Текст книги "Измена. Вторая семья моего мужа (СИ)"

Автор книги: Каролина Шевцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Глава 10

Я впервые вижу свой университет после ремонта. Целый год лучшие архитекторы реконструировали старинное здание, чтобы сохранить его вид снаружи и осовременить внутри. От круглой лекторской в виде амфитеатра пришлось отказаться в пользу небольших обособленных кабинетов. Так практичнее. Зато удалось сберечь кованую лестницу, по которой, согласно легендам, ходил сам Александр первый.

Сначала он, потом, много лет спустя – я. Первая ступенька отзывается знакомой дрожью в ногах. Мне нравится возвращаться туда, где было хорошо когда-то. Я любила учиться, и хоть не блистала на парах, свой красный диплом заработала и даже мечтала остаться преподавать.

Не вышло.

«Звезда моя, не хочу сплетен, что тебя в университет пропихнул я. Это отразится на нашей с тобой семье. Все эти дрязги, пересуды, косые взгляды. Ты у меня нежная роза и просто завянешь в такой атмосфере и потом, ты нужна мне дома. Пока не выйдет третья книга, я не могу тебя отпустить, моя бесценная, моя любимая, красавица моя».

Филипп укутывал меня одеялом из нежных слов, так что я расслабилась, сопрела и потеряла связь с реальность. А теперь приходится просыпаться обратно в этот мир. С болью продирать глаза и как-то жить дальше.

Мимо проходит группа студентов, они что-то обсуждают на молодбежном сленге, который звучит как иностранный язык. Я их не понимаю. Я давно перестала считывать язык молодежи, хотя сама совсем не старая. Ну, сколько мне? Тридцать два? Разве это возраст?

Но чувствую себя так, словно прожила сто лет. И век мой был не самым радостным.

Когда поднимаюсь на четвертый этаж, то уже и дышу как старуха. И в боку колет и в глазах темно. Останавливаюсь, чтобы немного прийти в себя, перед друзьями из прошлого всегда хочется выглядеть такими, какими нас запомнили. Молодыми, звонкими, с мечтой в душе и дерзостью во взгляде.

В общем, нечеловеческими усилиями собираю дерзость по сусекам своего вялого организма и захожу в приемную декана филологического факультета и моего старого приятеля.

– Семен Гордеевич, можно?

Улыбаюсь так, что сама начинаю верить, что эта встреча мне приятна. Семен щурится, а потом узнает во мне свою подружку Римму и радостно вскидывает руки.

– Милая, ты пришла! А я все хотел тебе звонить, такое горе... такое горе!

Семен нелепо суетится, что-то ищет, похлопывая себя по карманам, опускается к нижнему ящику стола, так что мне становится видна его проплешина на затылке. Да, а ведь когда-то он носил кудри и очень гордился своей прической. Но никого из нас не щадит время.

Кажется, помимо волос Савин потерял возможность говорить связно. Он что-то лопочет, заикается, сам себе перебивает, так, что я совсем теряю нить разговора. Но я не тороплю товарища, понимаю, что этим сделаю только хуже. Жду и рассматриваю убранство его комнаты. Ветхий шкаф, заваленный книгами, окно, форточка которого приросла к раме, так давно здесь не проветривали и стол, заставленный фотографиями жены и двух дочек. Отчего-то становится невыносимо больно видеть чужое счастье. Чужую семью, где никто никому не врет.

Чтобы прервать эту пытку, я произношу:

– Сем, я хочу работать.

Глаза Савина округляются, за толстыми стеклами очков они похожи на две плошки.

– Работа? Риммочка, ну это же замечательно! Я всегда был уверен, что ты достойна большего, чем править книги Белого. И куда ты устроилась?

– Пока никуда, но надеюсь, что меня возьмут в наш университет, на ставку Филиппа.

Я вижу, как Семино лицо меняется. Становится вытянутым и приобретает некрасивый серый оттенок. Он явно не ожила такого предложение и думает, как бы отказать, вот только мне очень нужна эта работа!

– Сем, я не подведу, я же защищалась по профилю, еще и столько лет слушала, как Филипп наговаривает лекции. Меня здесь все знают, я не постороннее лицо, даже фамилию в расписании можно не менять, только инициалы. Поверь, вы все выиграете от этой замены.

– Так-то оно так… – Семен раздраженно морщится, будто я ему дала понюхать какую-то тухлятину. Лицо его приобретает непривычный брезгливый вид.

– Хочешь сказать, что вы уже подобрали Белому замену?

Сама не верю в то, что говорю. Университеты, особенно такой старый как наш, славятся своими традициями и ретроградством. Все происходит медленно, все требует обдумываний, обсуждений, совета. Даже если бы мой муж умер, и всем стало ясно, что продолжать работу Белый не сможет, ректор бы еще год утверждал новую кандидатуру. А тут какая-то кома, с возможностью вернуться обратно за кафедру. Никто и не почешется, чтобы что-то менять.

– Сема, если ты хочешь мне отказать, то делай это прямо, пожалуйста.

Тогда мне еще кажется, что я сильная и приму любой ответ. Просто потому что я не жду услышать:

– Римм, вообще-то Филипп Львович у нас не работает.

Хорошо, что я сижу. Плохо, что сижу на табуретке и не могу откинуться на спинку, чтобы дать спазмированным мышцам немного свободы. Вместо этого наоборот, вытягиваюсь ровно, как струна, так что кости хрустят.

– Давно?

– С месяц. Не считая аварии, разумеется.

– Причина?

– Римм…

– Нет, скажи, пожалуйста, почему мой муж, который боготворил университет и работал здесь начиная со своего пятого курса, вдруг уволился, и даже не сказал мне об этом.

Душу грызет червячок совести. Белый не сказал мне не только об этом и не я сейчас должна что-то предъявлять бедному Семе. Тот мог и не знать, по какой причине у моего муженька торкнуло в мозгу, так что…

– За роман, порочащий честь и репутацию университета.

Мысли останавливают галоп. Все замирает, а воздух вокруг становится плотным. В этом состоянии мне легко, как Алисе было легко падать в кроличью нору. Ты летишь и не знаешь, приземлишься ли когда-нибудь вниз. Потому что это не важно. Важен сам полет.

– Ты имеешь ввиду роман с Аней? – Откашлявшись, спрашиваю я. – Или есть еще что-то, что я должна знать о своем муже?

– Что ты – что ты. Одной Кузнецовой хватило, чтобы нас всех на уши поставить, встряхнуть и десять раз перевернуть. Девочка даже есть перестала, похудела, одни глаза на лице и остались! Из университета документы забрала, чтобы на Белого косо не смотрели! Вроде как теперь она не его студентка, вот только не помогло это. И Филипп Львович уволился по собственному, ты же знаешь, какое у него самолюбие, а тут в курилке все хихикают и пальцем тычут.

Савин достает из кармана пиджака платок, чтобы вытереть себе лоб. Я смотрю на кусок ткани в его руке и не верю, что кто-то еще пользуется тканевыми платками, такими большими и в клетку.

Непременно в клетку…

Суетливые движения рук действую на меня как маятник, я закрываю глаза, дышу. Кажется, ничто больше не выведет меня из равновесия.

– Значит все обо всем в курсе? В том числе ваши студенты? – И даже голос мой звучит спокойно.

– Ну как же, Римма. Или ты свою страницу в интернете не смотришь?

– Зато смотришь ты. Так что будь другом, просвети и меня, пожалуйста.

Семен мнется под моим тяжелым взглядом. Я умею смотреть так, что людям становится неприятно, Белый постоянно пенял мне за это.

– Римма, может потом об этом поговорим?

Никакого «потом» не будет. Савин занятой человек и чудо, что он сейчас нашел для меня время. В последний раз мы виделись с ним на Новый Год, когда Филипп взял меня на корпоратив, и то, не успели сказать друг другу и слова.

А слова накопились. И требовали выпустить их наружу.

– Семен Гордеевич, расскажи мне, пожалуйста, про скандал, про увольнение и про все остальное, о чем вы решили молчать.

Савин поднялся со своего кресло, и в ту же секунду плюхнулся обратно, издав при этом странный хлопок, отчего его лицо покраснело еще сильнее.

– Римма, – начинает он медленно, – романы между преподавательским составом и студентами не самая одобряемая вещь. А здесь было пересечено слишком много красных линий.

– Например?

Возможно, со стороны кажется, что я пытаюсь оправдать Белого. Но на самом деле я просто хочу узнать правду.

– Возраст. Ну, это даже неприлично, почти втрое старше Анечки. Нет, мировая литература, конечно, знает примеры, когда такие браки казались равноценными, и мы все с радостью перечитываем и Некрасова и Дюморье. Набоков, в конце концов! Но все это в книжках, все это красиво на бумаге, а когда так… у тебя на глазах. Мерзость же!

– Отчего вы эту мерзость не остановили? – Задаю логичный вопрос.

– Да как же? Или ты не знаешь, как это происходит? Мужчина влюбляется, тем более такой видный мужчина, и у девочки просто не остается выхода не ответить ему взаимностью.

Об этом он может мне не рассказывать. Схему, как все происходит, я помню до сих пор, хотя сейчас мечтаю об амнезии, чтобы все забыть.

– Почему ты мне не сказал?

– А то ты не знала, – смешок вырывается из Савина быстрее, чем тот успевает закрыть себе рот ладонями. Он испуганно косится на меня и жмет плечами, типа «а что такого»?

– Представь себе – не знала.

Несколько секунд Семен смотрит на меня недоверчиво, а потом тянет:

– Брооось. Женщины всегда такое чувствуют.

– Значит я не женщина, а жаба! – Слишком громко, слишком эмоционально кричу я. Потому что боль и обида глушат разум. Я не чувствовала. Я, правда, ни черта не чувствовала! – Вы все знали и все смотрели мне в глаза, как ни в чем не бывало! Ты же мог сказать мне, ты мог намекнуть!

– Да когда?! – и без того большие глаза Савина чуть не вылезли из орбит.

– То есть проблема в возможностях, а не этической стороне конфликта? Нет, я понимаю, если бы вы все одобряли его поведение. Поддерживали коллегу. Но нет, с одной стороны вы осуждаете, да так, что тому приходится уволиться, с другой делаете вид, что все нормально и общаетесь со мной, будто ничего не случилось!

Я встаю с места и иду к двери. Не чтобы уйти, а чтобы… сама не знаю, зачем. Сидеть дальше становиться невыносимо. Ярость накрывает волной, а кровь бурлит по венам так, что хочется сделать что-то такое… просто сделать! Не плыть дальше по этой мертвой реке, а выгрести наконец на берег! Я мерею шагами крохотный кабинет, понимаю по взгляду Савина, что выгляжу безумной, но не могу остановиться.

– Мы встречались на восьмое марта, – припоминаю я.

– Без меня, я улетел на конференцию.

– Допустим! Но на Новый год же ты был? И на юбилее факультета. И на празднике весны, куда меня позвали в жюри! Вы все там были, и все смотрели на меня как на идиотку, потому что мне изменяет муж! Сема, мы же с тобой за одной партой сидели, с одного решебника списывали и один неуд на двоих получили! Ну ладно другие, но ты почему молчал?!

– А что я скажу?! Ну, что, Римма?! – Взорвался Савин. Он сдернул и кинул на стол очки, отчего пластик звонко стукнулся по дереву. – Мужики изменяют! Всегда! Не изменяют только те, у кого такой возможности нет. И не смотри на меня так, сама со своим профессором на третьем курсе кувыркалась.

– Не сравнивай! – я вскидываю руку. – Я кувыркалась со свободным мужчиной, который женился на мне, потому что мы полюбили друг друга.

– Или потому что ваш роман застукала Роданович и заставила Белого жениться на тебе.

Замираю. Смотрю прямо перед собой на вытянутое как у мыши лицо Савина. Тот жмурится и тянется за очками на столе. Когда он надевает дужки на уши, глаза теряют тот страшный блеск, который так меня напугал.

– Ты вышла замуж, Римма, не по большой любви, а потому что тогда случился такой же скандал, как и сейчас. А Филипп просто решил не упускать такую умную, такую начитанную и самоотверженную девочку. – Он говорил спокойно, хотя лучше бы кричал. Потому что теперь я отчетливо слышала каждое слово и каждое из них било наотмашь. – Ты просишь не сравнивать себя с Аней, а в чем разница? Вы обе любите, вы обе верите, одна бросила ради мужа карьеру, вторая оставила университет. Нет, Римма, вы одинаковые, просто та моложе. А что касается Белого, так горбатого могила исправит. Подлечится, если не помрет, устроится в другое место и все начнется сначала. Наивная девочка с первой парты, большая светлая любовь, от которой нельзя никуда скрыться. И ты все также будешь ждать его дома, потому что теперь можно не притворяться, что ничего не знаешь. Белый уволился не потому что завел роман со студенткой, а потому что поверил в себя и попался, а так… Все всё понимают. Мужики изменяют, такая наша природа.

– И ты?

– А что я? Мы не обо мне пришли говорить. Я люблю свою жену.

– Достойно. – Медленно, как в старом кино, я подхожу к столу Савина и беру в руки фотографию. Там он обнимает своих дочерей. Двух чудесных девочек. У одной кудри как у Семена, у другой его глаза. На снимке мой приятель смеется, глядя в объектив и выглядит таким счастливым, что становится тошно. – Сема, а скажи, ты продолжишь сохранять эту философию и мужскую мудрость, даже когда твоим девочкам станут изменять их мужья?

Савин кривится.

– Разумеется, этого не случится.

– Отчего же? Мужики изменяют всегда, такое правило.

– Это низко, Римма. Даша и Катя не заслуживают такого сравнения, они дети, мои дочки.

– Так я тоже дочка, Сем! – Вскрикиваю я. – Я дочка своего папы, и если он умер, если меня некому защитить, это не значит, что нужно вот так!!!

Слова с трудом прорываются из горла. Каждое через боль, как будто у меня ангина. Как будто я не могу говорить. Прикрываю шею руками и немного подаюсь вперед, чтобы отдышаться.

Какой глупый вышел разговор.

Какая глупая выходит жизнь.

Выпрямляюсь, только когда Семен протягивает мне стакан воды:

– Римм, извини. – Шепчет он. – Я просто не хотел лезть в чужую семью, смалодушничал.

– Не страшно, – не голос, а воронье карканье. Снова кладу руку на горло, не хватало еще заболеть. Хотя, тогда можно закрыться ото всех дома и никого не впускать, а потом, потом обязательно что-нибудь придумаю.

Молча осматриваю кабинет, поднимаю с пола сумочку, иду на выход.

– Римма, – зовет Савин, – понимаю, что сейчас не самый подходящий момент, но ты помнишь, что нужно освободить квартиру? – Я застываю, и в этой позе читается ответ. Как можно помнить о том, чего ты не знала! Семен стонет от досады: – Вот же… ситуация. Но я ничего не могу сделать, квартира то университетская, ее столько лет за Белым держали за заслуги, а как он уволился, так все. Ее на совете Виноградов выбил.

Вспоминаю тучного преподавателя латыни с красным «алкогольным» лицом. Обожал скандалы и квашеную капусту, которой провонял весь свой кабинет. А теперь провоняет и квартиру столько лет бывшую нашей.

– Сколько у меня времени, чтобы ее освободить? – Безразлично кидаю в сторону.

– Недели две, может три. – Вздыхает Савин. – Да, неловко вышло. Было бы проще, если бы ты знала заранее.

Оборачиваюсь. Смотрю в глаза, спрятанные за толстыми стеклами как за бронежилетом, и не понимаю, это все серьезно или он так шутит?

– Я бы знала заранее, Семен Гордеевич, если бы один мудак не покрывал другого. Так что, Виноградова предупреди, чтобы не торопился, я съеду не раньше чем через три недели.

Когда я возвращаюсь в машину, в голове становится так тихо, что даже полет комара на этом фоне звучит канонадой. Я погружаюсь в вакуум, где нет ничего и никого больше. В руках телефон, на котором открыта моя страница в инстаграм, где висит больше сотни непрочитанных. От фанатов Белого, которые обвиняют меня в болезни кумира (не досмотрела, не уберегла, лично толкнула машину в Неву). Я не в состоянии читать все ветки диалогов, но вижу, как люди делятся на два лагеря. Одни поддерживают Аню, засветившуюся после пресс конференции. Другие считают Кузнецову простушкой, недостойной их гения. Единственное что объединяет эти две группы – ненависть ко мне.

Я закрываю глаза.

В фильмах, которые я смотрела когда-то, женщина на распутье шла в парикмахерскую и делала себе каре. Вот только мне нравится моя прическа, и я не собираюсь ничего стричь. И стиль в одежде тоже нравится. И мне нечего выкидывать из дома, потому что в квартире моей всегда чисто и уютно. И резать вещи Белого на лоскуты я тоже не хочу.

Я даже не знаю, как спустить пар, что сделать, чтобы стало легче? Измениться? Но зачем? Куда?! Я симпатичная, умная, понимающая женщина с хорошим образование и музыкальным слухом. Я отличная жена, партнер, друг, любовница. Я сделала все для своей семьи, для своего мужа.

Вот только это мне ни хрена не помогло…

Глава 11

Беседа с главврачом дается непросто. Сложнее всего делать вид, что я переживаю о здоровье Белого, потому что на самом деле мне плевать.

И после каждой фразы, о том, что Фил должен прийти в себя, хочется добавить «сплюньте». И три раза постучать по дереву.

Вся ситуация кажется мне абсурдной.

Я – уставшая из-за нервов, недосыпа, ночи проведённой в поезде. Александр Васильевич едва держится вертикально после непростого дежурства. Нам обоим нужно отдохнуть, но вместо этого мы обсуждаем схему лечения одного мерзавца.

– Мы не можем гарантировать, что его когнитивные способности останутся на том же уровне, что и были, – деликатно говорить врач. Его глаза по привычке блуждают по заваленному бумагами столу – признавать такое перед членами семьи пациента пытка.

Я же спокойно киваю. Если мой муж станет дурачком, я не расстроюсь. Даже немного обрадуюсь и снова стану верить в карму.

– Перелом руки заживает, но вот опорно-двигательные функции, – главный снова берет паузу, и глубоко дышит, как перед погружением под воду, – первое время он будет передвигаться на инвалидной коляске. Если реабилитация пройдет успешно, Филипп Львович вернет себе возможность ходить. Но главное, что мы уже перевели его из реанимации, и если восстановление пройдет в том же темпе, то через две, максимум три недели сможем вывести вашего мужа из комы. Это будет поистине чудо!

– Я могу увидеть своего мужа, – перебиваю я врача. Потому что мы с ним заходим на третий, а то и четвертый круг беседы. Спасение – лечение – чудо.

Но ведь чудеса случаются только с хорошими людьми?

Александр Васильевич лично провожает меня на третий этаж клиники, в палату, где лежит Филипп Белый. Оглядываюсь, не сразу замечая его фигуру на кровати. Моя муж слился с простынями и общим фоном. Однако здесь даже уютно. Стены не белые, а с каким-то рисунком, их украшают картины, а на столе у окна расставлено несколько букетов цветов.

– Здесь не все, лилии на всякий случай приказал убрать, – виновато оправдывается доктор, – у них слишком густой запах. А остальные не вредят. И обрадуют Филиппа Львовича, когда он придет в себя. – И подумав еще секунду, Александр Васильевич добавляет: – вы так сильно любите своего мужа, так заботитесь. Невероятная для нашего времени роскошь.

Киваю. А что еще сказать? Что я понятия не имею, откуда здесь цветы? От его фанатов, от любовницы, от литературного агента, от кинокомпании? Они могут быть от кого угодно, но точно не от меня.

Машинально перебираю пальцами тяжелые бутоны роз, таких свежих, что становится понятно, их принесли сегодня утром.

И это напоминает мне о других розах, которые Филипп покупал каждый третий четверг месяца, в день своей зарплаты, когда работал в университете. И просто каждый четверг, когда окреп как писатель и стал зарабатывать хорошие деньги.

По роскошному букету в неделю долгие десять лет. Без исключений, переносов, пропусков.

Последний букет я выкинула перед поездкой в Петербург. Цветы в вазе превратились в засохшие мумии, а вода давно стухла, потому что я забыла ее поменять.

За спиной слышится вежливое покашливание:

– Римма Григорьевна, если вы не против, оставлю вас наедине.

– Спасибо Вам, Александр Васильевич, – шепчу в ответ.

Когда доктор, наконец, уходит, я поворачиваюсь и иду к койке. Возле нее не нахожу ни стула, ни кресла, потому что посетителей сюда не пускают. Подумав пару секунд, опускаюсь на кушетку, рядом с Филиппом. Кровать кажется широкой, а муж похудел еще больше, так что мы легко помещаемся здесь вдвоем.

Смотрю на восковое лицо Белого и почти не узнаю его. Нос заострился, глаза впали, как у мумии, на щеках появилась щетина. Это кто-то другой, убеждаю себя, не мой муж.

Мой Филипп меня любил, он доверял мне свои страхи и делил со мной радости, он помогал мне вырасти, научил любить музыку и разбираться в искусстве, показал мир, познакомил с чудесными людьми. Такого мужа я потеряла. Может в той аварии, может гораздо раньше, а может я себе выдумала отношения, которых у меня не было.

Зато есть он. Чужой человек, которого я не знаю, боюсь и ненавижу.

– Я ненавижу тебя, Филипп, – произношу я, глядя в мертвенно белое лицо.

Он не отвечает. И даже ресницы его не шелохнутся в такт моим словам.

Я жду еще немного, будто надеюсь, что услышав мой голос, Фил придет в себя. Напрасно.

Собеседник из него сейчас не важный, зато слушатель отменный. И потому я говорю, говорю долго, говорю до тех пор, пока голос не срывается на хрип.

Я рассказываю про ту боль, которую он мне причинил. Про то, как встретил настоящую, полную надежд девушку и сломал, обтесал под себя, так что я превратилась в кусок мрамора. Красивый, но неживой.

И после всего что было, так страшно начинать заново. Так страшно верить людям. Так страшно допускать мысль, что у меня когда-нибудь будет мужчина, что я снова смогу полюбить.

Меня так сильно обидели, что хочется спрятаться в свой кокон поглубже, и никогда больше не показываться людям.

Почему-то становится стыдно за то, что не увидела раньше черную как уголь душу Белого. И от того, что дала себя обмануть, тоже стыдно. И за свой стыд, который испытываю сейчас, за него и эти горячие слезы, Боже, как же мне стыдно!

Я не понимаю, чем заслужила такое. Потому что я старалась, я правда старалась и была Филиппу хорошей женой. Понимала, поддерживала, разделяла интересы. Любила и верила, что меня любят в ответ.

Всхлипываю. Жмурюсь до боли, до цветных кругов перед глазами и снова смотрю перед собой.

На чужого мужа. Мой Филипп умер, а вместе с ним умерла наивная и добрая Римма Фука, и их гибель я обязательно оплачу. Потом. А сейчас нужно решить, что делать с этим неизвестным и страшным человеком.

Вытираю с щек злые хлесткие слезы. Надавливаю пальцами на скулы, так, что останется след, но эта боль отрезвляет, не дает зарыться в жалость к себе.

– Я, правда, любила тебя, Фил. – Упрямо задираю подбородок вверх. – Я умею любить. Но ненавидеть я умею еще лучше. И я никогда, слышишь, никогда не прощу тебе того, что ты со мной сделал! Я клянусь, что верну тебе каждую свою слезинку, ты ответишь за каждую мою рану в сердце, и ответишь с троицей, я обещаю!

Я поднимаюсь с кушетки, когда слышу движение за спиной. Это Настя влетела в палату и тихо закрыла за собой дверь.

– Подруга, я мчалась со всех ног! Думала, ты приехала, чтобы его убить!

– Зачем? – Искренне удивляюсь я. – Марать руки, брать такой грех на душу, потом еще ответственность за него нести. Нет, Настя, я ничего не сделаю Филиппу. Даже наоборот, я буду ждать, когда он придет в себя. Потому что Белый должен увидеть, кто именно растоптал его жизнь.