Текст книги "Потомки"

Автор книги: Кауи Харт Хеммингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

40

Сердце колотится, как будто я вышел на сцену. Я слышу голос своей тещи.

«Джоани! – зовет она, – Джоани!»

Я выхожу в коридор. Скотт идет, сунув руки в карманы, низко опустив голову, и шаркает, как ребенок. Элис оделась очень мило – вернее, сиделка или Скотт одели ее очень мило: на ней длинная красно-белая юбка и черный свитер, на руках золотые браслеты, волосы тщательно уложены. Понимает ли она, где находится?

– Джоани! Джоани! – взывает Элис. – Прокаженный! – бросает она больному, проезжающему мимо в инвалидном кресле.

Тот оторопело смотрит на нее, а Элис как ни в чем не бывало идет дальше.

– Привет, Элис, – говорю я.

Она проходит мимо, но Скотт догоняет ее, берет за руку и вводит в палату.

– Скоро придет Барри, – говорит он.

Взглянув на Джоани, он подходит к окну, раздвигает жалюзи. Он оглядывается, отходит в глубину палаты. Скотт ведет себя так, словно пришел с женой в магазин покупать дамское белье. Он не знает, что делать.

– Скотти, встань, пусть дедушка сядет.

– Привет, Бинго, – говорит Скотт. – Я тебя не заметил. – Он бросает взгляд на Алекс и замечает Сида. – И ты здесь!

Скотт садится и усаживает Скотти себе на колени.

Алекс стоит возле кровати и что-то шепчет. Я слышу: «Что получится, если аллигатора скрестить с ребенком?» – но я не слышу ответа. Я думаю: а что, в самом деле, получится? Наверное, аллигатор. Прощай, ребенок. Не знаю почему, но эта шутка-загадка терзает мне душу.

В палату входит Барри, с букетом цветов и чем-то похожим на альбом для фотографий. Он плачет. Он здоровается с каждым, затем без сил повисает у нас на руках. Я поддерживаю его и похлопываю по спине раскрытой ладонью. В другом случае я бы сжал ее в кулак.

– Привет, сын, – говорит Скотт.

Я забираю у Барри цветы. Он подходит к кровати Джоани и становится рядом с Элис.

– Что вы решили? – спрашивает Скотт.

– Насчет чего?

– Что вы решили?

– Будем ждать. Пока не поймем, что время пришло.

– Я не о том. Что вы решили по поводу продажи земли? Кому продаете?

– Скопидом, – говорит Элис, обращаясь к гирлянде из цветов жасмина.

Мои дочери прислушиваются. Им интересно знать, что я отвечу. Это невыносимо. Им хочется знать, сколько я получу. Сколько мы все получим.

– Вы считаете, что сейчас самое время это обсуждать?

– Сколько ты получишь за землю? – спрашивает Скотт.

Я смотрю на Барри в надежде, ища у него защиты, но он лишь произносит:

– Папа, ты об этом из газет узнаешь.

– Я не желаю узнавать из газет, – говорит Скотт. – Я хочу услышать прямо сейчас.

– Я уже сказал, Скотт, сейчас не время. Поговорим об этом позже.

– Какая тебе разница? Подумаешь, миллион туда, миллион сюда.

– Вас что-то беспокоит?

Скотти окаменела у него на коленях. Скотт собирается подняться, и она встает, но он так и сидит. Он старательно избегает моего взгляда. У него на лице жесткая, насмешливая ухмылка.

– Забавно, что Джоани угодила в аварию именно тогда, когда у тебя появилась возможность получить кругленькую сумму.

– Не вижу тут ничего забавного, – говорю я. – Во всем этом даже близко ничего забавного.

Вчера Хью сообщил кузенам о моем решении. Нужно сказать, что сделал он это великолепно: огласил решение спокойным, ровным и твердым голосом. Его тон был до того деловым и строгим, что никто не осмелился ни заорать, ни горестно повздыхать. Джоани уж наверняка закатила бы скандал. Будь она здорова, уж они-то выразили бы протест. Теперь же им придется ждать. Благодаря Хью я снискал репутацию человека пусть выбитого из колеи, но тем не менее способного на решительные поступки, репутацию оптимиста и храбреца. Ральф похлопал меня по спине. Кузен Шесть сказал: «А наплевать, все равно я скоро умру».

– Ты всегда был эгоистом, – говорит Скотт. – Она отдала тебе все, что у нее было. Она создала тебе теплый, счастливый дом.

– Скотт, чего ты хочешь? – спрашиваю я.

И снова смотрю на Барри. Тот делает вид, что его интересует только Джоани, и я понимаю, что он согласен с отцом, иначе он бы мне помог.

– Мы хорошо жили, – говорю я. – Очень хорошо. По-вашему, она была несчастна, потому что я давал ей мало денег? Вас это злит?

– Ей хотелось иметь собственный катер.

– У меня не было денег на катер! Не было. Мы не можем позволить себе такие траты. Мы живем на зарплату. Я буду брать деньги из основного капитала на то, чтобы заплатить за обучение дочерей в колледже, за их проживание на Пунахау, а это по двадцать восемь тысяч на каждую. Плюс уроки речи и танцев, летние лагеря. Список можно продолжить.

Девочки смотрят на меня с удивлением и обидой. Вот что значит дети из богатой семьи – они забывают о том, что учителям нужно платить. Забывают, что все стоит денег: участие в постановке пьесы, выдувание стеклянного бонга. Дети в бедных семьях прекрасно знают, что сколько стоит. Любая мелочь. Я смотрю на стену над головой Скотта и очень хочу садануть по ней рукой. К чему эти рассуждения о плате за обучение? С какой стати я пытаюсь защищаться?

– Если бы у Джоани был собственный катер, в котором она знала бы каждую деталь, ей, возможно, не пришлось бы… – Он машет рукой в сторону дочери.

– Она не в первый раз участвовала в гонках, и в том, что случилось, не было моей вины! Не я устроил аварию!

– Она заслуживала больше, чем катер, – говорит Скотт, глядя мне в глаза.

Не могу поверить, что он это говорит, да еще в присутствии своих внучек. Я едва сдерживаюсь, чтобы не выложить ему правду прямо в лицо. Я мог бы сказать, что Джоани мне изменяла и что я тоже кое-чего заслуживаю. Я мог бы сказать, что она разбила мне сердце, разбила сердце нашим дочерям.

– Знаю, – отвечаю я. – Заслуживала. – И сам понимаю, что так оно и есть, что это не просто слова, которые я произношу, чтобы угомонить Скотта. Я делаю вдох поглубже. Напоминаю себе, что он отец моей жены. Я даже представить себе не могу, что бы я чувствовал, окажись на месте Джоани одна из моих дочерей. – Вы правы, – говорю я. – Простите.

– Бога ради, кончайте издеваться над человеком! – говорит мне Сид.

– Да, дед, ты чего? – говорит Скотти.

– Папа делал все, что мог, – говорит Алекс.

Я едва ли не пугаюсь: а вдруг Скотт подумает, что я заплатил своим дочерям за то, чтобы они меня поддержали? Наш объединенный фронт выглядит странно, будто бы это не мы, а какая-то другая семья. Из тех счастливых семейств, что порой попадаются на глаза. А потом я думаю: а мы? Мы счастливое семейство? Мы же собрались в палате, несмотря ни на что. Где бы мы ни находились, кем бы ни были, мы пришли сюда только ради Джоани, только потому, что она молчит. Я вспоминаю Сида, который сказал своей матери, что смерть отца – лучшее, что у них случилось, и понимаю, что он сказал так вовсе не со зла, а чтобы она узнала правду, пусть горькую, но правду. Каким же нужно быть храбрым, чтобы это сказать.

Я мог бы сказать Скотту, что деньги не сделают мою жизнь лучше; смерть его дочери сделает ее лучше. В глубине души я знаю это. Я не хотел того, что произошло, я не желал жене зла, но сейчас, когда это случилось, сейчас, когда я знаю, что будет дальше, я уверен, что дочери это переживут и станут сильными, интересными людьми, а я буду им хорошим отцом, и у нас будет счастливая жизнь, гораздо лучше той, к которой мы привыкли. Мы будем счастливы. Джоани. Прости нас.

– Я не смог выбрать покупателя. – говорю я Скотту. – Сделка не состоялась.

Девочки изучающе смотрят мне в лицо. Алекс улыбается. Не знаю почему, не знаю, что значит для нее мое решение, но я рад получить ее одобрение.

– Я оставил землю в семье, хотя это и станет для нас еще одной занозой в заднице. Придется много работать.

– Это меня не касается. – говорит Скотт.

Мне хочется крикнуть, что и меня волнуют совсем другие проблемы, что сейчас мне приходится думать за всех, что моя жизнь неожиданно нанесла мне удар, но я устоял на ногах.

Скотт встает и подходит к Джоани. С видом знатока разглядывает цветы, словно книги на полке, и вдруг смеется:

– Держу пари, все чуть не лопнули от злости, когда ты им это объявил.

В его голосе слышится гордость.

– Точно. Могу представить, что́ они там говорили, когда я ушел.

Хотя мой поступок абсолютно допустим с точки зрения закона, я все же не гарантирован от неприятностей, какие может устроить какой-нибудь адвокат, который вполне способен найти слабое место в моей позиции и вцепиться в меня мертвой хваткой.

Элис смотрит на журнал Сида. У нее огромные, как у совы, глаза.

– Пойдем? – спрашивает она.

– Нет, мам. – отвечает Барри.

– Почему? – спрашивает она.

– Потому что…

– Да, Элис. – говорит Скотт, – нам пора.

Он складывает руки и обращает взор на свою дочь. Девочки с тревогой смотрят на меня.

– Девочки, – командую я. – Сид!

Я киваю на дверь. Все вместе мы выходим в коридор.

– Он прощается? – спрашивает Алекс.

– По-моему, да, – отвечаю я.

В коридоре мы проходим несколько шагов в одну сторону, разворачиваемся и идем в другую. Только Скотти стоит на месте и смотрит на деда. Через некоторое время мы не выдерживаем и тоже становимся в дверях, хотя и делаем вид, что смотрим куда-то в конец коридора. Скотт стоит с закрытыми глазами, а его рука лежит на плече Джоани. Скотт молчит. Барри стоит рядом, глядя на отца со страхом и почтением.

– Он читает молитву? – спрашивает Сид.

– Нет, – отвечаю я.

Элис отходит от постели дочери, Скотт смотрит на нее, потом на дочь, зажимает рот ладонью и зажмуривается. Затем открывает глаза и кладет ладонь дочери на лоб, гладит ее волосы. После этого подходит к Элис, берет ее за руку и ведет к двери. Мы дружно делаем шаг в сторону. Скотт бросает на меня мимолетный взгляд и уходит. Мне знаком этот взгляд – обычно так смотрит на меня адвокат проигравшей стороны после процесса. В этом взгляде и раздражение – вот черт, как ему это удалось? – и твердая уверенность в том, что мне просто чертовски везет.

41

После ухода Скотта Джоани как-то меняется. Словно прощание с ним приблизило ее к небытию, и на нее тяжело смотреть; я знаю, что родители никогда больше ее не увидят. Все вокруг будто бы изменилось. Мы стоим в коридоре. Мы ждем, когда Барри простится с сестрой.

– Дедушка нас еще любит или нет? – спрашивает Скотти.

Я и сам об этом думаю. Будет ли Скотт поддерживать с нами связь? Впрочем, это зависит от меня. Мне придется заботиться о том, чтобы внучки время от времени виделись с дедом. Придется следить за тем, чтобы о нем кто-то заботился. Теперь он тоже мой, хочешь не хочешь. Удивительно, но у моих девчонок совершенно одинаковые прически. Раньше я почему-то этого не замечал: у обеих волосы разделены на пробор и зачесаны на правую сторону.

– Разумеется, любит. Просто ему больно. Когда человеку плохо, он может сказать лишнее.

Сид смотрит в сторону, на двери лифта; это меня отвлекает.

– Ну, я пошел, – говорит Барри, выходя из палаты.

– О’кей, – отвечаю я, едва не брякнув: «Уже все? Так быстро?»

– Может, я еще вернусь, – говорит он. – Мне нужно прийти в себя. Я потом еще вернусь. Но сейчас мне нужно уйти.

– О’кей, Барри, – говорю я.

Он обнимает сначала меня, потом девочек.

– Можно делать все что угодно, – говорит он им. – Поступать так, как считаешь нужным, но нельзя давать волю гневу. Это очень некрасиво.

Я знаю эти слова. Я жарил на кухне мясо. Эстер готовила свои эмпанадас и смотрела шоу Опры Уинфри. Там выступала одна женщина, у которой погиб сын, и она произнесла именно эту фразу. Помню, я тогда замер, уставившись на экран, до того меня тронули ее слова, произнесенные с чувством и достоинством. Я почти поверил той женщине, поверил, что она сказала их членам своей семьи и что они ей тоже поверили, но у Барри они прозвучали иначе. Не верится, что он сам будет им следовать. Барри прочитал уйму книг по аутотренингу, однако все они были о любви, а не о смерти. Я думаю, что, когда на него обрушится внезапное горе или страдание, он не сможет найти нужных слов, дарующих утешение. Впрочем, любой из нас, получив удар судьбы, не знает, что делать. Хотелось бы мне узнать ответ на вопрос: как научиться помогать себе и тем, кто страдает рядом?

– Ну что ж, девочки, – говорю я, – теперь остались только я да вы.

– Нет, ты и я, – говорит Скотти.

– И я, – говорит Сид.

– Вы готовы? – спрашиваю я. – Идем в палату?

Они заглядывают в дверь, но войти не решаются.

– Что-то мы делаем не так, – говорит Алекс. – Стоим тут и вроде как наблюдаем. Ждем…

– Я знаю, – говорю я. – Знаю.

Сид оглядывает коридор, затем смотрит на часы и проверяет свой мобильник.

– Ты кого-то ждешь? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает он.

Я вижу, что я его разочаровал. Конечно, он думает, что я должен был врезать Брайану, этому слабаку, который струсил бы и во «фруктовой битве» [50]50
  Детская компьютерная игра.


[Закрыть]. Он думает, что, если бы я рассказал Джули о связи ее мужа с Джоани, мне сразу стало бы легче. От этого мне и смешно и грустно, поскольку парень так ничего и не понял. Если кто-то и должен уже кое-что знать о бессмысленности мести, так это Сид.

– Может, выйдем подышать свежим воздухом? Или поедим? Можно взять морскую тарелку.

– Тогда, может быть, простимся с мамой? – говорит Скотти. – На всякий случаи.

Я заглядываю в палату.

– Нет, – говорю я, – не надо. Все в порядке. Мы скоро вернемся.

Прощаться нужно один раз, на второй у нас уже не будет сил, поэтому мы уходим, надеясь, что к нашему возвращению Джоани будет еще жива, и боимся признать, что, возможно, совершаем ошибку.

42

Когда мы возвращаемся в палату, Джоани еще жива. Жива она и на следующее утро. Мы снова сидим в полутемной комнате, смотрим на Джоани и ждем. Цветочные гирлянды привяли, особенно имбирь и жасмин, но еще продолжают источать тонкий аромат. Кончики пальцев Джоани поголубели. Я не знаю, заметил ли это кто-нибудь, кроме меня? Джоани живет без аппаратуры уже пять дней.

В дверях появляется Джой.

– Привет, Джой, – говорю я.

– Здравствуйте, мистер Кинг. К вашей жене пришла посетительница.

Я видел горе в глазах отца, который молча прощался с дочерью, но что-то во взгляде Джой, в том, как она смотрит в сторону, как она серьезна, пугает едва ли не больше.

– Кто? – спрашиваю я.

– Женщина. Не знаю, кто она. Пропустить или вы хотите побыть одни?

Я пытаюсь сообразить, кто бы это мог быть. Все свои с Джоани уже простились. Может быть, это Шелли?

– Хорошо, – говорю я, – пусть войдет.

– О’кей, мистер Кинг.

Джой уходит, и я не знаю, почему она так грустна. Жалеет ли она меня или себя, потому что мы больше не ее клиенты? Скорее всего, она просто ждет, когда освободится палата, чтобы убрать постель и приготовить ее для следующего пациента?

– Кто это может быть? – спрашивает Алекс.

Она убирает волосы за уши и расправляет блузку.

Только сейчас я замечаю, как хорошо она выглядит. На ней черные слаксы и свежайшая белая блузка с воротничком. На Сиде тоже рубашка и джинсы, которые даже не сползают вниз. Никто не просил их одеться прилично, и я удивляюсь, мне даже становится грустно, оттого что обошлось без моих просьб и наставлении. Зато Скотти все еще на полном моем попечении, о чем свидетельствует ее вытянутая футболка, которая свисает, как мешок, ниже шорт, и кажется, что, кроме футболки, на Скотти больше ничего нет. На спине у нее красуется надпись: «ЯРОСТЬ» и нарисован питбуль с мордой в пене, задирающий заднюю лапу на маргаритку.

– А если мы не хотим никого видеть? – говорит Скотти. – Это же наше время!

– Все, теперь поздно, – говорит Алекс.

– А если она из агентства по защите прав детей? – говорит Скотти.

– С какой стати, Скотти? Что ей здесь делать? – спрашиваю я и окидываю взглядом ее футболку, волосы и ногти.

– Чтобы забрать меня и Алекс, – отвечает она.

– Куда?

– Да ладно, я пошутила. Ага, испугались!

Сид сидит на стуле и нервно постукивает ногой; похоже, ему не по себе. Потом он перестает стучать, выпрямляется, его лицо проясняется. Я перевожу взгляд на дверь и вижу огромный букет белых роз, за которым лица вошедшей не видно, но я мгновенно узнаю эти темно-рыжие волосы и белые бледные руки. Джули Спир.

Она ставит вазу с цветами на стол и оглядывает свой светло-голубой свитер.

– Воду пролила, – поясняет она.

У нее на груди пятно, которое по какой-то странной иронии имеет форму розы.

– Вот, – говорит Скотти, – возьмите.

Она подходит к шкафчику, достает оттуда больничный халат и протягивает его Джули.

Та секунду мешкает, затем говорит «спасибо», вытирает пятно рукой, после чего окидывает взором нас и Джоани. Да, я сказал ей, что жена больна, но никак не ожидал, что она приедет ее навестить. Алекс берет вазу и ставит в углу палаты, поскольку на столике возле кровати Джоани и так полно цветов.

– Как мило, что вы пришли, – говорю я. – Не ожидал…

– Я понимаю – мы едва знакомы, но я все думала о вас и о девочках. Вы сказали, что ваша мама в больнице. Мне показалось, я должна ее навестить.

Ее руки слегка дрожат. Она подносит руку к груди и тяжело вздыхает. Я беру Джули за локоть и подвожу к стулу рядом с Сидом. Тот кивает ей.

– Знакомьтесь, это Сид. Сид, это миссис Спир.

– Джули, – поправляет меня она. Сил протягивает ей руку, которую она пожимает и почему-то говорит: – Спасибо.

– А где ваши дети? – спрашивает Скотти.

Джули словно тщательно обдумывает ответ:

– Они остались на Кауаи с моим мужем. Скоро приедут.

– Вы мамина подруга? – спрашивает Скотти.

Джули внимательно смотрит на Джоани, словно ответ на этот вопрос зависит от того, что она увидит.

– Нет, – наконец отвечает она. – Мы никогда не встречались.

Мы с Алекс обмениваемся недоуменными взглядами. Я заметил, что это началось у нас уже довольно давно. Когда происходит что-нибудь странное, или смешное, или неприятное, я первым делом смотрю на старшую дочь. «Что здесь делает Джули?» – написано у меня на лице.

– Изумительные цветы, – говорю я. – Спасибо, что зашли, Джули.

– Алекс, – подает голос Сид, – Скотти, давайте выйдем на минутку.

– Что? – говорю я. – Нет-нет, не надо. Вам совершенно незачем выходить.

Но Сид, легонько подталкивая Алекс в спину, выводит ее из палаты. Скотти уходит за ними и прикрывает за собой дверь. Мы с Джули остаемся одни. Я должен сказать ей, что моя жена умирает и что ей лучше уйти. Я подхожу к кровати.

– Я все знаю, – говорит Джули.

Она стоит возле окна, закрытого вертикальными полосками жалюзи. Джоани их терпеть не могла, дома я их оставил только в своем кабинете. «Жалюзи бывают только у молодоженов», – заявила она, как только переехала в мой дом. Жалюзи были на всех окнах, когда я только его покупал, и я не хотел ничего менять – ни полы, ни балки, ни внутренний дворик, ни гараж и крышу, – пока Джоани не вцепилась в меня. Она велела расширить подъездную дорожку, посадить три вида папоротников, переделать крышу, соорудив на фасадной стене козырек на деревянных опорах, чтобы дом выглядел шикарно и гостеприимно. Она велела выбросить старый ковер, поменять старые обои, перестроить кухню и ванные комнаты. Она без конца торговалась с подрядчиками, добиваясь скидок. Она работала не покладая рук и превратила старый дом в новый шикарный особняк. Когда я его увидел, то и представить себе не мог, как тут жить.

– Мэтт, – говорит Джули.

– Да, – отвечаю я. – Слушаю вас.

– Знаете, зачем я пришла? Потому что мне все известно. Потому что муж отказался прийти.

Я молчу и зачем-то роюсь в карманах. Нащупываю бумажный шарик и пытаюсь определить, что это была за бумажка.

– Я знаю, что Брайан с ней спал. Знаю, что ей… стало хуже.

– Она умирает, – говорю я.

– Не понимаю, что я здесь делаю.

– Мне очень жаль.

– Жаль? Чего вам жаль?

– Я не должен был к вам приходить. Я не знал, что у него семья. Простите.

Джули смотрит на одеяло, переводит взгляд на лицо Джоани.

– Джоани была красавица, – говорю я. – Она не так выглядела.

Джули кивает:

– Я чувствую себя ужасно, и все потому, что злюсь. – Она начинает плакать. – Злюсь на них обоих.

– Я тоже. И это очень странно и очень скверно.

Джули смахивает слезы.

– Когда он вам все рассказал? – спрашиваю я.

– Кто? Муж? – удивленно спрашивает она.

– Да. Он рассказал, когда мы ушли?

– Ничего он мне не сказал, – отвечает она. – Это Сид. Вчера он позвонил нам. Мы с мужем чуть с ума не сошли. Можете себе представить?

– Сид, – говорю я. – Так-так…

– Это, знаете, как…

Джули начинает смеяться, потом обмахиваться рукой. Мне кажется, на нее сейчас лучше не смотреть, и я гляжу в потолок, но потом снова перевожу на нее взгляд, не в силах скрыть раздражение.

– Что смешного? – спрашиваю я.

– Это ужасно, – говорит она.

– Джули, простите, я очень сожалею, но сейчас не время для этого. Мне нужно побыть с женой.

– Я знаю, – почти сердито отвечает она. – Я подумала, что это ужасно… что мой муж отказался приехать. Я решила, что если он не едет, то должна поехать я. Понимаете, я хотела сказать вашей жене, что мне очень жаль.

Возможно, в глубине души она радуется, что мою жену постигла такая участь. Мне не нравятся взгляды, которые она бросает на Джоани; я вижу контраст между ними. Лицо у Джули после отдыха на побережье загорело. Джоани рядом с ней кажется съежившейся, усохшей. Мне хочется защитить Джоани; я чувствую, что люблю ее так, как не любил никогда. Мне хочется взять ее за руку и показать Джули на дверь.

– Он все мне рассказал, – говорит Джули, обращаясь то ли ко мне, то ли к Джоани. – Но я прощаю вас за то, что вы вторглись в мой дом и хотели разрушить мою семью.

– Остановитесь, – говорю я, – не надо.

Она хочет еще что-то сказать; вероятно, она тщательно отрепетировала свою речь, но я не могу позволить ей сражаться с женщиной, которая не может ответить тем же. Куда исчезли утонченность, изящество, элегантность Джули? Она-то считала, что совершит благородный, возвышенный поступок, но на деле это просто гнев. У нее одно желание, одно стремление – как, впрочем, и у меня – защитить то, что принадлежит ей. Это война. Это всегда война.

Я решительно иду к двери и распахиваю ее, давая понять Джули, что ей пора уходить. Она вновь бросает взгляд на Джоани. Может, вытолкать ее из палаты? Мельком взглянув на цветы, Джули отворачивается.

– Он не любил ее, – говорит она.

– Знаю, но, когда он был с ней, он и вас не любил.

Она становится передо мной:

– Я пришла… Я не хотела, чтобы все так получилось. Я просто люблю свою семью, вот и все.

– Она моя жена, – говорю я.

Она ждет, что я еще что-нибудь скажу, но я молчу. Я мог бы сказать: «Она – любовь всей моей жизни. Иди домой, к своей семье, а я останусь здесь». Но я больше не хочу ничего говорить. Последние несколько дней вымотали меня до предела. Уходите, все. Пожалуйста, уходите.

Джули медлит, очевидно колеблясь, она не знает, ло-жать ли мне руку или обнять, но я даю понять, что не нуждаюсь ни в том ни в другом. Я вспоминаю, как поцеловал ее ради того, чтобы поставить на ней свой знак, как Брайан оставил свой знак на моей жене. От этих воспоминаний на душе становится противно. Глупая месть. Из всех женщин для поцелуя я выбрал Джули. Идиот.

Она выходит в коридор, я закрываю за ней дверь и смотрю на пышный букет белых роз. Я подхожу к своей жене, превратившейся в призрак. Сажусь на ее постель. Беру ее за руку, хотя эта рука не похожа на руку моей жены. Трогаю ее лицо, смотрю на запекшиеся губы. Глажу лоб, как гладил ее отец. И молча прошу ее простить меня, но тут понимаю, что она не бог и мне вовсе не нужно возносить к ней молчаливые молитвы.

– Прости меня, – говорю я. – Я люблю тебя. У нас было столько хорошего.

Пришло мое время. Я не хочу обнимать ее, потому что не хочу чувствовать в руках ее бессильное тело; не хочу целовать, потому что ее губы мне не ответят, и все же я ее целую. Я прижимаюсь губами к ее губам и кладу руку ей на живот, потому что отсюда появилось все – моя любовь и боль, гнев и гордость. И хотя я собирался прощаться молча, я произношу вслух:

– Прощай.

Я целую Джоани в шею, прижимаюсь к ней лицом. Прощай. Джоани. Прощай, моя любовь, мой друг, моя боль, мое счастье. Прощай. Прощай. Прощай.