Текст книги "Потомки"

Автор книги: Кауи Харт Хеммингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

14

Я пытаюсь дать Алекс время, чтобы она сама извинилась за свое поведение. Мы сидим на кухне. Алекс пьет колу и ест хлопья, которые чем-то напоминают крупный кроличий помет.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я.

Она пожимает плечами и, не переставая жевать, подносит миску с хлопьями ко рту.

– Мама разрешает тебе пить содовую за завтраком?

– Она не видела, как я завтракаю.

– Где Скотти? – спрашиваю я.

Алекс опять пожимает плечами.

– Ну что ж, рад тебя видеть, Алекс. Добро пожаловать домой.

Она приветственно машет ложкой, затем встает и ставит пустую миску в раковину.

– Положи в посудомойку, – говорю я.

Алекс, ни слова не говоря, выходит из кухни, а я беру ее миску, споласкиваю в раковине и ставлю в посудомоечную машину. Алекс возвращается, разговаривая с кем-то по мобильнику. У нее в руках солнцезащитные очки, книга, полотенце и бутылка колы.

– Алекс, – говорю я, – нам нужно поговорить.

– Я иду в бассейн, – отвечает она.

– Отлично, в таком случае я иду с тобой.

– Давай.

Она спрыгивает в воду и несколько раз окунается, затем изящным движением отбрасывает мокрые волосы. Я прыгаю в воду рядом с ней, стараясь поднять фонтан брызг, и Алекс с отвращением смотрит на воду. Вода в бассейне холодная, солнце закрыто облаками. Я плыву среди качающихся на поверхности манговых листьев и коричневых трупиков термитов.

– К нам приедет Сид, – сообщает Алекс.

– Кто это?

– Мой друг. Я вас познакомлю. Я ему только что звонила и попросила приехать.

– Что за друг? Из твоего интерната?

– Нет, он здесь живет. Мы учились в одном классе, когда я ходила в школу на Пунахау. Я его сто лет знаю.

– Вот как? Ну хорошо.

– У него кое-какие проблемы. Думаю, он у нас задержится, потому что, когда начнется вся эта канитель, он будет мне нужен.

– Ладно, – говорю я. – Похоже, ты уже все продумала. Где он живет?

– В Кайлуа.

– А с его родителями ты меня познакомишь?

– Нет, – отвечает Алекс, глядя мне в глаза.

– С нетерпением жду встречи с твоим старым другом, – говорю я.

Мы слышим, как распахивается дверь, ведущая к бассейну. По мощенному кирпичом патио бежит Скотти в черном пеньюаре. На худеньком тельце пятна белого крема. Скотти вскидывает фотоаппарат и фотографирует Алекс.

– Ты что, охренела? – кричит та. – Немедленно снимай мою одежду!

– Не кричи на нее!

– А какого хрена она нацепила мой пеньюар?

– Ну и что, Алекс? Что в этом страшного? – Я смотрю на Скотти: зрелище и в самом деле страшноватое. Пеньюар висит на ней как на вешалке. – Скотти, иди переоденься. У тебя же есть свой купальник.

– Зачем?

– Скотти, я что сказал!

Она показывает мне средний палец – по всем правилам, как я ее учил, – и убегает.

– А ты делаешь успехи в воспитании, – замечает Алекс.

– Речь не о моих успехах и не о Скотти и твоем пеньюаре, а о тебе. Чем ты занимаешься в своей школе? Вместо того чтобы учиться уму-разуму, учишься напиваться?

– Да что в этом такого, папа? Уму-разуму я научилась давно, только вы, предки, этого почему-то не замечаете. Никто мне доброго слова не сказал – какая я молодец, как я справляюсь со всеми своими проблемами, как здорово я сыграла в том идиотском спектакле, который ни один из вас не удосужился приехать посмотреть! И что с того, что я умудрилась набраться именно в ту ночь, когда тебе вздумалось приехать? Что с того?

– Перестань, – говорю я. – Возьми себя в руки, успокойся.

– Открой глаза, папа! – говорит Алекс.

– В каком смысле?

– В таком, что ты ни черта не видишь и не знаешь.

Я хочу вернуться в школу.

Алекс поднимает лицо вверх, чтобы ее длинные каштановые волосы окунулись в воду. Когда она выпрямляется, волосы лежат у нее на спине, гладкие и блестящие. Алекс садится на ступеньку лестницы и начинает выбирать из воды термитов и раскладывать их рядками на краю бассейна.

– Почему Скотта намазалась кремом? – спрашивает она.

Я рассказываю ей все: о морских ежах, о португальских корабликах, о Лани Му.

– Бред какой-то. – говорит она.

– Ты должна мне помочь. Одному мне со Скотти не справиться, – говорю я, держась за край бассейна и болтая ногами в воде.

Алекс соскальзывает со ступеньки и уходит под воду, затем выныривает. К ее сверкающим волосам прилип маленький, похожий на бриллиант листик. Я снимаю его и пускаю плыть.

– Ладно, я с ней поговорю, – говорит Алекс, подставляя лицо солнцу и закрывая глаза. – Может быть. О чем-нибудь. Кто-то ведь должен с ней поговорить.

– Очень хорошо. Только не кричи на нее. Ты ее кумир, так что не кричи на нее, даже если она нацепила твою одежду. Кстати, зачем тебе черный пеньюар?

– Мне его мама подарила, – отвечает Алекс. – Я его ни разу не надевала.

– Вот и хорошо, – говорю я. – В общем, будь с ней помягче.

– Буду. Может быть. А может быть, и нет. Со мной никто не церемонился, и ничего, я справилась. Вон какая стала сильная – как бык.

Алекс поднимает руку и демонстрирует свои бицепсы.

Мне становится и смешно и грустно. Сейчас не время шутить. Сейчас в нашей жизни нет ничего веселого. И может быть, уже не будет. Пора сказать ей, что нас ждет.

Алекс опирается спиной о край бассейна и вытягивает под водой ноги. Я вспоминаю открытки с ее изображением. Почему Джоани разрешала ей сниматься?

– Маме стало хуже, Алекс.

– Немудрено, – замечает она.

– Выбирай выражения. Не говори того, о чем потом можешь пожалеть, как вчера. Мама уже не проснется. Врачи хотят отключить аппараты. Ты слышишь, что я говорю? Мы прекращаем борьбу.

Алекс неподвижна, она никак не реагирует.

– Ты слышала, что я сказал? Иди сюда.

– Зачем? Чего тебе?

– Ничего. Я просто хотел тебя утешить.

– Ах да. Ладно, утешил!

– Почему ты кричишь?

– Потому что хочу убраться отсюда! – Алекс хлопает руками по воде и морщится, потому что брызги летят ей в лицо. – Прекрати! – пронзительно кричит она. Ее мокрое лицо становится красным.

– Что прекратить? Я ничего не говорю.

Алекс закрывает лицо руками.

– Алекс. – Я хочу обнять ее, но она меня отталкивает.

– Я не понимаю, что происходит, – говорит она.

– Мы должны попрощаться с мамой. Вот что происходит.

– Я не могу.

Алекс делает два судорожных вдоха; ее плечи вздрагивают.

– Я знаю, – говорю я. – Нам всем придется через это пройти, так что давайте поддерживать друг друга. Что мы еще можем!

– А если она все-таки выживет?

– Поговори с доктором Джонстоном, он тебе все объяснит. Мама сама так хотела. Она оставила завещание, в котором говорит, что мы должны поступить именно так.

– Жуть какая, – говорит Алекс. По ее щекам текут слезы, голос срывается. – Нашел где мне об этом сказать! В бассейне!

– Прости. Прости, я все понимаю. Так уж вышло.

– Мне сейчас не справиться! – вопит она.

– Понимаю. Давай поедем к ней. Хочешь, прямо сейчас и поедем? Как скажешь.

– Нет, – говорит Алекс. – Я не могу так сразу. Мне нужно прийти в себя.

– Хорошо. – соглашаюсь я. – Вчера я думал о самых близких наших друзьях. О тех, кого следует известить. Я решил, что такие вещи следует сообщать лично, не по телефону. Из уважения к этим людям. К твоей матери. Ты не могла бы поехать со мной?

К этому времени мы с Алекс каким-то образом оказываемся на середине бассейна. Мы держимся на поверхности, двигая руками и ногами. Я вижу, что Алекс начинает уставать.

– Мы навестим наших друзей и расскажем о маме. Будем утешать друг друга и вспоминать, какая она была хорошая.

Алекс смеется.

– Ну да, это звучит сентиментально, но ведь мы встретимся только с самыми близкими друзьями, и еще с Барри, с бабушкой и дедушкой. Мы не будем у них задерживаться, а просто скажем, что нам всем предстоит. Но мне хотелось бы сказать им об этом лично.

– Я не поэтому смеюсь, – говорит Алекс.

– Так ты поедешь со мной или нет? Сначала к Рейсерам, потом к бабушке и дедушке.

Я давно все продумал – кому лично сообщить о нашей беде – и решил ограничиться лишь членами нашей семьи и теми, кто лучше всех знал Джоани и любил ее.

Вчера ночью, составив список адресов, я посмотрел на ту сторону кровати, где всегда спала Джоани. Ее подушки так же уложены одна на другую, как она любила. Я не привык спать один и даже теперь, когда в моем распоряжении вся кровать, стараюсь спать только на своей половине. Здесь мы с Джоани смотрели телевизор и обсуждали текущие дела. Именно в это время ночи мы начинали понимать, как хорошо мы знаем друг друга – как никто в целом мире. «Представляешь, что было бы, если бы кто-нибудь записал наш разговор? – смеясь, говорила Джоани. – Он решил бы, что мы свихнулись».

Но я помню и другие ночи – когда Джоани возвращалась домой после вечеринки со своими подругами и валилась на постель, распространяя вокруг себя запах текилы или вина. Иногда она приходила поздно, но абсолютно трезвая и тихо, одним грациозным движением ныряла под одеяло; от ее кожи пахло гарденией. Не знаю, может быть, меня в какой-то степени устраивало то, что она сама находила себе развлечения, давая мне возможность заниматься своими делами, то есть с головой уйти в заботы о том, чтобы что-то оставить посте себя – то, что заработано собственным трудом, а не просто перешло ко мне по наследству от предков. Да. В какой-то степени меня это устраивало, даже очень.

Алекс побледнела и тяжело дышит. В ее глазах такая боль, словно она о чем-то умоляет. «Я не могу тебе помочь, – хочется мне сказать. – Я не знаю, как тебе помочь».

– Держись, – говорю я.

Она молчит, а потом цепляется за мое плечо, как делала когда-то в детстве. Я плыву к мелкой части бассейна и тащу ее за собой. Мы подплываем к бортику, и я кладу руку на спину дочери. Выглядывает солнце и снова скрывается. Вода в бассейне становится темной, как в океане.

– Заедем сначала к Рейсерам, благо это совсем рядом, потом к бабушке и дедушке, а потом поедем в больницу, идет? Это разумный маршрут.

– Не понимаю, зачем все это, – говорит Алекс. – Ты же можешь просто позвонить. Не хочу говорить о маме со всеми подряд. Идиотизм какой-то!

– Алекс, я знаю, что на Рождество вы с мамой серьезно поссорились, но сейчас об этом нужно забыть. Все это пустое. Ты же любишь маму, а мама любит тебя.

– Не могу, – говорит она.

– Почему? Из-за чего можно было так рассориться?

– Из-за тебя, – отвечает она. – Мы поссорились из-за тебя.

Вновь появляется солнце. Его лучи ласково греют мне плечи.

– Из-за меня?

– Ну да, – говорит она. – Я просто очень рассердилась на нее за то, как она с тобой обращается. А ведь ты так ее любишь. – Алекс бросает на меня взгляд и сразу отводит глаза. – Она обманывала тебя, папа.

Я смотрю в лицо дочери. Оно неподвижно, словно окаменело, только ноздри гневно трепещут. Над нами слышится какой-то шум, словно кто-то торопливо стучит по клавишам пишущей машинки. Я поднимаю глаза и вижу вертолет, взлетающий над горой Оломана. Вертолет зависает над ее склоном.

Кажется, сейчас мне полагается испытать бурю эмоций – то ли меня должен сковать леденящий холод, то ли ошпарить нестерпимый жар, однако я не чувствую ничего; в голове вертится только одна мысль: мне сказали то, что я давно знал. Так давно, что уже свыкся с этим. Я вспоминаю о записке на голубой бумаге и громко вздыхаю.

– Она сама тебе сказала? – спрашиваю я. – Или ты их случайно застукала?

– Нет, не совсем. Хотя, в общем, застукала. Почти.

– Расскажи, – прошу я. – Просто расскажи, как все было. Бред какой-то.

Я вылезаю из воды и усаживаюсь на край бассейна.

Алекс садится рядом. Мы сидим и болтаем в воде ногами.

– Я приехала домой на Рождество, как известно, – говорит Ллекс. – Ну и решила заехать к Бренди. Тогда я ее и увидела – с ним.

– Куда ты поехала? По какой дороге?

– По Кахала-авеню. Я ехала к своей подруге Бренди.

– Ну и что? Ты увидела маму на улице с каким-то мужчиной и решила, что между ними что-то есть?

– Нет, не на улице. Я ехала в Блэк-Пойнт, а они стояли на подъездной дорожке возле дома. Его дома.

– Он живет в Блэк-Пойнте?

– Судя по всему, да, – отвечает она.

– И что они делали?

– Он обнял ее за плечи, и они вошли в дом.

– А потом?

– Потом ничего. Она вошла с ним в дом. Он обнимал ее за талию.

– И что ты сделала?

– Ничего. Поехала к Бренди и рассказала ей все, что видела. Мы об этом весь день говорили.

– А с мамой ты об этом говорила? Почему ты ничего не сказала мне?

– Не знаю. Мне сразу захотелось уехать. Противно было видеть ее рядом с тобой. Мне было жаль тебя, а от нее меня просто трясло. Я вернулась в школу и решила, что все, с меня хватит, больше не хочу ее знать. Она поняла, что я все поняла. Поэтому и отправила меня обратно в школу. – Алекс сжалась в комок, подтянув колени к груди. – Потом я собиралась тебе позвонить и все рассказать, но тут случилась авария, и я передумала. Наверное, решила отложить до тех пор, когда мама вернется домой.

– Прости нас, Алекс. Нехорошо, что ты оказалась втянутой в проблемы взрослых.

– Да ладно, – отвечает она.

– Я не… мы не должны на нее сердиться.

Алекс молчит. Мы смотрим на вертолет, который кружит над одной точкой.

– Какой он? – спрашиваю я.

Алекс пожимает плечами:

– Не знаю.

– А как мама поняла, что ты все знаешь?

– Я ей сама сказала. Сказала, что не могу ее видеть, потому что знаю, чем она занимается. И еще сказала, что пока никому об этом не говорила. В общем, мы здорово поссорились. И я уехала. И все ужасно этому обрадовались.

– Алекс, нам нужно держаться вместе.

Она отворачивается. Она всегда так делает, когда с чем-то согласна.

– Мне нужно знать, кто он, – говорю я.

Алекс спрыгивает в воду. Я за ней – погружаюсь почти до самого дна. Мы так и стоим под водой, слегка поводя руками, чтобы удержаться в вертикальном положении. Волосы Алекс медленно покачиваются у нее за спиной, вокруг тела пляшут солнечные блики. Я достаю ногой до дна. Мы смотрим друг на друга до тех пор, пока из ее рта не вырывается цепочка пузырьков. Алекс отталкивается ногой от дна и всплывает, я тоже.

– Я собираюсь навестить Митчеллов. Поедешь со мной?

– Зачем? – спрашивает она.

– Рассказать о маме и спросить, кто он.

– Я хочу дождаться Сида, – говорит она.

Мы вылезаем из бассейна. Наверное, я скверно выгляжу, потому что дочь спрашивает, как я себя чувствую. Мы возвращаемся на кухню, и я подхожу к стойке. С моих шорт на пол капает вода. Скотти зачерпывает ложкой мороженое и накладывает его на крендель. Я смотрю на кончик ее языка, который она высунула от усердия, ковыряясь в картонном стаканчике. Мне хочется плакать. Ллекс трогает меня за руку, и я вздрагиваю, затем заставляю себя улыбнуться, но губы у меня дрожат.

– Я еду к Митчеллам, – снова говорю я.

Входит Эстер, у нее в руках стопка кухонных полотенец. Она смотрит сначала на девочек, потом на меня. Должно быть, я очень бледный. Должно быть, я выгляжу совсем больным, потому что она качает головой и цокает языком. Она укладывает полотенца в шкафчик, что-то шепчет на ухо Алекс и решительно направляется ко мне. Я делаю шаг назад, но она берет в ладони мою голову и прижимает к своей груди. Я в ужасе смотрю на ее грудь, но потом сдаюсь и впервые за все время позволяю себе заплакать, словно только сейчас понял, что происходит с моей женой, и со мной, и со всей нашей семьей. Моя жена никогда уже не вернется домой, моя жена меня не любила, и отныне на меня ложится забота о наших девочках.

15

Я сворачиваю на подъездную дорогу, ведущую к дому Митчеллов. Их сад утопает в зарослях папоротников и чайных кустов. Даже столбики автомобильного навеса не простаивают зря, а служат опорой для виноградной лозы. Алекс посоветовала мне купить Митчеллам пирожных, но подозреваю, что заботилась она прежде всего о себе (вдруг и ей что-нибудь перепадет?): за один присест Алекс может умять целую коробку сладких пончиков маласадас.

Я поднимаюсь на крыльцо, держа под мышкой коробку с пирожными. Мне кажется, что из-за этого у меня какой-то угодливый вид. Митчеллам я не звонил, так что у них не было времени подготовиться к моему визиту и подобрать надлежащие слова.

– Эй, есть кто дома? – спрашиваю я, заглядывая внутрь через сетчатую дверь. Затем вхожу в переднюю и снова кричу: – Это я, Мэтт!

Они спускаются ко мне со второго этажа; у обоих злые и красные лица. Марк и Каи Митчелл – наши друзья. Правда, они скорее друзья Джоани, чем мои. На Марке только пижамные штаны, что, по-видимому, его смущает. Вид у них такой, словно они только что занимались сексом, хотя вряд ли. Супружеские пары не занимаются сексом по утрам – в этом я абсолютно уверен.

– Вы еще спали? Простите.

Каи небрежно машет рукой:

– Ничего, все в порядке. Мы просто ссорились. Заходи, садись. Хочешь кофе?

– Хочу, – говорю я. – Вот пирожные принес.

Я ставлю свое подношение на кухонный стол, но Марк демонстративно гремит коробкой с хлопьями.

– Цельные злаки, – поясняет он.

– А, ну да.

Они садятся за стол и принимаются за свои цельные злаки, кофе и витамины. Фарфоровый кувшинчик в виде коровы наполнен пятьдесят на пятьдесят смесью молока и сливок, и я подливаю ее себе в чашку.

– Из-за чего ссорились? – спрашиваю я.

– Из-за ерунды, – отвечает Марк.

– Это не ерунда. Ему, видите ли, нравится приглашать гостей и устраивать вечеринки, а кому вкалывать? Мне.

– Но ведь тебе ничего не придется делать. Не нужно ни убирать в комнатах, ни бегать по магазинам, ни шить себе новый наряд, ни выдумывать новый коктейль. Я приглашаю своих друзей, они приходят, мы угощаем их выпивкой и от души веселимся!

– Это не так просто.

– Наоборот! Все очень просто.

– О господи, – спохватывается Каи, – Джоани… Надеюсь, с ней все в порядке? Мы тут мелем всякий вздор…

– Да, – говорю я. – В смысле, пока с ней все в порядке.

И замолкаю, потому что представляю себе их лица, когда они узнают, что ожидает Джоани. Я не хочу их расстраивать. Я хочу, чтобы они спокойно доели свои злаки. Мне не нужно сочувствия, я и сам не умею его выражать. Внезапно я понимаю, что не смогу рассказать о Джоани никому из тех, кто занесен в мой список.

– Мне нужно кое-что для себя прояснить, – говорю я, глядя на Каи, и добавляю: – Иначе мне не будет покоя.

– Да-да, конечно, – говорит она.

Марк молчит. Молчать он может часами. У него и вид такой – словно он находится в состоянии перманентного потрясения.

– Кто он? – спрашиваю я.

Они подносят кружки с кофе ко рту и дружно замирают. Наступает молчание. Марк берет пирожное с заварным кремом и сует его в рот.

– Она его любит? Кто он?

Каи через стол протягивает ко мне руку.

– Мэтт… – говорит она.

– Я понимаю, что поставил вас в неловкое положение, простите, но мне нужно знать. Мне очень нужно знать, кто трахал мою жену.

Внезапно я ощущаю, что мне холодно. Странно, только что я изнывал от жары.

Каи убирает руку.

– Не надо так злиться, – говорит она.

– Я злюсь? Надо думать. – Чтобы заставить себя замолкнуть, я сую в рот кусок пирожного, но все равно бубню: – Еще бы я не злился!

– Вот потому так и вышло, – тихо говорит Каи.

Марк выразительно смотрит на нее.

Я жую пропитанное кремом тесто. Вкусно. Но я не унимаюсь:

– Что «потому»? О чем ты?

Марк и Каи молчат. Я улыбаюсь, потому что Каи загнала себя в ловушку:

– Поэтому она меня и обманывала? Потому что я говорю с набитым ртом? Или потому что у меня поганый язык и я плевать хотел на гребаный этикет?

– Ну и ну! – Каи качает головой. – Знаешь, ты лучше приходи в другой раз, тогда и поговорим. Тебе нужно остыть.

Я смотрю на Марка:

– Я никуда не пойду.

– Ты его не знаешь, – говорит он.

– Ох, но ведь ты его тоже не знаешь, Марк, – встревает Каи. – И потом, ты же ее друг. Как тебе не стыдно!

– Мэтт мне тоже друг. К тому же сейчас особенный случай.

Каи встает из-за стола:

– Это предательство, Марк.

– Эй, постойте-ка. То есть как это «предательство»? А я? Она же меня обманывала, вы что, забыли?

– Послушай, – Каи кладет локти на стол и тычет в меня пальцем, – это не ее вина. Она не могла иначе. Ей было очень одиноко.

– Сколько это продолжалось? До самой аварии?

Марк кивает.

– Кто он? – вновь спрашиваю я.

– Я этим не интересовался, – отвечает он. – Когда Каи о них заговаривала, я выходил из комнаты.

– Ну, ты-то, держу пари, потирала руки, – говорю я Каи и тоже тычу в нее пальцем. – Наверняка поощряла ее, а как же – тебе ведь интересно, все какое-то разнообразие в жизни, а риска при этом никакого, да?

– Ты невыносим, – жалобно говорит Каи и для большей убедительности пару раз всхлипывает, но меня этим не пронять.

– Слушайте, вы кого защищаете? – спрашиваю я. – Джоани? Она в этом не нуждается. – В горле образуется какой-то комок, который мешает мне дышать. – Она скоро умрет.

– Не смей так говорить! – набрасывается на меня Каи.

– Она уже не проснется. Ей стало хуже. Мы отключаем аппараты.

Каи начинает плакать, а мне становится легче. Я принимаюсь ее утешать, Марк тоже.

– Прости меня, я не в себе. Я не хотел так срывать на вас свою досаду.

Каи кивает; наверное, она согласна, что я напрасно сорвался.

– Она его любит? – спрашиваю я.

Марк, хлопая глазами, смотрит на меня. По нему видно, что он понятия об этом не имеет. Все верно, такие дела – территория женщин.

– Как ты можешь спрашивать об этом, когда твоя жена умирает? – возмущается Каи. – Какая теперь разница? Да, она его любит! Она была от него без ума! Она собиралась с тобой развестись!

– Замолчи, Каи, – одергивает ее Марк. – Черт бы тебя побрал, прекрати болтать!

– Собиралась со мной развестись? Вы это серьезно? – спрашиваю я и смотрю на них.

Каи плачет, закрыв лицо руками:

– Не стоило этого говорить. Особенно сейчас. Какое это имеет значение?

– Но это правда?

– Прости, Мэтт, – говорит она. – Прости. Сама не понимаю, что на меня нашло.

Марк закрывает глаза, глубоко вздыхает и незаметно отодвигается от жены.

– Значит, у Джоани был роман, – говорю я. – У нее был роман, и она любит своего любовника, а не меня. Моя жена умирает, жизнь летит в тартарары, а вы так и не сказали, кто он.

– Брайан, – говорит Марк. – Брайан Спир.

Я встаю из-за стола.

– Благодарю, – говорю я.

Каи продолжает плакать. Ее залитое слезами лицо напоминает мне лицо их сына, Люка. Он выглядит так же, когда плачет. Помню, когда ему было немного меньше, чем сейчас Скотти, он отзывался исключительно на имя Человек-паук. В результате даже учителя в школе, когда он поднимал руку, чтобы ответить, обращались к нему так: «Да, Человек-паук?» Отучил его от этой привычки я. Я же научил его отзываться на собственное имя. Как это мне удалось – наш с Люком секрет. Не думаю, что Люк об этом помнит.

Я выхожу из кухни, забрав с собой пакет с пирожными. Я думаю о Митчеллах. Сколько раз мы вместе проводили время, но ни разу они даже не намекнули, что между мной и Джоани кто-то стоит. И как мне теперь к ним относиться? Марк провожает меня до двери и распахивает ее, стараясь на меня не смотреть. Я выхожу, не сказав ни слова. Думаю, что Митчеллам я не скажу ни слова еще очень и очень долго.

Я иду к машине и вспоминаю о том, как отучил Люка от его вредной привычки. В тот день мы с Джоани пришли к Митчеллам в гости. Я стоял на крыльце, расположенном со стороны сада, и смотрел, как Люк ловит жаб. В одной руке у него был сачок, в другой – фигурка Человека-паука. Жабы не попадались, и Люк готов был расплакаться.

«Смотри, Люк, – сказал я, – вон там еще одна».

Люк обернулся и замер, глядя перед собой. Никакой жабы он не увидел.

«Люк, иди-ка сюда, – позвал я его. Джоани и его родители о чем-то весело болтали, стоя возле барной стойки. Только что все трое выкурили по сигарете с травкой, поэтому на повышенных тонах несли всякую чушь. Я опустился возле Люка на колено. – Слушай, что я тебе скажу, – обратился я к нему. – Посмотри на Человека-паука. Он же не мужчина, видишь?»

Люк взглянул на меня, затем на фигурку в своей руке.

«Ты посмотри, – сказал я, – у него между ног ничего нет, там гладко, как у женщины».

Люк погладил Человека-паука рукой.

«Человек-паук – это же лузер, вечный неудачник. Знаешь, как называют его другие супермены? Шестерка. Они ему так и говорят: „Катись отсюда, ты, паршивая шестерка!“»

Не понимаю, зачем я ему так сказал. Правда, потом, слыша неестественный, преувеличенно веселый смех его обдолбанных родителей, я понял зачем.

Люк внимательно посмотрел на свою куклу.

«Ну как, хочешь, чтобы тебя по-прежнему называли Человек-паук?»

Он замотал головой.

Я выезжаю из района Нууану и сворачиваю на шоссе Пали. В голове вертятся лишь две мысли: моя жена умирает; ее любовника зовут Брайан Спир.