Текст книги "Измена. Вторая семья моего мужа (СИ)"

Автор книги: Каролина Шевцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Глава 37

Три дня.

Сложные, почти непреодолимые три дня прошли без Никиты и самое страшное откровение, которое меня ждало – это можно пережить. Мир не остановился, по улицам не разгуливают всадники Апокалипсиса, а землю не сковали вечные льды.

Просто все вокруг снова стало серым. Таким, как и раньше, до появления Савранского.

А я… почти привыкла.

Я убедила себя, что так будет лучше, в первую очередь для него. Не плакала, не запиралась в комнате и не слушала грустные песни. И веселые, и любые другие впрочем тоже. Эти три дня я работала, спала положенные восемь часов, ела только полезную, самую сбалансированную в мире еду, занималась спортом, наводила дома порядок – в общем, делала все, лишь бы не думать.

У меня даже получилось собрать Никитины вещи. Вышел рюкзак и небольшая коробка, считай, что ничего. Странно: занимая так мало места, Никита смог заполнить собою все вокруг, прорасти в меня корнями, так что теперь приходилось выдирать на живую.

Целый день я спотыкалась, то ногами, то взглядом, о черный спортивный рюкзак и наконец, не выдержала, написала Насте:

«Мы расстались с Никитой, так будет лучше для всех».

Не жалуюсь, не прошу совета или сочувствия, только ставлю перед фактом. Вру, конечно, потому что лучше будет не для меня, для Никиты. Но… значит, и для меня тоже.

Настя сразу читает и пишет ответ. Долго пишет. Я уже готова прочитать гневное послание от подруги, но экран загорается коротким, сухим:

«Хорошо».

Обычно Савранская куда многословней, и молчит она только когда обижается. Но на кого здесь обижаться, я ведь поступила правильно! По уму, по совести! Отпустила Никиту, дала ему возможность быть, наконец, счастливым. Не разгребать ошибки моего прошлого, а натворить собственные! Разве не этого хочет любая мать, видеть, что ее ребенок счастлив? А со мной Никита не будет счастливым, просто не сможет быть. И какого черта она на меня тогда злится? И я-то, я то почему на себя так злюсь?!

Тру отчего-то горячие уши, в зеркале они видятся двумя красными лепешками по бокам опухшего лица. Вот же… я не плакала! И слезинки не проронила, а все отекла. Наверное, это возраст. И еще одна, тысяча первая причина, почему мы с Никитой не можем быть вместе. Куда ему с такой развалюхой. Проговариваю это вслух, отчего становится немного легче, а в голове укореняется мысль, что поступила я правильно!

« Я собрала вещи, могу передать их курьером, или любым другим способом».

«Не надо».

И вслед второе смс:

«Заберу сама, когда буду в Москве».

Экран потух, и больше не загорался, сколько бы я на него не смотрела. Гипноз не работал. Самовнушение тоже.

Вскочив на ноги, я сделала два круга по комнате и снова уселась на диван, аккурат напротив зеркала. Женщину в отражении было не узнать. Серая, какая-то неопрятная, с узкими прорезями глаз на одутловатом лице. В гроб и то краше кладут.

Рука тянется к расческе, но почему-то я снова вижу в ней телефон. С пустым темным экраном.

И от этого Настиного молчания на меня накатывает такая вина, такая обида, что из глаз брызжут слезы. Просто так я лопаюсь соленой влагой, как перезрелая вишня.

Но зачем плакать, зачем мучать себя, ведь я правильно поступила!

Я ведь правильно поступила?

И почему, если я права, так болит сердце?!

На разрыв, до сбившегося дыхания, до сизых кругов перед глазами, до смерти!

От боли, накрывшей меня как одеяло, я падаю, скрючиваюсь на полу и засыпаю.

А утром… ничего не меняется. В моей жизни все так же нет Никиты, а значит и смысла эту самую жизнь продолжать. Кое-как заставляю себя держать режим: чищу зубы, пью чай, ем невкусную кашу. Одеваюсь, специально выбираю из шкафа нарядное платье, ведь знаю – стоит дать себе слабину, и я проведу оставшийся месяц в пижаме.

И когда я, причесанная и накрашенная, сажусь за компьютер, звонит телефон. Я бегу к нему так быстро, что мне даже становится за себя стыдно.

Глупая Римма, неужели ты ждешь, что тебе позвонит Никита? Конечно, он не будет этого делать. Савранский слишком умен и у него, в отличие от тебя, есть гордость.

Мне же остается только всхлипнуть, увидев на экране имя своего юриста.

– Римма Григорьевна, – раздается неестественно бодрый голос, – вы свободны сейчас? Сможете подъехать в офис?

Мне нужно совсем немного времени, чтобы собраться. По сути, я уже готова, и, накинув тонкое пальто поверх платья, выбегаю из квартиры. Не выхожу, а именно выбегаю, будто скрываюсь от преследователя. От желания крикнуть Никите, что скоро приду, от ощущения поцелуя на губах, от чувства тепла на душе, ведь дома меня ждут. Больше нет.

Лечу по лестнице так быстро, что начинает колоть мышцы. Вываливаюсь из подъезда на улицу, а там, по глупой привычке, оборачиваюсь назад и смотрю на наши окна. Никого.

А раньше там стоял Савранский и ждал, не уходил, пока я не сяду в машину.

Черт, еще и машина! Там все пахнет им, все им живет! Его парфюм, его свитер на заднем сидении, его глупый брелок, который Никита повесил на лобовое. С тоской смотрю на свою девочку и понимаю, что не поеду сегодня на ней. Просто не смогу.

Офис Климова находится в трех километрах от дома, так что решаю идти пешком. Сильнее запахиваю пальто, в Москве уже настоящая осень, и порывы ветра, которые недавно романтично кружили листья в воздухе, сейчас сшибают с ног.

Я тороплюсь, будто приди я раньше, это ускорит мой развод с Белым. Нет, конечно. Мы выжидаем, пока Филипп не анонсирует свою книгу, и только тогда начнем процесс. И дальше только от супруга зависит, какой это будет развод: быстрый и безболезненный, или громкий, со скандалом, дракой и фанфарами.

Я знаю Белого как облупленного. Он до омерзения тщеславен, но очень избирателен в том, как именно о нем говорят. В годы нашего брака, Филипп мог впасть в уныние от любого неосторожного слова журналистов, а тут публичный скандал. И слов будет много, всяких, но преимущественно плохих. Мой муж не захочет оттягивать внимания от выхода книги, бросать тень на свое детище, и поэтому, как мы с Климовым надеемся, взамен молчания, он даст мне что угодно – развод, рекомендации, украденные у меня деньги.

С этими мыслями я не замечаю, как оказываюсь на пороге кабинета Юры.

Дверь открыта, будто меня ждали.

– Римма Григорьевна?

Климов как всегда безупречен. Отглаженный костюм без единой морщинки сидит на нем так, будто юрист родился в магазине итальянской шерсти, и не носил ничего кроме строгих приталенных пиджаков. Юра галантно подает мне руку и провожает до заранее отодвинутого стула.

– Выглядите чудесно, – произносит он, не сводя с меня внимательных, серых глаз.

От таких комплиментов я теряюсь и несу какую-то чушь.

– Спасибо, вы тоже.

Он смеется. Тихо и как-то очень по-мужски. Не могу понять, это флирт или я себе все надумала? У меня не было мужчин кроме Белого, а отношения с ним похожи на хроническую аллергию с редкими обострениями – такие же унылые и душные в период цветения амброзии.

Про Никиту стараюсь не думать. Если Филипп был аллергией, то Савранский похож на лихорадку, от которой туманилось сознание, а тело до сих пор дрожит в ознобе. И я не хочу еще раз ощутить подобное. Никогда на свете, никто на свете даже близко не станет рядом с моим синеглазым чудом. Это как рождение сверхновой звезды – случается раз в тысячу лет, и увидеть такое дано не каждому.

Пережить так вообще никому.

И потому нет у меня никакого опыта с мужчинами, только с Белым, а это было настолько иначе, что я просто теряюсь, не понимая, ухаживает за мной Климов или просто проявляет вежливость.

Все проясняется, когда он снова зовет меня выпить кофе.

Черт. Смотрю перед собой, вижу интересного, очень перспективного мужчину, который подходит мне и по возрасту, и по интересам и даже по статусу, и понимаю, что не могу.

Просто не могу разрешить кому-то писать себе, звонить, ждать, касаться. От последней мысли меня передергивает.

– Римма Григорьевна, все в порядке, – беспокоится Климов, и кладет руку мне на плечо, отчего я внутренне напрягаюсь. Боже, какая мерзость!

– Угу.

– Так что насчет кофе? – Не сдается он.

И взгляд такой, словно под кожу норовит залезть и голос еще.... Аж тошнит!

– Я не пью кофе, – отвечаю и, отстранившись от Климова, беру сумочку со стола, чтобы поскорее сбежать отсюда. Но Юра не сдается:

– Я вас удивлю, но в кафе подают чай, соки, или просто воду.

– Да, ее я тоже не пью.

– Даже так? – Смеется Климов. – Ладно, Римма, я вас понял, я умею принимать отказы. Скажите, вы на машине? – Качаю головой, отчего Климов расплывается в улыбке. – Отлично! Тогда разрешите мне хотя бы проводить вас до дома, тем более что мне очень нужна ваша помощь. Или я не заслужил и этого?

Грязный ход. И к тому же манипуляция, которую я считываю за секунду, но соглашаюсь дойти вместе хотя бы до метро. Зачем портить отношения с собственным юристом? Через какую-то неделю у Белого выйдет анонс книги, и мы начнем суд, а там помощь и навыки Юрия очень пригодятся.

Я никак, ни взглядом, ни словом не показывала, что хочу завести интрижку, и спокойна за свою репутацию. За репутацию Юры тем более, зачем ему терять перспективного клиента накануне громкого эпатажного дела? Не так я хороша, чтобы променять меня на карьеру.

– Да конечно, – поднимаюсь с места. – Какая помощь вам нужна?

– О, это элементарно. Я совершенно не доверяю своему вкусу и прошу вас помочь выбрать мне цветы.

Хмурюсь. И кажется, краснею.

– Для кого будет букет?

Ну не может же, чтобы для меня. Это очень глупо и непрактично. Может Юра идет на юбилей мамы, или навещает бабушку. Или после нашей встречи его ждет… да мало ли кто его ждет!

Но ответ оказывается проще и страшнее всех моих догадок. Климов ищет на столе телефон, поправляет разбросанные бумаги, так, что я не вижу его лица, когда он произносит:

– Для моей жены. Сегодня у нас годовщина свадьбы.

Глава 38

Теряюсь настолько, что даже слов не нахожу. И пока Климов что-то рассказывает, параллельно, поддерживая меня под локоть, выводит из кабинета, давлю улыбку. Неестественную, и потому глупую.

Для жены значит. Господи, как же смешно! Из роковой красотки до дамочки, которая себе что-то надумала всего за секунду. Я ведь правда решила, что Юра проявляет ко мне интерес, а он просто сам по себе такой. Флиртует холостыми, чтобы не потерять сноровку.

– Римма, тут ступенька, осторожно, – и больно сжимает мне локоть, чтобы я точно услышала, что он там говорит.

– Да, спасибо.

Вытаскиваю ладонь из его захвата, женат Климов или нет, а мне все равно неприятны касания других мужчин. Как-то это фу. Чтобы не обидеть Юрия, притворяюсь, что не заметила, как он снова попытался подать мне руку.

– Так что там с цветами, – напоминаю я.

Климов хмурится. Прячет сухое, с тонкой кожей, лицо в шарф и что-то бурчит в ответ.

Проблема у него типично мужская, даже разбираться в ней стало скучно. Не так скучно, как супруге Климова, которая на протяжение десяти лет получает от мужа красные розы. По любому поводу одни и те же алые розы на высоких ножках, перевязанные лентой в тон. В последний раз он решил проявить фантазию и пришел домой с ромашками, после чего отправился ночевать в машину.

– Римма, вот вы какие цветы любите?

– Никакие, – вру я. Потому что не хочу рассказывать постороннему человеку то, что считаю личным.

Я люблю гвоздики. И белые, и красные, даже наоборот, особенно красные. У этого удивительного цветка дурная слава, почему-то он ассоциируется со скорбью, с болью утраты и слезами. И из-за этого никто не замечает красоту гвоздик. А ведь они прекрасны. Пышные, собранные в единую композицию, гвоздики похожи на кружево, или на воздушное безе. А как они пахнут!

Каждый раз, когда Никита приносил мне такой букет, наш дом наполнялся сладким запахом счастья!

А как они стоят! Благодаря живучести гвоздик я по две недели радовалась, и всякий раз замирала, при виде этой кружевной шапки в моей вазе.

А как я была счастлива, когда Савранский угадал, какие именно цветы я люблю. Я ведь ни разу ему не говорила, не намекала даже, а он все понял. Сам!

И рассказать это Климову все равно что предать нас с Никитой. Невозможно. Потому жму плечами и перевожу тему:

– Попробуйте купить ей каллы. Изысканные и благородные, они не так заезжены как ваши красные розы. И пахнут, в отличие от тех же роз. Эти розы будто из пластика, заметили? А бабушек в переходах с их кустовыми я в последнее время и не встречала.

– И я не встречал, – удивляется Климов, – каллы, говорите?

– Или фрезии. Родом из Африки, маленький букет таких цветочков мог стоить дороже мешка золота. Из-за цены и экзотичности, фрезии наделили почти магическими свойствами. Их дарили той, которая была тебе ценнее всего, по меньшей мере, ценнее мешка с золотом.

– Правда?

– Нет, конечно! Я это сейчас выдумала. – И заметив непонимающее лицо Климова, объясняю, – женщины прекрасны в своей загадочности, но нас так легко решить. Мы любим ушами. Не важно, какие цветы вы принесете своей Кате, главное, что вложите в этот подарок. Расскажите ей красивую историю, и тогда любой букет, даже собранные вами ромашки, станет самым дорогим, самым значимым в ее жизни.

– Римма, вы все-таки удивительная, – задумчиво произносит Климов.

– А вы все-таки почти провели меня до дома. – Киваю в сторону своей пятиэтажки. – Кстати, вот в этом цветочном я обычно покупаю цветы. Они там всегда свежие, а консультант очень дружелюбная и если что, готова прийти на помощь. Обратитесь к ней.

– Спасибо, Римма. – Обернувшись, Климов делает жалобные глаза. – Только не уходите никуда, если вдруг букет вам не понравится, я попрошу сразу переделать.

Пока стою на улице, несколько раз нажимаю блокировку телефона, но экран совершенно пуст. Настя так ничего и не написала, и вероятно больше не напишет. И не простит.

Я бы на ее месте тоже не простила.

Прячу мобильник глубоко в карман сумки, закрываю тот на молнию, чтобы избавиться от соблазна, постоянно проверять, не пришло ли что. В этот момент из крохотного магазина на углу выходит Климов. С букетом белых калл, как я и предложила.

Мужчины удивительно предсказуемы, им во всем нужна инструкция.

– Цветы отличные, – улыбаюсь я, – уверена, ваша Катя будет в восторге.

– Спасибо Римма.

Климов галантно кивает и, переложив букет в левую руку, берет меня под локоть и ведет через дорогу на зеленый свет.

– Будет глупо пройти почти весь путь, но так и не довести вас до подъезда. Как-то это не очень по-джентельменски.

– Угу.

Смотрю себе под ноги, мысленно отсчитывая секунды. Быстрее бы попасть домой, закрыться на замок, и принять душ. После всех этих касаний я чувствую себя грязной. Наверное, Климов неплохой дядька, но очень уж навязчив.

Потому что даже когда мы переходим дорогу и оказываемся во дворе, он не торопится меня отпускать.

– Римма, а у вас тут все мужики с цветами ходят? Здорово. Теперь я знаю, в каком доме живут самые романтичные москвичи – вашем.

Спину от копчика до затылка обдает холодом, а кости вмиг становятся деревянными. Предчувствуя что-то плохое, поднимаю голову – взгляд упирается в высокую косматую фигуру на лавке. Никита.

За секунду мозг успевает уловить и расшифровать так много информации, что от нее тотчас пухнет голова. Савранский в той же одежде, что и три дня назад. Судя по внешнему виду, все это время он не переодевался, не ел и даже не спал. Никита выглядит плохо. Даже болезненно. Сведенные брови нависают над глазами, до прозрачного синими и оттого еще более безумными. Когда Никита замечает нас, он начинает дышать часто-часто, а руки его еще сильнее сжимают… букет гвоздик.

Оттолкнувшись от лавки, Никита двигается в нашу сторону. И все время, пока он идет ко мне, я чувствую, как плавится под его взглядом кожа.

– Юр, если не затруднит, не могли бы вы не влезать в наш разговор, и не пытаться защитить меня, – обращаюсь к Климову, тот в ответ еще крепче сжимает меня за локоть. Показательно так, по-хозяйски.

– Если дама просит…

Дама просит! Дама просто умоляет! Очень не хочется менять юриста прямо перед разводом. А в этой драке я сделаю ставку не на Климова. Никита силен как бык, и мотивации надрать кому-то морду у него сейчас с избытком. Так что я не успею ни разнять их, ни вызвать полицию.

Когда нас разделяет каких-то три шага, Никита останавливается. И, слава Богу, что он не подошел ближе. Даже такого расстояния хватает, чтобы я утонула в его запахе. Только помимо привычных дождя и леса, к нему приклеился новый, совсем непохожий аромат – сигареты.

Савранский никогда не курил, может пару раз в армии и вот сейчас.

От мысли, что это из-за меня он вернулся к дурной привычке, становится трудно дышать. И тут тоже я плохая.

– Значит, ты не шутила? – Хрипит Никита, глядя то на меня, то на Климова, – действительно встречаешься с… этим?!

– Никит, не надо.

Он медленно моргает, едва разлепляя тяжелые от влаги ресницы. Глаза у него красные, воспаленные, и зрачки большие-большие, какие бывают у по-настоящему обезумевших людей.

– И я прошу, не надо, Римма. Не делай этого с нами, пожалуйста. – Он вытирает рукой лицо и отворачивается, чтобы я не видела, как блестят на свету его глаза. Но не они выдают Савранского, а голос. Он дрожит сильней, чем у меня коленки.

Понимая, что сейчас еще можно все исправить, и продлить эту сладкую агонию, еле сдерживаю булькающий в глотке крик. Да, помириться с Никитой не сложно. Гораздо труднее объяснить себе, что делать я этого ни не буду.

Не смогу.

И снова прогоню того, кто ближе всех на свете.

– Юрочка, – нарочито томно бросаю в сторону, – пожалуйста, дай мне поговорить со старым другом.

И глажу Климова по руке, отчего Никита напрягается и замирает, даже на лице его не шевелится ни единый мускул, будто это не лицо, а маска.

– Друг, значит.

– Никита, не усугубляй,

Отстраняюсь и, подхватив Савранского так, как секунду назад меня держал другой мужчина, пытаюсь отойти в сторону, но Никита с силой дергает на себя руку, отчего я заваливаюсь вперед, почти падаю. Он не пытается меня поддержать.

– Просто друг, Римма?

– Нет не просто.

– Друг с привилегиями, – хохочет Никита и отворачивается от меня. Смотрит на солнце, а я на белые от напряжения пальцы, которыми он сжимает букет.

– Он же слизняк этот твой Климов. Как Белый, только в обновленной версии, или ты не понимаешь?

– Я понимаю, что это не твое дело.

– А если я побью его? Тогда это будет мое дело? Реально, я же его одним ударом уложу. И любого, кто к тебе когда-либо приблизится, а? Что тогда ты будешь делать?

Плакать. Я буду очень горько плакать, понимая, на что мой любимый обменял свою жизнь. Прекрасную и бесконечно долгую, беззаботную, полную смеха и счастья. Лучшую из жизней, если бы он не встретил на своем пути меня.

– Никит, не надо, – мой голос срывается на противненький писк.

– Защищаешь его? – Молчу. – Любишь? – Снова молчу. И тогда Никита добивает меня последним вопросом, острым и болезненным, как лезвие самурайского меча. – А меня когда-нибудь любила?

Молчу, молчу, молчу. Тупо смотрю в землю и молюсь, чтобы он не увидел дорожки слез у меня на щеках.

Никита ждет. Но с каждой секундой этой тишины воздух между нами становится тяжелее, гуще, так что в конце концов мы оба перестаем дышать. Не можем больше, легкие распирает, и те вот-вот лопнут от напряжения.

– Какой же я дурак, – Савранский с отвращением смотрит на красные цветы у себя в руках. – Сам придумал, сам поверил. Просто идиот!

– Не надо так, – тянусь к нему, но он отшатывается от меня, как от прокаженной.

– Не трогай меня больше! Не можешь полюбить, так хотя бы не трави своей жалостью! – Никита отходит в сторону и смотрит на Юру. Удивленно, будто видит впервые. – Эй, мужик! Климов тебя или как там… Римма ненавидит каллы. Она любит красные гвоздики и ромашковый чай, а в остальном, думаю, ты разберешься сам… береги ее, пожалуйста…

Он ломает об колено мой букет, и швыряет его в сторону. Тонкие, будто вырезанные из кружева цветы падают прямо в грязь, и только когда затылок Никиты исчезает за поворотом дома, я отмираю, бросаюсь на землю, чтобы достать из лужи цветы.

Перекладываю их на руку, глажу мятые, перепачканные бутоны, качаю букет, как ребеночка и плачу. Боже, как горько я плачу!

– Римма, вам помочь?

Рука Климова легко касается моего плеча, отчего тело пронзает ток. Пусть не трогает! Пускай меня больше никто не трогает!

– Уйдите, – хриплю я.

– Не могу, вы явно не в порядке. Давайте я провожу вас домой и, может, вызову врача.

Он тянет меня наверх, но я сопротивляюсь. Брыкаюсь, отпихиваю его свободной рукой, той, в которой не зажаты бесценные цветы.

– Да уйдите вы, наконец! Хватит меня все время трогать! Юра, оставьте меня в покое, я умоляю вас!

– Римма, вы…

– Пожалуйста, – давлю медленно, по слогам, но на последней букве голос снова срывается.

– Да и черт с вами всеми, – злится Климов и машет на меня рукой. Он уходит за Никитой, только идет так медленно, что я несколько минут молча слежу за удаляющейся фигурой.

А потом еще столько же стою на улице, пытаясь прийти в себя. Иногда мимо меня проходят люди, иногда они смотрят, как странная, совершенно безумная женщина баюкает в руках цветы. Иногда отворачиваются.

Как иронично, именно теперь красные гвоздики будут ассоциироваться у меня со смертью.

Бережно, будто это самое дорогое, что у меня осталось, несу букет домой. Подрезаю стебли, набираю воду и ставлю вазу на столик, так, чтобы видеть ее с кровати. Хорошо, что гвоздики долго сохраняют свежий вид. Плохо, что гвоздики так долго сохраняют внешний вид. Потому что в этот момент я уверена, когда завянет последний ярко пламенный цветок, я завяну тоже. Уйду тихо, никого не беспокоя, и ни о чем не прося. Мне не хочется больше жить. Не для кого и незачем. И когда я засыпаю, мне почти уже не грустно, потому что, проснувшись, я увижу на блестящем от лака столике красивые цветы…