Текст книги "Измена. Вторая семья моего мужа (СИ)"

Автор книги: Каролина Шевцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Глава 4

Меня никто не останавливает, когда я выхожу из книжного. Зачем? На вопросы ответила я, заголовки сделала Нюра, а нас обеих завтра напечатают на полосе какой-нибудь газеты. Неделю посплетничают, и забудут.

Они… забудут.

Я – никогда.

Кручу головой в поисках Фомичева и Ани. Кажется, его куртка и розовый свитер мелькали возле самой двери, но сейчас здесь пусто.

– Ты уже закончила? – слышу взволнованный голос рядом. Никита тяжело дышит и держится за бок.

– Ты бежал?

– Разумеется.

– Зачем?

– Чтобы забрать тебя, зачем еще?

– Тебя Настя отправила? – Никита опускает глаза в пол и шмыгает носом, как бродячий пес. Понятно. Не хочет выдавать маму. Я глажу его по плечу, чтобы хоть как-то подсластить сказанное: – Ник, не нужно со мной нянчиться, я взрослая женщина, понимаете? И могу сама взять такси и доехать куда мне там надо.

– А куда вам там надо?

– В больницу.

– Понял, отвезу.

Савранский кивает и вцепившись мне за руку, тянет к парковке. Поначалу я еще пытаюсь вырваться, но потом успокаиваюсь. Что могут мои сто шестьдесят сантиметров против этой двухметровой каланчи с армейской подготовкой и системой тренировок от Тимура. При желании Никита может сломать меня пополам, пока я строю из себя силачку.

В машине, которая не похожа на Настину, вкусно пахнет персиками. И играет приятная музыка. И Зачем-то лежит на сидении плед.

– Подумал, что тебе холодно будет, – бурчит Настин сын.

– Спасибо за заботу.

Я складываю плед в ровный прямоугольник и убираю его назад. От стресса и ужаса у меня пылают щеки и не только они. Кажется, что тело горит как при простуде. Хочется скинуть с себя плотную хлопковую рубашку и остаться в одном белье, настолько мне жарко.

Пока Никита что-то рассказывает, я пытаюсь дозвониться до Фомичева. Потом до Нюры. И под конец, когда отчаяние накатывает и накрывает волной, набираю Филиппа. Осталась крохотная надежда, что все это затянувшаяся первоапрельская шутка. Потому что в жизни так не бывает! И если первые двое просто не берут телефон, то на последнем звонке безжизненный голос сообщает:

«Абонент выключен или находится вне зоны действия сети».

Выдыхаю и сглатываю. Стараюсь ни о чем не думать, просто отключиться, пока мы стоим в пробке. Но поздно. Глаза щиплет, а в носу свербит от желания зареветь. Со мной такого не было… примерно никогда. Я задерживаю дыхание, считаю до десяти, чтобы справиться с этой глупой, никому не нужной истерикой.

Белый ненавидел женские слезы, и потому я разучилась плакать. Не сразу. Со временем. Постепенно. Он много чего не любил, и мы вместе меняли это плохое во мне на хорошее. Я чувствовала, что должна уступить. Как же, жена гения, которую впустили погреться в такую хорошую семью. От благодарности и любви к Филиппу я готова была на все.

Тогда мне казалось, что в эту игру играют двое.

Выяснилось, что только я. И что счет давно не на моей стороне.

– Никит, – мой голос звучит на удивление ровно, – кажется у Филиппа была любовница, и, кажется, у них будет ребенок.

– Вот же… обидно.

– За Филиппа? Или за ребенка?

– За то, что твой муж уже в коме, иначе я бы отправил его туда лично. Римм, приехали. Ты выйдешь или мне маму к тебе позвать?

– А я не к маме, – бросила я, прежде чем открыть дверь.

Я очень чутко реагирую на запахи, навсегда связывая их с событиями. Аэропорт это отпуск и две недели счастья. Метро это спешащие люди и нервы. Хлеб это дом. Мыльные пузыри – детство, лето, игры во дворе и смех. Больница теперь пахла предательством.

Ни лекарствами. Ни хлоркой. Именно предательством.

И от этого запаха меня выворачивает наизнанку, так что даже Александр Васильевич замечает странное:

– Вам плохо? Я могу организовать рецепт на седативные. Или укол, чтобы вы смогли поспать.

Мне не нужны лекарства, мне нужна правда. Я игнарирую предложение врача и спрашиваю:

– Мне нужно перезти мужа в Москву?

Большие из-за линз глаза становятся размером с блюдца:

– Ни в коем случае, голубушка! Филипп Львович очень слаб и не стабилен, нет необходимости транспортировать его в столицу. Вы можете перебраться сюда, пока он… пока он приходит в себя.

Главврач очень деликатно обходит слово «кома». За весь разговор он не употребляет его ни разу, и говорит о затяжном сне, или о загадочном «состоянии». По словам доктора из этого состояния мой муж может выйти в любой момент.

– Чем я могу помочь? Лекарства, одежда, деньги?

– Что вы, что вы, голубка моя! – Пухлые белые пальчики порхают перед моим лицом как маленькие светлячки. – Поверьте, все будет в самом лучшем виде, от вас только вера в вашего мужа и молитвы. Вы же живете в Москве? Предлагаю пока перебраться в Петербург, чтобы иметь возможность посещать мужа. Поселить мы вас здесь не сможем, хотя знаю, вы будете настаивать.

– Не буду, – резко отрезаю я. Слишком резко, судя по удивленному лицу Александра Васильевича. – Скажите, а Анна Кузнецова? Я могу узнать, как ее дела?

Доктор снимает очки и тщательно протирает линзы. Затем откуда-то достает платок и вытирает испарину, покрывшую покатый лоб. Все это время он о чем-то думает, и наконец, решается.

– Римма Григорьевна, – голос тихий, тонкий, на грани ультразвука, – понимаете, это личная информация, которую я передал Аниным родителям. Вы ведь не член семьи Кузнецовой…

Хочу сказать, что я жена ее любимого человека или как там сегодня было. Короче, связь посильнее родственной. Но вместо этого благодарю врача и прошу разрешения попасть в реанимацию. Увидеть Филиппа было так же важно как дышать, пить воду, думать, жить.

Я уверена, что посмотрю на него и все пойму. Как? Не знаю. Просто услышу, что говорит сердце. Даже если то умрет в немом крике.

На выходе из кабинета меня ждет Настя. Подруга уже переоделась в костюм и, подцепив меня под локоть, ведет на выход.

– Римка, сейчас домой приедем, картошечки нажарим, сок томатный откроем. Тимур такой сок закатал, ум отъешь! Из своих помидорок, ставропольских! Там не помидоры, а мутанты какие-то, во!

И она показывает сложенные вместе кулаки. Я смотрю на них, потом на Настю и снова на кулаки и, наконец, говорю:

– Мне нужно увидеть мужа. И Нюру.

– Значит картошкой тебя не соблазнила? – Киснет подруга. – Что ж, пойдем. Только быстро, а то я устала, жрать хочу и Никита там криво стоит, вся парковка забита.

– Так езжай.

– И тебя тут бросить? Ага, щас.

Настя ведет меня по лестнице вниз, и только тогда я вспоминаю:

– Ты говорила, Кузнецова на третьем этаже?

Савранская вздыхает. Не тяжело, не горестно, а как-то обреченно.

– Рим, ушла твоя Кузнецова еще до планерки. Нам потом за нее еще звездюлей выдали, ну а что делать? У нас тут не карательная медицина, силой держать не имеем права.

Подруга снова тянет меня вниз, но я убираю ее руку со своей.

– Она беременна, – тихо произношу я.

– Знаю, – кивает Настя. Ее глаза смотрят куда-то в пол, на носы моих серых от грязи кроссовок.

Черт, ну, конечно же. Настя узнала обо всем даже раньше меня и единственное, о чем я думаю: насколько раньше? Когда в больницу поступают пострадавшие, тем более после аварии, им делают анализы и узи. Беременность это не то, что можно скрыть от врачей.

– Давно? – голос дрожит. Мне страшно, потому что еще одно предательство просто не выдержу.

– Сегодня после планерки, – Настя отворачивается и матерится сквозь зубы. – Кузнецова эта не мой пациент, понимаешь? И в терапии передо мной не отчитываются. Анализы в норме, самочувствие в норме, плод… тоже в норме для своего срока. Двенадцать недель наши насчитали, а там хрен его знает, эта Аня как блаженная, какой с ней разговор?

Хорошо, что за спиной стена. Я откидываюсь назад, чувствую затылком холод бетонной плиты, и держусь за перила, чтобы точно не упасть. Пол не дрогнул, земля не перестала вращаться, а сердце не остановилось. Но вдруг стало трудно дышать.

– Римма, ну ты чего, – чувствую на плечах теплые руки подруги. Это единственное, за что сейчас можно держаться. Все остальное вот-вот развалится. Настя обнимает меня, прижимается лбом к моему лбу и дышит, тяжело, протяжно. – Ты сейчас не думай, ладно? Еще не известно, от кого эта беременность, сейчас девчонки знаешь какие ушлые пошли? По глазам сиротка – по пи*зде разбойница! Может она от… да хоть от нашего Любимко понесла, а теперь вас шантажировать будет?

Я улыбаюсь. Улыбку у меня пока еще не отняли, как и возможность мыслить трезво. Глажу Настю по щеке, замечаю мелкие морщинки вокруг глаз и неимоверную, почти нечеловеческую усталость.

– Тебе нужно поспать.

– И тебе. Пошли, вместе завалимся?

Качаю головой. Не могу. Я должна увидеть Филиппа. И сейчас мне меньше всего нужны сопровождающие. Ступеньки под ногами утоптаны вглубь, так часто по этой лестнице спускались. Я иду, стараясь попасть прямо в ложбинку. Почему-то это успокаивает.

– Настя, я быстро. – Думаю всего секунду и добавляю: – Я уверена, что это ребенок Белого. Можно сколько угодно придумывать мужчинам оправдания, но я не буду этого делать. Знаешь, как говорят: если женщина сомневается, изменял ли ей муж, то на самом деле она уже не сомневается. – Оборачиваюсь, смотрю наверх. – Пожалуйста, мне нужно всего пять минут наедине с мужем. Клянусь, я ничего с ним не сделаю.

На лице Насти кривая ухмылка, которая только подтверждает догадку: мне не верят. И на моем месте подруга бы придушила гада подушкой. Я же всего лишь хочу его увидеть. Для жены писателя у меня очень скудная фантазия.

Палата, в которой лежит Белый была… обычной. Я не частый гость в больницах, не смотрю медицинские сериалы, а люди в халатах меня откровенно пугают. Так что мне неоткуда знать, как здесь все обстоит.

Единственное, что замечаю: стены не белые, а некрасивого зеленого цвета, как если смешать траву и болотную тину. На их фоне лицо Филиппа кажется особенно бледным. А ссадины и синяки выделяются еще ярче.

Муж выглядит спокойным, будто и правда просто заснул. Щеки чуть впали, а лицо осунулось, но нет ощущения, что передо мной покойник. Нет, это живой человек, мой муж и по совместительству предатель, который причинил мне боль.

Я обхожу его койку. С другой стороны, возле правого виска некрасивая рана с гноем и бурыми от крови краями.

– Ты на это не смотри, это самая ерунда, – кивает Настя.

– Ему сейчас больно? – поднимаю на подругу глаза, та качает головой в ответ. – Жаль. Я бы хотела, чтобы было больно.

Филипп выглядит до омерзения правильно. Если не смотреть на стены и синяки, то можно подумать, что он лежит в нашей спальне. Вот-вот прозвенит будильник и он проснется.

В пижаме, чистый, без обручального кольца, которое Белый всегда снимал перед сном.

Я смотрю на его руки, на пальцы с крупными узлами суставов, на ногти с коричневой корочкой под ними. Конечно, санитары не делали Филу маникюр, и я испытываю злорадное удовольствие, когда думаю, какое бы у него было лицо, покажи ему этот ужас.

Мы живем в очень, очень странном мире, к правилам которого все еще трудно привыкнуть.

Грязь под ногтями – немыслимо.

Заниматься сексом с девочкой в два раза младше себя – хорошо и правильно.

Что ж, Филипп снял свое кольцо, пускай и не сам. Мне тоже больше не нужно его носить.

Я легко стаскиваю с пальца обручалку его мамы. Это было обязательным условием мужа перед свадьбой. Семейные кольца как символ счастливой совместной жизни – его родители очень любили друг друга. Я была уверена, что и мы сможем пронести такую любовь сквозь годы.

Получается, не смогли.

Немного пафосно, но не могу отказать себе от этого и бросаю короткое:

– Прощай.

Это все, что я могу сейчас сказать своему мужу.

Глава 5

Домой я вернулась одна. На том же поезде, что и приехала. Правда вместо эконома меня посадили в бизнес – вот что значит доверить покупку билетов кавказскому мужчине. На прощание Тимур все-таки всучил мне баллон томатного сока, а Настя бережно упаковала бутерброды, яблочки и книгу, чтобы почитать пути.

Я откладываю в сторону какой-то бестселлер от популярного психолога и тянусь к телефону мужа. Это чтиво занимает меня больше книги по саморазвитию.

Вообще брать чужие вещи для меня табу. Я не проверяла почту мужа, не отслеживала его по геолокации и не контролировала, кому и что он пишет. Короче, была полной дурой.

Потому что все самое тайное оказалось на поверхности, никто даже не думал что-то прятать. И благодаря собственной наивности я наслаждаюсь этим романом не по частям, в нервном ожидании новой проды, а целиком.

От А до Я.

Где А – Анна, пожалуйста, подойдите на кафедру, чтобы никто не отвлекал нас.

А Я – Я люблю Вас, Филипп Львович, так сильно люблю, что иногда плачу, не в силах осознать это чувство.

И в промежутке целая тысяча сообщений, признаний, стихов.

На моменте, где Фил стал называть свою помощницу «милая девочка» я брезгливо убираю телефон в сумку. Мерзость! Одна только мерзость!

Нюра и есть девочка, по возрасту и тем более жизненному опыту. Что она видела в своем селе кроме пастбища коров и чтения книг? Глупый ребенок, которого купили на историю о великой любви и декламацию сонет Шекспира на языке оригинала. Откуда я это знаю?

Так меня купили так же.

Филипп был моим преподавателем, и я помню, как однокурсницы шептались, какой он неземной, будто инопланетянин и когда это самое существа с Марса предложило прийти на кафедру пораньше, чтобы никто не отвлекал нас от работы, я поплыла. Во мне увидели личность. Мною заинтересовались. Общие темы для разговоров, задумчивый туманный взгляд не на меня, а сквозь, интеллигентная семья, до которой мне никогда не дотянуться и которая очень тепло приняла Римму Фука, молодую девушку немного за двадцать. Последней каплей стал Шекспир.

Но тогда все было иначе. Филипп не был женат, у нас была не такая чудовищная разница в возрасте и отношения наши начались красиво, с первого свидания и букета тюльпанов.

А сейчас, я будто смотрю пересказ нашей истории в озвучке Гоблина. И все здесь уродливо и неправильно.

Стихи, которые писал Филипп Нюре, удивительно бездарные. Редактор во мне пыхтит от возмущения и пару раз рука сама тянется переписать их, чтобы наполнить этот пафос жизнью. Ну не говорят так, когда любят!

А еще их было много. Мой муж изрыгал из себя поэзию с завидной периодичностью, а Аня так же часто осыпала его комплиментами, не видя странного вокруг.

Если мужчина посвятил вам стих, то он вас любит. Если же мужчина посвятил вам триста стихов, то он любит сочинять стихи. Так и с моим мужем. Тысяча витиеватых фраз, красивые метафоры и сравнения не могли скрыть гадостность этих отношений.

И главное, ну если тебя пробрало так, что сидишь ночами и ищешь рифму к слову «нежность», то будь мужиком, приди и скажи мне все честно! Отпущу и напеку пирожков в дорогу!

Но нет же! Нам такое не подходит! Нам надо, чтоб адреналин шарашил, чтоб жена оставалась дурой, чтобы весь мир видел в тебе благородного непризнанного гения! И поэтому встречаемся на кафедре, трахаемся в машине, разговариваем украдкой, когда я сплю или принимаю душ.

Как же мерзко!

От злости я до хруста сжимаю сумку, в которой лежит баллон с соком. Банка большая, литра на три, ручки сумки тянут к земле, отчего я непроизвольно пригибаюсь ниже. Случайно смотрю на себя в витрину и вместо красивой женщины вижу какую-то старушку. Сгорбленную, с грязной головой и котомкой в руках.

Ну, нет! Не дождетесь!

Плечи непроизвольно выгибаются назад, а подбородок взлетает к небу. Спина ровная, как рельса и походка от бедра! И пусть мне тяжело, пусть я устала и не знаю, как жить дальше, им меня не сломить! Никто из них не сможет меня обидеть!

Именно в таком воинственном настроении я поднимаюсь на свой этаж, чтобы через секунду наткнуться на Нюру Кузнецову. Она сидит на полу, и, положив голову на большую клетчатую сумку, сладко спит.

Наверное, это жестоко, но не припомню, чтобы всякие конвенции заботились о правах спящих. Особенно о правах спящих беременных любовниц.

Поэтому без зазрения совести проворачиваю ключ и открываю дверь до тех пор, пока та не упирается в бедро прикорнувшей Нюры. Тогда я дергаю еще сильнее, чтобы можно было войти в образовавшуюся щель. Нюра вскрикивает от неожиданности и боли.

Слышу за спиной копошение, понимаю, что Кузнецова проснулась, но не оборачиваюсь – зачем? Пока главная любовь моего мужа приходит в себя и собирает разбросанные по полу пожитки, успеваю умыться и сменить джинсы на домашних халат. Он как последний бастион защищает меня от реалий этого мира. Махровый, теплый, пахнет спокойствием и домом.

Я кутаю лицо в воротник и тяну ноздрями воздух, пытаясь впитать в себя этот запах.

– Рима Григорьевна, – раздается тихий вкрадчивый голос, – вам нехорошо?

Господи, где ж ее такую заботливую Белый подобрал?!

Открываю глаза и вижу перед собой сонное отекшее от слез лицо.

– Может, водички? – предлагает она.

– Может. А лучше сок, вон там в банке, томатный, нальешь, пожалуйста?

Через пару минут я с наслаждением пью солоноватый нектар, напиток со следами лета и солнца. Выдыхаю. Вытираю рукой помидорные усы – на ладони остается влажный розовый след, я рассматриваю его, чтобы не видеть ничего другого.

Например, бледную до синевы любовницу моего мужа.

– Римма Григорьевна, – она сглатывает, – а можно я и себе сок налью?

– Какая вежливость. Что-то, когда ты моего мужа в пользование брала, то разрешения не спрашивала.

Я встаю и сама наливаю в новый стакан сок. Странно, но я до сих пор отношусь к Нюре как к гостье, пускай и не самой желанной. И даже не ненавижу ее. Пыталась, давила изо всех сил это чувство, понимая, что с ним мне будет легче, но не вышло. Это то же самое, что ненавидеть комара или пятно от соуса на рубашке. Калибр мелковат.

– Зачем пришла?

– Мне жить негде, – ее щеки немного розовеют от смущения. Наверное, у девочки плохо с гемоглобином, слишком уж она бледная.

– Сочувствую. А пришла зачем?

Нюра мнется. Вертит тощей задницей на стуле. Стул венский, дореволюционный, он всякого срама повидал, но даже тут заскрипел в возмущении.

– Ань, я устала, если ты хочешь рассказать про вашу неземную любовь, то давай по телефону. А лучше почтой. Голубиной.

– Вы, наверное, меня ненавидите.

Она выпила содержимое стакана залпом, в то время как я наслаждаюсь каждым глотком и делаю между ними паузы, чтобы растянуть удовольствие подольше. И теперь Нюра с сожалением косится на мой стакан. А потом смотрит на банку.

Обойдется. Нельзя за один день увести у меня мужа и любимый томатный сок.

Я встаю и беру третий стакан, но на этот раз наполняю его водой. Вода бесплатная и ее у меня много.

– Ты сильно преувеличиваешь собственное значение, Аня, – с этими словами донышко стакана гулко бьется о стол. Стол тоже фамильный, тоже старый, и тоже кое-чего да повидал.

Устраивать разборки среди антиквариата приятнее, чем в какой-нибудь типовой хрущевке. Сразу чувствуешь себя героиней фильма, а не новостного ролика про резню двух сожителей.

– Римма Григорьевна, я не хотела, чтобы так вышло.

– Понимаю. Ты не хотела, но влюбилась, переспала с Белым, и теперь у вас будет малыш, скажи мне, я тут при чем?

Она недоверчиво моргает.

– Может, вы не верите, что это ребенок Филиппа Львовича? Но уверяю вас, у меня ведь раньше, – и совсем тихо, но я все равно слышу, – никого и не было.

– Пожалуйста, избавь от подробностей. Филипп Львович тебе в отцы годится!

– У любви нет возраста.

– Отлично! – Вскипаю я. И повышаю голос, хотя обещала себе этого не делать. – Не могла бы ты любить моего мужа подальше от моего дома?

– Но как же, мне некуда идти.

Глава 6

Нюра опускает лицо вниз и громко сопит. Кажется, у меня в квартире поселился бешеный бурундук. Пухлые щечки, синяки под глазами и ошалевший взгляд – сходство один в один.

Я еще раз повторяю себе, что в моем сердце нет ненависти.

И жалости тоже нет.

А потому жму плечами и отвечаю как можно спокойнее:

– Что с общежитием?

– Забрала документы из ВУЗа, поэтому из общаги попросили.

– Какая молодец. Работать не пыталась?

– Я и работаю.

– Ага. А за зарплату не пробовала? Чем тебе платил мой муж, мы уже поняли.

Аня снова краснеет, но, даже не смотря на сильное смущение, ее щеки больше розовые чем алые. То есть всего на полтона ярче. Наверняка, ей нужны какие-то витамины, а эта идиотка их не пьет.

– Я не смогу бросить Филиппа Львовича. Вы же знаете, как ему важен этот роман, и я сделаю все, чтобы помочь ему дописать свое творение. Да, я поступила подло по отношению к вам, и вы имеет право клеймить меня. Но я не злодейка, не предательница!

– Нет, конечно. – Я встаю и беру со стола посуду, чтобы помыть. Ненавижу грязные тарелки, и один только вид стаканов с розовыми разводами вызывает во мне приступ злости. Или проблема не в стакане, а искренне негодующем лице напротив. Аня выглядит так, будто и правда не понимает, что случилось. Интересно, что это, незамутненная наивность или хитрый расчет?

– Что ж, Нюра, выход один, вернуться домой.

– Нельзя. Папа, когда узнает про беременность – убьет. И потом, у меня на билеты денег нет.

На салфетке перед Нюрой расползаются два мокрых пятнышка – следы слез. Она хлюпает носом, трет глаза рукой, завывает. Не знаю, на что расчет, но я молча домываю посуду, а потом сажусь напротив рыдающей барышни. У меня нет намерений ее утешать. Саму бы кто утешил.

Когда Кузнецова немного успокаивается, я спрашиваю:

– Тебе мой муж платил зарплату?

Кивает.

– Так возьми из этих денег и купи билет.

Кивает, но на этот раз неуверенно.

– Не получится. Я все потратила.

– Я могу узнать, на что?

– На подарки… Филиппу Львовичу.

И снова протяжный долгий стон.

Божечки, какая она все-таки дура. И видимо я тоже, потому что в следующую секунду тянусь за телефоном и прошу:

– Мне нужен твой паспорт.

Нюра послушно плетется в коридор, что-то ищет в сумке и возвращается с некрасивым тканевым конвентом, где спрятаны документы. И только передав мне паспорт, она спрашивает:

– А вам зачем?

– Покупаю тебе билет. Но сначала ты звонишь домой и сообщаешь, что возвращаешься, пускай тебя встречают. Звони так, чтобы я слышала, поняла? По громкой связи. Обманешь, то я сама поговорю с твоим отцом, и поверь, мне есть, что ему сказать. Потом я везу тебя в аэропорт и контролирую, чтобы ты села на самолет до Пскова. Билеты оплачиваю из твоей зарплаты, на неделе постараюсь посчитать, сколько еще тебе должен мой муж.

– Я боюсь летать... я никогда не была в самолете, я только поездом…

– Не годится. Не хочу, чтобы ты сошла в Питере и бомжевала под дверью больницы, где изволит помирать гений моего мужа. Уволь, мне неинтересно смотреть про это у Малахова. А так, у тебя прекрасная семья, дом, колхоз, свежий воздух и вкусные продукты. Родишь ребенка, доучишься, а там и замуж за какого-нибудь тракториста выйдешь. Красота.

– Постойте, – она хватает меня за рукав. Ее пальцы дрожат вместе с нижней губой. Еще секунда и снова будут слезы. – Не делайте этого. Вы не понимаете, что я люблю Филиппа Львовича?

Накрываю ладонью ее ледяную руку.

– Понимаю. Ты любишь, но тебя нет. Аня, ты не услышишь и слова из того, что я могу сказать, а я ненавижу распыляться зря. Просто совет на будущее. Если решишь снова довериться женатому мужчине, бери с него не только стихи и обещания, но и деньги. А так, тебе даже в ломбард отнести нечего!

– У меня сердце в крови от боли, а вы про какие-то мещанские бумажки!!!

– Которые ты потом обменяешь на мещанские продукты! – В запале кричу я, пытаясь достучаться до этой бестолочи! – Мой муж предал двух женщин, двух, Аня! Из любви там была только любовь к себе, понимаешь?! А все остальное эгоизм и потребительство! Ему было удобно не уходить от меня, и пудрить тебе мозги! Он на коне, он счастлив, у него новая муза и новый литературный раб! Только моложе и менее затратная! Аня, открой глаза: никто не хотел разводиться ради вашей большой любви.

– Но наш малыш…

– В лучшем случае рос бы без папы. В худшем…

Молчу. Считаю до десяти, чтобы не сорваться. Потому что знаю, в худшем случае, Белый бы отправил Аню на аборт, и я поражаюсь, почему он не сделал этого раньше.

Нет, он бы не стал заставлять ее, не ломал бы девочку. Он поступает иначе. Мой муж умеет убеждать, умеет быть вкрадчивым и понятным, так что через неделю Нюра сама бы записала к гинекологу и радостно побежала на самую страшную в жизни женщины процедуру. А потом жила бы с этим и не понимала, как же так вышло.

– Вы так злитесь, потому что Бог вам ребеночка не дал, – тихо шепчет Аня.

Что ж. Сама того не зная, она попадает ровно в цель. Только мне уже не больно. Я смирилась и приняла. Я даже перестала искать виноватых, потому что все сама, сама…

– Отчего же, – ровно произношу в ответ. – Дал. Только не мне, а молодой наивной дуре, которая не смогла его уберечь.