Текст книги "Под кожей (ЛП)"
Автор книги: Кайла Стоун
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
Глава 42
Придя домой, неожиданно вижу, что тетя Элли тащит на кухню свой потертый кожаный чемодан. На ней пальто и перчатки.
– Что происходит?
– Мне жаль, Сидни. Мне правда жаль. – Она смотрит на меня, а потом отводит взгляд. – Это слишком. Я думала… неважно, что я думала. Слишком поздно. Его уже не спасти. Он закончит так же, как его отец. Я просто не могу стоять и смотреть, как это происходит.
– Подожди. Что случилось? – Но еще до того, как она заговорила, я поняла. Это написано на ее лице. Она думала, что прилетит, как рыцарь в сияющих доспехах. Считала, что спасет нас, как спасают щенков в приюте для животных. Но мы не мягкие, очаровательные щенки. Мы изранены. Поэтому местами мы твердые, острые, как осколки стекла. Стоит к нам приблизиться, стоит только осмелиться, и получишь порез. У тебя пойдет кровь. Она не хочет проливать свою кровь.
– Мне жаль.
– Ты уезжаешь. – Свет в моей груди гаснет, как пламя свечи.
– Я возвращаюсь домой. Я вызвала такси. Дождусь на улице. Прости. Просто прости. – Она проходит мимо меня и выбегает за дверь, звеня браслетами на запястьях, а фиолетовый шарф развевается за ее спиной.
Я поворачиваюсь и смотрю на мальчиков, которые прячутся на кухне за столом. Как будто они могут спрятаться от меня.
– Что случилось?
– Фрэнки плюнул в нее.
– Что?!
Я жду, что Фрэнки будет отнекиваться, но он этого не делает.
– Она снова начала говорить что-то о папе. Я так разозлился, что ничего не смог с собой поделать. – Футболка «Люди Икс», которую он носит, придает Фрэнки более молодой, хрупкий вид. В глазах испуг. Он вцепился пальцами в спинку кухонного стула. – Прости меня. Я облажался.
Аарон всхлипывает:
– Они снова нас заберут?
Я борюсь с паникой, поднимающейся в горле как кислота. Что теперь? Что мы будем делать? Тетя Элли слишком похожа на свою сестру. Где она пропадала все эти годы, когда мы в ней нуждались? Где-то далеко. Мы впустили ее. Мы ей доверились. А теперь она просто сбегает, бросает нас, как и все, кто приходил до нее. У меня на языке разливается горечь. Пульс стучит в ушах.
Лицо Фрэнки белое, как лист бумаги.
– Они снова отправят нас в это место.
Аарон смотрит на меня с мольбой.
– Не дай им нас забрать.
– Пожалуйста, Сидни. Я больше не буду плохо себя вести. Пожалуйста. – Голос Фрэнки полон ужаса, его глаза огромны и испуганы. Жесткая оболочка исчезла. Фрэнки – просто напуганный ребенок. И он нуждается во мне.
Кто защищал их все эти годы? Хранил их в безопасности? Держал нас вместе? Я. Это всегда зависело от меня. И сейчас они смотрят на меня, отчаянно надеясь, что я их спасу. Я должна их спасти.
– Этого не случится. Нет, если конечно я смогу все исправить.
Я поворачиваюсь на пятках и выхожу на улицу. Холод пронизывает меня насквозь, но я его почти не чувствую. Слабый свет на крыльце отбрасывает на небо изрезанные тени. В воздухе кружатся крупные снежинки. Тетя Элли сгорбилась на нижней ступеньке крыльца, ее чемодан стоит на земле рядом с ней, в руках телефон. Я торопливо спускаюсь по ступенькам и поворачиваюсь к ней лицом.
– Ты не уедешь.
– Я не могу это сделать. Мне очень жаль.
Я дрожу, стуча ногами. Кажется, что мои легкие, как воздушные шарики, вот-вот лопнут от огромного, сокрушительного давления.
– Здесь больше никого нет. Ты уйдешь, и эти мальчики там пропадут. Они пропадут. Ты понимаешь? Больше никого нет. Ты пришла сюда и дала мне обещание. Ты обещала.
Складки на ее коже резко выделяются в тусклом свете крыльца. Ее глаза – колодцы, в которые я не могу проникнуть.
– Я пыталась.
– Пытаться недостаточно!
– Сидни, мне очень жаль. – Она поправляет левую серьгу – старинное оловянное сердечко со свисающей фиолетовой жемчужиной. Ее взгляд устремлен в небо. Но там только снег и темнота, нет легких ответов или решений, которые можно получить от звезд. Не здесь. Не для нас. – Что бы ты ни думала – как бы это ни выглядело для тебя – мне не все равно. Надеюсь, ты это знаешь.
Снег тает на моих носках. Ноги замерзают. Белый пар вырывается изо рта при каждом вдохе.
– Все так говорят, но не подразумевают ничего подобного. Потому что, когда настоящее дерьмо случается, их нигде не найти.
Пара фар проносится по трассе и заезжает на нашу подъездную дорожку. Снег разбрасывает ореолы света. Тетя Элли встает. Она берется за ручку своего чемодана и направляется к такси.
Мои ресницы покрываются коркой инея. Я дрожу так сильно, что мне трудно говорить внятно.
– Мама сдалась, – бросаю я ей в спину. – Она сдавалась каждый чертов день. Когда было трудно, она просто сдавалась.
Тетя Элли останавливается.
– Я… У меня нет выбора.
Водитель опускает окно.
– Дамочка, вы едете или нет? На улице минус двадцать градусов.
– Вот тут ты ошибаешься. У нас всегда есть выбор.
– Я не знаю, как это сделать.
– Фрэнки не без острых углов, я знаю. – Мои слова перескакивают друг через друга, спотыкаясь о мой язык. Я не могу произнести их достаточно быстро. – Он сломлен. Мы все изранены, но можем исцелиться.
– Ты нам нужна. – Мои легкие сгорают от нехватки воздуха. Я буквально сделаю все, чтобы она осталась здесь, чтобы мальчики не пропали. – Пожалуйста.
Наконец, она поворачивается обратно.
– Ты не понимаешь. Я всегда убегала. Я сбежала от трех мужей. Сбежала бы и от четвертого, если бы его не убили. Я думала, что могу быть другой. Думала, что это шанс исправить… – Она остановилась, покачала головой. – Я сбегаю. Так было всегда.
– Больше нет. Ты оставила всю свою жизнь, чтобы приехать сюда и быть с нами. Это не пустяк. Это очень важно. Для меня, для моих братьев там. Это значит все.
– Знаю, – говорит она тихим голосом. – Я знаю.
Водитель сигналит.
– Без тебя нам никак. – Мое сердце бьется о ребра. Все вокруг трещит – мой череп, скелет, органы, грудная клетка сжимает сама на себя. – Есть вещи, которые я должна тебе сказать. То, что ты должна знать. Почему я… почему я не могу видеться с мамой.
Она смотрит на меня сквозь падающий снег.
– Теперь я готова. Но мне нужна помощь. Я не могу сделать это в одиночку. Ты мне нужна.
– Нужна?
– Да, – говорю я без колебаний. – Знаю, что не всегда веду показываю тебе это, но да. Ты – семья.
По ее лицу проносятся тени, воюющие эмоции, которые я в основном узнаю: сожаление, страх, стыд. Затем другие, горе, переплетенное с чем-то еще, во что я пока не решаюсь поверить.
– Нам придется поговорить, – медленно произносит она.
– Да. Мы должны поговорить. Я знаю это. Я готова.
– Хорошо.
– Хорошо? – повторяю я. «Пожалуйста, пожалуйста», – молюсь я тому, кто там наверху.
– Ты можешь быть очень убедительна, знаешь ли?
Я едва осмеливаюсь дышать.
– Так мне говорили. Наверное, это из-за моего милого и дружелюбного поведения.
Она фыркает. Один уголок ее рта подергивается.
– А еще я отморозила себе задницу.
– Язык, мисси.
Я шумно вздыхаю.
– Пожалуйста, вернемся в дом.
Наконец, она кивает.
– Мы установим основные правила. И все будут ходить на терапию. Даже я.
Облегчение волной проходит через меня. Все мое тело слабеет от него.
– Да, мэм.
– И этот трейлер? Придется его оставить.
Вот с этим я даже никогда не стала бы спорить.
Тетя Элли платит за такси, и мы возвращаемся в дом. Мальчики молчат. Они идут за мной к дивану, мы садимся и смотрим на тетю Элли, ожидая, что произойдет. Ее взгляд устремлен в потолок. Она делает глубокий вдох.
– Я не сильна в этом, – медленно начинает она.
И вот мы разговариваем. Фрэнки сидит рядом со мной. Я знаю, что лучше не брать его за руку, но прижимаюсь к его плечу, как Лукас поддерживал меня в больнице. Через минуту напряженное тело Фрэнки расслабляется. Я думаю, он наконец-то понял. Мы все должны измениться. Мы все должны пойти на уступки, чтобы соответствовать форме, которую приняла наша новая жизнь. И вот мы, прямо здесь, все вместе в этой комнате, и это хорошо.
Мы – семья. Именно за это мы боремся.
Глава 43
После школы в среду я иду к Биллу впервые после случившегося. Уже середина января. Не может быть, чтобы меня ждала работа после всего этого времени, но я хочу сказать Биллу пару слов, попрощаться и поблагодарить по-настоящему.
Когда я вхожу чуть позже четырех, заведение почти мертво. На барной стойке стоит унылая настольная елка, покрытая мишурой, – остатки праздничного веселья. Семья с тремя малышами на буксире сидит в кабинке в задней части, а пара дальнобойщиков потягивает кофе за газетами. Брианна машет мне рукой.
Я направляюсь прямо на кухню. Вдыхаю знакомый, успокаивающий запах жира и масла, картошки фри и лука. Билл переворачивает бургер, который не похож на бургер. Это круглый кусок картона, а может, собачий корм, перемолотый в форме гамбургера.
Лицо Билла растягивается в широкой ухмылке, когда он видит меня. Его дреды спадают до самых плеч, и он сбрил бороду.
– Посмотри, во что превратилось это место. Мы добавили в меню вегетарианский бургер, чтобы угодить всем этим чокнутым веганам. Вегетарианский бургер. Это оксюморон, если такое вообще можно услышать. – Он откладывает лопатку и неловко обнимает меня за плечи.
– Выглядит отвратительно.
– Уверен, что так и есть. Я еще не пробовал это блюдо. Один только запах отбивает аппетит.
– Знаю, я не появлялась на работе уже несколько месяцев.
Он машет рукой.
– К сожалению, у нас тут было не слишком много работы. Но ты можешь вернуться, если хочешь. Но если ты не готова, мы подождем.
Я разинула рот.
– Правда?
– Правда. Я скучал по тебе, малышка.
– Сильно в этом сомневаюсь.
– Всегда только сарказм. Как твоя мама?
– Ее приговорили к тридцати годам, – произношу я, дрожащим голосом. От слов, сказанных вслух мой желудок скручивает от чувства вины. У меня теперь все время болит живот. – Адвокат говорит, что она может выйти раньше, но кто знает.
Билл качает головой.
– Как же жаль. Кстати говоря, у тебя есть минутка? Я хотел поговорить с тобой, после смерти твоего отца, после того, что случилось. По телефону это казалось неправильным.
– Хорошо.
Он оглядывается по сторонам, убеждается, что мы одни.
– Я всегда с симпатией относился к тебе, детка. Надеюсь, ты это знаешь. Мне казалось, я могу присмотреть за тобой, если ты будешь работать здесь. Но, боюсь, я не справился.
Мое горло сжалось.
– О чем ты говоришь?
– Я не знаю, что ты думаешь о случившимся. Надеюсь, ты не будешь ненавидеть свою мать за это. Фрэнк всегда выглядел очаровательным, общительным человеком, когда появлялся на публике. Я завидовал тому, как он умел ладить с дамами. Для него это не составляло труда. Но у него была и другая сторона, которую большинство людей никогда не видели. Я и сам ее никогда не видел. Только какие-то намеки, какая-то тьма в нем, но все так быстро проходило, что я начинал сомневаться, не привиделось ли мне все это. Он ввязывался в драки, мог в мгновение ока ополчиться на брата по братству или игрока на поле. Ты слушаешь меня? Хочешь, чтобы я остановился?
Я кручу кольца на пальцах. От волнения волосы на шее встают дыбом.
– Я слушаю.
– Просто я подозреваю, ты знаешь о нем больше, чем кто-либо другой. Когда мы учились на втором курсе университета, кое-что случилось. Что он рассказывал тебе об исключении?
– То же, что и всем остальным, я думаю. Он слишком много гулял и завалил экзамены. Потерял футбольную стипендию, и его выгнали из университета. А ведь это был его единственный шанс на славу и счастье навсегда, бла-бла-бла.
На лице Билла заметно напряжение.
– Он мог бы найти репетитора для подготовки к экзаменам, университет бы пошел навстречу. Дело в другом. Перед Рождеством в доме нашего братства проходила грандиозная вечеринка. Там собрались игроки и девушки. Среди них оказались и школьницы. Все отрывались по полной, танцевали, пили, принимали наркотики. Мы знали, что эти девушки школьницы, ну почти старшеклассницы. Первокурсницы или второкурсницы. Молодые. Они выглядели как чертовы малышки, одетые в мини-юбки и с маминым макияжем.
Мое сердце замирает.
– Фрэнк явно выделял одну из них. Он упорно с ней танцевал. К тому времени он уже встречался с твоей мамой, но ее там не было. Она заболела гриппом или что-то в этом роде. Я предупреждал его, говорил: «Убери руки, чувак, этот товар не продается». Он только посмеялся надо мной. Я тоже был молодой и глупый, полупьяный, и не заметил, как он повел ее наверх. Короче говоря, девушка проболталась, когда вернулась домой и попалась на глаза своим родителям. Они вызвали полицию.
Я пытаюсь дышать, но мой мозг не получает достаточно кислорода.
– Что случилось?
– Ей было четырнадцать. Но она к тому же напилась в стельку и была одета как… В любом случае в суде дело не удалось бы выиграть. Разбирательство превратилось бы в кошмар на каждом шагу. Администрация колледжа заключила с ее семьей внесудебное соглашение. Фрэнк отделался без судимостей, но одним из условий стало исключение твоего отца из университета. Что они и сделали. После этого ни одно учебное заведение его не принимало.
Я мысленно отсчитываю годы. Фрэнк был бы второкурсником в университете в 1998 году. Моя мама – первокурсницей. В марте 1998 года она уже была беременна мной на восьмой неделе.
– Моя мама знала?
– Знала. Она поддерживала твоего отца на все сто процентов. Обвиняла девушку в том, что она сама набросилась на него.
Моя кожа словно растерзана. Я вот-вот разорвусь, тонкие нити меня самой рвутся и уплывают.
– Зачем ты мне это рассказываешь?
– Я всегда думал, не должно ли было все пойти по-другому. Может, стоило отдать его под суд? – Он смотрит на меня. Его глаза усталые и наполнены сожалением. – Я не знаю, что происходило за закрытыми дверями, и мне не нужно это знать. Но с тех пор, как я узнал, что сделала твоя мама, у меня появилось чувство, от которого я не могу избавиться. Это чувство, что я подвел тебя. Что недостаточно внимательно присматривал за тобой.
– Моя мама застрелила Фрэнка, потому что он ударил ее, а ей это надоело, хотя она и отказалась это признать, – деревянно говорю я.
– Уверен, что так и было. – Билл смотрит на меня, его голова наклонена, как будто он хочет сказать что-то еще.
Он как будто изучает меня, изучает мои внутренности, как будто может увидеть гораздо больше, чем я готова показать. Я чувствую себя уязвимой.
– Что насчет родителей Фрэнка?
– Отец Фрэнка – твой дедушка – ушел, когда Фрэнк был совсем маленьким. Он был пьяницей, азартным игроком. Возможно, допился до смерти десять лет назад. Но ты и так это знаешь?
Я отрицательно качаю головой. Ни один из моих родителей никогда не рассказывал о своем детстве. Я помню, как навещала бабушку в доме престарелых. Она была худой, бледной и суровой, с полным отсутствием интереса к своим внукам. Она умерла, когда мне было девять лет.
– Моя семья хранит много секретов.
Билл снова смотрит на меня, как будто не удивлен.
– Твоя бабушка баловала твоего отца, давала ему все, что он хотел, даже если у них не было денег. Он не знал зла. Она зависела от него во всем: в общении, деньгах, внимании. Она не заботилась о твоей матери, это точно. Это все, что я знаю. Мы все несем свои кресты, малышка.
Долгое мгновение мы просто смотрим друг на друга.
– Я просто решила зайти, – наконец я прерываю молчание, и мои слова падают в тишину как камни.
Он кивает, коротко дергает подбородком и поворачивается обратно к грилю.
– Вот дерьмо! – бормочет он, подталкивая лопаткой почерневший вегетарианский бургер. – Думаешь, они вообще заметят?
Я похлопываю его по руке.
– Сомневаюсь. Я позвоню тебе. Когда буду готова.
– С запоздалым Рождеством, малышка. Надеюсь, оно прошло хорошо. Возьми домой немного шоколадного пирога, ладно?
Он знает, что шоколадный пирог с арахисовым маслом – мой любимый. Это неудачное название для восхитительного мусса из темного шоколада, сливочного арахисового масла и взбитых сливок поверх липкой корочки из сахарного печенья. Брианна кладет целый пирог в белую картонную коробку и передает ее мне. Она щелкает жвачкой.
– Без тебя скучно. Надеюсь, ты скоро вернешься.
Я начинаю закатывать глаза и хочу сказать что-нибудь язвительное, но потом останавливаюсь. Она просто пытается быть милой. Это не самая плохая вещь в мире.
– Спасибо, – отвечаю я.
Снаружи небо почти черное. Ветер развевает мои волосы и бросает мокрые снежинки в лицо. Я возвращаюсь к машине с тяжелой коробкой пирога в руках, голова кружится.
Я едва вижу дорогу. Крупные снежинки срываются с ночного неба и шлепаются на лобовое стекло. Я сжимаю пальцами замерзший руль. За двойными лучами моих фар только темнота.
Девочка. Ей было четырнадцать. Примерно столько же, сколько мне, когда мой отец решил взять то, что мне не следовало отдавать. Она была раньше меня. Фрэнк обратил на нее свой извращенный взгляд задолго до того, как я появилась на свет.
Он был ущербным. Не я.
Я была ребенком. Невинным. Это он оказался порочным, больным, грязным ублюдком. Я не такая. И никогда не была.
Не я.
Не я.
Глава 44
Я просыпаюсь вся в поту, задыхаясь, сжимая пальцами спальный мешок. Еще один кошмар. Я смотрю в непроглядную тьму над головой. Возникает желание порезаться, но я сопротивляюсь ему. Я делаю длинные, медленные, ровные вдохи.
Я меняюсь. Я хочу перемен, хочу этой изменчивой, туманной идеи в моей голове о том, кем могу стать. Другой, лучше, чем я есть сейчас, кем-то преобразившимся. Я хочу этого. Мне это нужно. Так сильно, что желание гудит в моей крови, проникает сквозь кожу, кальцинирует мои кости.
Но часть меня все еще застревает. Есть тени, эта черная штука, грызущая меня. Мне нужно знать. Я должна знать. Я должна понять, что делать с этой черной виной, яростью и печалью, душившими мое горло. И в самом центре меня закручивается вопрос: неужели я так же виновна, как и они? В конце концов, я свободна. А моя мать заперта в тюрьме вместо меня, и эта правда наполняет меня стыдом. Должна ли я быть там, где она? Разве эти кандалы не должны звенеть на моих запястьях, а не на ее?
Моя кожа покрылась волдырями, каждый нерв истерзан. Но я знаю, что нужно делать.
Я внутри куколки.
Гусеница, передвигающаяся по земле, измученная тенями и хищниками, не видящая неба, – воображает ли она себя в нем? Мечтает ли о солнечном свете, отражающемся от радужных крыльев? Чувствует ли она первобытное стремление внутри своих клеток, мерцание глубоко в ДНК, как шепот – что она создана не для этого? Что есть нечто большее, гораздо большее – но ей придется уничтожить себя, чтобы этого достичь.
Это станет ее гибелью или спасением. Она не знает, что из этого получится.
И все равно ворочается в собственном гробу.
Глава 45
Женское исправительное учреждение «Гурон Вэлли» с фасада из добротного коричневого кирпича выглядит так, будто это может быть библиотека или даже школа. Если не обращать внимания на ограждения по периметру и сторожевые вышки, грозно нависающие над двором. Я прохожу процедуру регистрации и досмотра, прикрепляю пластиковый бейдж посетителя к толстовке и послушно протягиваю руку, чтобы получить печать.
Сидя на холодном металлическом стуле, я смотрю на других женщин-заключенных с их семьями, у меня дрожат поджилки. Слева от меня мать держит пухлого ребенка на коленях, читая ему вслух из потрепанной детской книжки. В одном углу стоит офицер исправительного учреждения, как часовой, неся вахту.
Электронные двойные двери с жужжанием открываются. Кроссовки заключенных скрипят по бетонному полу, когда они входят внутрь. Сначала мой взгляд проходит мимо нее. Стоящая передо мной женщина – незнакомка. На ней темно-синяя рубашка и брюки в полоску ярко-оранжевого цвета. Она похудела как минимум на тридцать килограммов, короткие каштановые волосы подстрижены в рваный боб чуть ниже ушей.
– Сидни.
Я моргаю, глядя на нее. Все, что я собиралась сказать, исчезло. Мой разум пуст, безволен, оцепенел.
Ма придвигается ко мне, как будто собирается обнять. Я вздрагиваю. По ее лицу пробегает тень. Она отступает, садится напротив меня.
– Мы можем обниматься, когда приходим и когда уходим, – обиженным голосом сообщает она.
Я не хочу ее обнимать. Я вообще не хочу к ней прикасаться.
– Я так рада, что ты пришла. Как дела? – Мама пахнет чистотой, мылом. Складывает руки на коленях. Ее ногти коротко подстрижены. И она все еще носит обручальное кольцо.
– Хорошо. – Речь практически покинула меня. Мой язык похож на глыбу глины.
– Прошло много времени.
– Угу.
– Я так по тебе скучала.
Моя мать цепляет меня словами, заманивает в ловушку тоски. Это несправедливо. Я всю жизнь презирала и желала эту женщину, ненавидела и любила, осуждала и добивалась. Все чего я так хотела и в чем нуждалась, в ней не было. От эмоций у меня образовался тугой узел в животе.
– Как Элли и мальчики? Они приезжают в гости каждую неделю или две, как по часам.
– Прекрасно.
– Они растут так быстро. Слишком быстро.
– Ага.
– У тебя есть карта? – Она показывает рукой на торговые автоматы у дальней стены. – Я умираю с голоду. Элли всегда приносит карточку, чтобы мы могли перекусить. Мальчикам это нравится.
Я отрицательно покачала головой.
Мама вздохнула.
– Ну, ладно. Просто не забудь в следующий раз. Как Зои? Я слышала, ты ее назвала. Не думаю, что я бы выбрала такое имя.
Я отворачиваюсь. Как она смеет спрашивать о Зои? Не могу выносить звук ее имени в маминых устах.
– Она больна, благодаря тебе.
– Сидни, дорогая, почему обязательно нужно так себя вести? Почему мы не можем просто приятно провести время?
– Я здесь не для приятного, милого визита, – выдавливаю с раздражением.
– Почему ты всегда так ненавидишь меня? Свою собственную мать.
– А ты как думаешь? – Все старые раны открываются, мое сердце кровоточит, оно беззащитно и пульсирует от боли.
Она тяжело вздыхает.
– Значит, ты хочешь быть такой? В первый раз за несколько месяцев, когда я тебя вижу?
Я смотрю на свои ногти, цепляю кусочек кожи.
– Ты знаешь, сколько ночей я проплакала, засыпая в этом месте?
Злость щелкает во мне выключателем.
– А тебе известно, насколько мне наплевать?
Она фыркает и вытирает глаза.
– Почему ты всегда такая жестокая? Разве я недостаточно страдала?
Я напеваю себе под нос. Я не буду слушать. Меня не переубедит эта новая Сьюзен Шоу, эта яркая и блестящая мать. Меня не обмануть. В другом конце комнаты смеется ребенок.
Мама поднимает руку. Ее ладонь нависает над моей, медля.
– Не трогай меня.
Мама опускает руку на колени.
– Я больна, Сидни. Называется пограничное расстройство личности и циклотимия, что, по словам специалистов, похоже на биполярное расстройство. Мне поставили диагноз здесь. Я была… ну, в общем, ты знаешь, как это было. Я даже не помню… – Ее голос срывается. – Я так много страдала. Моя болезнь осложняла мне жизнь.
Я сжимаю пальцы в кулаки, ногти впиваются в кожу. С другого конца комнаты доносится смех. Над чем тут смеяться? Моя душа сжимается, и мне снова девять лет, я купаю свою больную, пьяную мать, потому что она забыла, как мыться самой, и не делала этого уже несколько дней. Тогда Фрэнк впервые уехал. Он пропал на две недели, и каждый день мне казалось, что мама все глубже погружается в черную дыру, увлекая нас за собой. Я до сих пор чувствую скользкий брусок мыла в своих руках, грязную воду, резиновую кожу моей матери. Я смотрела на молочно-белую шею, пока мыла ее. Странное и стыдливое чувство охватывало меня, когда я бросала взгляд на тело мамы, на ее обвисающие груди и раздвинутые ноги, влажную наготу, обнаженную в вихре лобковых волос. Даже в девять лет я знала. Даже в девять лет, ухаживая за взрослой женщиной, я знала, что все должно быть не так.
– Ты все усложнила для нас, своих детей. У меня даже не было детства.
– Бывали и хорошие моменты, – с тоской, надеждой, почти умоляюще говорит ма.
Я качаю головой.
– Я пела тебе. Учила тебя рисовать и раскрашивать. Я помогала тебе вязать шарф в третьем классе, помнишь? Ты всегда бегала за мной, помогала мне убирать за мальчиками. Мы клали под ноги намыленные мочалки и танцевали по кухне, чтобы ее отмыть. Ты помнишь это?
Помню. Тоска по тому, чего у меня никогда не будет, змеится во мне, обвивается вокруг сердца, сжимает его так сильно, что становится больно.
– Это было очень давно.
– Не так давно. Кажется, что только вчера.
– А все те случаи, когда ты вырубалась в своей комнате на несколько дней? Все те времена, когда мне приходилось кормить, купать и одевать мальчиков, мыть посуду, драить полы и чистить унитаз, засиживаться допоздна, слишком измотанной, чтобы закончить домашнее задание? Все те разы, когда мне приходилось проверять тебя, убеждаться, что ты еще дышишь, выхватывать сигарету из твоих пальцев, чтобы весь этот чертов дом не сгорел. Как давно это было?
Она закрывает глаза.
– Мне не нравится думать об этом.
– Нет? Мне тоже. Только ты лишила меня этого выбора.
– Мне жаль, Сидни, но мне тоже пришлось нелегко. Мне так много пришлось пережить.
– А что насчет остального?
Она игнорирует меня.
– Я посещаю здесь занятия, хожу на консультации. У них есть программа по борьбе с алкоголизмом. И другие занятия, как в школе. Я могу записаться на автомеханика. Представляешь? Как я чиню машины, по локоть в черной смазке? У них даже есть сад. Мне нравилось заниматься садоводством.
– Мне плевать на сады.
– С тобой всегда так трудно, ты постоянно злишься. Знаешь, это нелегко для меня. – Она вздыхает. – Они заставляют меня говорить обо всем и помогают увидеть причины, по которым мне пришлось глушить свои проблемы алкоголем. Даже назначили лекарства, которые помогают облегчить мои страдания. В отсутствие Фрэнка мне всегда становилось так одиноко. А вас, детей, было слишком много. Я чувствовала себя подавленной.
Я продолжаю качать головой. Я не хочу это слышать. Она просто выдумывает новые оправдания. Все еще перекладывает вину. Все внутри меня словно разбитое стекло, острое и зазубренное.
– Ты знала.
– Что?
– Ты знала, что на самом деле случилось. Тем летом после восьмого класса. Я рассказала тебе.
Глаза мамы сузились.
– Я не знаю, о чем ты говоришь.
– Знаешь.
– Я понятия не имею, о чем ты. Пожалуйста, не могли бы мы просто приятно провести время?
– Я рассказала тебе правду.
– Рассказала мне что? – уточняет она, но знает ответ.
– Я пришла к тебе, и ты ничего не сделала.
– Я не хочу об этом говорить. – Она отводит взгляд от моего лица.
– А я хочу. Ты знала, что он делал со мной. Ты знала все это время. – Слова звучат как гравий в моем горле.
Что-то меняется в ее лице, какая-то эмоция, которую я не могу прочесть, мелькает в жестких чертах.
– Ну вот. Ты опять начинаешь врать.
– Тогда мы закончили. – Я быстро встаю, мои ноги дрожат. Один из охранников смотрит на меня.
– Подожди. Сядь назад.
Я просто смотрю на нее.
– Сядь.
– Скажи мне правду или я уйду.
Ма складывает руки на коленях. Кивает сама себе, как будто что-то решая. Потом смотрит мне в глаза. Ее взгляд холоден, линии вокруг рта резкие.
– Пусть будет, по-твоему.
Я сажусь.
– Ты должна понять, – начинает она медленно, ее голос ровный. – Ты была маленькой лгуньей. Ты лгала все время, пытаясь выставить меня в плохом свете при каждом удобном случае, пытаясь встать между мной и Фрэнком. Ты одевалась вызывающе, жаждала внимания со стороны мужчины, любого мужчины. Я распознала твой взгляд, движение бедер. От тебя веяло сексуальностью. Фрэнк просто мужчина, как и любой другой. Он берет то, что ему предлагают.
Внешне я даже не вздрагиваю. Я сделана из камня. Мое сердце высечено из мрамора.
– Я была его дочерью.
– То, что связывало нас с Фрэнком – это изначальное. Вечное. Мы любили друг друга больше, чем кого-либо другого. Я бы сделала для него все. Что угодно. И он всегда возвращался ко мне. Ты понимаешь? Большинство людей этого не понимают. Большинство людей никогда не испытывают настоящей любви. Они не узнают ее, даже если она ударит их по лицу. Конечно, он скитался. Иногда исчезал. Он наслаждался жизнью. Он мужчина. Он имеет на это право. Но он всегда, всегда возвращался домой. Ко мне, в мои объятия. Я принадлежала ему.
– Ты всегда выбирала его. Вместо своих собственных детей.
Она кивает.
– Разве не положено любить мужа больше, чем детей? Он на первом месте.
– Нет, это не так.
– Ну, для меня так. Да. Я никогда не извинялась за это и не собираюсь начинать сейчас.
– Если ты так сильно его любила, почему ты здесь? Почему ты делаешь это для меня?
Волосы ма развеваются вокруг подбородка. Ее голос звучит резко как нож.
– Ты пришла ко мне тем летом, чтобы похвастаться.
Я так потрясена, что мое сердце пропускает удар.
– Что?
– Ты знаешь, каким был Фрэнк. Ему нравилась молодая плоть. Ты хотела уколоть меня, показать, что лучше меня, что победила. Он хотел тебя, а не меня. Мою собственную дочь.
Я качаю головой, ошеломленная ее словами.
Она трет глаза кулаками. Ее рот сжат в плотную, бескровную линию.
– При каждом удобном случае ты швыряла это мне в лицо.
– Мне было четырнадцать.
– Достаточно взрослая. Как та другая девушка. Она охотно соглашалась, пока он не потерял к ней интерес. Тогда она назвала это изнасилованием. Типичная шлюха.
Мое дыхание замирает в груди.
– Ты имеешь в виду девушку на вечеринке братства. Когда ты была беременна мной.
Брови мамы сошлись.
– Ты разговаривала с Биллом.
– Он сказал, что говорил тебе, пытался предостеречь.
Она коротко и резко смеется.
– Да, говорил. Впрочем, Фрэнк уже сам мне все рассказал. Эта девушка не была особенной. Не она первая, и далеко не последняя. Твой папа не любил никого из них. Они просто мусор, блестящие игрушки, с которыми можно поиграть и выбросить.
– Она была просто ребенком.
Мама пожимает плечами, как будто это не имеет значения.
– Он любил меня. Он всегда возвращался домой ко мне.
– Я не понимаю. Тогда зачем ты это сделала? – Я раскинул руки, жестом показывая на нас, бетонные стены, охранников, мрачную тюремную одежду ма, на все.
– То, что его не стало, чуть не убило меня. Но что-то случилось, я не знаю. Что-то щелкнуло в моей голове. Я подумала, что тоже хочу умереть. Я хотела лечь рядом с ним и пустить себе пулю в голову. Я думала, что не смогу дышать без него, не смогу прожить и дня без него рядом. Пока смерть не разлучит нас.
Я моргаю. Мое зрение расплывается.
– Вот почему ты велела мне уходить.
У мамы даже не хватает приличия покраснеть.
– Сначала, да. Я не хотела, чтобы ты стояла между нами, мешала даже в смерти. Это должны были быть он и я, навеки вечные. Я попросила тебя уйти. Встала на колени. Приставила пистолет к голове. А потом поднесла ко рту. Но я не смогла этого сделать. Я продолжала видеть твое лицо перед собой. И я знала, что ты скажешь, что скажут другие, когда тебя арестуют.
– Что? – шепчу я.
– Это все выплывет наружу. Весь этот грязный, уродливый бардак. Меня бы назвали ужасной матерью. Я знала, как это будет выглядеть. Как весь мир будет судить нас. Все эти мерзкие, отвратительные секреты, мои, Фрэнка и твои, выплеснули бы на первую полосу, чтобы все желающие их увидели. Я не могла этого вынести. Я все еще могла что-то сделать. Я все еще могла его защитить. Как же иначе? Поэтому я выстрелила в него снова, для анализа, экспертизы и всего остального. Я достаточно смотрела телевизор, чтобы знать, как это работает.
