Текст книги "Потомки"

Автор книги: Кауи Харт Хеммингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

34

Борт «9–15» на удивление полон. Туристы тащат набитые сувенирами сумки, чтобы доказать, что побывали на Гавайях. В сумках, конечно, национальные украшения, футболки и орехи макадамия. У всех на руках золотые браслеты, на которых выгравированы их гавайские имена. Вернувшись домой, они будут называть своих собак или своих детей Лани или Коа. Лично я думал, что мы в качестве сувенира повезем мужчину, которого доставим в больницу для прощания с моей женой, но нам не повезло: у нас нет сувениров, ничего на память об этой поездке.

Девочки мои устали. Скотти за последние дни сильно похудела. Она спит в кресле рядом со мной. Жесткий серый плед из самолетного пакета обрамляет ее лицо как капюшон, и она в нем выглядит бледной, как юная наркоманка, как Смерть. Нужно не забыть накормить детей. Проследить, чтобы умылись, почистили зубы, сходили к врачу и собрали школьные учебники. Заставить их заниматься спортом, научить дружить, учиться и читать хорошие книги. Сказать, чтобы не курили, не занимались сексом, не садились в машину к незнакомцам или к пьяным приятелям. Научить писать благодарственные открытки и есть то, что дают, отвечать «да», а не «ага», класть на колени салфетку и жевать резинку с закрытым ртом. У меня на это уйдет много времени.

– Что там у вас произошло? – спрашивает Алекс.

Я прижимаю палец к губам и показываю на Скотти, пытаясь увильнуть от ответа.

– Она спит, – говорит Алекс. – Расскажи. Когда он приедет?

Сид наклоняется к нам. Я смотрю перед собой, но чувствую на себе их взгляды. Я не знаю, что ответить. Это как с историей про акулу. Мне кажется, что нельзя говорить им все, они должны сохранить образ хорошей матери. Но я не знаю, какой образ лучше – Джоани влюбленная и страстно любимая или Джоани обманутая и несчастная. Она уже никогда не узнает о том, что совершила ошибку, но я не уверен, что меня это радует.

– Он был в шоке, – говорю я.

– Он просил у вас прощения? – спрашивает Сид. – Надеюсь, что да. Вы же могли все рассказать его жене, а вы этого не сделали. Надеюсь, он понял, как ему повезло. Я бы на вашем месте все выложил его жене. Пусть бы знала. А то так и проживет как последняя дура до конца своих дней.

– Угомонись, сынок, – говорю я. – Не надо так.

Алекс кладет руку на ногу Сида, и я вижу, как нога подпрыгнула. Она его ущипнула. Странно, почему он злится? Я вспоминаю, как по дороге сюда он внимательно изучал инструкцию. Чтобы отвлечь внимание Алекс и Сида, я достаю из кармана кресла ламинированный листок. Я смотрю на картинку, где пассажиры сидят на надувном плоту посреди океана. На них спасательные жилеты. На азиатском лице мужчины играет улыбка.

Алекс бросает взгляд на рисунок:

– У них даже одежда сухая.

Я показываю на плавающий на поверхности воды самолет.

– Так он приедет или нет? – спрашивает меня Сид.

– Думаю, что нет, – отвечаю я.

Слабая, беспомощная, неподвижная, обманутая. Я не знаю, стала бы Алекс ее больше любить за это, пожалела бы?

– По-моему, он все еще очень любит свою Джули, – говорю я.

– Скажите пожалуйста, – насмешливо бросает Сид и смотрит в иллюминатор. – Если оы он любил свою жену, то не стал бы трахать вашу.

– Сид, – на удивление спокойно говорит Алекс, – будь любезен, заткнись.

– Да, – стараясь подражать ее спокойному голосу, говорю я. – Пожалуйста.

Внизу проплывает часть Гонолулу. Видны огни на склонах холмов, потом глухое темное пространство, потом еще одна цепь огней. Странно представить себе, что где-то внизу живут другие люди. Каждый огонек внизу – это чей-то дом, где живет человек, или семья, или кто-то вроде меня, кому сейчас нелегко. Я чувствую, как самолет падает в воздушную яму, потом входит в облака, внизу ничего не видно, зато скорость становится зримой.

– Я думаю, тебе пора домой, – говорю я Сиду. – Повидаться с матерью. – (Он смотрит в иллюминатор.) – Сид, ты меня слышишь?

– Не могу, – отвечает он.

– Можешь. Она твоя мать и хочет, чтобы ты жил дома.

– Она меня выперла, – отвечает он.

Я пытаюсь поймать взгляд Алекс, но она смотрит в другую сторону. Ее рука по-прежнему лежит на ноге у Сида. Вместе эти двое непробиваемы. Впереди появляется посадочная полоса. Мы вернулись в реальность, оставив далеко позади тихий, спокойный остров.

Часть IV
Поиск пути

35

Встреча состоится в доме Кузена Шесть. Его зовут Кузен Шесть потому, что однажды в детстве он выпил шесть банок пива, после чего разбил себе нос. Сейчас ему под семьдесят, но прозвище держится так же крепко, как сам он стоит на ногах. Он встречает нас в гостиной, которая похожа на мою – такие же раздвижные стеклянные двери, выходящие на задний двор. Каждый раз, когда я попадаюсь ему на глаза, он начинает рассказывать свою любимую историю о том, как учил солдат серфингу в обмен на пропуск к своему любимому месту на пляже, в дни войны оказавшемуся в закрытой зоне. Вот почему я торчу возле бассейна и делаю все, чтобы кузен меня не заметил. Каждый раз он во всех подробностях описывает мне тех солдат, словно рассказывает в первый раз, а мне грустно, неловко, и я немного сержусь.

Я сижу за столиком. На нем разложены документы, заявление для прессы, лежит наготове ручка, но я еще ничего не подписал. Мысли заняты совсем другим. Скоро я овдовею. Дочери ждут меня в больнице, возле постели матери, которую мы оставили на одну ночь и два дня. С тех пор как мы приехали, я не видел Сида ни разу. Интересно, чего он добивается? Сначала я хотел позвонить его матери, но потом решил, что сейчас не до нее. Мне и так пришлось общаться со множеством людей, без которых я мог бы прекрасно обойтись. Я отодвигаю мысли о Сиде и своих дочерях. Сегодня мне предстоит разбираться с правами на наследство.

Некоторые из моих кузенов хотели бы продать землю тому, кто сделает наиболее выгодное предложение, не желая учитывать тот факт, что на месте плантации таро будет возведен очередной супермаркет, однако большинство предпочитает принять предложение Холитцера – единственного уроженца здешних мест. Мне эта ситуация не нравится. Я хочу, чтобы наша земля перешла в надежные, добрые руки, но их-то я как раз и не вижу, совсем как когда-то мой отец. А это значит, что победит Холитцер. И Брайан.

Кузены выходят во дворик. На них шорты, футболки и резиновые шлепанцы. У всех в руках бокалы с дорогим коктейлем. Жена Кузена Шесть проходит мимо вазы с какимахи [46]46
  Вид крекеров; готовятся с добавлением риса, соевого соуса, соевых бобов и различных специй.


[Закрыть], из-за чего от всех гостей несет соевым соусом.

– Э, давненько мы не виделись, – говорит мне Хью. Он сидит рядом, со своим экземпляром документов, держа ручку во рту.

– Мы виделись вчера вечером. На Кауаи.

– Это было вчера? Надо же! – Хью опасливо оглядывает свой стул. – Слушай, эта штука меня выдержит?

Я смотрю на ветхий стул с плетеным пластиковым сиденьем. Сажусь поплотнее на свой, проверяю.

– Должна выдержать, – не очень уверенно отвечаю я.

Хью устраивается поудобнее. Слышится зловещий треск.

– Гамак для задницы, – говорит Хью и начинает перелистывать бумаги. – А, ладно, подпишу, и пошло все к черту.

Он разглаживает страницу и ставит на ней свою подпись.

Вот повезло так повезло. Я смотрю на кузенов возле бассейна. У них ослепительно-белые зубы и темно-коричневая кожа. Что со мной произошло? Почему я не такой, как они?

– Ты когда-нибудь чувствовал себя виноватым? – спрашиваю я. – Вот из-за этого.

Я показываю ему бумаги.

– Нет, – отвечает Хью. – Никогда.

– Ясно, – говорю я.

Хью прав. В чем его вина? Это ведь все равно что винить себя за цвет своих глаз. Лично я испытываю чувство вины исключительно из-за того, что обманул ожидания жены. Она-то думала, что я дам ей другую жизнь. Ей нужно было выйти замуж за кого-то другого, кто был бы более харизматичным. Более сильным и громогласным, кто ел бы быстро и жадно, вытирая рот тыльной стороной руки. Я думаю о том, как она и Брайан, обнявшись, входили в его дом в Блэк-Пойнте, и вспоминаю о Джули. Я представляю себе, как Джоани осматривает комнаты, насмешничая по поводу безделушек или развешанных по стенам картин, и уже планирует все там переделать. Мне хочется сказать ей: уймись. Это дом Джули. Джули, которая умеет разжигать угли для барбекю.

– Джоани стало хуже, – говорю я.

Хью выводит свою подпись на первой странице документа. Почерк у него совершенно детский. Слишком разборчивый. Хью легонько пожимает мою руку. Рука у него выглядит так, словно с нее содрали кожу. Она красная и вся в прожилках.

– Ничего, выкарабкается, – говорит он. – Она у тебя боец.

– Нет, – отвечаю я. – Уже не выкарабкается. Она умирает. Мы отключили все аппараты.

Я делаю глоток из стакана Хью, потому что он передо мной, а у меня нет коктейля. Хью – старший кузен, вождь племени, который всегда учил нас, что говорить и что делать, что строить, чем заниматься и, как в данном случае, что продавать и кому. Я хочу, чтобы он что-нибудь сказал по поводу моей умирающей жены. Я ставлю его коктейль на стол.

Хью смотрит сначала на стакан, потом на меня:

– Выпей еще.

– Все нормально, – говорю я и тупо смотрю на бумаги, на ручку с надписью: «HNL TRAVEL» [47]47
  Туристическое агентство на Гавайях.


[Закрыть]. – Не хочу подписывать.

Хью берет стакан, взбалтывает содержимое и отправляет в рот. Затем выплевывает кубик льда.

– Подпиши и топай к своей жене. Всего-то.

– Я не хочу отдавать землю Холитцеру. Не хочу, чтобы она перешла к Брайану Спиру. Мы как-нибудь сами выпутаемся из долгов. Я хочу, чтобы земля осталась у нас.

Хью хмурится:

– Без твоей подписи сделка не состоится.

Я качаю головой. Моей подписи не будет. Никто ничего не получит.

– Не могу, – повторяю я. – Не подпишу.

Я думаю о принцессе. Умирая, она высказала желание передать землю под строительство школы для гавайских детей, но при этом не успела внести это в завещание. Лично мне такая школа ни к чему, у нас и так полно гавайских школ, и во всех учатся исключительно дети-гавайцы, что, между прочим, противоречит конституции. Однако сейчас я чувствую, что не хочу сдаваться, не хочу предавать свою землю, свой народ, своих предков. Сейчас я в ответе за то, чтобы не исчез последний кусок земли, принадлежащей коренным гавайцам. Пусть мы, наша семья, не похожи на гавайцев, потому что мы слишком часто смешивали кровь, отчего наши, раньше плоские, лица заострились, а волосы стали прямыми, пусть мы живем, как хоу-ле, учимся в частных школах, ходим в клубы и нам не с кем поговорить на ломаном английском, все равно и я, и мои дочери – гавайцы, и эта земля наша.

– Слушай, Мэтт, зачем тебе это сейчас? – спрашивает Хью, наклоняясь ко мне. Его красное лицо совсем рядом с моим, белые лохматые брови лезут на лоб, блестящий и на удивление гладкий. С его носа скатывается капля пота и падает на стол. Мы оба смотрим на нее, затем Хью берет меня за плечо, ласково, но слишком крепко. – В чем дело?

Дело в принцессе, думаю я. В моих предках, но не только в них. Мне бы хотелось, чтобы дело было в этом, но у меня есть другая, менее достойная причина: месть. А еще корысть: желание передать землю своим дочерям. Пусть они сами решают, что с ней делать. Желание сохранить, удержать, сберечь то, что досталось мне. Я не хочу делиться своей землей с Брайаном. Не хочу, чтобы она досталась его сыновьям. Не хочу, чтобы история его семьи смешалась с моей историей. Когда-то Кекипи показала, на что она способна, теперь мой черед.

– Ни в чем, – говорю я. – Просто я так хочу. У меня давно не было никаких желаний. А теперь вот хочу, и все.

Хью то ли мне не верит, то ли не понимает. Мой ответ слишком путаный, слишком эмоциональный. Он отпускает мое плечо.

– Это наше дело, – говорю я. – Холитцер считает, что спасает нас. Но наше главное богатство – земля, понимаешь? Мы гавайцы, и это просто чудо, что нам досталась такая часть Гавайев! Так что же – продать ее какому-то хоуле? Это безответственно.

– Налетит ураган, и все наше богатство…

– Это безответственность, Хью! Да, на какое-то время мы растерялись и не знали, что делать, но мы умные люди. Мы можем сами о себе позаботиться. Это наше дело.

Такой взгляд ему понятен. Я думаю о Джоани: что бы она сказала?

– Мы же не слюнтяи, – добавляю я.

Хью наконец улыбается:

– Ну, заварил ты кашу.

– Ничего, я заварил, я и расхлебаю, – говорю я. – Мы просто поторопились. Сам подумай: сегодня я дам согласие на сделку, а завтра все. Конец. Гора с плеч.

Хью кивает.

– А что потом? – спрашиваю я. – Да, у нас будут деньги, нам не придется искать работу, начинать новый бизнес, но…

– Короче, ты не хочешь продавать землю, – говорит Хью.

– Да, – отвечаю я. – Она, – я показываю рукой на остров, – наша. Дороже земли ничего нет.

Хью кладет пальцы в рот и свистит. Резкий свист слышат все кузены, перестают болтать и смотрят на меня. Как будто они уже знают.

Простите(должен сказать им я), я не сделал бы этого, если бы у меня не умирала жена, но дело в том, что она умирает. Она умирает, скоро ее не станет, и мои дочери останутся без матери. По какой-то причине – по прихоти судьбы, в общем-то, – вам требуется мое согласие. Я знаю, вы и сами прекрасно разбираетесь в сложностях наследных прав, знаете, что они одновременно справедливы и несправедливы. Но я принял решение. Вы не получите денег, но мы все сохраним кое-что очень важное, а потом передадим потомкам.

Я смотрю на этих людей. Они – моя семья. И надеюсь, они меня поймут.

36

Здесь новые цветы – имбирь, гардения, тубероза. После коктейля у нас к Джоани приходили гости. Много роз, и ни одной красной. Я представляю себе, как мужья говорят женам: «Все равно она их не видит». Я бы тоже так сказал. Я рад, что нас не было в больнице эти два дня. Скотти не поняла бы ни этих людей, ни их слез, а мы с Алекс избавились от неловкости, которую непременно чувствовали бы от всего этого.

Я вспоминаю, как мы с девочками гуляли по пляжу. Мне хочется вернуться в наш отель.

– Папа, – говорит Скотти, – ты о чем думаешь?

– О тебе, – отвечаю я. – Я думаю о тебе.

Алекс ушла покупать воду – единственное, что сейчас принимают наши желудки. Я хочу, чтобы она скорее вернулась.

Джоани изменилась. Она сильно похудела, побледнела, вид у нее отстраненный. Во рту больше нет трубки. Скотти ничего не сказала об этом, и я очень рад, потому что до сих пор не знаю, как ей сказать.

– Обо мне? – спрашивает Скотти. – А что ты обо мне думал?

– Думал, как быстро ты повзрослела.

– Вряд ли, – говорит она. – Я в нижней части процентиля [48]48
  Статистический термин.


[Закрыть]. Правда, Рина тоже в нижней части. Рина говорит, что…

– Хватит про Рину. Вспомни, что мы о ней говорили.

– Ладно, только я хочу, чтобы завтра она пришла в больницу. Алекс приводит своего приятеля, и я тоже хочу позвать подругу.

– Скотти, Рина не может прийти сюда завтра.

– Почему?

– Ты знаешь, что будет завтра?

Скотти подходит к своему рюкзачку и начинает вытаскивать из него вещи.

– Скотти, я задал тебе вопрос.

– Да знаю, господи, папа!

– И что же? Скажи-ка мне, зачем мы пришли? Никакой Рины, поняла? И перестань копаться в рюкзаке. Скажи, зачем мы пришли в больницу и почему ты не хочешь прикасаться к маме или поговорить с ней?

– Папа!

Я поворачиваюсь. В дверях стоит Алекс. Она принесла бутылки с водой. Скотти сидит на стуле в углу палаты и смотрит в стену. Мне хочется ее обнять, но я не могу. Я поддался гневу.

– Зачем ты на нее кричишь? – спрашивает Алекс.

– Я не кричу. Твоя сестра говорила про Рину, вот и все. Девочки, я хочу только, чтобы все прошло гладко. Я не хочу вас… принуждать. Между прочим, где Сид? Мне нужно с ним поговорить.

– Наверное, ушел с девчонками, – говорит Скотти. – Вчера вечером, пока вы ходили в тот домик, на пляж пришли девчонки, которых мы встретили в отеле, и Сид ушел с ними.

– Что ты болтаешь? – спрашивает Алекс, и я вижу в ее глазах обиду.

– Наверное, пошли устраивать оргию, – с серьезным видом заявляет Скотти.

– Мне все равно, – говорит Алекс, хотя видно, что на самом деле ей не все равно. – О господи!

Я прослеживаю за ее взглядом. Рука Джоани поднялась вверх, словно она дает клятву.

Я мгновенно бросаю взгляд на ее лицо, но глаза закрыты. Да, Джоани иногда дергается, но Алекс еще этого не видела. Я поворачиваюсь к Скотти.

– Скотти, иди сюда, – говорю я.

Я смотрю на руку Джоани. Она сухая и бледная.

Ногти стали немного длиннее. Внезапно Джоани начинает шумно дышать, словно пытаясь справиться с одышкой.

– Она же не может дышать! – вскрикивает Скотти.

– Иди сюда, – властно приказываю я.

– Папа! – вмешивается Алекс.

Скотти подходит ко мне, опустив голову.

– Нет, может, – говорю я. – Доктор говорит, что это просто рефлекторные движения. Мама не борется, не страдает. А теперь возьми ее за руку.

Я вижу тонкие волоски на руке Джоани, морщинки на запястье. Я беру Скотти за руку и тяну к матери. Скотти упирается, Алекс кричит, требуя немедленно это прекратить, но я не обращаю на нее внимания. Разжав кулачок Скотти, я вкладываю ее руку в руку матери. По щекам Скотти текут слезы. Лицо идет красными пятнами. Я тоже так краснею, когда злюсь и когда занимаюсь сексом. Джоани продолжает громко дышать. Кажется, что она борется. Кажется, что она страдает. Я крепко держу Скотти, не давая ей вырвать руку.

– Папа! – кричит Алекс. – Прекрати!

– Возьми маму за другую руку, – говорю я ей, кивнув на кровать. – Бери! Сейчас же!

Алекс подходит к кровати с другой стороны и смотрит на мать. Потом закрывает глаза и нащупывает под одеялом ее руку. Лицо Алекс искривилось, словно ей предстоит съесть какую-то гадость. Она вынимает из-под одеяла руку матери и кладет ее сверху. Потом сжимает ее. Мне кажется, что крепко. Голова у Алекс опущена, и мне не видно ее лица. Скотти бьет дрожь. Я стою у нее за спиной, обнимая обеми руками, словно боюсь, что она упадет. Девочки должны это сделать, чтобы потом до конца своих дней не жалеть о том, чего они не сделали.

– Скажи что-нибудь, – говорю я Скотти.

– Нет, – отвечает она, и в ее голосе слышится мука. – Ты делаешь мне больно.

Я смотрю на Алекс. Ее голова опущена, плечи вздрагивают.

– Скажи что-нибудь. Алекс.

– Сам скажи! – кричит она, и я вижу, что она плачет.

Я наклоняю голову и начинаю тихо говорить с Джоани:

– Прости. Я не дал тебе того, о чем ты мечтала. Я не был тем человеком, о каком ты мечтала. Я не стал для тебя всем. А ты была для меня всем. Ты дала мне все, о чем я мечтал.

Я говорю так, словно читаю молитву. В голове жар, горло пересохло. Я мучительно пытаюсь что-то вспомнить, найти слова, которые заставят меня вспомнить, но в голове пусто. Мы с Джоани познакомились, когда мне было двадцать шесть, а ей девятнадцать. Почему я не могу ничего вспомнить?

– День за днем, – говорю я. – Дом. Вот и все. Обед, тарелки, телевизор. Выходные на пляже. Ты идешь туда, я сюда. Вечеринки. Дома ты жалуешься, что отвратительно провела время. Гоняешь на машине по Пали, не глядя на светофоры. – Больше ничего не приходит в голову. Такая v нас была жизнь. – Я все это любил, – говорю я и крепче сжимаю руку жены.

Я никогда так не говорил. Мне кажется, что Джоани посмеивается надо мной. Я поднимаю глаза и вижу Алекс. Ей не по себе. Скотти тоже. На лице у нее страх и смятение.

– Я прощаю тебя, – говорю я Джоани, и мне кажется, что она снова смеется.

Алекс обходит кровать и забирает у меня Скотти. Я держу за руку Джоани и смотрю на ее лицо. Она довольна. Я пытаюсь прочесть по нему, понять, что она хочет; мне тяжело видеть, как она довольна. Я наклоняюсь к самому ее лицу и говорю:

– Он не любил тебя. Я тебя люблю.

37

Почему выразить любовь так трудно, а разочарование легко? Я выхожу из палаты, не сказав дочерям ни слова. Стена слева стеклянная, и за ней виднеются темные очертания пальм и пустые парковые скамейки. Там огромное райское дерево; кажется, что его крона уходит в космос. В ветвях что-то блестит, но я не знаю, что это. Я подхожу к стоящим вдоль стены стульям и тяжело опускаюсь на один из них. Я закрываю глаза. Когда я их открываю, то вижу молодого человека, который что-то кладет на сиденье рядом со мной, потом идет дальше по коридору, на ходу раздавая свои бумажки всем встречным. Я беру листок, думая, что это рекламка большой распродажи или меню китайской закусочной. Вместо этого я вижу список похоронных услуг:

Стань частью кораллового рифа, когда уйдешь!

Люди алоха умирают в океане – пусть тебя увезут в каноэ и развеют над водой!

Пусть твой прах вознесется на земную орбиту!

Пусть твой прах взлетит на воздушном шаре и его развеют четыре ветра!

Погасни, как искра фейерверка!

Самая последняя фраза в этом списке заканчивается не восклицательным знаком. Там написано: «Пусть любимые люди смешают твой прах с землей, соберут в горшок и посадят в нем прекрасное деревце бонсай, которое проживет сотни лет, не требуя особого ухода».

В конце имя: Верн Эшбери. И номер телефона.

Я звоню, чтобы узнать расценки.

– Куда ты звонишь?

Я оборачиваюсь. Это Алекс. Она садится рядом.

– Сам не знаю, – отвечаю я. – Вот, дали рекламный проспект.

Я переворачиваю рекламку так, чтобы Алекс не прочла, и вновь закрываю глаза.

– Зачем ты это сделал? – говорит она. – Так нельзя, Скотти плачет. Она же еще ребенок!

– Она уже не ребенок.

– Сейчас она ребенок.

– Мне нужно домой, – говорю я и открываю глаза. – Я хочу поговорить с Сидом. У меня много дел.

– Зачем тебе Сид?

– Почему его выгнали из дома?

– У него спроси.

– Я спрашиваю у тебя.

– Не знаю. – отвечает она, и я ей верю.

– У нас нет на него времени, Алекс. Прости, что так говорю, но сейчас мне не до него. Скажи ему, чтобы оставил нас в покое и прекратил соваться в наши дела, черт бы его взял! Особенно теперь, когда тебе и так тяжело.

– Хорошо, – отвечает она. – Как скажешь.

Алекс протягивает руку и берет рекламный проспект. Я смотрю на нее, пока она читает.

– Верн Эшбери. Господи. Знаешь, мне нравится вариант с деревом. Очень трогательно.

– Да-да, – говорю я. – Кстати, что ты сказала Скотти? Она понимает, что происходит?

– Ей рука покоя не дает. Как увидела, что мама подняла руку, так решила, что ей теперь лучше.

– Ну и ладно, – говорю я.

– Нет, – говорит Алекс. – Не ладно. Тебе лучше с ней поговорить, папа. Ты все время на нее орешь. То она чего-то не знает, то не умеет себя вести, но ты пойми, она просто не понимает, что происходит. И знаешь, я больше не хочу заниматься ее воспитанием. Ей нужен ты, а не я.

С этими словами Алекс встает и уходит.

– Ты куда? – кричу я ей вслед.

Она не оборачивается, и я иду за ней, бросив рекламку со списком. Мы проходим мимо палаты знаменитости, которая кажется более одинокой, чем пустые палаты. Воздушные шарики сдулись, цветы в вазах поникли, в цветочной гирлянде, которую знаменитость повесил на ручку двери, видна белая бечевка.

В изножье его кровати стоит женщина.

– Поймите, я всего лишь волонтерка. – говорит она. – Я не имею права к вам прикасаться.

Алекс направляется к лифту напротив магазина подарков.

– Я тебя там нашел. – Я показываю на стойку с открытками.

Алекс на секунду задумывается, но, заметив открытки, кивает.

– Потрясающе, – бросает она. – Разве нет?

– Я купил их все и выбросил.

– Спасибо, – говорит она.

Я оглядываю коридор, надеясь увидеть Скотти, но ее нет. Она все еще в палате. Двери лифта открываются. Оттуда выходит человек, который тащит за собой свою капельницу. Мне хочется его поторопить, и я вспоминаю Сида – как он чувствовал себя виноватым за свое нетерпение, если вынужден был ждать, пусть даже и инвалида.

– Иди в машину, – говорю я Алекс. – Пойду поговорю со Скотти.

Я боюсь ее увидеть. Я знаю, что нужно извиниться, но она должна была это сделать. Должна была дотронуться до матери.

Подойдя к палате, я слышу голос Скотти:

– А знаешь, я очень меткая.

Я останавливаюсь у двери. Скотти говорит с матерью. Я отступаю назад, но уйти не могу. Я хочу посмотреть. Хочу знать, что она говорит. Скотти приникла к Джоани, положив руку матери так, будто та ее обнимает. Я ловлю себя на мысли, что Джоани жива На это почти невыносимо смотреть.

– Вон оно, на потолке, – говорит Скотти. – Самое красивое гнездышко. Такое золотистое, нежное и теплое.

Я смотрю на потолок. Да, там действительно что-то есть, только это не гнездышко. Это кусок банана, который прилип к потолку, когда мы со Скотти устроили соревнование. В эту игру мы когда-то играли с Джоани, теперь в нее играет моя дочь.

Скотти приподнимается на локте, склоняется к лицу матери и целует ее в губы, отстраняется, смотрит в лицо и опять целует. Целует снова и снова, и каждый поцелуй у нее нежный, целебный, и я вижу, что она все еще надеется. Я не мешаю. Пусть верит в волшебные сказки со счастливым концом, верит в то, что любовь способна вернуть человека к жизни. Пусть попытается. Я долго смотрю на нее. Я даже хочу, чтобы у нее получилось, но через некоторое время понимаю, что хватит. Пора войти. Пора назвать вещи своими именами. Пора сказать правду.

Я стучу в дверь:

– Скотти!

Она лежит под рукой матери ко мне спиной. Я присаживаюсь на край кровати и кладу руку ей на спину. Я чувствую ее дыхание.

– Скотти, – повторяю я.

– Что, папа? – говорит она, и я рассказываю ей все, что происходит сейчас и что произойдет завтра, и чувствую себя самым жестоким человеком на свете. Но я делаю то, что должен, как можно мягче, а когда умолкаю, мы долго сидим неподвижно.

Голова Скотти прижалась к груди матери, моя голова прижалась к спине Скотти, опускаясь и поднимаясь в такт ее прерывистому от сдерживаемых рыданий дыханию. Ее маленькое тельце превратилось в единый комок, напряженный, нервный, сопротивляющийся, и я знаю, что Скотти не хочет мне верить. Как в это можно поверить?