Текст книги "Легенда Татр"

Автор книги: Казимеж Пшерва

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

– Ну, вот говоришь, что сейчас вырезаешь матерь божью. С чего это тебе на ум пришло? Почему ты делаешь ее, а не что‑нибудь другое?

– Я, дядя, смотрел на землю и нашел кусок мягкого липового дерева. Подержал его в руке, поглядел, а потом начал резать.

– Да ведь матерь божья тебе не являлась? – улыбнулся дядя.

– Она мне не являлась, я ее видел в алтаре костела в Шафлярах, когда мы с покойной матерью там были. Вот она мне и вспомнилась. Хотел бы я сделать такой алтарь! Если б мягкого дерева было вдоволь, я бы сделал. В середине поставил бы матерь божью с младенцем на руках и с тоненьким обручиком над головой. Вокруг бы звезды сделал, а под ногами шар, а на нем змея и яблоко – все, как я видел в Шафлярах. Змей, кажется, яблоко в пасти держал. Эх, какой был бы алтарь!

– Так, так… – задумчиво протянул старик Нендза.

– А потом мне хотелось бы вырезать еще что‑нибудь, – продолжал Войтек. – Я бы сделал горы высокие‑высокие, а по ним козы прыгают, над ними орел летает, а крестный, Саблик, медведя иль кабана убивает.

– Да, хорошо бы… – ответил старик.

– Вот так бы оно и было, дядя, правду говорю.

– Господь бог каждое свое творение каким‑нибудь даром наделил. У кабана клыки есть, а мужик на всякую работу способен. Был у меня когда‑то замечательный нож, пастушеский, и не мог я на него надивиться. Ручка была украшена кольцами из меди, кости, рога, даже серебра, а сверху медная заклепка… Да все так затейливо сделано, что я, когда пас овец, не раз себе голову ломал, какой же это человек его смастерить мог… А еще видел я где‑то чупагу. С одной стороны на ней был сделан костер, а вокруг него люди на коленях огню молятся. А с другой стороны – солнце, месяц и звезды, а на обухе – как будто человек, молния в одной руке, в другой – шар. Старые люди сказывали – мы ведь не раз в шалаше этой чупаге дивились, – что это бог и что он держит землю. А хозяин чупаги, Сташек Вирдзинник, говорил, что нашел ее где‑то в болоте в Марушине. Да‑а…

– Эх, как бы я хотел ее увидеть, дядя! – сказал Войтек.

– Нож‑то, может, воткнули в какую‑нибудь щель в стене, он там и сто лет проторчит, пока его найдут. А чупага – не знаю где. Она была Станислава Вирдзинника. Может, положили ее к нему в гроб, а может, потерялась. Вирдзинник‑то уж лет сорок тому как умер.

– О чем это вы говорите с дядей? – спросила старуха Нендзова.

– Я ему рассказывал про тот пастушеский нож, который ты у меня видела, да про Вирдзинникову чупагу.

Осенний день быстро клонился к закату. Вдали на луг вышел пастись олень. Его хорошо было видно.

– Где‑то теперь Яносик? – вздохнула Кристка.

– Правда, где он теперь? – подхватила Ядвига.

– Боюсь я за него! – сказала старуха Нендзова, но старик ответил:

– Яносик разбойничье ремесло знает. Нечего такими мыслями себя растравлять, ни к чему это.

– Знаете, дядя, – сказала Ядвига, – я никак не пойму, зачем это он с такой уймой народа за Татры пошел?

– А ты знаешь ли, девушка, зачем у оленя рога выросли? Пути господни неисповедимы, я его благодарить должен, что такого сына дал. Да, я его за это не корить буду, а благодарить! С господом богом спорить не приходится… Эге, никак дождь будет.

– С юго‑запада тянет, с Оравы, – заметила старуха.

– Яносику удача должна быть, – добавил старик как бы про себя, – он хочет людей сравнять и не тут, не к Польше, грабить, а далеко. Такого разбойника и бог хранит и люди благословляют. Пойдем, старуха, в избу, холодно! Да и ужин готовить пора. Скоро пастухи придут.

Старики ушли, вместо них пришел работник Мацек со скрипкой и сел около Ядвиги, в которую был влюблен, но на которую и смотреть не смел, так как она была богата, а он был батрак да еще очень молод.

– Мацек, о чем ты думаешь, когда играешь? – спросил Войтек, повторяя вопрос дяди.

– А о чем мне думать? Играю, да и все тут! – ответил Мацек.

– А крестный, Саблик, наверно, когда играет, о прежних временах думает.

– А Кшись о корчме, – засмеялась Кристка.

– Я играю так, как слышал от людей, – сказал Мацек. – Только больше люблю играть вечером, днем не то…

– Ведь и лес вечером лучше шумит, – отозвалась Ядвига.

– Правда, когда такая тишина, как сегодня, тогда, скажу тебе, Войтек, скрипка словно сама играет. Как будто кто‑то за тебя водит смычком.

– А ведь кто‑нибудь, наверно, песни придумывал? Ведь не сами же они родились, – заметил Войтек.

– Это верно. Наверное, был такой человек.

– И не один! – сказала Кристка. – Ведь есть песни пастушеские, есть разбойничьи, есть охотничьи, есть свадебные, похоронные, солдатские, всякие.

– Разве один человек мог бы столько песен придумать? Никак невозможно, – добавила Ядвига.

– То‑то и есть, – согласился Мацек.

– Вот и ты бы мог какую‑нибудь песню сложить, – сказал Войтек Мацеку. – Тетка говорит, что на ее памяти три или четыре песни прибавилось.

– Может, и сложу, – ответил Мацек, – песня в сердце родится. Когда тебе грустно или весело, сердце подскажет, что играть или петь.

– Правда, – сказала Ядвига, – когда Бронця Кубова как сумасшедшая бежала навстречу Ендреку Куле, узнав, что оравцы Кулей побили, потому что они панские буки рубить хотели, – Ендрек ей еще издали запел:

Течет из Оравы

Ручеек кровавый…

Не плачь, девушка,

Не из моей это раны.

Этой песне его никто не учил, ведь никто не знал, что он пойдет рубить лес на Ораве и что там его братьев оравцы убьют. Он хотел свою милую порадовать и тут же сложил песню.

– Да, оно само приходит, – повторил Мацек, – жизнь учит. Одну песню от людей услышишь, другая в сердце родится, и потом играешь одну людям, а другую – сердцу своему.

– А то и не всем людям… – сказала Кристка.

Ядвига же опустила голову на высокую грудь.

Увидев это, Мацек провел смычком по струнам.

– Слышишь? Играет! – сказал жене старик Нендза, лежавший в избе на кровати. – У нас в Польше, говорят, народ простоват, да ко всему способен. Один из дерева матерь божью вырезал, другой играет так, что и послушать не грех.

– А мне все боязно за Яносика! Как бы он там здоровья или, упаси боже, и жизни не лишился.

– Знаешь, старуха, – сказал Нендза, – ласточка из грязи гнездо лепит, а дрозд в лесу свистит, да обоим им далеко до орла. Он по небу летает, диких коз бьет и над всеми птицами царь.

– Так‑то так, – кивнула головой старуха, – да ведь родное дитя…

Наступила тихая ночь, и над всем хутором Нендзы воцарился покой. Войтек пошел спать в избу к дяде, а Мацек еще долго играл девушкам, потом вежливо попрощался с ними, взмахнув шляпой, – он боялся, что они не уходят и слушают его только из любезности, – и сказал:

– Ну, спокойной ночи. Пойду на сеновал.

– Спокойной ночи, – ответили девушки, но не тронулись с места.

– Знаешь, – немного погодя сказала Ядвига сестре, – я бы пошла полежать с Мацеком, он меня любит!

– Ну и иди, – ответила Кристка. – Потешь его и себя.

Ядвига опять опустила голову на грудь: она была моложе и еще девушка.

– А может, не пристало мне самой к нему идти? Лучше бы его к себе пустить.

– Да он и подойти к нашей избе не смеет. Дяди боится.

– А ты сегодня пустишь к себе Вавжека?

– Пущу.

– Вавжек‑то пойдет смело – он хозяйский сын.

– Да, а тебе Мацек приглянулся?

Ядвига начала наматывать кончик платка на палец и сказала:

– Знаешь, когда он играет, так у меня даже мурашки но всему телу бегают.

– Ну, значит, и твое время пришло! Шестнадцать лет тебе исполнилось в троицын день. В твои годы я уже спала с хлопцами. Иди!

– Так я пойду… Ты придержи дверь на сеновал, чтобы не заскрипела.

– Не бойся! Ты знаешь, как открыть?

– Разве один раз я дяде сено укладывала?.. Да только…

– Что?

– Что мне ему сказать?

– Мацеку?

– Да!

– А что ему говорить? Окликни его, он проснется, коль уже заснул. А потом уж он у тебя ничего спрашивать не будет.

Ядвига засмеялась.

– Ну, ступай, ступай, – сказала Кристка. – Вижу, что тебе невтерпеж.

– А что, девушки наши пошли спать? – спросила старуха Нендзова у мужа, лежа в постели.

– Должно быть, пошли, чего им сидеть? Не знаю, кто к ним ходит? А было бы жаль, кабы такие молодые да красивые одни ночевали.

– Да, грешно такой божий дар губить, – сказала старуха.

– Знаешь, мне иной раз жаль, – снова заговорил старик, – что нет у нас дочки. Мы бы ей чистую половину уступили, чтобы она могла на ночь милого к себе пускать.

– Нашей дочке не всякий подошел бы, – сказала старуха. – Он должен бы быть под пару Яносику.

– Да что толковать, коли дочки нет, – сонно пробормотал старик.

– Только одно дитя у нас… Сокол…

Яносик привел мужиков в лес под Кривань и посмотрел на гору. Как золото, сверкало в лучах солнца ее каменное чело.

Кривань с высоты своей смотрел на Липтов.

Кривань, как коршун с распростертыми крыльями, обернулся к Польше, грозя ей своим кривым клювом: казалось, он хотел загородить собою Липтов и Ораву от Польши. Каменная его грудь отвесно поднималась над долиной. Грубым Верхом ограждался он, как стеной.

Грозно глядела на Яносика золотая глава, видная из‑за леса и озаренная солнцем.

И казалось Яносику Нендзе Литмановскому из Нендзового Гроника в Косцелисках, что он вызвал на борьбу самого Криваня, отца Липтова.

– Видите? – указал он Саблику на мрачную вершину.

– Высок, – отвечал Саблик.

– Высок… Словно Липтов собой загородил…

– Ничего… Он и коз, и медведей, и белок от меня защищал, – а мало ли я их там убил?

– А что, кабы человек такой был?

– Весь мир покорил бы! Все было бы ему нипочем! Даже моря не испугался бы.

– Да!

– Все мне чудится, будто он глядит на нас.

– Он и глядит. Только он о нас не думает. Он думает о том, что было тысячу лет тому назад, а то и раньше. Он вспоминает то время, когда весь свет покрывали снега и льды. И была вечная зима. Кругом, насколько хватает глаз, – все лед да лед! И тихо. Не шелохнется ничто. Как играли здесь ветры, – стоило послушать! Как солнце сверкало на снегах! Даже птиц не было, что им тут делать: ничего, одни скалы да лед. Я бы хотел тогда жить. Выпалить бы из ружья, так на сто миль кругом слышно было бы! Умирать – и то не обидно бы! Ломница, Ледовые, Герляховская высота, Липтовская высота, Кривань… есть у них о чем потолковать между собой. Слышалось мне не раз, как они переговариваются через другие горы. Ведь они все равно что хозяева здесь. Кривань у Татр Липтовских – за солтыса, а Ломница – у Спижских. Толкуют они о лесах, о водах, о ненастье, о вёдре, о том, что кругом додается за долинами, в Венгрии, в Польше. И вспоминают минувшие времена. Кто знает, что здесь было, когда вода из моря через Пенины бежала? Какой, должно быть, шум стоял! Им есть о чем потолковать между собой.

– Да и мне иногда по ночам казалось, что вершины говорят между собой, – сказал Яносик. – Только не придумаю, о чем они могут говорить?

– Эх, Яносик, есть у них о чем потолковать. Кривань на людей и глядеть‑то не станет. Не все ли ему равно, кто мы, откуда! Так‑то!

– Так вы думаете, крестный, что они ничего о людях не говорят? – спросил Яносик.

– Станешь ты о муравьях да о клопах толковать? А ведь муравей‑то, коли его с нами сравнить, больше, чем мы против гор!

– Э, – вмешался Кшись, слушавший их разговор, – о клопах иной раз можно больше сказать, чем обо всех солтысах, войтах и каштелянах! Клоп, он – епископ! Как залезет он тебе за рубаху, так и ксендз на исповеди не заставит тебя так каяться! Так из‑за него ночью напляшешься, что, кажись, бабу и ту ко всем чертям вышвырнул бы!

– Хе‑хе‑хе! – засмеялся Саблик.

Яносик перед дальнейшим походом дал людям отдохнуть в лесу под Криванем. Отдыхать решили до вечера. Из луков настреляли всякой дичи, так что еды хватало, но приходилось довольствоваться сырым мясом с солью, потому что Яносик запретил разводить огонь: он боялся, что дым выдаст их, хотя кругом был сплошной лес.

Известно, что дьявол не спит никогда, и ежели ему нечего делать, так он когти о копыта точит.

Мардула сказал Кшисю и Галайде, с которыми водил дружбу:

– Знаете что, ребята? Неохота мне целый день в лесу без дела валяться.

– А куда же идти хочешь? – спросил Галайда.

– Пошел бы выпить чего‑нибудь, – отвечал Мардула. – А удастся по пути украсть что‑нибудь – и то ладно. Жалко терять день понапрасну.

– И то правда… Это ты хорошо сказал. Ты – голова! А куда же пойдем? – спросил Кшись.

– Да куда‑нибудь, нам везде дорога.

– Выходная близко, – сказал Галайда.

– Королевская Лехота, Кокава…

– Прибилина, – добавил Кшись. – Любовница у меня была оттуда, когда я на работу в Буду ходил.

– Может, она еще тебя узнает, – пошутил Мардула.

– Верно! Она коли меня увидит, так разом все бросит – детей, мужа, дом – и пойдет со мной! – ничуть не смущаясь, ответил Кшись.

Галайда посмотрел на него с недоверием.

– Бывает, – сказал он.

– Ну, значит, идем? – спросил Мардула.

– Идем! – не задумываясь, объявил Галайда.

– Яносик не велел уходить, – сказал Кшись.

– Чего там! – отвечал Мардула. – Мы будто за ягодами идем. А своих догоним: тысяча человек в лесу не затеряется. Пошлет господь бог удачи – тогда признаемся и Яносику часть отдадим.

– Он не возьмет.

– Ну, тогда Стопкам да Саблику: они при нем состоят. Страсть как мне хочется пойти! Ведь больше пяти лет не крал! С тех пор как поймали меня из‑за порток под Кальварией, я еще до сих пор нигде не был!

– Эх, – сказал Кшись, – а еще Мардула!

– Ведь это все равно что соловью петь запретить! – сказал Мардула.

– Верно! – подтвердил Галайда.

– Из меня вор не бог весть какой, – сказал Кшись, – а вот выпить – выпил бы! Второй день, как в корчме не был! Первый раз в жизни так случилось…

– Неужто не бывало с тобой такого случая?..

– Разве тогда, когда еще в пеленках лежал… Я никогда не болел, а как захвораю, так либо меня пусть несут в корчму помирать… либо корчму ко мне.

Они пошли дальше. Вдруг их остановило любопытное зрелище. На лесной тропе над небольшой котловиной медведь, молодой, но уже довольно большой и сильный, скалил на них зубы и с отчаянным ревом пытался подняться на задние лапы; за левую заднюю ногу он схвачен был железною пастью капкана.

– Господи Иисусе, – воскликнул испуганный Кшись и попятился. А Мардула мигом поднял чупагу, но Бартек Галайда удержал его за руку и спокойно сказал:

– Оставь, он молодой и в капкане.

– Да ну? – удивился Мардула.

– Ах, чтоб тебя, а я и не понял, – сказал Кшись, оправившись от испуга. – Ишь дурень, не разглядел капкана‑то!

Капкан стоял на тропе, по которой гоняли волов на пастбище, а над капканом, по охотничьему закону, поставлена была жердь с поперечной дощечкой наверху – для предупреждения прохожих.

Две половины обруча с длинными острыми зубьями лежали на мху, широко раздвинутые. Когда медведь наступил на пружину, они сомкнулись, а прикованная к капкану на толстой цепи тяжелая колода не позволяла двинуться зверю с места.

– Старый медведь и не такой капкан утащит, даже на дерево влезет с ним, – сказал Галайда.

Медвежонок злился и в то же время был охвачен смертельным ужасом: он то скалил на мужиков клыки и пытался грозить им передними лапами, то пытался бежать, но железные обручи и колода удерживали его на месте.

Он метался и стонал от боли.

– Застрели его, – сказал Кшись Мардуле.

– Ладно, – Мардула снял ружье с плеча.

Но Галайда вступился:

– Оставьте его. Он молодой. Что он вам худого сделал?

– Да ведь медведь, – сказал Кшись.

– Ну и что же? Ему тоже жить хочется, – возразил Галайда.

– Бартек, ну и глуп же ты, – сказал Мардула. – Убить его не позволяешь, а в капкане оставить, чтоб он здесь мучился, чтоб с голоду околел, чтоб его волки съели, – это можно?

– Я его в капкане оставлять не хочу, – сказал Галайда.

– Ну так освободи его, – рассмеялся Мардула.

А Галайда сказал как бы про себя:

– Неволя страшна… Да и боль страшна…

– Что ж это ты делаешь? – спросил удивленный Кшись, видя, что Галайда стал снимать свой огромный бараний тулуп.

Галайда не ответил и, широко растянув тулуп, отшвырнул в сторону чупагу, подошел к медвежонку, который подпрыгнул и раскрыл пасть.

– Бартек! – вскрикнул Мардула.

Но Галайда накинул свой тулуп медведю на голову, закутал ее, нагнулся, схватил руками медвежьи лапы, – и в одно мгновение он, медведь, железный капкан и колода с цепью, звеня и гремя, покатились вниз, в котловину.

– Пропал! – с покорным отчаянием крикнул Кшись.

Мардула вытащил из‑за пояса нож и взялся за чупагу, но не успел он сбежать вниз, как послышался прерывающийся голос Галайды:

– Франек… слезай… разними… капкан… топором…

Удивленный Мардула бросился вперед.

Галайда в своих чудовищно сильных объятиях держал завернутого в тулуп с головой и передними лапами медвежонка, который вырывался как бешеный.

– Живей… – говорил Галайда, – а то этот черт здоров… как лошадь…

Мардула был подгалянин, он знал, что надо делать, и, не задумываясь, просунул топорик чупаги между зубьями капкана. Он старался раздвинуть обручи.

Кшись с восхищением смотрел на них сверху.

Мардула наконец раздвинул обручи и отскочил в сторону.

При виде этого отскочил и стоящий наверху Кшись.

А Галайда как можно дальше оттолкнул от себя медвежонка. Тулуп упал на пустой капкан.

Медвежонок свалился на бок, вскочил на задние лапы и отбежал, потом выбрался из котловины и исчез в кустах.

– Здоров! – кричал Мардула. – Кости у него целы!

– Здоров! – сопя и поднимая тулуп, повторил Галайда.

Когда он выбрался из котловины, Кшись поглядел на него с восторгом.

– Ну и молодец же ты, Бартек! – сказал он, – Другого такого поискать!

– А он тебя и не поблагодарил! – засмеялся Мардула.

– Он меня поблагодарил по‑своему, – отвечал Галайда.

– А если бы он тебя изувечил? – заметил Кшись.

– Ну, что ж делать! Ведь он не знал, зачем я к нему иду.

– А уж я, Бартек, думал, что ты спятил.

– Да он и спятил. Еще этого не бывало, чтобы кто‑нибудь медведя из капкана вытаскивал, – сказал Мардула.

– Жаль мне его стало, как старому Кроту той девушки, что у Топоров жила, – медленно сказал Галайда.

– А он сильный? – спросил Кшись.

– Еще немного, и я бы его не удержал, – отвечал Галайда. – Он и корову убить может, если рассердится.

– Ишь. Так он и тебя убить мог?

– Мог, – ответил Галайда.

Кшись вытаращил на него глаза. Они отправились дальше.

Солнце уже высоко стояло на небе, когда они вышли из леса.

Мардула шел впереди, за ним Кшись, а последним Галайда.

Вышли на холмы, поросшие желтой осенней травой, кустами можжевельника и поздними осенними цветами, синими звездочками горечавки на коротких стеблях и грустными лилово‑синими колокольчиками с крупными одиночными венчиками. Волнами колыхались эти покрытые цветами пригорки над Липтовской долиной. Оттуда видны были ближайшие деревни и местечки.

Они направились прямо к Прибилине над рекой Белею.

– Я бы поплясал и украл бы что‑нибудь! – сказал Мардула.

– Я бы водки выпил и поиграл бы, – сказал Кшись. – А ты, Галайда, что бы сделал?

– Я бы поспал, – ответил Галайда.

– Так зачем же ты с нами пошел? Спать ты мог и в лесу.

– Да ведь вы меня позвали, – ответил Галайда.

– Знаешь, Бартек, ты не сердись, да только ты все равно что мураньский вол, – сказал Мардула, – куда тебя гонят, туда ты идешь.

– Хо‑хо‑хо! – рассмеялся Галайда и через минуту сказал медленно, как всегда – А мне вспомнить весело, что медвежонок тот по лесу скачет. И ему радость!

Мардула глянул на него:

– Бартек, я тебе сказал, что ты мужик на редкость, но если б все были такие, мы бы и до сих пор камнями землю пахали, как Адам в раю.

– Мне ничего не выдумать – это верно, – ответил Галайда. – На то есть другие!

Возрадовалась душа Кшися, ибо прямо против них, за перелеском, показалась корчма, одна из тех, которые он хорошо изучил в своей жизни.

Это был большой деревянный дом с высокой гуральской крышей, с белой дымовой трубой и стенами, посеревшими от времени. Дом разделялся на две половины сенями, в маленьких и узких окнах виднелись толстые железные решетки, заржавевшие и затканные паутиной. С левой стороны при доме был чулан без окон, лишь с небольшим квадратным отверстием, пропускавшим немного света.

Перед корчмой был двор, засыпанный сеном, овсом, мусором, во дворе – колодец с журавлем, за ним – навозная куча, в которой пенилась желтая конская моча. Лошади стояли у возов, жуя сено. Между лошадьми ходили куры и гуси еврея‑корчмаря. На другой стороне двора стоял сарай для телег, с которым соединялся коровий хлев, принадлежавший корчме.

Молодая, крепкая девушка‑словачка мыла у колодца лохань, засучив рукава рубахи, подоткнув юбки до колен; две короткие каштановые косы, туго заплетенные и перевязанные на концах голубыми лентами, лежали у нее на плечах.

– Марта! – неожиданно крикнул Мардула у нее за спиной.

– Ай‑ай‑ай! – ахнула испуганная девушка.

А Кшись, развеселившись, ухватил девушку за ногу.

– Ай‑ай‑ай! – крикнула она опять, отскакивая.

– Здравствуй! – сказал Кшись.

– Здравствуйте. Откуда идете? Из Польши? – отозвалась девушка, повернувшись к ним лицом.

– Из Польши. На работу. А шинкарь дома?

– Куда ж ему идти? Дома.

– А шинкарка?

– И хозяйка дома!

Эй, шинкарочка, не гони ты нас!

За все заплатим, если в долг не дашь! –

запел Кшись, направляясь к сеням.

Из корчмы вышел еврей, высокий, седой, плечистый, с длинной бородой, в засаленном халате.

– Здравствуй! – крикнул Кшись. – У тебя, пан, водка есть?

– Есть, – ответил корчмарь.

– Так давай!

И они подошли к дому.

– А куда это вы идете? Оружия‑то сколько! – воскликнул еврей, подозрительно поглядывая на пистолеты, торчавшие у Мардулы за поясом, и на ружье у него на плече.

Но Кшись ответил:

– Разбойников боимся. Мы купцы из города, из Нового Тарга, – знаешь, пан? Лошадей покупаем. Нас двое, – он указал на себя и на Галайду, – а этого мы наняли, чтобы он нас защищал. – Он указал на Мардулу. – Это мой работник.

Мардула поморщился от такого представления и важно спросил:

– Вино есть? Токайское?

– Есть и токайское.

– Подай!

И он первый пошел в сени, а оттуда в комнату налево.

Там молодая еврейка стояла у печи и что‑то варила в кастрюлях, а другая, старая, сгорбленная, сидела на табуретке и щипала перья. Несколько ребятишек бегали по комнате.

За столом сидели словацкие мужики и пили водку. Они с любопытством поглядели на пришедших, а хозяева о чем‑то полопотали между собой. Мардула, желая сгладить впечатление, произведенное выдумкой Кшися, угощал Галайду:

– Ешь! Пей! Заказывай, что хочешь!

И они пили, а Мардула, чтобы показать, что они люди настоящие, повидавшие свет, затянул всем известную разбойничью песню. Кшись ему вторил:

Мощеная дороженька, кирпичная корчма,

В ней юная корчмарочка парней свела с ума.

Пришли в корчму три молодца (а ночь темна была).

Огонь зажгла хозяюшка. Все сели у стола.

«Пригожая корчмарочка, позволь нам поиграть,

Мы потанцуем чуточку и скоро ляжем спать».

Пригожая корчмарочка в ту ночь была добра,

И танцевали молодцы до самого утра.

Вскоре Кшись взялся за скрипку, а Мардула пошел плясать. Тело его напряглось, а глаза стали неподвижны, лишились всякого выражения и лишь отражали какую‑то бездумную силу бродившей в жилах крови, туловище еле шевелилось, покачиваясь, зато ноги двигались стремительно, как молнии, с неистовой быстротой. Становясь на цыпочки, он проделывал ими такие быстрые движения, что глаза зрителей не могли уловить их. В ногах у него была такая легкость, что казалось, он лишь слегка касался земли и, кружась, плыл по воздуху.

Словацкие мужики смотрели на него с немым изумлением.

Вдруг Мардула высоко подпрыгнул и ударил подошвами в стену над их головами.

Мужики пригнули головы и разинули рты.

Мардула прыгнул опять и подошвами скользнул по Кшисевой скрипке, да так легко, что Кшись даже не перестал играть.

Словаки вытаращили глаза.

Вдруг что‑то треснуло.

Это легконогий Мардула одним ударом пятки вышиб толстую половицу.

Тогда мужики разразились громким хохотом и закричали по‑своему:

– Ай‑ай‑ай! Ай‑ай‑ай! Ей‑богу, вот это молодец! Ай, молодец!

А Кшись все играл; его темно‑синие широко раскрытые глаза с длинными ресницами следили за Мардулой и щурились, когда Мардула проделывал что‑нибудь удивительное, но движение руки, водившей смычок, и пальцев, бегавших по струнам, казалось автоматическим, так же автоматически отбивал Кшись такт обеими ногами. И лишь порою, когда Мардула делал особенно высокий прыжок или какое‑нибудь особенно стремительное движение, старик выразительно поглядывал на Галайду и восторженно улыбался.

Мардула первый открыл глаза и сразу закашлялся, словно у него перехватило дыхание. «Господи Иисусе! – перекрестился он в душе. – Неужели это был сон?»

Неужели он так и не выходил из подземелья пана Жешовского и ему только снилось, что его оттуда выпустили, что он повесил на дереве солтыса, с его деньгами пришел в Ольчу и оттуда двинулся с Яносиком в поход за Татры?!

Он протер глаза.

Да нет, это была не та темница, в которой он просидел много лет: сбоку виднелось окно с решеткой, которого не было в подвале Жешовского.

В смертельном ужасе Мардула вскочил и толкнул в колено Кшися, спавшего рядом.

Кшись проснулся, сел и спросил:

– Светает?

– Кшись! – крикнул Мардула. – Мы в тюрьме!

– Что? – переспросил Кшись, откидывая со лба волосы.

– Кшись! Раны господни! Да мы взаперти! В тюрьме!

В голосе Мардулы было столько отчаяния, что Кшись вскочил со скамьи, сразу отрезвев.

– Как?

– Мы в тюрьме! – выл Мардула.

Кшись осмотрелся, увидел решетку в окне, покачал головой и сказал:

– А ведь правда! Заперли нас!

– Галайда! Галайда! – кричал Мардула, расталкивая Г алайду.

Но Галайда крепко спал, лежа на животе, похожий на громадное бревно.

Мардула в отчаянии дергал его за ногу. Наконец Галайда проснулся и спросил:

– Чего тебе?

Мардула со стоном воскликнул:

– Бартек! Да мы в тюрьме!

– Как? – спросил Галайда, еще сонный.

– В остроге мы! Господи! Господи! Господи!

– В ост‑ро‑ге? – медленно и невнятно переспросил Галайда.

– Да я ж тебе говорю! Заперли нас!

– Ну?

Мардула заревел во всю глотку. Значит, он опять в подземелье, опять, опять, опять?!

Галайда сел на каменном полу и спросил у Кшися:

– Мы где? В тюрьме?

– Посмотри. – Кшись указал ему оконце за решеткой.

– Гм!.. – пробурчал Галайда. – Правда!

– Как мы сюда попали?! Как мы сюда попали?! – с плачем твердил Мардула.

Кшись, помолчав, ответил:

– Я все понимаю. Ты плясал в корчме, потом мы стали пить, потом ты подскочил к Галайде и сказал ему: «Может, ты думаешь, дылда, что я боюсь тебя?» – и ударил его кулаком по башке. А он ничего, только засмеялся да башка у него на сторону съехала. Ты опять к нему подскочил и опять ему то же самое сказал: «Может, ты думаешь, дылда, что я тебя боюсь?» – и опять ударил его. А он опять засмеялся, и опять башка у него на сторону съехала. В третий раз он дал тебе по морде так, что ты под скамью полетел. Липтовцы стали смеяться, а Бартек им говорит: «Не смейте смеяться над поляком». Они еще пуще – ведь тоже были выпивши. Галайда, ни слова не говоря, швырнул в них кадку с капустой, что стояла около него. Ну, и пошла потеха, они на нас набросились.

– Ага! Знаю! Вспомнил! Я их из корчмы вытолкал! – перебил его Мардула.

Но Кшись сказал:

– Не очень ты их мог выгнать, коли сам лежал под скамьей как дурак! Зато Бартек схватился обеими руками за стойку и стал ее возить по избе вместе со старухой в кресле, которое зацепил невзначай. Липтовцы и убежали.

– Убежали, когда я встал! – настаивал Мардула.

Кшись нехотя качнул головой и ответил:

– Да тогда и бежать уже было некому. Ты, Франек, всегда такой! Если бы ты не стал перед липтовцами силой хвастаться, так мы бы не попали в беду. И они над тобой посмеялись, и в тюрьму мы попали, и кто знает, когда отсюда уйдем.

– Да что же мы такого сделали, чтобы нас не выпускать? – спросил Мардула, пропустив мимо ушей горькую правду, которую выложил ему Кшись.

– Ничего, только под этой кадкой с капустой трое мертвецов оказалось.

Мардула свесил голову на грудь. Затем сказал:

– Гайдуки близко были?

– Ясное дело, близко. Я ведь тебя за работника выдал, а ты за всех платил, да еще нам кричал, чтобы заказывали, что хотим! Хорош батрак, что за хозяина платит! Жид, должно быть, и дал знать, кому надо. Гайдуки подоспели, когда уж мы были пьяны да еще трое убитых лежало. Видно, здорово все мы выпили, когда не помним, как нас сюда приволокли. У меня и сейчас еще голова кружится.

– О господи! – вздохнул Мардула.

– Мы ведь еще и потом пили, пока не пришли гайдуки, и, кажется мне, легли спать на скамьях, – докончил Кшись.

– Так оно, должно быть, и было! – сказал Мардула. – Нас привели или привезли сюда пьяных. А теперь нас повесят либо мы тут заживо сгнием!

– Где же мы? – спросил Кшись.

– Почем я знаю?

Кшись подошел к окну и выглянул за решетку.

– Кажется мне, что мы в замке, в Градке. Я так думаю, потому что видны горы.

– О! О! О! – зарыдал опять Мардула. – Опять в неволе! Отсюда нам уж теперь не выйти! Никогда!

Галайда слушал молча. Вдруг он встал, касаясь головой потолка, и подошел к ближайшей стене. Протянул к ней руки, растопырив огромные пальцы, и пошел вдоль стены, ощупывая ее, как будто он был слепой.

Подошел к окну.

Уставился в него и втянул воздух ноздрями.

Потом снова обошел камеру, ощупывая стены, опять подошел к окну, остановился и опять втянул воздух ноздрями.

– Неволя! – пробормотал он про себя.

– Неволя! – повторил он.

– Неволя! – повторил он третий раз.

Что‑то такое задрожало в его голосе, что Кшись и Мардула невольно в тревоге переглянулись.

Грудь Галайды поднималась, губы кривились, в глазах появилось выражение ужаса, граничащего с безумием.

Он уставился на Кшися и Мардулу, – и тем стало жутко от его взгляда.

– Галайда, – сказал Кшись, чтобы нарушить молчание и прогнать страх за Галайду, – ведь тебя еще не вешают.

– Я… я… – забормотал Галайда, – я – в неволе? Да как же это? Не могу… идти… куда хочу… Заперт… в четырех стенах… не могу идти, куда хочу… я… в стенах… я…

– В первый раз сидит, – сочувственно проворчал Кшись, обращаясь к Мардуле.

Галайда положил руки на решетку.

– Эй, – сказал Кшись, – толста, не высадишь.

– Попробуй! Попробуй, Бартек! – крикнул Мардула. – Я тебе помогу!

Галайда сжал пальцами решетку, Мардула тоже. Она даже не дрогнула.

– Все ни к чему! – воскликнул Мардула. – Нет ничего здесь! Даже ножа!

– Все отобрали, покуда мы спали, – отвечал Кшись.

Галайда рванул решетку, жилы надулись у него на висках и на руках, он посинел от натуги. Но решетка не подалась.

– Все ни к чему, – повторил Мардула, – теперь мы у них в руках. Навсегда.

Галайда затряс решетку так сильно и лицо его было так страшно, что Кшись крикнул в испуге:

– Бартек! Оставь! Надорвешься!

Но Галайда словно не слышал: он обезумел от ярости. Сорвав с себя рубашку, он намочил ее, скрутил, продел сквозь брусья решетки, отошел назад и рванул. Рубашка разорвалась, и Галайда отлетел к стене, ударившись о нее спиной так, что стена загудела.