Текст книги "Золотые мили"

Автор книги: Катарина Причард

Глава XXXV

После отъезда Дика Лора отправилась в Котсло к Эми. Она сказала, что Эми сдала свой дом в Маллингаре и собирается остаться на побережье до возвращения Дика. Как видно, она была занята всякого рода деятельностью на пользу фронта и попросила мать взять на себя заботы по хозяйству и присмотреть за ребенком.

Потом Салли месяцами не имела от них вестей, хотя изредка встречала имя невестки в светской хронике еженедельных газет. «Миссис Дик Гауг состоит в концертном ансамбле «Золотые бабочки», который выступает в лагерях, а также в благотворительных концертах в пользу Красного Креста и Комитета помощи фронту», – читала она. – «Миссис Дик Гауг была на бегах в зеленом полотняном костюме, а на балу в пользу Красного Креста в ратуше – в огненно-красном газовом платье». «Среди завсегдатаев пляжа на Северном берегу нельзя не упомянуть миссис Дик Гауг, неизменно появляющуюся в сопровождении целой группы моряков и военных».

Вернувшись в конце лета на прииски, Лора привезла с собой Билли. Он уже начинал ходить; это был крепкий, неугомонный малыш с копной темных волос и с глазами настоящего разбойника, как сказал Динни.

– Не знаю, что нашло на Эми, – плакалась Лора, придя к Салли. – Конечно, она собрала кучу денег на патриотические нужды. Но, на мой взгляд, слишком уж она много разъезжает повсюду с разными полковниками да с майорами, а главное – с Пэдди Кеваном! Эми говорит, что ей приходится быть с ним любезной, потому что он щедро жертвует на всякие благотворительные цели. Пэдди остановился в роскошном приморском отеле и вовсю швыряет деньгами, чтоб пустить пыль в глаза компании, с которой водится Эми. А Эми поет на концертах эту самую «Пчелу», знаешь: «Ты – куст душистый, а я – пчела…» Тошно смотреть, как Пэдди сидит и пялит на нее глаза с таким видом, точно это она для него поет.

После танцев на дачу является уйма молодежи, начинают среди ночи жарить бекон или рыбу, будят малыша и меня, а на другой день Эми капризничает и чувствует себя совсем разбитой. Она и слушать не хочет, когда я говорю, что это нехорошо по отношению к Дику. Заливается слезами и твердит, что я ничего не понимаю: надо же ей как-то забыться, чтобы не думать все время о том, что Дик во Франции. Но такая обстановка вредна для Билла, да и у меня уже не было сил это выносить. Эми обещала, что если я возьму малыша с собой, она все бросит и на зиму вернется на прииски.

Салли тревожилась за Дика. Она только недавно узнала, что он ранен и находится в Англии, в госпитале. Он быстро поправляется, уверял Дик, так что беспокоиться о нем нечего. Конечно, это все же какое-то облегчение – знать, что он не в окопах, думала Салли. Лишь бы только слухи о легкомысленном поведении Эми не дошли до него!

Внук оказался новым звеном, связавшим Салли и Лору. Быть может, каждая из них немножко ревновала и с опаской следила за стараниями другой завоевать привязанность малыша, но вместе с тем обе были очень довольны, что он скрепил их дружбу. Салли примирилась с мыслью, что Лора имеет преимущественные права на Билли, что он всегда ищет у нее поддержки и защиты, словно она его родная мать. Впрочем, Салли боялась, что Лора слишком потакает ему и он растет уж очень избалованным постреленком. Все же она постаралась, чтобы Билли полюбил навещать бабушку Салли: она обращалась с ним ласково, не докучала опекой, дарила занятные игрушки и позволяла разгуливать по всему дому, где ему только вздумается.

Эми заехала зимой повидаться с Билли, но ненадолго. Ей не сиделось на месте. После бурного, головокружительного лета в Перте однообразная жизнь в Калгурли нагоняла на Эми тоску; к тому же ее призывали в Перт обязанности, связанные с благотворительной деятельностью.

Вскоре после ее приезда в Калгурли прибыл и Пэдди Кеван. Он остановился в «Палас-отеле» и поражал всех и вся, разыгрывая крупного промышленного магната: давал званые обеды, с необычайной щедростью угощал всех в барах. Поговаривали, что Пэдди подарил Королевскому воздушному флоту самолет и вложил полмиллиона в военный заем. Он так нажился на различных сделках в Восточных штатах, что его считали одним из самых богатых людей в Австралии.

Салли не могла простить Эми, что она была постоянной гостьей на званых обедах, которые устраивал Пэдди в Калгурли, и всюду разъезжала с ним в его большом черном автомобиле. Лора рассказала Салли, как она стыдила Эми.

– Прежде Пэдди приманивал тебя лошадьми, а теперь уже роллс-ройсом, – сказала Лора дочери.

– А, вздор! – отмахнулась Эми. – Пэдди – семейный человек, у него жена и двое детей. Не могу же я раззнакомиться с ним просто потому, что он был когда-то в меня влюблен.

– Не заговаривай мне зубы, Эми, – возразила мать. – Пэдди и сейчас влюблен в тебя ничуть не меньше, чем прежде.

Эми звонко рассмеялась.

– Ну, а я влюблена в него не больше, чем прежде. Но не могу же я сидеть дома и хныкать, пока не вернется Дик, правда?

– Лучше бы ты была повнимательней к родным Дика, – ввернула Лора, – да не роняла бы себя, катаясь всюду с Пэдди Кеваном. Люди уже стали болтать на ваш счет.

– Пускай их болтают! – беззаботно воскликнула Эми. – На лето я снова уеду в Котсло и возьму с собой Билли.

И она вышла, напевая песенку, которую терпеть не могла Лора и которую Эми все время напевала или насвистывала в те дни:

 
Ты – куст душистый,
А я – пчела…
О милая моя!
Хочу всю сладость алых уст
Украдкой выпить я.
Тебя так нежно я люблю,
Люби и ты меня.
 

Глава XXXVI

Салли надеялась, что после референдума Моррис и Том забудут о своих разногласиях и снова станут более терпимо относиться друг к другу. Ей ненавистны были их споры и эта взаимная неприязнь, которая легко вспыхивала, едва заходила речь о том, что так волновало обоих. Дом стал ареной ожесточенных схваток, в которые они вступали со всей озлобленностью, какой была насыщена эта кампания.

Моррис все еще злился на Тома за то, что сын сыграл такую роль в провале референдума. Впрочем, на Западе, говорил он, за всеобщую воинскую повинность высказалось, благодарение богу, изрядное количество людей.

Премьер-министр заявил, что он лично согласен с мнением народа, но, по твердому убеждению Тома, последнее слово по этому вопросу еще не было сказано. Уже стали раздаваться голоса, что было ошибкой проводить референдум. Просто следовало внести в парламент законопроект об обязательной военной службе за океаном или, воспользовавшись положениями «Закона о мерах безопасности в военное время», вынести соответствующее постановление, что, в сущности, могло иметь тот же результат.

По мнению многих, Юз мог бы провести любое из этих мероприятий, если бы сумел заручиться поддержкой большинства членов парламента от лейбористской партии. Но этого он не мог добиться и боялся приблизить срок выборов. Юз был исключен из состава лейбористской партии за то, что упорно проводил политику, против которой возражало большинство ее членов. Это привело к расколу в рядах лейбористской партии и вскоре сделало выборы неизбежными.

Избирательная кампания протекала более или менее спокойно. Было, конечно, несколько бурных митингов, но почти никто не сомневался, что результаты референдума отразятся на выборах. Этого, однако, не произошло: многие члены лейбористской партии потеряли свои места в парламенте, и оппозиция получила перевес. Даже Моррис был несколько озадачен этим, хотя сторонники воинской повинности предавались бурному ликованию. Выборы рассматривались как триумф самого Юза и проводимой им политики «войны до победного конца». Значили ли эти выборы, что население пересмотрело свой взгляд на всеобщую воинскую повинность? Или же выборы лишь подтвердили, что народ Австралии пойдет на все, чтобы выиграть войну, только не на введение воинской повинности? После программной речи Юза стало ясно, что предстоит новый референдум.

Первый референдум поднял немало мути со дна, и кое-какие факты стали достоянием гласности еще до проведения второго референдума.

Разоблачение мальтийской авантюры сильно повлияло на обитателей приисков и заставило многих вторично голосовать против введения воинской повинности. Всем было известно, что еще до первого референдума сотни безработных бродили по стране в поисках заработка. Мистера Юза обвиняли в том, что он выписал в Австралию большую партию мальтийцев, которых предполагалось использовать на строительстве трансконтинентальной железной дороги. Он отрицал это. Но после референдума правда все же просочилась наружу. Французский пароход «Ганже» уже подходил к западному побережью Австралии, имея на борту двести сорок мальтийцев, когда французскому консулу в Сиднее поручили предупредить капитана судна, чтобы он не заходил ни в один из портов западного побережья. Капитан получил указание запастись углем в Аделаиде и поставить судно в карантин; распустив слух, что судно направляется в Нумею, он должен был сбавить ход и прибыть в Мельбурн не раньше, чем через два дня после голосования. У Тома имелись копии соответствующих телеграмм.

Результаты голосования в армии долго держались в тайне; на этом основании широко распространилось мнение, что данные были «подправлены» с тем, чтобы сторонники всеобщей воинской повинности оказались в большинстве.

В течение месяцев, предшествовавших второму референдуму, чрезвычайно усилились строгости цензуры. Преследования и оскорбления тех, кто выступал против воинской повинности, приняли угрожающие размеры.

«К оружию, капиталисты, священники, политические деятели, издатели газет и прочие патриоты тыла! Вы нужны стране не в тылу, а в окопах! Рабочие, следуйте примеру своих хозяев!»

Читая подобные плакаты, многие усмехались, не придавая им, однако, большого значения.

Каково же было всеобщее изумление, когда выяснилось, что автор плаката арестован и приговорен к пятнадцати месяцам тюремного заключения.

Вскоре в Сиднее было арестовано двенадцать членов ИРМ и суд приговорил их к тюремному заключению сроком от десяти до пятнадцати лет, а организация «Индустриальные рабочие мира» была объявлена вне закона. Затем на Западе десять человек были обвинены в том, что вместе с этими членами ИРМ они замышляли «вызвать возмущение и недовольство среди подданных его величества короля».

Среди обвиняемых были Монти Миллер и Майк Соутел. Салли знала обоих. Монти – восьмидесятичетырехлетний старик, седовласый борец за права трудящихся, держался с не меньшим достоинством и учтивостью, чем какой-нибудь английский аристократ. Он и Динни были старые приятели. Монти нередко сиживал у Гаугов на веранде, излагая свои взгляды на социализм и профсоюзное движение или декламируя сильным, звучным голосом отрывки из Эмерсона и трагедий Шекспира. Восемнадцатилетним юношей он был в рядах борцов «Эврики», и Салли не раз слышала от него об исторической борьбе горняков Балларата за свои права. Майк же был лишь на несколько лет старше Тома, и они дружили. Этот рыжеволосый юноша, полный пламенных идеалов, горячий сторонник «эмансипации рабочего класса», по словам Тома, довольно смутно представлял себе практическую сторону дела. Но Салли любила слушать, как Майк рассказывает Тому о прочитанных книгах. Он очень любил стихи и даже подарил Тому стихотворение молодого австралийского поэта Фернли Мориса под названием «Молитва измученных народов». Салли вспоминался голос Майка, страстно декламировавшего в вечерней тишине:

 
Мечтатель ждет… Безмолвствует душа
Перед безумьем этих мрачных дней.
И разве может мир хоть робкий сделать шаг
Без ведома недремлющих властей?
Всевышний! Мало их, подвижников святых,
Кто труд и сердце отдал для людей.
Коль уготовил плаху ты для них,
Грядущее спаси от палачей!
 

Салли запомнились эти стихи. Они преследовали ее; строка за строкой они снова и снова всплывали в ее мозгу, пока она хлопотала по хозяйству, мучимая тревожными мыслями о Дике, о войне, о референдуме.

Процесс Монти и Майка, обвиненных в заговоре с целью организации восстания, сильно взволновал ее, хотя Том и Динни находили в этом обвинении немало поводов для иронии и насмешек.

Монти отказался от защитника и сумел использовать перекрестный допрос – свой и Майка, – чтобы разъяснить суду их точку зрения.

Монти спросил Майка, согласен ли он с Эмерсоном, что «всякое правительство есть правительство силы. Никто никогда не видел правительства, которое руководствовалась бы в своих действиях принципами любви, а если бы такое правительство и возникло, то члены общества, которых прежде считали никчемными и преступными, первыми упали бы на колени, обливаясь слезами раскаяния».

Майк ответил ему цитатой из того же Эмерсона, где говорилось, что правительство – это консервативная сила. Если бы не было таких людей, которые под страхом тюрьмы или, по меньшей мере, преследований все же отваживаются идти вперед, мир не знал бы прогресса.

– А как по-твоему, Сократ был хорошим гражданином? – спросил Монти.

– Да, и это принесло ему смерть, – сказал Майк.

Так Монти и Майк пересказали всю историю борьбы за прогресс, от Платона до наших дней, цитируя по памяти Шелли, Годвина, Толстого, Кропоткина и Маркса, упомянули о переворотах, имевших место в архитектуре, музыке и эстетике, и высказались в защиту «священного права членов организации «Индустриальные рабочие мира» всемерно улучшать условия жизни во всем мире в интересах рабочего класса».

Даже газеты вынуждены были отметить «драматическую силу и красноречие обвиняемых, сумевших всецело завладеть вниманием суда». Судья Бернсайд огласил приговор: обвиняемые были признаны виновными, и суд утвердил решение присяжных. Но, заявил судья, он считает себя вправе высказать свое мнение об обстоятельствах дела. Обвиняемые люди вполне достойные, сказал судья, он не слышал ни одного показания, которое доказывало бы обратное… Им предъявлено обвинение в распространении литературы, за которую они в сущности не могут нести ответственность и содержание которой, как он полагает, они сами бы, по здравом размышлении, осудили.

Динни считал, что в словах судьи есть доля правды. Обвиняемых выпустили на свободу, предупредив, что они должны вести себя смирно, не нарушать порядка и подчиняться законам страны.

Еще до второго референдума Салли убедилась, что Том и Динни были правы. Доводы, которые они приводили, выступая против воинской повинности, подкреплялись всем ходом событий.

Она прочла книгу, разоблачающую махинации с военными займами в интересах финансовых концернов, она читала «Нейшн» и другие запрещенные издания, которые распространяли Эйли и Том. Почему эти газеты и книги запрещены? – спрашивала себя Салли. Ее возмущало, что ей не дозволено читать книги, которые так живо волнуют ее. Если те или иные факты недостоверны или ложны, их можно опровергнуть, а если это правда, – народ должен знать ее. Она, как и множество женщин, чувствовала, что на карту поставлена жизнь их сыновей и мужей, будущее их детей. Кто дал право правительству запрещать взрослым мужчинам и женщинам читать статьи, критикующие методы ведения войны, и слушать чьи бы то ни было высказывания о причинах ее возникновения? Ведь это просто оскорбительно!

Салли казалось, что пылевой ураган – столь частый гость на приисках – закружил ее в своем удушливом, обжигающем вихре и швыряет из стороны в сторону. Сперва она готова была слепо принять за истину каждое слово премьер-министра и соглашалась с Моррисом, что необходимо любой ценой пополнять ряды действующей армии. Но мало-помалу в бесконечных спорах с Томом и Динни она стала слабеть; трения между Моррисом и Томом поколебали ее, а теперь в действиях цензуры и суда она видела прямое издевательство над народом, видела, с какой бессмысленной жестокостью подвергают гонениям противников всеобщей воинской повинности, как, цинично попирая всякую законность, людей преследуют за то, что они отстаивают свои взгляды и излагают их народу.

Дик был ранен и лежал в госпитале, и Салли могла теперь собраться с мыслями. Он написал, что голосовал против воинской повинности и что в его взводе, находящемся во Франции, почти все поступили так же. Среди нас нет таких, писал он, кому жизнь в армии настолько пришлась бы по вкусу, чтобы он поверил, будто ее нужно навязать каждому австралийцу.

«Самым счастливым днем в нашей жизни, – писал Дик, – будет тот день, когда мы вернемся домой и распростимся с армией. Мы уже сыты ею по горло, Салли моя! Хорошо Билли Юзу говорить, что «союзные генералы многому научились» после наступления у Соммы и после Позьера (двадцать тысяч убитых и раненых за месяц!). А у нас почти все считают, что они нам еще должны доказать, что война ведется правильно, прежде чем мы согласимся послать на фронт наших младших братьев. Ребятам не по нутру, что в Англии рядовой солдат не имеет права закусить или выпить в ресторане, где бывают офицеры. Трудно себе представить, насколько эти правила и необходимость поминутно отдавать честь влияют на отношение австралийских солдат к английским военным, которые пользуются гораздо большими правами, чем мы. Скажи папе, что я натяну свои боксерские перчатки и хорошенько погоняю его по двору, если он будет голосовать за воинскую повинность».

Моррис был потрясен письмом Дика, но сказал, что Дик пишет так главным образом под влиянием тревоги за Тома и Дэна. Оба они по роду занятий не подлежали призыву, и Моррис уверял, что закон о воинской повинности их не коснется. Но надо быть готовым ко всему. Число добровольцев все уменьшается, а войну необходимо выиграть.

Моррис не сомневался, что Салли, как и прежде, поможет ему распространять листовки, призывающие голосовать за воинскую повинность.

– Нет, Моррис, – решительно сказала Салли. – Я больше не верю, что воинская повинность пойдет на благо австралийскому народу. Подкрепления ведь посылались. Я больше ни на грош не верю этому правительству.

Глава XXXVII

Как-то вечером Том вернулся домой весь грязный и растрепанный. На лбу – глубокий порез, лицо все в синяках. С ним была Эйли, и она тоже выглядела ничуть не лучше.

– Небольшая потасовка с пьяными солдатами, – небрежно пояснил Том матери и ушел мыться.

Эйли вся дрожала и чуть не плакала.

– Они повалили Тома на землю и начали пинать ногами, – сказала она Салли. – Не знаю, что бы с ним стало, если бы я не подняла крик. Прибежали Барней Райордэн, Петер Лалич и еще два или три рудокопа и отбили Тома. Он выступал на Хэннан-стрит, и эти солдаты весь вечер пытались сорвать митинг, но нас окружали свои люди. Кто-то крикнул: «Эй, ребята, Том Гауг – наш товарищ, и мы хотим послушать, что он нам скажет. А если вам не интересно, – скатертью дорога». Тогда солдаты кинулись на трибуну, и произошла потасовка. Председатель закрыл митинг, и мы с Томом выбрались из толпы. Но трое пошли за нами, и я все время боялась, как бы чего не случилось. Том шел спокойно и сказал мне, чтобы я не вмешивалась, если они задурят. Но разве я могла его оставить?

– Она просто вцепилась в них и вопила, пока не прибежали Барней, Тед Ли и еще кто-то из наших, – сказал Том, входя в комнату. – Ей тоже здорово досталось от этих хулиганов.

– Как вы себя чувствуете, Эйли? – с тревогой спросила Салли. – А ты, сынок?

Она вышла и принесла таз с водой, чтобы обмыть Тому разбитый лоб.

– Ничего, мама, немножко пошатывает, да ты не беспокойся, – сказал Том, стараясь преодолеть головокружение. – Хуже всего был удар в пах. Меня так и скрючило.

Салли была потрясена и перепугана. Стало быть, Том прав, когда говорит: война – войне. Том борется за интересы рабочего класса, против введения воинской повинности, а с ним обращаются, как с врагом народа и родины. Она думала было послать за врачом, но Том и слышать об этом не хотел.

– Высплюсь и завтра буду совсем здоров, – сказал он.

Том пошел к себе, но на пороге обернулся и с застенчивой улыбкой посмотрел на Эйли.

– Спасибо, товарищ, – сказал он мягко. – Она замечательная девочка, правда, мама? Оставь ее у нас ночевать, ладно?

Когда Том вышел, Эйли расплакалась.

– Это было ужасно, миссис Гауг, – всхлипывала она. – Я думала. Тома убьют. Это не солдаты, а просто какие-то хулиганы в солдатской форме. И они не с приисков. Они пришли с сержантом-вербовщиком и нарочно старались затеять драку, чтобы наших перехватали.

– Уж лучше бы Том сидел в тюрьме, если все равно этого не миновать, – хмуро сказала Салли.

На другое утро Том не мог пошевельнуться – каждое движение причиняло ему острую боль, и он мочился кровью. Салли послала за врачом. Он сказал, что у Тома внутреннее кровоизлияние. Несколько дней полного покоя могут поправить дело. Если понадобится, он сделает просвечивание и положит Тома в больницу.

Тома злило и раздражало это лежание в постели; но к концу недели кровотечение прекратилось, и он заявил, что здоров как бык и без всяких разговоров выходит на работу.

Салли знала, что он еще не здоров – не настолько здоров, чтобы работать под землей. Его еще мучили боли в спине и в отшибленных почках. Однако Том начал работать. И не только на руднике, но и в Комитете борьбы против введения воинской повинности.

– Я тоже солдат, мама, – сказал он. – Я служу народу и не могу бездельничать.

Эйли по-прежнему занималась своим делом: распространяла листовки и даже выступала вместо Тома на уличных митингах, пока он был прикован к постели.

Мужество этой девушки поражало Салли.

– О господи! – говорила она. – Ну как можете вы, такая молоденькая, заставить людей думать и действовать по-вашему?

– Право, не знаю, – просто отвечала Эйли. – Но почему не попытаться? Раз больше некому говорить людям то, что они должны знать, так нужно хоть мне постараться это сделать. Я должна делать, что могу, раз больше некому.

Это был незаметный, неблагодарный труд человека, идущего против течения. Ни цветов, ни пышных речей не приходилось ждать в награду. Проработав весь день, Эйли сидела потом полночи за машинкой, размножая отчеты о выступлениях агитаторов в Восточных штатах, а на рассвете обходила улицы и забрасывала эти отчеты и нелегальные листовки за садовые ограды. Трудная задача, которую взяла на себя Эйли, ничуть не была похожа на то, что Эми называла своей деятельностью в помощь фронту, – Салли хорошо понимала это. Эми хвасталась, как она весело проводит время: повсюду – и на танцах и на пляже – ее окружает целая свита офицеров и моряков. Ей расточают комплименты, ее появление встречают аплодисментами и восторженными приветствиями, ее все знают – ведь она организовала столько патриотических концертов!

Конечно, Том и Эйли – фанатики, говорила себе Салли. Но она не могла не восхищаться их фанатизмом. Одержимые одной идеей – служения рабочему классу, – они готовы были пожертвовать ради нее всем, даже своей любовью друг к другу.

Салли не сомневалась, что Том любит Эйли. С того памятного вечера, когда его избили пьяные хулиганы, в его глазах при встрече с Эйли появлялось новое выражение – нежность и симпатия. Эйли ног под собой не чувствовала от радости.

– Том теперь каждый вечер целует меня на прощанье, – рассказывала она Салли. – А иногда обнимет и скажет: «Моя дорогая, моя любимая девочка!»

– Я очень рада, Эйли, – отвечала Салли. – Надеюсь, вы скоро поженитесь и будете счастливы.

– Мы еще не говорили об этом, – поспешно сказала Эйли. – Может быть. Том и захочет жениться на мне, но только после войны. Он мне сказал как-то: «Мы не имеем права думать о себе, Эйли, пока все это не кончится».

– Вздор какой! – воскликнула Салли.

– Нет, вы не правы, – упрямо возразила Эйли. – Я согласна с Томом. Сейчас столько дела, а много ли таких, кто поддерживает рабочих в их борьбе против воинской повинности, против несправедливости и угнетения? Я люблю Тома, и мне бесконечно радостно знать, что и он любит меня. Но мы не можем бросить на произвол судьбы товарищей, которые сидят по тюрьмам или сражаются на фронте, только потому, что нам хочется быть счастливыми вдвоем.

– Мы, кажется, не на митинге, – сердито сказала Салли.

– О господи, я, должно быть, и вправду стала завзятым оратором… – засмеялась Эйли.

Она была такая простая и милая, что Салли положительно не могла не полюбить эту девушку; но она видела, что Эйли и Том живут и думают не так, как все, а ей хотелось, чтобы они больше походили на обыкновенных людей. Казалось, вся их жизнь состоит в кипучей напряженной деятельности в различных комитетах; Салли жаловалась, что они готовы отказаться от чего угодно ради того, чтобы пойти на многолюдный митинг или посидеть вместе за учебниками по политэкономии и истории рабочего движения.

Правда, они чувствовали удовлетворение, видя, что не зря вложили столько энергии в кампанию против введения всеобщей воинской повинности. После провала второго референдума даже те, кто голосовал за обязательную службу в экспедиционных войсках, стали говорить: «Ничего не поделаешь, приходится снимать шляпу перед противниками воинской повинности. Ведь это они спасли Австралию от чрезвычайных законов, которые совсем ни к чему в нынешних и без того тяжелых условиях!» И в самом деле, война шла своим чередом, и набор новобранцев продолжался таким темпом, что добровольная система пополнения армии вполне оправдывала себя.

И все-таки молодежь, парящая в небесах, подобно Эйли и Тому, бывает по-своему вознаграждена, убеждала себя Салли. Они смотрят на звезды и не страдают от грязи у себя под ногами. Их забрасывают тухлыми яйцами, оскорбляют, избивают – и все это не действует на них. Они готовы работать до потери сил во имя своих идей и будут счастливы, если их труды пойдут на пользу каким-то неведомым людям, которых они называют «рабочие» или «мировой пролетариат». Конечно, период борьбы против введения закона о воинской повинности был тяжелым временем для Тома и Эйли. Но, в конце концов, они могут быть довольны – ведь их взяла. А теперь еще и революция в России. Это тоже для них праздник. У Тома такой гордый вид, словно это он ее совершил. Салли давно не видела его таким сияющим и оживленным, как в тот вечер, когда они с Эйли зашли сообщить ей эту новость.

Том услыхал, что в России произошла революция, когда поднялся наверх по окончании работы. В кабачках только об этом и говорили; люди весело чокались, пели «Красное знамя» и «Вечное братство». У всех было такое чувство, что рабочие должны отпраздновать эту победу и хотя война, быть может, и протянется еще немного, однако конец ее уже не за горами.

Том прочел телеграммы, выставленные в окне редакции газеты, но никаких подробностей о революции узнать ему не удалось. Он пошел в кабачок «Прибежище», где работала Эйли. В эти обеденные часы она бывала очень занята – в кабачке было полно рабочих. Но Эйли уже слышала новость и, принимая заказы, летала от столика к столику, чуть не приплясывая от радости. Она разносила тяжелые подносы так, словно они были легче перышка, и, сияя улыбкой, говорила каждому:

– До чего же замечательно, правда? До чего чудесно!

Увидев Тома, она лишь стиснула ему руку, повторяя снова и снова: «До чего же это чудесно!»

Том сел обедать за один из ее столиков, чтобы, как только она кончит работу, пойти вместе домой.

Когда они шагали по пыльной дороге, золотые лучи заходящего солнца вдруг прорвались сквозь тучи, заволакивавшие небо. Том и Эйли видели, что надвигается гроза, но сейчас для них весь мир был озарен сиянием.

– Если бы Надя знала… – прошептала Эйли.

– Я тоже думал об этом, – сказал Том.

Казалось, произошло невероятное чудо – свершилось то, о чем они мечтали, с трудом веря, что эта мечта может сбыться. Но она сбылась! Именно за это боролась когда-то Надя в далекой стране, о которой ома столько им рассказывала. Сейчас для них достаточно было уже и того, что царизм свергнут. Они верили – сделан первый шаг к достижению той цели, к которой стремилась Надя; верили, что русские рабочие, освободившись от векового гнета, создадут новый общественный строй.

Морриса же все это ничуть не трогало. Для него имело значение лишь то, что положение на западном фронте изменилось, наступление союзников во Фландрии захлебывается.

Письма Дэна были как дуновение свежего ветерка в эти смутные месяцы, когда Моррис и Том рычали друг на друга, как только речь заходила о воинской повинности, о войне, о русской революции. Дыханием зеленого, мирного юга веяло на Салли, когда она читала горделивые рассказы Дэна о том, скольких они доят коров, сколько делают масла, и о том, что его бычки были проданы на рынке по самой высокой цене. Живут же где-то люди здоровой и полезной жизнью! А рассказы Дэна о его беседах с Чарли, о том, как он помогает Чарли, о поездках к Чарли в «Три ручья» навели ее на некоторые размышления и догадки, которым потом она нашла подтверждение в письме Фанни. Сестра писала ей, что Чарлот Мак-Лин – дочь их ближайшего соседа. Оба ее брата в армии, и она теперь ведет все хозяйство в «Трех ручьях». Когда юноши уходили на фронт, отец думал, что сумеет справиться с помощью своего гуртовщика-метиса, но ревматизм совсем скрутил его, и Чарлот засучив рукава взялась за дело.

«У них с Дэном много общего, – писала Фанни, – и они отлично ладят друг с другом, хотя со стороны может показаться, что они вечно ссорятся или, по их выражению, «цапаются». Чарлот сперва смотрела на Дэна несколько свысока и обращалась с ним как с желторотым птенцом. Но теперь Дэнис часто помогает ей и со скотом и в разных других делах, так что не удивляйся, дорогая, если тут дело не обойдется без сердечного увлечения.

Правду сказать, мы с Фил думаем, что на свете не сыщешь девушки, которая могла бы не влюбиться в Дэниса. Он такой милый мальчик, такой веселый и жизнерадостный, всегда что-то насвистывает или напевает. Не знаю, что бы мы без него делали. В сущности, он теперь всем у нас заправляет; правда, сперва мы немного побаивались дать мальчику полную волю, но все же как-то раз позволили ему купить для нас породистого скота на чрезвычайно большую сумму и остались очень довольны. И мы только рады, что нам больше не нужно выходить из дому во всякую погоду».

Из писем Дэна Салли поняла, что во время кампании за введение всеобщей воинской повинности он был немного сбит с толку и даже подумывал, не должен ли записаться добровольцем. «Я старался разобраться в этом как следует, мама, – писал Дэн. – Но ты помнишь, что говорил Лал: «Снабжение продовольствием должно быть на высоте. Ты в Ворринапе будешь делать такое же нужное дело, как если бы ты служил в армии». К тому же Чарли говорит, что тетя Фэн и тетя Фил теперь не справятся без меня, и она сама тоже не справится – я ведь помогаю ей загонять и клеймить скот и отвожу ее бидоны со сливками на завод вместе с нашими. «Ты работаешь в Ворринапе за двоих, а то и за троих мужчин, – говорит мне Чарли. – Не можешь же ты так вот бросить все и уйти в армию…»