темпл была опять готова влюбиться. Хорошо, что она уже отдала свое сердце Чернышу Луи, безродному непородистому созданию с улицы, иначе она ушла бы домой с настоящим кладом в виде особи экзотической породы. Теперь в ней родилось новое понимание происходящего: – Какая жалость!

Пегги Вильгельм только покачала головой:

– Я расчесывала и пудрила эту шерсть, чтобы приблизиться к волшебству.

– Потом случилось… нападение, в то время, как вы покинули здание в…

– В восемь или около того.

– Итак, – Темпл обратилась к своим часам, а потом и к зрителям: – Сколько человек побывало здесь утром в период между восьмью и десятью двадцатью?

Посыпались разрозненные ответы:

– Пару дюжин. Но мы все были заняты своими клетками.

– Большинство просто проходило мимо.

– А кто был ближе всех к клеткам Пегги? – спросила Темпл.

Повисло неловкое молчание, пока собравшиеся пытались это выяснить, размышляя также, не поставят ли их слова кого-нибудь из знакомых или их самих под подозрение.

– Я готовила к соревнованию своих персидских кошек в конце ряда, – вызвалась большая женщина в велюровом спортивном костюме.

Подавляющим большинством разводчиков были женщины, но не все.

– Клетки организованы по породам? – продолжала задавать вопросы Темпл.

– Нет, – ответила Клео. – Для посетителей гораздо интереснее, когда кошки перемешаны.

– И еще, возможно, дипломатичнее держать прямых конкурентов подальше друг от друга, чтобы им не приходилось любоваться животными друг друга, – добавила Темпл. – Кто-нибудь заметил того, кто не должен был находиться рядом с чужими котами?

Все, как по команде, закачали головами. Клео взяла на себя обязанность объяснить еще раз:

– Всех волнуют только их собственные кошки. Все концентрируются на том, чтобы все было готово вовремя. И даже если появится космонавт в полном боевом обмундировании, с целью побрить всякую оставленную без внимания кошечку, что попадется ему на глаза, – никто и не заметит.

Темпл вздохнула:

– А кошки не возмущаются, когда их начинают внезапно брить незнакомые люди?

Пегги Вильгельм замотала своей седой в мелких кудряшках головой:

– Этих животных специально тренируют для того, чтобы их брали на руки и причесывали как хозяева, так и незнакомые судьи.

– Что мы можем сделать? – спросила высокая худая девушка в красном вязаном свитере.

– Ничего, – ответила Пегги. – Теперь просто следить за стендами друг друга, чтобы такого не повторилось.

– Отлично, – начал кривляться высокий мужчина в клетчатой спортивной рубашке. – Мы ведь до пяти вечера не откроемся. Может, стоит организовать патруль? Есть желающие?

– Хорошая идея! – подключилась Клео. Кошатники тотчас разбрелись, оживленно постукивая каблуками и обсуждая возможные средства самозащиты. Темпл взглянула на тощую обритую кошку в клетке:

– Видимо, кто-то действительно ненавидит кошек, раз сделал такое.

– Или меня, – горько уточнила Пегги Вильгельм.

– Похоже на соперничество, правда? – спросила Клео. Пегги кивнула:

– Звонки, которые я получала, были всего лишь предупреждением. Возможно, мне следовало воздержаться от выставки. Теперь мне придется находиться здесь все время. Но кто же тогда позаботится о бедных созданиях тети Бландины?

Все трое закачали головами, задумчиво потупив взор, не зная, как быть в таком затруднительном положении и что делать с его причиной.

Оскорбленная бирманская подняла свою бледную нетронутую машинкой лапу и принялась лизать ее.

– Может быть, я могла бы помочь, – неожиданно для самой себя произнесла Темпл. Она ненавидела быть волонтером, и все же… – Только два раза в день, да?

Пегги Вильгельм, почему-то, не была в восторге:

– Кто ты? Что ты знаешь о кошках?

Клео торопливо ее представила, а потом добавила:

– Единственная причина, по которой я очень хотела, чтобы Темпл попала на шоу кошек, это то, что раньше она была вовлечена в преступление, совершенное на подобном мероприятии. Она разыскала украденных кошек с книжной ярмарки. И это не считая мертвого редактора и нескольких трупов стриптизерш на голиафском конкурсе в том месяце…

– Послушайте, – перебила Пегги Темпл, не желая выглядеть в ее глазах Тифозной Мэри (Мэри Маллон (1869–1938 гг.), известная также как Тифозная Мэри, была первым человеком в США, признанным здоровым носителем брюшного тифа. За время ее работы поваром от нее заразились 47 человек, трое из них умерли. В настоящее время так называют носителей опасных заболеваний, которые представляют угрозу для окружающих из-за отказа принять соответствующие меры предосторожности). – Я не находила тела стриптизерш, только редактора. Но и этого было довольно.

– Но ты ведь умеешь ухаживать за животными? – спросила Пегги Вильгельм со строгим лицом кормилицы, передающей свои полномочия.

– У меня всего один кот, но он весит почти девять кило, так что, думаю, я хорошо справляюсь.

– Что за порода?

– Уличная.

– А, – она произнесла это так небрежно, даже Луи обиделся бы. – Полагаю, ты справишься. Я позвоню тете Бландине и скажу, что ты придешь сегодня днем. Она живет недалеко от меня.

Темпл вытащила торчащий их сумки толстый органайзер и записала адрес и номер телефона тетушки, а также Пегги.

– Может быть, мы позже поговорим о телефонных звонках, – сказала она.

Пегги Вильгельм кивнула, не сводя взгляд с Минуэт, которая теперь выглядела со своей трогательной неудачной прической, как панк.

– Мне надо найти свитерок для бедняжки, пока она не простудилась, – затем она сузила искрящиеся гневом глаза и добавила: – Если я когда-нибудь найду того, кто это сделал, я побрею его там, где ему будет очень больно.

Глава 9 Убогие звонки

 Церковь Девы Марии Гваделупской являла собой именно то, что и подразумевала под своим названием: старый приход в латинской части города. Мэтт медленно, квартал за кварталом, приближался к бледной башне из необожженного кирпича. Ее оттенок, впрочем, как и у остальных зданий вокруг, казался выцветшим и каким-то голым, набирающим силу только по мере приближения.

Кусты роз и олеандров обрамляли фасады старых домов, которые по размерам могли сравниться разве что с бойницами. Это слово он не слышал с тех пор, как покинул Чикаго. В таких маленьких домиках, если выстрелить из пистолета, стоя у входа, пуля даже разогнаться не успеет, пока долетит до задней двери, выходящей во двор.

Непрочные, облезлые дощатые конструкции, кое-где еще со штукатуркой, не пережили бы чикагской зимы, также как и их обитатели. Но теплый климат этих мест позволял подобным домам простаивать даже дольше, чем можно было предположить. Жара не могла так просто разрушить их, тогда как зимний холод, очевидно, уничтожил бы их целиком.

То там, то здесь здания подчеркивали черные кованые прутья. Они напоминали тюремные решетки, однако висели скорее для вида, потому как вряд ли могли послужить хорошей защитой от воров. Один предприимчивый хозяин решил отличиться от всех: вытащив на лужайку перед домом керамическую ванну на ножках, он выкрасил ее в приторно-голубой цвет, такой неестественный, что и вообразить сложно. Каким-то образом он посчитал, что такой оттенок воплощает Деву Марию. Внутрь ванны он установил ее гипсовую фигурку, со скромно опущенными глазами, а также с руками, сложенными в молитве на плоской груди. Несмотря на дешевизну гипсового образа, солнце щедро одаривало его своей заботой, создавая в складках длинного одеяния Божьей Матери чудесные тени.

Украшения во дворе – кувшины и вазы, купальни для птиц, ослики, нагруженные корзинами герани – были разбросаны по всему щебню и грязи, как вызывающее, клюющее что попало стадо, медленно мигрирующее из терракотового здания. Остатками былой роскоши Детройта были съежившиеся в сомнительной тени полуразвалившиеся навесы для автомобилей и насаждения неряшливых деревьев. Двадцатилетние красные «шевроле» с ржавчиной на потертых крыльях оттеняли коричневые или желтые «понтиаки». Несколько более новых моделей с пушистыми игральными кубиками на зеркалах заднего вида были кое-как переоборудованы для создания впечатления низкой посадки автомобиля. Эти машины, видимо, принадлежали крутым парням из гетто.

Мэтт слышал в отдалении крики детей. Разумеется, школьный двор был здесь совсем не таким, как у него в Чикаго, а пыльным клочком земли, окруженным деревьями, под которыми вечно толпятся ученики. В этом дворе скрипели старые качели, а гимнастический «уголок» шатался под весом ленивых «спортсменов», умирающих от жары.

Из-за прогулки он слегка вспотел, правда влага испарилась так же неожиданно, как и появилась, когда он подошел ближе к церкви – низкой, кремового цвета постройке с ржавой черепичной крышей. Ее единственная квадратная колокольня располагалась сбоку и поднималась вверх этажа на три. Церковь была скрыта в самой гуще района, дальше, на сколько хватало глаз, простирались дома. Загремел грубый колокол.

Дома возле самой церкви, очевидно, были самыми старыми в районе. Мэтт изучил их, пытаясь определить, где тут женский монастырь. В Чикаго церкви были просты и грубы, как самосвалы: большие неуклюжие строения, привлекающие к себе внимание и походящие на чудовищ из красного кирпича или серого камня, с нефами, поднимающимися до кафедральных высот. Дом священника и женский монастырь обычно сочетались по стилю с церковью и тоже являли собой впечатляющие конструкции, которые заставляют приходских детей проходить мимо в полной тишине.

Никаких опознавательных знаков принадлежности зданий тому или иному институту не было, только множество домов, а за ними – большое строение. Это и была церковь Девы Марии Гваделупской. Уставившись на нее, Мэтт кивнул, точно подтвердил свои собственные предположения: низкая коробка с остроконечной крышей и одной единственной башней. Необходимо строить как можно больше таких вот церквей с правильными формами для обычных людей, которым они призваны служить.

Сестра Серафина дала ему адрес, но он решил наугад подойти к двухэтажному зданию из обожженного кирпича, где, по его мнению, располагался женский монастырь, и только потом отыскать на нем номер дома. Интересно, спустя столько лет сохранились ли в нем инстинкты ученика католической начальной школы?

Когда номера домов приобрели нормальные размеры, и их можно было разобрать, Мэтт понял, что не ошибся. Он улыбнулся сам себе. Может быть, ему подсказало отсутствие всякого хлама во дворе? Дом был слишком аккуратен и говорил о присутствии только самого необходимого. Независимо от архитектурного стиля, все монастыри имели сходную черту – это ощущение нагой, доведенной до блеска чистоты. А дома священников, со своей стороны, неважно, насколько новы и современны, всегда таили в себе затхлый воздух холостяцкого беспорядка.

Несмотря на скромный внешний вид, монастырь был достаточно большим, чтобы поглотить звон колокольчика. Ожидание на пороге монастыря в чем-то схоже с ожиданием того момента, когда какая-нибудь злая ведьма откроет врата на Хэллоуин.

Широкая деревянная дверь с энергичным порывом распахнулась и втянула внутрь горячий воздух. На пороге показалась фигура.

– Маттиас! – поприветствовала его сестра Серафина с нескрываемым восторгом. – Заходи.

Не успел он переступить порог, как невидимый соглядатай бросил его в водоворот прошлого. Перед ним стоял пыльный рыжий кот, достаточно большой, чтобы больно хлестнуть его по коленям своим хвостом.

– Петр! – окликнула кота Серафина все тем же, прежним, воодушевленным тоном, к которому не прислушается ни один из тринадцатилетних сорванцов. – Ты мой милый, пушистый привратник! Он оставил на тебе шерсть?

Она развернулась, чтобы отвести его в гостиную, и Мэтту начало казаться, что он ждет чего-то: громкого щелчка слишком больших бусин на четках, как от бильярдных шаров, бьющихся друг о друга. Но это воспоминание явно пришло из самых ранних школьных лет. Монахини больше не носят рясы, четки и барбеты. Хотя когда Мэтт познакомился во втором классе с Серафиной, сестра все еще носила униформу: простое монашеское одеяние. Втайне он боялся увидеть бывшую учительницу в чем-то другом: прошло уже более двадцати лет, и видеть ее пожилой было и так уж чересчур трудно.

Тусклый зал был вымощен квадратной плиткой. Она провела его в маленькую красную комнату с деревянными ставнями, закрытыми от жаркой улицы.

– Садись. Хочешь лимонада? Или холодного чая?

– Холодного чая, если можно.

Он еще не успел ее как следует разглядеть, а монахиня уже поспешно скрылась. Возможно, ей тоже, как и ему, требовалось время, чтобы собраться с мыслями перед такой встречей. Ее бойкий голос, такой знакомый, теперь звучал несколько напряженно. Мэтт огляделся вокруг и присел на резной деревянный стул, не сочетающийся с темно-бордовой бархатной обивкой в стиле королевы Анны. Монастырская мебель не бывает новой. Если монастырь построили в пятидесятых годах, она может быть новой только однажды (в самом начале), а светлые, бескомпромиссные линии, намекающие на Скандинавию, слишком просты, чтобы претендовать на стиль с большой буквы. Если же монастырю более тридцати лет, то он напичкан старьем из богатых приходов или домов священников.

Этот деревянный стул явно оказался здесь именно так. Совершенно типичный монастырский стул неопределенного возраста: с голыми подлокотниками и ножками, ужасно неудобный. И все же, он подходил теплой атмосфере помещения. Тогда как сестра Серафина – нет.

Она быстро вернулась, неся в руках поднос с кувшином холодного чая, двумя стаканами, блюдцем с нарезанным лимоном и сахарницей с ложечкой. Мэтт поднялся, чтобы помочь ей разместить все на столике, не преминув завладеть долькой лимона для своей порции чая. На маленьком деревянном столике подле его стула не было ничего, кроме салфетки с плотной серединкой и воздушными оборками по краям, которые торчали, как клоунское жабо. На нее-то он и поставил свой запотевший стакан, в котором плавал лед. Было ощущение, что плавающие в лимонаде холодные кубики передавали душевное состояние Мэтта, тогда как с сестрой Серафиной О'Доннелл, вернее с человеком, которым она была когда-то, они вступали в непримиримый спор.

Некоторое время они сидели в полном молчании, пока монахиня, плотно сжав губы, не попыталась сдержать смешок. Мэтт отпил чай. Потом решил выдавить в него побольше лимона.

– Вы не изменились, – начал он.

– Все мои бывшие ученики говорят это, – самодовольно заметила она. – Они думают, что мне уже должно быть около девяноста.

– Отлично выглядите.

– Откуда ты знаешь? Ты ведь не видел, как я выглядела до этого, в монашеской одежде.

– Вы по ней скучаете?

Она промолчала, а потом покачала головой. Хотя она все еще носила очки в ужасно потертой оправе. Волосы ее были белыми, скромно подстриженными и завитыми. Состояние такой прически поддерживать легко и недорого.

У сестры было серебряное распятие на довольно большом деревянном кресте с тонкой цепочкой вокруг шеи. Тем не менее, ее наряд был вполне обычным, хотя Мэтт и подумал, что он из секонд-хенда: хлопковая юбка-трапеция цвета хаки, блузка из полиэстера с голубой полоской и коротким рукавом, удобные туфли на низком каблуке, которые, скорее всего, были из искусственной кожи. Ни колец, ни сережек.

В какой-то момент весь ее образ показался ему странно знакомым. Пришлось поломать голову, чтобы догадаться. Зато потом Мэтт улыбнулся: это была точная копия неброского будничного наряда лейтенанта Молины. Доверьте пыльный рыжий кот, достаточно большой, чтобы больно хлестнуть его по коленям своим хвостом.

– Петр! – окликнула кота Серафина все тем же, прежним, воодушевленным тоном, к которому не прислушается ни один из тринадцатилетних сорванцов. – Ты мой милый, пушистый привратник! Он оставил на тебе шерсть?

Она развернулась, чтобы отвести его в гостиную, и Мэтту начало казаться, что он ждет чего-то: громкого щелчка слишком больших бусин на четках, как от бильярдных шаров, бьющихся друг о друга. Но это воспоминание явно пришло из самых ранних школьных лет. Монахини больше не носят рясы, четки и барбеты. Хотя когда Мэтт познакомился во втором классе с Серафиной, сестра все еще носила униформу: простое монашеское одеяние. Втайне он боялся увидеть бывшую учительницу в чем-то другом: прошло уже более двадцати лет, и видеть ее пожилой было и так уж чересчур трудно.

Тусклый зал был вымощен квадратной плиткой. Она провела его в маленькую красную комнату с деревянными ставнями, закрытыми от жаркой улицы.

– Садись. Хочешь лимонада? Или холодного чая?

– Холодного чая, если можно.

Он еще не успел ее как следует разглядеть, а монахиня уже поспешно скрылась. Возможно, ей тоже, как и ему, требовалось время, чтобы собраться с мыслями перед такой встречей. Ее бойкий голос, такой знакомый, теперь звучал несколько напряженно. Мэтт огляделся вокруг и присел на резной деревянный стул, не сочетающийся с темно-бордовой бархатной обивкой в стиле королевы Анны. Монастырская мебель не бывает новой. Если монастырь построили в пятидесятых годах, она может быть новой только однажды (в самом начале), а светлые, бескомпромиссные линии, намекающие на Скандинавию, слишком просты, чтобы претендовать на стиль с большой буквы. Если же монастырю более тридцати лет, то он напичкан старьем из богатых приходов или домов священников.

Этот деревянный стул явно оказался здесь именно так. Совершенно типичный монастырский стул неопределенного возраста: с голыми подлокотниками и ножками, ужасно неудобный. И все же, он подходил теплой атмосфере помещения. Тогда как сестра Серафина – нет.

Она быстро вернулась, неся в руках поднос с кувшином холодного чая, двумя стаканами, блюдцем с нарезанным лимоном и сахарницей с ложечкой. Мэтт поднялся, чтобы помочь ей разместить все на столике, не преминув завладеть долькой лимона для своей порции чая. На маленьком деревянном столике подле его стула не было ничего, кроме салфетки с плотной серединкой и воздушными оборками по краям, которые торчали, как клоунское жабо. На нее-то он и поставил свой запотевший стакан, в котором плавал лед. Было ощущение, что плавающие в лимонаде холодные кубики передавали душевное состояние Мэтта, тогда как с сестрой Серафиной О'Доннелл, вернее с человеком, которым она была когда-то, они вступали в непримиримый спор.

Некоторое время они сидели в полном молчании, пока монахиня, плотно сжав губы, не попыталась сдержать смешок. Мэтт отпил чай. Потом решил выдавить в него побольше лимона.

– Вы не изменились, – начал он.

– Все мои бывшие ученики говорят это, – самодовольно заметила она. – Они думают, что мне уже должно быть около девяноста.

– Отлично выглядите.

– Откуда ты знаешь? Ты ведь не видел, как я выглядела до этого, в монашеской одежде.

– Вы по ней скучаете?

Она промолчала, а потом покачала головой. Хотя она все еще носила очки в ужасно потертой оправе. Волосы ее были белыми, скромно подстриженными и завитыми. Состояние такой прически поддерживать легко и недорого.

У сестры было серебряное распятие на довольно большом деревянном кресте с тонкой цепочкой вокруг шеи. Тем не менее, ее наряд был вполне обычным, хотя Мэтт и подумал, что он из секонд-хенда: хлопковая юбка-трапеция цвета хаки, блузка из полиэстера с голубой полоской и коротким рукавом, удобные туфли на низком каблуке, которые, скорее всего, были из искусственной кожи. Ни колец, ни сережек.

В какой-то момент весь ее образ показался ему странно знакомым. Пришлось поломать голову, чтобы догадаться. Зато потом Мэтт улыбнулся: это была точная копия неброского будничного наряда лейтенанта Молины. Доверьте монахине самой выбрать одежду после того, как ее служба вместе с драматическим средневековым платьем, к которым она так привыкла, остались позади, и она непременно выберет именно это.

Мэтт глотнул из запотевшего стакана еще пару раз, а затем окончательно водрузил его на салфетку:

– Итак, Дева Мария Гваделупская вовсе не так безмятежна, как кажется на первый взгляд. Как же вы здесь оказались?

– Пенсия, – ответила она, скривив рот.

Мэтт с удивлением обнаружил на ее лице едва поблескивающий след губной помады. Как случается со множеством пожилых женщин, седина подчеркнула цвет ее глаз, каре-зеленых. Глубокий розовый оттенок помады завершал новую цветовую схему. В этом не было суетности, только разумное желание выглядеть здоровой в возрасте, когда все остальные уже списали тебя со счетов.

– В Чикаго закрылось так много приходских школ, – продолжила она. – Монастырь превратился в дом престарелых монахинь. Ну, а здесь я хотя бы могу заниматься организационной работой для общины. Но я вне учительских игр. И самое время.

– А школа Святого Станислава тоже закрыта? – спросил Мэтт.

– Пока нет. Но чтобы обслуживать ее нормально, монахинь там недостаточно. В наше время кругом сплошь светские учителя. Они, конечно, все еще предлагают хорошие зарплаты, но этого на содержание школы все равно не хватает… – она передвинулась на стуле, таком же неудобном, как и его собственный, с выцветшей парчовой обивкой. – Церковь Девы Марии Гваделупской развернула крупную кампанию по сбору средств, мы сейчас на середине пути. Нам необходимо достаточное количество подписавшихся, чтобы начать реставрацию церкви и начальной школы. Это жизненно важно для района.

Он кивнул. У него уже начинали болеть ноги. Католические церкви всецело зависели от своих прихожан и от их подписей. Если приход был беден, все начинания ставились под большой вопрос. Церковь Святого Станислава обслуживала большую часть рабочего района, хотя среди прихожан было много поляков. И пока над грудой зажженных свечей маячила статуя Девы Марии, каждый был готов внести в общее дело свой скромный вклад.

– В чем состоит проблема? – спросил он. Она снова заерзала на стуле:

– Я знаю, ты работаешь по ночам, и вытащить тебя посреди дня это дополнительная трудность, Маттиас…

– Мне вовсе не трудно, – заверил он ее, добавив: – И теперь меня называют Мэттом.

Ее лицо на мгновение застыло. Бывшая учительница хотела, кажется, настоять на том, что ученика будут называть официально и полным именем. Но те дни были далеко позади, вместе с рясой и четками.

– Мэтт, – смиренно повторила она. – Итак, Мэтт… – последние буквы «т» она произносила наподобие автомата, выплевывающего пули, – с тех пор, как начался сбор средств, у нас происходят странные вещи.

– Странные?

– Тревожные, – поправила она себя, сложив руки на коленях. – Снаружи постоянно доносились звуки, и пробивались полоски света, как будто от фонариков. Все очень громко и ярко, так что мы не могли спать и начали беспокоиться.

– Дети, – быстро предположил Мэтт. – Может быть, просто хулиганы, или какая-нибудь преступная группировка, например, торговцы наркотиками.

– Прямо напротив церкви?

– Простите, сестра Серафина, но в наши дни дети легко могут заниматься подобным и в стенах храма, если сочтут его безопасным укрытием.

– Так было и раньше, – грустно заметила она. – Все эти милые маленькие служки, которые вырастали, чтобы «стоять на шухере» и перевозить наркотики.

– Ну, не все, – сказал он.

Она улыбнулась ему, а потом снова помрачнела:

– Это не самое страшное. Мы получаем странные телефонные звонки. По ночам.

– Вы имеете в виду, что преследуют кого-то конкретного?

– Теперь так и есть, – она остановилась для выразительности и драматического эффекта как учитель, который пытается удостовериться, что даже самый медлительный из ее учеников понимает, что к чему. – Сестра Мария-Моника получает неприличные звонки уже пять дней подряд.

Мэтт вздрогнул. Монахини, особенно престарелые, были старыми девами, воспитанными в те времена, когда приличные девушки были чересчур скромны, не знали ругательств из трех букв, росли в мире, где грубые слова считались непростительным грехом. Но это не значит, что они были совершенно наивными. Большинство из них были мудры и достаточно открыты миру, чтобы выжить, когда наступят перемены, даже не изменяя своему старинному распорядку. Но острота непристойности и вытекающих из нее последствий не притупилась их современным свободомыслием. Они опасались ее, как оружия, которое обязательно выстрелит. Все это заставило Мэтта внутренне возмутиться, насколько человек должен быть больным, чтобы терзать – и это верное слово – этих несчастных пожилых женщин таким чрезвычайно ужасным для них образом.

– Случайный звонящий, – снова предположил он. Сестра Серафина затрясла кудрявой, как у пуделя, головой:

– Снова и снова? Часто по нескольку раз за ночь? Так не бывает.

– Иногда таким людям нравится реакция, которая следует после их звонков. Первый раз он набрал случайно, а потом – у него уже есть ваш номер.

– Сестра Мария-Моника… немного глуховата, – призналась Серафина. – Ночью она не носит слуховой аппарат, так что смысл звонков до нее доходил медленно. Возможно это и… ободрило звонящего. Когда она решила, что не понимает, о чем ей говорят, то повесила трубку, разумеется, но он все равно продолжал звонить.

– А кто-нибудь еще из монастыря получает подобные звонки?

Серафина покачала головой и встала.

– Я приведу ее, и ты сможешь спросить у нее все, что захочешь, – она помедлила у порога. – Правда, это займет какое-то время. Мария-Моника теперь уже не такая резвая, как раньше.

Зато Серафина сама все еще была резвой. Она ускользнула, оставив Мэтта разглядывать почти голые стены. По центру висело распятие, на столике стоял кувшин, – не зеленый из матового пластика, а из настоящего стекла, – щедро покрытый конденсатом. Он услышал отдаленное жужжание кондиционера и подумал, что его установили уже после того, как превратили это место в монастырь. А до этого здесь, скорее всего, была большущая частная школа размером почти с гасиенду (Имение или плантация в Испании и странах Латинской Америки).