Текст книги "Золотые мили"

Автор книги: Катарина Причард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)

Глава XXIX

Пэдди Кеван вернулся в Калгурли. Эми столкнулась с ним в «Звезде Запада», куда она пришла повидаться с Тимом Мак-Суини. Тим был болен и собирался лечь в больницу св. Иоанна на операцию.

Тим только отмахивался, когда ему говорили, что с ним что-то неладно. Он никогда в жизни не болел, говорил он, и не желает, чтобы всякие шарлатаны вспарывали ему живот и ковырялись у него внутри. Но Лора тревожилась. Доктора подозревают злокачественную опухоль, сказала она Эми. Они посадили Тима на строгую диету, но все равно, стоит ему что-нибудь съесть, как поднимаются сильные боли.

Эми заявила, что Пэдди нельзя узнать. Он стал таким франтом и расхаживает по прииску с видом хозяина. Поездка за границу, несомненно, очень изменила его. Война прервала это путешествие, но Пэдди все же провел несколько месяцев в Лондоне, жил в отеле «Сесил» и встречался с людьми, имеющими большой вес в горной промышленности. Он сказал Эми, что едет в Мельбурн, чтобы потолковать кое с кем из министров федерального правительства и заключить одну крупную сделку.

Тим рассказывал, что Пэдди хвастает направо и налево, сколько денег он ссудил правительству под облигации военных займов. Слова «долг перед отечеством» не сходят у него с языка, и он делает щедрые пожертвования Красному Кресту.

На митинге мистер Кеван говорил об «обязанности каждого внести свою лепту, чтобы помочь стране в годину войны», и напомнил при этом о «славных боевых подвигах наших ребят на Галлиполи».

Кто-то из публики крикнул:

– А почему же ты не с ними, Пэдди?

– Клянусь, – сказал Пэдди тоном непоколебимой уверенности, – самое мое горячее желание – быть сейчас с ребятами и колошматить проклятых турок да драться с бошами так, чтоб чертям было тошно. Но правительство Британской империи дало мне важное поручение, и я приложу все свои силы, чтобы справиться с ним.

– Еще один из тех, кто дерется «благословением божиим», – насмешливо выкрикнул кто-то.

– Я теперь стал такой важной персоной, что ты и представить себе не можешь, дорогуша, – доверительно сообщил Пэдди, отвозя как-то Эми из больницы домой в собственной машине. – Эта война помогла мне выйти в люди, так что я не прочь, чтобы она затянулась подольше. Знаешь, какое состояние можно нажить на военных заказах и поставках! Да и в военные займы вкладывать капитал тоже выгодно.

– Постыдились бы говорить так! – возмущенно воскликнула Эми.

Пэдди расхохотался:

– Вон что! Чего же мне стыдиться? Им нужны деньги, чтоб вести войну, верно? Ну, а я могу дать их взаймы и даже под сравнительно невысокие проценты.

– Люди сражаются на фронте, отдают жизнь и не получают за это никаких процентов, – сказала Эми. Она слышала это от Тома.

– Ну и дураки, – огрызнулся Пэдди. – А я сражаюсь по-своему и не позволю всяким фанфаронам-военным и делягам от политики транжирить мои денежки, как им вздумается. Когда война придет к концу, заправлять всем будут те, у кого есть голова на плечах и кто не поддался на удочку разных громких фраз. Я неплохой патриот, дорогая моя! Патриотизм вполне себя окупает, если знаешь, как им пользоваться.

– Вы подлец, – сказала Эми.

– Конечно, я подлец, – согласился Пэдди, от души забавляясь ее возмущением. – Там, в верхах, где мне пришлось побывать, все подлецы: они тебе за грош глотку перегрызут. Но только если кто перегрызет кому глотку, так это я им, а не они мне. Понятно?

Она жалеет, сказала Эми, что позволила Пэдди подвезти ее до дому. Но она чувствовала себя такой усталой, когда они встретились, и он просто застал ее врасплох.

Лора и Эми навещали Тима каждый день. Но операция не помогла ему, и, промучившись несколько дней, он скончался.

– Бедный Тим, – сказала Лора, когда Салли пришла навестить ее. – Он был такой добрый и великодушный, его нельзя было не любить.

– Я так любила Тимми! Больше, чем ты, мама! – горько рыдала Эми. – Никто не был ко мне так добр. Никогда не забуду, как я маленькой девочкой приезжала домой на каникулы. Тим так радовался мне всегда. Я забиралась к нему на колени и чувствовала себя счастливой!

Все были поражены, узнав, что Тим Мак-Суини оставил почти все свои деньги католическим организациям города. Лора наследовала дом и ренту. Дом стоял рядом с тем, который он подарил Эми к свадьбе, и должен был перейти к ней после смерти Лоры. Но больше Эми ни словом не была упомянута в завещании.

Лора не могла этому поверить. Тим всегда говорил, что любит Эми, как родную дочь, и «хорошо обеспечит ее», твердила она. Но, как видно, во время болезни он сделал другое завещание, считая, что это его долг перед церковью, к которой не принадлежали ни Лора, ни Эми. Тут уж ничего нельзя было поделать. И Лора ни словом не упрекнула Тима.

– Он столько выстрадал, – сказала она. – Если оттого, что он примирился с церковью, ему стало хоть немного легче перед смертью, тем лучше. Нам с Эми было бы неприятно, если б из-за нас у него душа была неспокойна.

Впрочем, умирая, Тим прошептал: «Очень нехорошо вышло с Эми… но я не мог иначе, Лора».

– Тогда я не поняла, что он хотел сказать, – объяснила Лора. – Я просто поцеловала его и ответила: «Мы обе любим тебя, Тим». У него было такое довольное лицо, Салли. Он знал, что мы поймем его, и это облегчило ему последние минуты. Ведь это все, что я могла для него сделать.

Гостиницу пришлось продать, и Лора поселилась у Эми до переезда в свой дом.

На той же неделе в санатории в Вуролу умерла Надя. Эйли с красными, опухшими от слез глазами пришла сказать об этом Салли.

– Ах, миссис Гауг, – говорила она, – это страшное горе для Тома! И почему только Надя умерла? Почему у нее была эта проклятая горловая чахотка? Почему в санатории ничем не смогли ей помочь? Как ужасно, что такого чудесного человека больше нет в живых. Она была так нужна нам. Она была всем нужна!

– А что будет теперь с ее детьми? – спросила Салли.

– Мама возилась с ними, пока Надя была в санатории, – сказала Эйли. – Но, по правде говоря, ей это не под силу: у нее и со своими малышами столько хлопот. Клод хочет подыскать какую-нибудь женщину, чтобы она вела хозяйство.

Мысли о Наде и о ее детях долгое время не оставляли Салли; она жалела, что не познакомилась с ней ближе, и задумывалась над тем, как подействует ее смерть на Тома. За одну короткую встречу она успела почувствовать, сколько огня и чистоты в этой женщине, какой у нее блестящий ум и какое бесконечное обаяние. Неудивительно, думала Салли, что Надя произвела такое сильное впечатление на Тома. Такая женщина – редкость на приисках, а Том жаждал дружбы и общения как раз с таким человеком. Все же Салли надеялась, что чувство Тома не слишком глубоко и что смерть Нади не помешает ему в будущем полюбить Эйли или другую девушку.

– Да, миссис Оуэн была замечательная женщина, – сказал Динни. – Это понимали все, кому довелось познакомиться с ней. Вы бы, мэм, подивились, если б услышали, что говорят о ней в трактирах и на рудниках. Люди знают, что она боролась за их благо – даже за благо тех, кто держится совсем других взглядов, чем она. У меня у самого такое ощущение, точно рабочие Боулдера потеряли одного из лучших своих товарищей.

Большая честь заслужить такое признание, думала Салли. Женщина, больная и к тому же чужестранка, недавно прибывшая на прииски, а как она сумела пробудить сознание горняков, вовлечь их в активную работу в профсоюзных и политических организациях рабочих. Быть может, ее имя будет забыто, время поглотит память о ней; но ее влияние на Тома и на других людей, с которыми она была связана, сделает свое дело, Салли не сомневалась в этом.

Она думала о Наде, когда к ней зашла Вайолет О'Брайен.

Вайолет располнела – стала такой величественной и все так же была хороша. Правда, до Салли доходили всевозможные толки о ее любовниках и романах, но она не обращала на это внимания – о хорошенькой женщине всегда ходят сплетни. У Вайолет свой кабачок, я котором она сама прислуживает наравне с официантками. Вся ее семья живет при кабачке. Она поет в баре и на городских благотворительных концертах, у нее все такой же прекрасный голос, чистый, сильный и мелодичный. Но сама Вайолет больше не дорожит им. Она говорит, что и думать забыла о том, чтобы стать профессиональной певицей. Время уже упущено; теперь она стала расчетливой и практичной. Иначе нельзя, когда держишь кабачок, а она решила разбогатеть и всласть попользоваться жизнью, чтобы вознаградить себя за то, что ей пришлось отказаться от мечты стать примадонной в этом захолустье.

– Ну вот, – небрежно сказала Вайолет, – я наконец выхожу замуж, миссис Салли. Я уже не так молода, сами понимаете, а совсем заплесневеть как-то не хочется.

– Дорогая моя! – воскликнула Салли. – За кого же? Когда?

– За мистера Айзека Поттера, – ответила Вайолет таким ироническим тоном, словно это была довольно злая шутка. – Недурно устраиваюсь, правда? Конечно, он постарше меня, но человек состоятельный. Сдает землю в аренду и ссужает деньгами при случае. Я теперь смогу сидеть сложа ручки и разыгрывать важную даму. Не правда ли, восхитительно? Надоело мне выбиваться из сил: петь для пьяниц и работать ради куска хлеба. Вся моя жизнь прошла в этом, миссис Гауг, а теперь – хватит. Я бы, конечно, с радостью помогала Айку, но он такой славный – во что бы то ни стало сам хочет заботиться обо мне. А я, ей-богу, тоже очень хочу, чтобы кто-нибудь обо мне позаботился.

В голосе Вайолет прозвучала нотка отчаяния; тщательно скрываемое волнение проступило сквозь маску беспечности. Салли заметила, что черты Вайолет несколько огрубели и в лице появилась нездоровая бледность. Она не знала что сказать.

– Только не говорите мне о любви, – продолжала Вайолет. – Мне до смерти надоели поклонники. Я всегда считала, что это – растрата души в пустыне страданий, как говорит Шекспир. Куда лучше выйти за какого-нибудь порядочного старикашку вроде Айка и стать ему хорошей женой.

– Раз вы убеждены в этом, то конечно… – согласилась Салли.

– Да, убеждена, – подтвердила Вайолет. – Я хочу, чтобы у меня был свой уютный домик и рояль в гостиной. Я буду часами играть и петь только для себя. И никогда больше нога моя не ступит в кабачок или в бар. А главное – вы знаете, Айк кое-что смыслит в музыке. Хоть в этом у нас будет с ним что-то общее… Ну и – потом дети, я надеюсь.

– Что ж, желаю вам счастья, – сказала Салли, чувствуя, что добросердечная поддержка – единственное, чего ждет от нее Вайолет.

– Мой девиз: если нет луны, так можно обойтись и фонариком, – заявила Вайолет. – Заходите, миссис Салли, посмотрите, какая из меня выйдет миссис Айк Поттер, ладно?

Глава XXX

Том и Моррис вернулись домой немного раньше, чем ожидала Салли. Когда они показались из-за угла дома в слепящем свете полуденного солнца, она была ошеломлена и на мгновение подумала, не померещилось ли ей. Но она видела их отчетливо и ясно; они не расплылись и не исчезли. Она выбежала им навстречу, обняла их и стала целовать.

– Родные мои! Родные! – восклицала она.

Они тоже целовали ее и что-то говорили. Это были тени прежних Морриса и Тома. Всеми силами они старались скрыть свое волнение. Салли провела их на кухню. Они сели, а она, взволнованная и радостная, принялась кипятить чай и готовить для них еду, без умолку болтая при этом.

Том и Моррис сперва были какие-то странные и тихие. Казалось, они никак не могут стряхнуть с себя оцепенение, избавиться от тяжелого груза апатии, овладевшей ими в тюрьме. Но вскоре Том пришел в себя – встал, расправил плечи и начал ходить взад и вперед, чтобы размять ноги. Он несколько раз принимался что-то рассказывать и тут же обрывал себя, восклицая с широкой улыбкой:

– Ох, мама, до чего же хорошо дома!

– Но Моррис весь как-то обмяк и сидел на стуле вялый и молчаливый. Он не проявлял ни к чему интереса и казался совсем стариком, обессилевшим, больным, разбитым. Одежда висела на нем, как на вешалке. До суда у него были розовые полные щеки и брюшко, что придавало ему вид преуспевающего дельца, но сейчас от всего этого и следа не осталось. Прежде лицо Морриса с его тонко очерченным с горбинкой носом, несмотря на все превратности жизни на приисках, сохраняло выражение некоторого высокомерия; теперь же нос заострился, а кожа пожелтела и висела складками на исхудалом лице. Глаза за тусклыми, плохо протертыми стеклами очков были тоже какие-то тусклые.

– О господи, – вздохнула Салли, – как ужасно видеть отца в таком состоянии, Том.

– Дай ему прийти в себя, – сказал Том. – У него в последнее время сердце что-то пошаливает. Тюремный врач советовал ему избегать волнений, когда он вернется домой.

Моррис сделал над собой усилие и, когда пришли старые приятели и соседи, держался совсем молодцом. Он беседовал с ними и принимал их поздравления и добрые пожелания с той шутливой небрежностью, какой – он знал – они от него ждали.

– Эта история малость пришибла Морри, – сказал Динни. – Но вы не горюйте, миссис, он оправится.

Однако проходили месяцы, а Моррис пребывал все в том же состоянии; редко удавалось чем-нибудь заинтересовать его. Когда Сэм Маллет, Эли Нанкэрроу, Тэсси Риган и другие его закадычные друзья заходили поболтать и перекинуться в карты, Моррис слушал их молча и смотрел куда-то мимо невидящими глазами. Порой он засыпал над картами. Только письма Лала могли вывести его из этого состояния мрачной апатии. Он жадно слушал, когда Салли читала их вслух, изучал карту Галлипольского полуострова и по вечерам обсуждал с Томом и Динни стратегические проблемы.

Вначале письма Лала были бодрые и занимательные. Он описывал в них жизнь на транспорте и первые дни пребывания своего полка в Египте.

Но очень скоро до приисков дошли вести о высадке на Галлиполи и о тяжелых потерях в австралийских и новозеландских частях. В день рождения Салли, 25 апреля, в газетах появилось сообщение, что австралийские войска получили «боевое крещение». Но эта первая операция принесла смерть столь многим, что с тех пор Салли, как и сотни матерей по всей Австралии, никогда уже не встречала рассвет нового дня без чувства тоски и скорби.

Почти одновременно с известием о высадке пришла телеграмма от Лала, в которой он извещал родных, что не участвовал в операции, и Салли вздохнула с облегчением. Но в следующем письме он сообщил, что полк легкой кавалерии спешился и будет брошен в бой на помощь пехоте.

Все друзья и соседи жаждали услышать, что пишет Лал, не говоря уже о Томе, Моррисе, Динни и Дике.

Письмо, в котором Лал описывал высадку на Галлиполи, Салли читала и перечитывала без конца.

«Особенно жарко пришлось, мама, одиннадцатому пехотному батальону и той группе, которая высадилась первой на западном фланге, – писал Лал. – Из тридцати офицеров – семнадцать убиты и ранены. Я толковал с некоторыми ранеными, да и с нашими офицерами, и все, особенно капитан Пек, говорят, что операция была великолепно проведена. Наши начали высадку в воскресенье, в половине пятого утра; когда лодки подошли к берегу, их встретили ураганным огнем из орудий, пулеметов а винтовок. С первых трех лодок не высадилось ни одного человека. Тут остальные ребята просто обезумели. Им было приказано высаживаться без единого выстрела, и каждый отряд, ступив на землю, тотчас рассыпался цепью и бросался в штыковую атаку. Говорят, ругань стояла страшная. Все орали, вопили, ревели и здорово нагнали на турок страху. А там подоспели новозеландцы и с боевым кличем племени маори кинулись нашим на подмогу.

Турецкие снайперы здорово поработали, но в общем турки стреляют из винтовок плохо, иначе они, пожалуй, начисто скосили бы наших бедных ребят. В штыки эти проклятые ни в какую не шли: стоило нашим ребятам подойти к ним поближе, как они тотчас бросались наутек. Ну и бегуны же они – настоящие «рекордсмены». Однако ребята рассказывали мне, что сами видели, как наши, догнав какого-нибудь турка, всаживали ему штык в спину.

Одному пареньку, который лежит тут в госпитале, прострелили пах, и он упал между траншеями на открытом месте. Он не мог шевельнуться, а какой-то турок, трусливый гад, засевший ярдах в ста от него, открыл по нему огонь. Этот «снайпер» выпустил одиннадцать пуль и только один раз задел… шляпу нашего парня. Тут подоспели двое австралийцев, и турок бросился бежать, но наши живо его догнали.

Таких мелких стычек было, как видно, без счета: дрались группами по двадцать, тридцать, сто человек, часто даже без офицера – лишь бы драться. Наши должны были высадиться и к шести часам вечера занять позиции – таков был приказ. Но уже к десяти утра операция была закончена».

Лал прислал еще несколько наспех нацарапанных писем из траншей на Галлиполи, после того как побывал в самой гуще боев. Письма были написаны карандашом на листке, вырванном из полевого блокнота, и карандаш успел порядком стереться. Потом пришло большое письмо, которое наполнило сердце Салли болью, яростью и жгучей тревогой за сына. Лал был ранен. Он писал из госпиталя в Хелиополисе:

«Дорогая мама, из моего последнего письма ты могла понять, что мы ждали крупного наступления турок в конце июля. «Большая птица» каждый день пролетала над нами в их сторону и, по слухам, и так уже хорошо укомплектованные части противника подтягивали подкрепления численностью свыше пятидесяти тысяч человек. Ночь за ночью ждали мы атаки, так что тех из нас, кто не был в сторожевом охранении (мы заступили позже), по нескольку раз поднимали по сигналу «боевой тревоги» – часов в восемь, в девять, а иногда в десять или одиннадцать, а потом тревогу устраивали еще перед самым восходом солнца. Мы вышли на передовые позиции в субботу, 31 июля. Нас должны были сменить только через две недели. Это был тяжелый переход, так как мы здорово измотались, да и почти не спали. Перти Моллой явился, кажется, в среду или в четверг. Я рад был видеть его, но мы едва успели перекинуться двумя словами.

В четверг мы узнали, что нам предстоит опередить наступление турок. Ночью высадились тысячи солдат, прибывших с острова Лемнос. – преимущественно англичан и новозеландцев. Турки, понятно, знали это не хуже нас. Их окаянные «птицы» совсем обнаглели и все время летали над нами, то и дело сбрасывая свои «яички». Обычно они метили в наши склады с продовольствием и боеприпасами, но ни разу не попали.

В пятницу мы уложили все лишнее обмундирование в вещевые мешки и сдали их на хранение начальнику снабжения, оставив себе только шинели и непромокаемые плащи (хотя их нам тоже полагалось сдать) да по две банки консервов, фляги с водой, чай, сахар и сухари. Нам выдали всего этого ровно столько, сколько можно было нести. Кроме того, каждый получил по нескольку кусков белого коленкора. Надо было обмотать им рукава и приколоть на спину; мундиры мы должны были либо оставить на хранение начальнику снабжения, либо спрятать в ранцы, – таким образом, нам предстояло драться в старых фланелевых рубашках. Все, что полагается иметь вояке, было при нас – на каждого приходилось по двести патронов. В приказе было сказано, чтоб «ни одного патрона в магазине винтовки». Значит, предстояла штыковая атака – нельзя ни останавливаться, ни открывать огня. Может быть, такие приказы и годятся для некоторых солдат, но нашим ребятам, всем до единого, хотелось, чтоб десять добрых пуль лежало в магазине, да одна была уже в стволе – на счастье. Думается мне, что так оно и было. Во всяком случае, в последний момент приказ, как видно, изменили, и нам позволили зарядить винтовки.

В пятницу, в 5.30, началось наступление на правом фланге. Некоторые наблюдали за боем с пригорка. Все говорят, что зрелище было потрясающее: наши ребята, как один, выскочили из траншей и ринулись в атаку. Я думал тоже пойти взглянуть, когда объявили приказ «оружие к бою!», – так мне и не удалось понаблюдать за сражением. Линкоры, конечно, задали туркам жару, прикрывая наше наступление. План заключался в том, чтобы вести наступление с фланга – тогда турки были бы вынуждены стянуть к этому флангу свои подкрепления и обнажить центр, а также другой фланг. И тогда другой наш фланг должен был мгновенно ударить по ним. Впрочем, не буду писать о том, что я слышал, ограничусь лишь тем, что видел сам.

Мы находились в центре, на высоте Уокера, и считалось, что нам предстоит ерундовое дело. Наши канонерки должны были обстрелять артиллерию и пулеметные гнезда противника, а мы после этого – пойти в штыки на их окопы, где нас, как предполагалось, мог встретить только винтовочный огонь. Вот и все, что нам было известно о нашей задаче. Мы – это восьмой и десятый полки легкой кавалерии. Девятый полк, тоже входивший в состав нашей третьей бригады, был «выведен из боя» на целую неделю. Не знаю, право, почему, так как все полки высадились одновременно и, по нашему разумению, десятый полк куда больше натворил дел, чем оба других, вместе взятых, – но это между прочим. Два эшелона восьмого полка должны были идти в бой впереди нас, наш эшелон наступал третьим, в центре Нам предстояло выступить около трех часов утра. Вечером, после объявления приказа «оружие к бою!», когда нам были отведены места для утренней атаки, я разыскал некоторых наших ребят с приисков, и мы устроили небольшую пирушку и выпили за успех предприятия.

Здесь, в окопах, ром дают, конечно, каждое утро, и прямо удивительно, как наши ребята оживают от одного глоточка. Я пробовал несколько раз, но все никак не могу к нему привыкнуть, так что Гарри Маллет или Рос Ли обычно являлись за моей порцией. Вот мне, кстати сказать, и вменили в обязанность наряду с прочими мелкими поручениями раздавать ром ребятам нашего эскадрона. Накануне Гарри произвели в сержанты, и, к его великому огорчению (если старина Гарри способен на такое сложное чувство), ему предстояло перейти в другой эскадрон. Надо же, чтобы так не повезло человеку – расстаться со всеми нами перед самым поднятием занавеса.

Помнится, я спросил Гарри, разбудят ли нас часовые на заре, а он сказал: «Тут начнется такая пальба, что вам, ребята, не до сна будет».

Он к этому времени был с нами всего неделю или дней десять и не успел еще привыкнуть к грохоту орудий. Но мы спали, да еще как крепко, когда он пришел за нами и сказал, что мы запаздываем. Ну, мы быстро построились за восьмым. Первый эшелон пошел в наступление, мы немного продвинулись вперед, увидели, как второй эшелон выскочил на бруствер, и мы заняли его место.

Но уже задолго до этого мы поняли, что творится что-то неладное, так как турки обстреливали наши траншеи продольным огнем, да еще поливали нас шрапнелью и градом снарядов из 75-миллиметровых орудий. А предполагалось, что артиллерия противника будет подавлена огнем наших канонерок. Ребята отступали, спрыгивали в траншеи прямо нам на голову; мы слышали свист пуль, попадавших в мешки с песком у нас над головой, так что уже понимали примерно, в какой попали переплет.

Я немного забежал вперед. Надо сказать, что в наш четвертый эшелон должны были входить и солдаты десятого полка; у них были при себе кирки, лопаты и мешки с песком. Каждый из нас взял с собой по два мешка. Первый эшелон восьмого полка должен был занять первую линию окопов, второй эшелон должен был пройти через них и занять вторую линию окопов, а нам предстояло пройти еще дальше и занять третью линию окопов. Так что когда мы увидели первый и второй эшелоны восьмого полка в каких-нибудь десяти ярдах от нас вместо ста, мы сообразили, что дела идут неважно.

Вообще говоря, нас совсем не следовало посылать в бой – слишком уж нас мало было! Скажи Динни, что, когда я приеду домой, я ему кое-что расскажу на этот счет у нас на веранде.

Так или иначе, а мы получили приказ идти в атаку и выскочили из траншей. Нас было тридцать: на одном конце шеренги – я, а на другом – второй сержант.

Командир эскадрона «А» дважды терял сознание, пока мы дожидались приказа идти в атаку, – от волнения, должно быть. Я подошел и спросил, что с ним, – он сказал, что сам не понимает, в чем дело. Сейчас бедняги уже нет в живых.

Что же до меня, мама, и тех, кто был со мной, – мы держались молодцом; ближайшим моим соседом был Перти Моллой, а он – замечательный парень.

Приказ «вперед» немного запаздывал, но когда раздались слова команды, мы дружно выскочили из окопа, во всяком случае, все, кто был со мной рядом. Нам говорили, что перед первыми двумя траншеями противника могут встретиться небольшие проволочные заграждения. Траншеи были совсем близко, но оказалось, что это не те, которые мы должны были занять, – в них никого не было.

Помнится, когда я подбежал поближе, я еще подумал – удастся ли мне миновать проволочное заграждение и не получить пулю, но когда оставалось всего ярдов десять – пятнадцать, она, окаянная, достала меня. Совершенно не помню, как я упал, но ощущение было такое, словно меня кто ударил в грудь. Словом, я грохнулся по всем правилам и тут увидел, что вокруг полно ребят, которых тоже подбило.

До меня не сразу дошло, что же, собственно говоря, случилось. Я стал задыхаться, кашлянул – и сплюнул сгусток крови. Один парень, что лежал ярдах в десяти от меня, крикнул: «Эй, дружок, тебя куда звездануло?» Я показал на грудь. «А меня – прямо в зад», – сказал он. Он лежал, приподнявшись на локте. Через несколько минут как раз позади меня разорвался снаряд и прикончил его.

Казалось, около часа прошло с тех пор, как мы вылезли из окопов, а на самом деле, должно быть, не больше десяти минут. Пули сыпались градом, и вокруг рвались снаряды. Пытаться отползти куда-нибудь казалось форменным самоубийством, так как тут нас слева прикрывал небольшой холмик. Однако Перти, тяжело раненному в ногу, удалось благополучно добраться до своих; тогда я тоже решил попытать счастья.

Я пополз было назад. Винтовку я бросил, но патронташ не снял. Чувствую, что не могу ползти. Помучившись порядком, отстегнул все же патронташ левой рукой. Правая не очень-то меня слушалась: пуля задела грудные мышцы. Я стал перекатываться, пока не докатился почти до самого окопа, а там один паренек бросил мне обмотки, привязав к концу камень. Я, конечно, поймал, можешь не сомневаться. Тут он живо подтащил меня, и я очутился в безопасности.

Почти одновременно со мной в окоп свалился Гарри Маллет, и мы вместе стали пробираться по ходам сообщения к медицинскому пункту. Нам сделали временную перевязку и направили в палатку Красного Креста, где уже было множество наших. Ну, кого тяжело ранило, тех, понятно, несли на носилках, да еще тех, у кого были перебиты ноги, а большинство сами брели потихоньку. Ребята думали, что я отправлюсь на тот свет, так как крови я потерял порядком, да и харкал кровью здорово, но я, право, не так уж плохо себя чувствовал.

Итак, значит, врачи заштопали нас, а потом рассовали по палаткам, дожидаясь, пока можно будет отправить на побережье. У них там существует система ярлыков, в которых указывается фамилия раненого, номер, полк и все прочее – как и куда ранен, так что, когда больной попадает в госпиталь, врачи без труда устанавливают, что с ним, не докучая ему расспросами. Да ведь многие ребята и не могут говорить. Белый ярлык означает просто «раненый» или «больной», белый с красной каймой – «тяжело раненный», а весь красный – «в опасном состоянии». Я получил красивый ярлычок с хорошенькой красной каемочкой и собирался, мама, послать его тебе «на память», но эти болваны-санитары отобрали его у меня.

В перевязочную, когда мне там уже порядком надоело торчать, внезапно принесли отличный горячий чай с галетами. Я думал, что время пересалило за полдень, а оказалось, было еще только девять часов утра.

Матросы на паровом катере подогнали к временному причалу три или четыре больших баржи, и после некоторой заминки нас доставили на этих баржах на госпитальное судно «Дельта». Прежде чем мы вышли в море, нас несколько раз обстреляли, но, кажется, турки целились в два наших шестидюймовых орудия, которые стояли почти на самом берегу, так что не приходится их ругать.

На корабле нас разместили по каютам, и ты не можешь себе представить, мама, какое это было блаженство – лежишь себе на удобной постели, рана твоя перевязана, и ты можешь ни о чем не тужить, если б только не мысль о том, что многие наши ребята все еще там, на передовой. Но я знал, что наших сейчас уже не пошлют больше в наступление. Не сегодня-завтра надеюсь услышать, что десятый прибыл для переформирования. Ну, и, конечно, не дает покоя мысль о том, каково вам с папой – я ведь представляю себе, что вы переживаете.

Больше половины эскадрона «А» убито или ранено. Погибли кое-кто из самых близких моих товарищей.

Я расскажу тебе в другой раз об острове Лемнос и о том, сколько там стоит линкоров, транспортов и эсминцев. Нас высадили в Александрии и погрузили на санитарный поезд, шедший в Каир.

Дня через два мне стало довольно худо, и температура подскочила почти до 104° – считается, что это многовато. Во всяком случае, это нагнало на врачей страху, и не прошло и получаса, как я уже лежал на операционном столе. Оказалось, рана на груди у меня сильно нагноилась. Все это происходило недели полторы назад, а сейчас я снова в полном порядке и надеюсь скоро вернуться в строй.

Не волнуйся, мама, и скажи Дэну, что, по словам одного парня, который на днях был в конюшне, Моп в наилучшей форме. Твой друг полковник де Морфэ тоже здесь, в госпитале: осколок шрапнели угодил ему в глаз, когда он наблюдал за ходом боя у высоты Уокера. Он говорит, что пытался прекратить это побоище, и под конец майору Тодду все-таки удалось добраться до штаба бригады – он был положительно взбешен этими бесконечными приказами о наступлении, невзирая на то, что полк уже наполовину разбит, а проку от этого – никакого. Фриско считает, что английские войска, стоявшие в бухте Сувла, должны были отрезать подкрепления турок от их главных сил, но этого не произошло. Нам пришлось расплачиваться своей шкурой за то, что «некое лицо» провалило операцию. Трех четвертей нашего эскадрона как не бывало. Рана – это пустяки, а вот тяжело сознавать, что ты просто зазря попал в мясорубку, да еще столько хороших друзей погибло. Те из нас, кто побывал в огне и вернулся живым, ругают не столько турецких солдат, сколько наших окопавшихся в тылу полковников. Мы думаем, что могли бы разделаться с турками, если б боем руководили как надо. Ну да мы еще покажем им, довелось бы только сразиться в открытую».

– Ох, Лал, Лал! – простонала Салли в ужасе от того, что случилось с ее мальчиком.

Она надеялась, что ранение надолго удержит его вдали от фронта, и в то же время спрашивала себя: где найти сил, чтобы вытерпеть эту пытку, если Лала снова бросят в бой.