Текст книги "Потомки"

Автор книги: Кауи Харт Хеммингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

38

Девочки, Эстер и я сидим в столовой, чего не случалось давно. День благодарения и Рождество не в счет. Эстер раньше с нами за стол не садилась.

– Когда мы последний раз собирались вместе? – спрашиваю я.

– На Рождество, – отвечает Алекс.

Когда Алекс была маленькой, она сочинила рассказ, который мы потом читали гостям накануне Рождества, после чего торжественно называли автора. В этой истории рассказывалось об Иосифе, о том, что он делал в ту ночь, когда родился Христос. Иосиф спрашивал у мудрецов и домашних животных, как нужно заботиться о младенце, и каждый давал ему советы. В результате к моменту рождения ребенка Иосиф так разбирался в подобных вещах, что сумел по всем правилам запеленать младенца, чему его научил осел. Однако в прошлое Рождество, когда Джоани встала, чтобы прочитать рассказ, Алекс неожиданно вырвала листок у нее из рук. Не думаю, чтобы кто-то из гостей это заметил. Только наш ближайший сосед, Билл Тиг, который, решив, что сейчас Джоани прочтет молитву, склонил голову и закрыл глаза. Именно под Рождество Алекс увидела, как ее мать входит в дом чужого мужчины. Впрочем, теперь это не имеет значения, поскольку всей семьей нам уже не собраться никогда.

– Ну, – говорю я, – в таком случае ваше здоровье.

Никто не поднимает бокал. А Эстер пьет пиво. Она сжимает банку обеими руками, держа ее на коленях.

– Сид разве не голоден? – спрашиваю я.

Сид сидит в задней комнате и смотрит телевизор, и о нем никто не вспоминает, отчего мне неловко. Наверное, Алекс велела ему держаться от меня подальше.

– Ничего, с ним все в порядке, – отвечает Алекс. Мы принимаемся за обед, который я приготовил сам: салат, жареная курица, рис и брокколи под голландским соусом. Я изо всех сил сдерживаюсь и жду, когда кто-нибудь похвалит мою стряпню.

– Ладно, мы ему оставим. Захочет есть, придет. Эстер вилкой вытаскивает из своего салата кусочки помидоров и авокадо и складывает их на краю тарелки. Девочки поливают свой рис соевым соусом. Эстер кладет в него кусок масла.

– Вы звонили в школу? – спрашивает у меня Эстер. – Девочки пропустили много занятий.

– Да, – отвечаю я.

– Алекс, когда ты уезжаешь?

– Она не уедет, – говорю я.

– Ай, – сокрушается Эстер. – Тогда жди беды. Попомните мои слова. И очень скоро.

– Эстер, ты не могла бы выражаться яснее?

Она качает головой:

– Если только… если только.

– Эстер, договаривай. Ты хочешь остаться с нами? В таком случае так и скажи.

Девочки перестают есть и смотрят на нас. С тех пор как я заставил их взять мать за руку, они смотрят на меня так, словно я стал совсем другим. Они смотрят на меня как на своего отца.

– Да, я хочу остаться. У вас. Вот, договорила. – И сует палец в банку с пивом.

– Ну и прекрасно, – говорю я. – Оставайся.

Она ничем не показывает, что довольна. Девочек это, по-видимому, вообще не интересует.

– Я хочу уйти, – говорит Эстер. – Я не хочу есть здесь.

– О’кей. – отвечаю я.

Она собирается забрать свою тарелку.

– Оставь. – говорю я. – Я сам уберу.

– Нет, я еще доем.

Эстер забирает тарелку и пиво и уходит на кухню. Через минуту оттуда слышится дружный крик: «Колесо! Фортуны!»

Под потолком раздается стрекотание геккона.

– Я не поеду в интернат? – спрашивает Алекс.

– Нет, – отвечаю я. – Ты будешь жить дома.

В мою тарелку садится термит и карабкается на рисину.

– Ты заметила, что Сид все время что-нибудь сует в рот? – интересуюсь я. – То свои волосы, то рубашку, то кошелек?

– Как младенец, – говорит Алекс. – Да, заметила.

Еще один термит ползет по моему бокалу. Все, они до нас добрались. Обеденный стол ярко освещен, и они летят на свет. Девочки вынимают термитов из своих тарелок. Скотти выложила несколько штук на столе, оборвав им крылья.

– Они похожи на червяков. – говорит она.

В нашем доме есть все, что нужно термитам: влага, сырость, еда. Если так будет продолжаться, придется накрыть дом тентом и пустить газ, чтобы они сдохли. Интересно, а мы где будем жить? Я представляю себе, как мы бродим по улицам. Алекс выковыривает термитов из риса, Скотти снимает их с курицы: острый красный соус обжег им крылья. Я встаю и выключаю свет в столовой, затем включаю освещение бассейна. Термиты полетят туда и утонут.

Мы продолжаем обедать в потемках. Я почти не могу отличить дочерей друг от друга. Одна из них рыгнула. Обе смеются.

Я делаю глоток вина, и мой бокал напоминает мне о матери, о том, какой сюрприз я ей устроил в День матери в детстве. Я приготовил завтрак и подал ей в постель. Положил лист салата в красный винный бокал, насыпал мюсли и залил молоком. Я думал, что здорово это придумал, потому что там было все, что ей на самом деле нужно: хлопья и элегантная сервировка. Увидев мой подарок, она рассмеялась – тогда я был уверен, что от восторга. Я смотрел, как она ест мюсли и зеленый, пропитавшийся молоком салат. Раньше, когда мои девчонки были помоложе, я поражался тем дурацким подаркам, которые они мне дарили, тому, до чего по-своему они понимали мои желания, но их подарки были, по крайней мере, безопасны. Например, карты, и все.

– Слушайте, почему в День отца вы не устраиваете мне сюрпризов? – спрашиваю я дочерей.

– Ты же не любишь шум, – говорит Алекс.

– Ты же не любишь мусор, – вторит ей Скотти.

– А теперь люблю, – говорю я. – Так и знайте. Мне нравятся шум и мусор.

– О’кей, – говорит Скотти.

– Неплохо, – говорит Алекс. – Я про курицу.

Эта похвала наполняет меня гордостью. Я чувствую себя Иосифом из сочинения Алекс. Я научился думать о других. В конце ее сочинения Иосиф помогает младенцу срыгнуть, потом укачивает на руках. «Не плачь, малыш, – говорит он. – Я с тобой».

Пока девочки уносят посуду, я беру тарелку с едой и иду к Сиду. При виде меня он снимает ноги с кофейного столика, продолжая говорить по мобильнику. Я собираюсь уйти, чтобы не мешать, но слышу, как Сид говорит кому-то «пока».

– Ты с мамой говорил? – спрашиваю я.

– Не-а, – отвечает он и смотрит на тарелку в моих руках.

Я протягиваю ему еду.

– Спасибо, – говорит он.

– Мог бы и с нами поесть.

– Все нормально, – отвечает он.

На его лицо падает свет от телевизора, и оно становится сначала голубым, потом зеленым, потом черным. Я хочу включить свет, но, заметив ползущего по экрану термита, вспоминаю, что лучше сидеть в темноте.

– Слушай, – говорю я, – я ценю твое желание не мешать, но забудь. Просто веди себя нормально, и все. Так-то лучше.

Сид вновь водружает ноги на кофейный столик. К подошвам его обуви прилипла грязь.

– У вас с Алекс все в порядке?

– Ага, – отвечает он. – А что?

– Скотти сказала, что ты ушел с ее подругами.

– Ой, ради бога, на кой черт мне эти девчонки? Покурили, и хватит.

– Отлично, Сид. Рад слышать, что ты угостил девочек травкой.

– Извините, – говорит он. – Я забыл, что вы… вроде как отец.

– Почему мать тебя выгнала? – спрашиваю я.

– Ей не понравилось, что я сказал.

– А что ты сказал?

– Что смерть отца – это лучшее, что у нас было. Я не хотел так говорить, но так получилось.

Сид смотрит в свою тарелку и берет рукой кусок курицы.

– Зачем ты так сказал?

Его губы стали красными от соуса. Он жует, а я жду, но ждать приходится долго.

– Может, сядете? – с набитым ртом говорит Сид.

Я сажусь рядом с ним и тоже кладу ноги на кофейный столик, вернее, на круглый кожаный пуфик, поскольку Джоани считала, что нормальные кофейные столики уже не в моде.

«У Лары такой, она ставит на него поднос. Мне нравится», – сказала она.

«Не слишком практично».

«Зато красиво», – сказала Джоани.

На этом разговор о пуфике был закрыт.

Я смотрю на экран телевизора. Там спортивная студия, где женщины под музыку встают на скамейки и спрыгивают на пол. Тренер говорит: «И раз, два, напрягли!» – и показывает на свои ягодицы.

Сид переключает каналы. Мелькают лица, пока на экране не появляется бородатый мужик, рисующий луг.

– Хороший парень, – говорит Сид.

– Знаешь, Сид, у Алекс сейчас тяжелый период, так что…

Он не дает мне договорить:

– Да ладно вам.

– Может быть, тебе стоит о ней позаботиться, так же как она заботится о тебе?

– Она таскается за мной только потому, что нам не нужно друг друга утешать, – говорит Сид. – У нас поровну дерьма, на двоих.

Я думаю о себе и Джоани. Неужели люди перестали влюбляться?

– Ты собирался объяснить, почему ты сказал это матери, когда только что потеряла мужа.

– Ничего я не собирался, – говорит Сид.

– Сид, я прошу тебя.

– Хорошо, – говорит он, что-то выковыривает из зубов и глубоко вздыхает. – У меня есть, вернее, была подружка. Элиза. Нам было по пятнадцать лет. Мы вечно болтались вместе. Она была своя в доску. Та девчонка. Я ни разу к ней не приставал, хотя хотел, да и она, думаю, тоже была бы не против. – Сид вытирает рот бумажной салфеткой, комкает ее и швыряет в корзину для бумаг. Салфетка летит мимо. – Ну вот. Элиза часто у нас ночевала. Не в моей комнате. На диване в гостиной. Отцу она тоже нравилась. Они вечно друг над другом подшучивали. В тот раз отец угостил нас пивом, и мы были на седьмом небе от счастья – надо же, нам разрешили выпить пива! А потом он сказал мне шепотом, что пиво-то безалкогольное, что он просто хочет над ней подшутить, посмотреть, как она захмелеет от этого пива. Мы пили, Элиза шутила все больше, смеялась все громче, говорила разные глупости и даже споткнулась о ступеньку на кухне. Когда отец сказал ей наконец, что пиво без градуса, она принялась уверять, что всегда так себя ведет и градус тут ни при чем.

– Просто она растерялась.

– Ну да, наверное. Теперь, когда я об этом думаю, я знаю, что мы поступили как последние свиньи. Когда Элиза пришла в другой раз, отец предложил нам хорошего настоящего будвайзера. Мы выпили. Тут пришли приятели папаши поиграть в покер. Мы с Элизой пошли в мою комнату и стали слушать музыку. Мы здорово надрались, так что нас можно понять. В общем, это было неизбежно. – Сид улыбается. – Помню, какое облегчение я тогда почувствовал. Понимаете, нам больше не нужно было притворяться, что мы всего лишь друзья.

Я думаю об Алекс. Интересно, какие у нее отношения с Сидом?

– Ну вот, тут все и случилось – ну, не буквально все. Мы просто целовались, но очень – как бы это сказать? – увлеченно. И вдруг краем глаза я замечаю, что в дверях кто-то стоит. Мой папаша. Я лежал на полу, Элиза сидела верхом на мне, мы оба были в одежде, но движения были как если бы мы уже перешли к делу. А папаша стоял и смотрел на нас, а потом я заметил, что смотрит он не на меня, а на Элизу, вернее, на ее спину, и не сразу заметил, что я смотрю на него. Потом я столкнул Элизу с себя, а у папаши был какой-то странный взгляд. Словно это его застали врасплох. Элиза так и сидела на полу. Не помню, что она сказала или сделала. Тут папаша говорит: «Элиза, тебе лучше ночевать в другом месте». Сказал и стоит молчит. Элиза встала и пошла спать на свой диванчик в гостиной. Когда она ушла, отец бросил на меня странный взгляд – только злости в нем не было, скорее смущение, словно его застали за чем-то постыдным. Потом я пошел спать. Я был счастлив, но вместе с тем боялся, что отец все расскажет матери и та больше не разрешит Элизе у нас ночевать. Мы же теперь уже были не просто друзья.

Сид некоторое время смотрит на экран, а потом ровным, бесстрастным голосом рассказывает, что было дальше. Таким я не видел его еще ни разу. Из его речи исчезли сленг и шутки. Он говорит, глядя в телевизор – на художника, чей голос тоже звучит приглушенно, гипнотизирует.

Сид рассказывает, как его отец вошел в гостиную, где спала Элиза. Как она проснулась, почувствовав, что он навалился на нее и начал целовать, а потом срывать с нее одежду. Как на следующий день и потом в течение нескольких недель она избегала смотреть Сиду в глаза, а он решил, что чем-то ее обидел. Наконец она ему все рассказала. Сид разозлился и не поверил. Элиза сказала, что ей плевать, верит он ей или нет. Тогда Сид ей поверил и возненавидел своего отца, а заодно мать за то, что она любила отца. Когда отец погиб, Сид ей все рассказал – и об истории с пивом, и о поцелуях, и о том, как отец полез к его подружке. К его девушке. Вот и все.

– Алекс об этом не знает, – говорит он. – Она думает, что мать выгнала меня из дома просто потому, что не помнила себя от горя.

– Почему ты не рассказал Алекс?

– У нее своих проблем хватает, вы же сами сказали.

– А мне почему рассказал?

– Потому что вы меня об этом попросили. И вообще, чтобы не смотрели на меня так, словно я сейчас начну палить из пистолета.

– Мать поверила? – спрашиваю я. – Когда ты ей все рассказал?

– Нет, конечно.

Сид опять листает каналы. Жираф, отрывки из какого-то мультика, сварщик, судебный пристав показывает судье «о’кей».

– Зачем ты ей рассказал? Зачем ты ей рассказал после смерти отца?

Сид выбирает канал: диктор новостей рассказывает об ужасном землетрясении в Эфиопии, на бегущей строке я читаю: «До вручения „Оскара“ осталось пять дней! До вручения „Оскара“ осталось пять дней!»

– Потому что я ее уважаю, – отвечает Сид. – Отец обращался с ней по-свински. Он всех держал в напряжении.

– Но ты разрушил ее жизнь, – говорю я и думаю о Джули. Она бы точно сломалась, если бы узнала о Джоани.

– Ничего я не разрушил, – говорит Сид. – Пусть знает то, что знаю я. Я ведь все равно люблю отца, потому что не всегда у нас все было плохо, было и что-то хорошее, верно? – Сид в первый раз поднимает на меня глаза. – Или из-за него я теперь должен возненавидеть весь мир?

Я стараюсь смотреть ему в глаза, но, заметив слезы, отвожу взгляд. Я не должен смотреть на него, когда он плачет. Никто не должен. Я смотрю на диктора.

– Ты ничего никому не должен, – отвечаю я. – Можешь скучать по нему. Можешь любить.

Краем глаза я вижу, что Сид смотрит в потолок. Я встаю.

– Спасибо. – говорю я. – Спасибо за то, что рассказал.

– Ладно, чего там. – кашлянув, отвечает он.

Я прошу его не включать свет, потому что термиты, и желаю ему спокойной ночи. Я направляюсь к двери. У меня тяжело на душе, и хочется что-то сказать, чтобы ему стало легче. Не плачь. Я с тобой.

В дверях я оборачиваюсь:

– Тебе тут не холодно? У нас полно одеял. Если нужно, бери.

– Не надо, все нормально, – отвечает Сид. – Мне тепло.

– По телевизору, наверное, много интересного показывают? – спрашиваю я. – Познавательного и поучительного? – (Сид закатывает глаза и еле сдерживает улыбку.) – Ну смотри дальше.

– Как вам мультболезни? В рекламных роликах теперь герпес или грибок на ногах. Теперь они мультпер-сонажи. Орут, бегают, дерутся. Бред. Видели?

– Видел, – говорю я.

Сид смотрит мне в глаза:

– Не понимаю, почему нельзя просто взять и сказать, какими лекарствами лечится эта болезнь. Отвратительные мультяшки. Просто скажите, что чем лечить.

Сид снова отворачивается к экрану, и я ухожу, оставив его одного в темной комнате.

39

Доктор Джонстон входит в палату, а следом за ним еще один врач, который при виде девочек улыбается, и мне от его улыбки становится жутко. Вчера, уходя из больницы, я попросил доктора Джонстона помочь. Как объяснить младшей дочери, что надеяться не на что?

– Хочешь сказать, она до сих пор не понимает? – спросил он.

– Понимает, – быстро ответил я и вспомнил, как Скотти целовала мать и как мне показалось, что она пытается вдохнуть в нее жизнь. – Но она все равно думает, что шанс есть. Даже когда я все объяснил. Понимаешь, у Джоани дернулась рука. И теперь я не знаю, что делать.

Доктор сидел за письменным столом, стараясь на меня не смотреть, словно я что-то сделал не так. Он явно на меня сердился. Я даже, смирив гордыню, рассказал ему о морских ежах и о португальских корабликах, но, конечно, не о порнофильмах Рины и не о спектакле в ванной. Он сказал, что поговорит с моими девочками и, кроме того, пригласит на консультацию одного хорошего детского психолога.

У психолога тяжелые веки, уголки губ слегка улыбаются. У него такой вид, словно он нюхнул дури. У него загорелое веснушчатое лицо и мягкие черты лица, так что прицепиться особенно не к чему.

Сид сидит у окна и листает журнал. На обложке – девица в коротком красном платье лежит изогнувшись на капоте «мустанга».

– Познакомьтесь, это доктор Джерард, – говорит доктор Джонстон.

– Всем привет! – говорит доктор Джерард, цепким взглядом окинув каждого из нас. – Ты, наверное, Скотти.

Говорит он едва слышно. Он протягивает Скотти руку, та протягивает ему свою, но доктор не трясет ее руку. Он слегка ее сжимает и накрывает второй рукой. Скотти хочет высвободиться, но доктор ее удерживает.

– А это Алекс, – говорит он, отпускает Скотти и подходит к Алекс.

– Привет. – Алекс горячо трясет его руку.

Мне доктор слегка кланяется. Из кармана у него торчит ручка, к которой привязан маленький резиновый осьминог. Заметив, что я разглядываю игрушку, доктор делает вид, что хочет швырнуть ее в меня, после чего бросает осьминога мне под ноги. Ударившись об пол, осьминожек начинает светиться.

– Вот он у меня какой, – говорит доктор.

Скотти нагибается и поднимает игрушку.

– Моя дурацкая игрушка, – добавляет доктор Джерард.

Скотти оттягивает щупальце осьминожка и отпускает. Щупальце «стреляет» обратно.

– Забавное существо, – говорит доктор. – Столько защитных механизмов! Разумеется, чернильный мешок. Уверен, вы знаете про чернильный мешок. Осьминог выпускает чернильное облако, когда ему нужно скрыться от хищника.

Доктор Джонстон стоит уставившись в пол. Сид бросает на нас взгляд поверх журнала, затем вновь опускает голову.

– Еще осьминоги умеют, скрываясь от хищника, менять свой цвет. Некоторые выделяют яд, другие принимают вид какой-нибудь более опасной твари, скажем угря. Наверное, я ношу его с собой, чтобы не забывать о защитных механизмах людей, – у нас тоже есть наш чернильный мешок, и яд, и способность к мимикрии.

Доктор пожимает плечами с таким видом, словно эта мысль только что пришла ему в голову.

– Сегодня здесь лекция про осьминогов? – интересуется Сид. – А кино покажут?

Я пытаюсь сдержать улыбку; я благодарен Сиду за то, что он с нами. На его лице – выражение скрытой гордости, и я знаю, что оно появилось из-за моей улыбки, из-за моего одобрения.

– Ты прав, – говорит доктор Джерард. – Что-то я разговорился. – Он прижимает руки к груди. – Видите ли, девочки, я пришел сюда познакомиться с вами. Я так много о вас слышал, что просто умираю от желания с вами поговорить, если вы не против.

– Что вы о нас слышали? – спрашивает Скотти.

Доктор подпирает щеку кулаком и продолжает говорить спокойным, обыкновенным голосом:

– Например, что ты любишь океан, музыку и что ты удивительная и талантливая девочка.

Скотти задумывается.

– А еще я слышал, что твоей маме стало хуже, что она умирает.

Девочки смотрят на меня, а я смотрю на доктора Джонстона. Все так, все правда, но мне не по себе от этих слов. Можно ли сформулировать точнее?

– Тебе, конечно, сейчас тяжело, – говорит доктор. – Вот я и пришел познакомиться с тобой и сказать, что, если ты захочешь со мной поговорить, я с большим удовольствием помогу тебе разобраться в настоящем, отбросив наши дурацкие защитные механизмы. Я хотел бы помочь тебе пережить это трудное время, хотел бы помочь тебе жить. Не просто жить дальше, а двигаться вперед.

– О’кей, – говорит доктор Джонстон. – Спасибо, доктор Джерард.

Скотти протягивает ему осьминога. Он вновь пожимает ей руку:

– Спасибо.

В дверях доктор Джерард оборачивается и машет рукой Алекс, которая молча смотрит на него, явно считая чем-то вроде осьминога – существом без скелета и без мозгов:

– Что это было? – спрашивает она, когда за доктором закрывается дверь.

Доктор Джонстон смотрит на нас виновато, но не может признать неудачу. Он не может осуждать коллегу.

– Ну да, доктор Джерард любит поговорить.

– Точно. Познания из жизни головоногих, достойные ученой степени, – говорит Сид. – Ему бы на фестивале в Вудстоке выступать, ей-богу.

– Да-да, – говорит доктор Джонстон и оглядывается в поисках стула. Он колеблется, но я киваю, и он садится. – Как дела?

Алекс сидит на краю постели. У Джоани в лице ни кровинки, губы сухие и бледные. Она дышит неровно, словно ей снится страшный сон. Сейчас она похожа на старуху. Я притягиваю к себе Скотти, надеясь, что она меня простила за то, как я подвел ее к Джоани. Скотти прижимается ко мне.

– Когда он беседует с пациентом один на один, он совсем другой, – говорит доктор Джонстон. – Это была вступительная речь. Не обращайте внимания.

– А мне он понравился, – говорит Скотти.

– Вот и хорошо. – Я провожу руками по ее плечам. – Мы назначим день, когда вы с ним побеседуете, согласна?

Я бросаю взгляд на Сида и Алекс, давая им понять, чтобы молчали.

– Ну ладно, – говорит доктор Джонстон. – А теперь и я хочу с вами поговорить. Если у вас есть вопросы, спрашивайте, я отвечу.

Я чувствую, что Скотти учащенно задышала.

– Мама в самом деле умрет? – спрашивает она.

К моему удивлению, доктор Джонстон спокойно отвечает:

– Да. Мы делаем в точности то, о чем просила твоя мама. Мы прекращаем поддерживать в ней жизнь искусственно. – Он смотрит на Джоани и как будто о чем-то раздумывает. – Мы сделали все, что было в наших силах, но оказалось, что пострадали самые важные жизненные органы. Они отказывают. Или уже отказали.

Доктор смотрит на меня, ожидая одобрения. Я не знаю, что сказать.

– Я и еще один врач пришли к выводу, что она находится в состоянии запредельной комы [49]49
  Медицинский термин, означающий смерть мозга, после чего лечение больного признается бессмысленным. Больной, у которого констатирована смерть мозга, является фактически живым трупом.


[Закрыть]. С того момента, как мы поставили этот диагноз, вступает в силу ее завещание о жизни, где она просит прекратить любое лечение и не продлевать ей жизнь с помощью каких бы то ни было искусственных средств.

– Так будет лучше, Скотти, – говорит Алекс. – Для нее лучше.

– Я знаю, – отвечает Скотти. – Я все знаю. – Я чувствую, как напряглось ее тело под моей рукой. – У нее отказал мозг.

– Скотти, я хочу, чтобы ты поняла, – говорит доктор Джонстон. – И ты, Алекс. Речь не о том, что мы не хотим помогать вашей маме, речь о том, что мы не в силах ей помочь. Моя работа – лечить людей, но вашу маму уже не вылечить.

– Вы все поняли? – спрашиваю я дочерей.

– Да, – отвечает Алекс.

– Да, – отвечает Скотти.

– Она не хотела, чтобы мы поддерживали в ней жизнь в таком состоянии. Даже если бы она вышла из комы, что маловероятно…

– …то превратилась бы в растение, – говорит Скотти.

– Ей не нужна такая жизнь, – говорю я.

– Я все это знаю!

– Сейчас ваша мама получает большие дозы морфина, так что она не чувствует боли, но больше мы ничем не можем помочь.

Мы просто ждем, когда она умрет.

– Еще вопросы есть?

Алекс качает головой.

– А что будет с ее телом? – спрашивает Скотти.

Доктор Джонстон кивает мне, и я понимаю, что на этот вопрос должен ответить я. Я крепко обнимаю Скотти за плечи. Как сказать ей, что тело ее матери будет кремировано и превратится в серый пепел? Что когда-нибудь и с нами произойдет то же самое?

– Мы развеем ее пепел над океаном, – говорю я.

Скотти на секунду задерживает дыхание.

– Мама когда умрет? – спрашивает она.

Доктор едва не пускается в длинные рассуждения, но вовремя останавливается.

– Сейчас третий день с тех пор, как мы отключили ее от аппаратуры. Боюсь, скоро. Но у вас еще есть время побыть с ней.

Мы смотрим на Джоани.

– Одни прощаются и уезжают из больницы, – говорит доктор Джонстон. – Другие остаются до самого конца.

– А мы как? – спрашивает Скотти.

– Как хотите, – отвечаю я. – Решайте сами.

Доктор встает:

– Если у вас появятся еще вопросы, пожалуйста, дайте мне знать.

Я замечаю у него на халате небольшое пятно. Это не кровь, а жирное пятно, может быть от арахисового масла. Я представляю себе, как он сидит в кафетерии больницы и ест сэндвич: горячие маисовые лепешки с арахисовым маслом и вареньем, – и почему-то это действует на меня успокаивающе. Джоани любила намазывать горячие маисовые лепешки арахисовым маслом; она говорила, что это ее любимая еда. Как бы мне хотелось, чтобы сейчас она могла что-нибудь съесть. Чтобы она заказала последний роскошный обед, как смертник накануне казни. Пончики маласадас, ледяная стружка, гавайская тарелка, тунец на гриле от Базза, свиные отбивные от Хоку с киаве, териякибургер и мороженое «Дримсикл-шейк». Она любила все это.

– Спасибо, Сэм, – говорю я.

– Мне очень жаль, – говорит он, и я вижу, что ему искренне жаль и что для него это не просто чужое горе.

Я и забыл, что для врача смерть означает, что он проиграл. Он не справился. Доктор Джонстон подвел Джоани и подвел нас.

– Все в порядке, – говорю я ему, хотя звучит это странно.

– Оставляю вас с ней наедине, – говорит доктор и уходит.

В палате наступает тишина. Мы с Алекс сидим на кровати рядом. Хотя мне кажется, что лицо у Джоани осунулось и она словно стала меньше, в действительности она не так уж сильно изменилась. Я настроил себя, что она изменится – постареет, подурнеет, – прежде чем уйдет. Но я ошибся. Время для Джоани словно остановилось. Я не могу отогнать от себя мысль, что она продолжает за нами наблюдать и даже молча руководит нами, как делала это всегда. Скотти смотрит куда-то в пространство. Она как будто впала в транс.

– А теперь что? – спрашивает Алекс.

– Подождем дядю Барри и бабушку с дедушкой. – говорю я. – Они сегодня придут проститься.

– А мы что будем делать? – спрашивает Алекс. – Сидеть с ней до самого конца?

Сид опускает журнал.

– А как ты хочешь? – спрашиваю я. – Девочки, что вы решили?

Они молчат. Вероятно, им стыдно сказать, что они не хотят находиться возле матери до самого конца. Наше прощание и без того затянулось.

Хотел бы я знать, каким он будет, ее конец? Джоани просто уснет? Или будет бороться за жизнь? Открыв глаза и цепляясь за нас?

– Я думаю, вам незачем оставаться в палате до самого конца, – говорю я. Я не хочу, чтобы они видели, как она умирает. – Посидим все вместе возле ее постели, попрощаемся, и все. Если вы согласны. Если вы так хотите. Или можно входить по очереди, уходить, снова приходить, пока не поймете, что вам лучше уехать. Только дайте мне тогда знать.

– Нужно быть готовыми ко всему. – говорит Сид.

Алекс встает и подходит к нему, но он берется за журнал и прячет за ним лицо. Я вижу девицу на капоте машины. Так и хочется сказать ей: «Зачем тебе все это? Слезай с этого чертова капота и иди домой».

– Хорошая идея, – говорит Алекс. – Будем прощаться с мамой по одному.

– А глаза тоже сгорают? – спрашивает Скотти.

Я понятия не имею о том, сгорают ли глаза. Я бы никогда не осмелился задать такой вопрос. Наверное, сгорают. Не знаю.

– Что? – не понимает Скотти. – Почему вы на меня так смотрите?

– Тебе лучше спросить у доктора, Скотти.

– Не думай о таких вещах, – говорит Сид.

Я не знаю, как поступили с его отцом, похоронили или кремировали. Я не знаю, возможно, Сид тоже думал о глазах?