Текст книги "Собрание сочинений. Том 5"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 42 страниц)

Внимание народа постоянно-де обращали на цейхгауз и на отправку оружия; народу внушали, что оружие якобы принадлежит ему.

Но ведь, действительно, это оружие принадлежало народу: во-первых, как национальная собственность и, во-вторых, как неотъемлемая часть завоеванного народом и гарантированного ему права на вооружение.

Г-н Грисхейм «может с определенностью заверить, что первые выстрелы были сделаны из рядов народа по гражданскому ополчению».

Это утверждение как две капли воды похоже на легенду о «семнадцати убитых солдатах» в мартовские дни.

Г-н Грисхейм рассказывает далее, как народ ворвался в цейхгауз, как гражданское ополчение отступило и как тогда «было украдено 1100 ружей новейшего образца, что является незаменимой потерей» (!). Капитана Нацмера уговорили отступить, т. е. «нарушить свой долг»; и войска отступили.

Тут г-н комиссар военного министерства переходит к тому месту своего сообщения, когда его старо-прусское сердце обливается кровью: народ осквернил святыню старой Пруссии. Послушайте только:

«Но вот в верхних помещениях цейхгауза начались самые настоящие ужасы: там крали, грабили и опустошали. Новые ружья сбрасывались вниз и разбивались, предметы древности, которым нет цены, ружья, украшенные серебром и слоновой костью, искусно сделанные, трудно восстановимые артиллерийские модели были уничтожены, добытые народной кровью трофеи и знамена, с которыми связана честь нации, разорваны и осквернены!» (Всеобщее негодование; со всех сторон крики: пфуй! пфуй!)

Это негодование старого вояки по поводу народного легкомыслия производит поистине комическое впечатление. Народ совершил «настоящие ужасы» по отношению к старым остроконечным каскам, киверам ландвера и прочему хламу, «которому нет цены»! Он сбрасывал вниз «новое оружие»! Какой «ужас» в представлении поседевшего на службе подполковника, который только в цейхгаузе мог благоговейно созерцать «новое оружие», в то время как его полк производил учения с самыми устарелыми ружьями! Народ уничтожил артиллерийские модели! Не требует ли г-н Грисхейм, чтобы народ во время революции надевал лайковые перчатки? Но что самое ужасное – трофеи старой Пруссии были осквернены и разорваны!

Г-н Грисхейм повествует нам тут о факте, который свидетельствует о том, что 14 июня берлинский народ проявил совершенно правильный революционный такт. Растоптав ногами захваченные под Лейпцигом и Ватерлоо знамена, народ Берлина тем самым отрекся от так называемых освободительных войн. Первое, что должны сделать немцы в своей революции, – это порвать со всем своим позорным прошлым.

Но старо-прусское собрание соглашателей должно было, конечно, кричать «пфуй! пфуй!» по поводу поступка, означавшего первое революционное выступление народа не только против своих угнетателей, но и против блестящих иллюзий своего собственного прошлого.

Шумно возмущаясь подобным святотатством, г-н Грисхейм не забывает отметить, что вся эта история «стоила государству 50000 талеров и оружия для нескольких батальонов».

Он продолжает:

«Нападение на цейхгауз было вызвано вовсе не стремлением к вооружению народа. Оружие было распродано за какие-то гроши».

По мнению г-на Грисхейма, штурм цейхгауза был просто-напросто делом некоего числа воров, укравших ружья, чтобы продать их за водку. Но почему «грабители» разгромили именно цейхгауз, а не богатые лавки ювелиров и менял, этого комиссар военного министерства не счел нужным объяснить.

«По отношению к несчастному (!) капитану проявлено было живое участие за то, что он нарушил свой долг, только бы, как говорят, не пролить кровь граждан; больше того, это деяние изобразили как заслуживающее признательности и благодарности; сегодня его даже посетила депутация, которая требует, чтобы это деяние было признано заслуживающим благодарности всего отечества. (Возмущение.) Это были депутаты различных клубов во главе с асессором Шраммом. (Возмущение правых и крики «пфуй!») Совершенно бесспорно, что капитан нарушил первый и важнейший долг солдата – он оставил свой пост вопреки определенно данной ему инструкции не покидать его без особого приказа. Ему внушили, что своим отступлением он спасает трон, что все войска, будто бы, покинули город и что король бежал из Потсдама. (Возмущение.) Он поступил подобно тому коменданту в 1806 г., который просто-напросто сдал вверенную ему крепость, вместо того, чтобы защищать ее. Что касается возражения, будто своим отступлением он помешал пролитию крови граждан, то оно отпадает само собой; никто не пострадал бы ни в малейшей степени, так как он сдал свой пост в тот самый момент, когда на помощь ему приближалась остальная часть батальона». (Крики «браво» справа, шиканье слева.)

Г-н Грисхейм, понятно, снова позабыл, что именно выдержка капитана Нацмера спасла Берлин от новой вооруженной борьбы, министров – от величайшей опасности, монархию – от гибели. Г-н Грисхейм снова оказывается типичным подполковником, который в поведении Нацмера не усматривает ничего другого, кроме нарушения субординации, трусливого оставления своего поста и измены по известному старо-прусскому образцу 1806 года. Человек, которому монархия обязана своим спасением, должен быть приговорен к смерти. Прекрасный пример для всей армии!

А как вело себя Собрание во время этого рассказа г-на Грисхейма? Оно было эхом его возмущения. Левая протестовала под конец – шиканьем. Берлинская левая ведет себя вообще все трусливее, все двусмысленнее. Эти господа, которые использовали народ на выборах, – где были они ночью 14 июня, когда народ просто по беспомощности своей вскоре вновь лишился завоеванных им преимуществ и когда ему недоставало только вождя, чтобы одержать полную победу? Где были тогда гг. Берендс, Юнг, Эльснер, Штейн, Рейхенбах? Они отсиживались дома или делали безобидные представления министрам. И это еще не все! Они не осмелились даже защитить народ от клеветы и оскорблений со стороны правительственного комиссара. Ни один оратор не выступил. Ни один не пожелал взять на себя ответственность за выступление народа, которое принесло им первую победу. Они отваживаются только на – шиканье! Какой героизм!

Написано Ф. Энгельсом 19 июня 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 20, 20 июня 1848 г.

Перевод с немецкого

ПОПРАВКА ШТУППА

Кёльн, 20 июня. Г-н Штупп из Кёльна внес к закону о неприкосновенности депутатов поправку, которая не обсуждалась в согласительном собрании, но, пожалуй, не безынтересна для его кёльнских сограждан. Мы не хотим лишить их удовольствия полностью насладиться этим произведением законодательного искусства.

Поправка депутата Штуппа

§ 1. «Ни один депутат Собрания не может быть каким бы то ни было образом привлечен к ответственности за свое участие в голосовании или за высказанные им, в качестве депутата, слова и мнения».

Поправка: «Вычеркнуть слово «слова» в третьей строке».

Обоснование: «Достаточно, чтобы депутат имел право свободно высказывать свое мнение. Под выражение «слова» могут быть подведены также оскорбления чести, которые дают оскорбленному право на гражданский иск. Защита депутатов от такого рода жалоб кажется мне противоречащей достоинству и чести Собрания».

Достаточно, если депутат совсем не высказывает никакого мнения, а только топает ногами и голосует. В самом деле, почему не вычеркнуть также и «мнения»? Ведь мнения должны быть выражены «словами» и могут быть выражены даже «оскорбительными для чести» словами; к тому же под выражение «мнения» могут быть «подведены» также оскорбительные для чести мнения.

§ 2. «Ни один депутат Собрания за все время существования последнего не может быть без санкции Собрания привлечен к ответственности или арестован за какое-либо действие, подлежащее наказанию, исключая случаи, когда он арестовывается в момент совершения преступления или в течение 24 часов после него. – Такая же санкция необходима при аресте за долги».

Поправка: «Вычеркнуть заключительную фразу: «Такая же санкция необходима при аресте за долги»».

Обоснование: «Здесь налицо вмешательство в частные права граждан, санкционирование которого мне представляется опасным. Как бы ни была велика заинтересованность Собрания в том, чтобы иметь в своей среде того или иного депутата, я все же считаю, что уважение к частным правам имеет еще большее значение.

В особенности же следует иметь в виду, что этот закон мы принимаем не для будущего, т. е. не для депутатов какой-либо будущей палаты, а для нас самих. Предположим, что в нашей среде есть депутаты, могущие опасаться ареста за долги; в таком случае на наших избирателей, без сомнения, произвело бы скверное впечатление, если бы мы пожелали при помощи закона, принятого нами самими, оградить себя от законного преследования со стороны наших кредиторов».

Или, скорее, наоборот! На г-на Штуппа производит скверное впечатление, что избиратели послали «в нашу среду» депутатов, которые могут быть арестованы за долги. Какое счастье для Мирабо и Фокса, что при их жизни не действовало законодательство Штуппа! Одно единственное затруднение слегка смущает г-на Штуппа, а именно – «заинтересованность Собрания в том, чтобы иметь в своей среде того или иного депутата». Интерес народа – впрочем, кто станет говорить о нем? Речь идет лишь об интересах «замкнутой корпорации», желающей иметь данное лицо в своей среде, тогда как кредитор желает видеть его в тюрьме. Коллизия двух важных интересов! Г-н Штупп мог бы более ясно сформулировать свою поправку: лица, обремененные долгами, могут быть избраны народными представителями только с разрешения соответствующих кредиторов. В любой момент они могут быть отозваны своими кредиторами. А в последней инстанции Собрание и правительство зависят от высочайшего решения государственных кредиторов.

Вторая поправка к § 2:

«Ни один депутат Собрания без согласия последнего не может во время его заседаний подвергаться преследованию или аресту со стороны властей за какое-либо наказуемое действие, исключая арест на месте преступления».

Обоснование: «Прежде всего, слово «Собрание» употреблено в смысле корпорации, а потому выражение «время существования последнего» представляется неподходящим, и я предлагаю: «время его заседаний».

Вместо «действие, подлежащее наказанию», представляется более подходящим выражение: «наказуемое действие».

Я придерживаюсь того мнения, что мы не должны исключать возможность гражданских исков по поводу наказуемых действий, потому что в противном случае мы позволили бы себе вмешательство в частные права. Поэтому и предлагается добавить «со стороны властей».

Если останется добавление «или в течение ближайших 24 часов и т. д.», то судья сможет арестовать любого депутата в течение 24 часов после совершения какого-либо проступка».

Законопроект обеспечивает неприкосновенность депутатов на время существования Собрания, поправка г-на Штуппа – во «время его заседаний», т. е. в течение 6, самое большее 12 часов в сутки. И какая остроумная мотивировка! Можно говорить о времени заседания, а не о времени существования корпорации!

Г-н Штупп не хочет допускать без согласия Собрания ни преследования, ни ареста депутатов со стороны властей. Следовательно, он позволяет себе вторгаться в область уголовного права. Другое дело преследование в порядке гражданского иска! Только бы не вмешательство в область гражданского права! Да здравствует гражданское право! То, что не подобает государству, подобает, оказывается, частному лицу! Гражданский иск превыше всего! Гражданский иск – это навязчивая идея г-на Штуппа. Гражданское право – это заповеди Моисея и пророков! Клянитесь гражданским правом, в особенности – гражданским иском! Народ, уважай святая святых!

Нет никакого вмешательства частного права в область публичного права, но бывают «опасные» вмешательства публичного права в область частного права. Для чего вообще нужна еще конституция, раз у насесть Code civil^[61], гражданские суды и адвокаты?

§ 3. «Всякое уголовное преследование против депутата Собрания и всякое тюремное заключение прекращаются на время заседаний, если этого требует Собрание».

К § 3 – поправка, следующим образом изменяющая формулировку:

«Всякое уголовное преследование против депутата Собрания и всякий арест, состоявшийся вследствие этого, если только он не последовал в силу судебного постановления, должны быть немедленно прекращены, поскольку Собрание постановит это».

Обоснование: «Полагаю, что нет намерений выпускать из тюрьмы таких депутатов, которые уже приговорены судебным постановлением к тюремному заключению».

«Если эта поправка будет принята, то она распространится и на тех, кто находится под арестом за долги».

Разве может быть у Собрания преступное намерение парализовать «силу судебного постановления» или даже призвать в свою среду человека, находящегося «под арестом» за долги? Г-н Штупп содрогается перед таким покушением на гражданский иск и на силу судебного постановления. Все вопросы, связанные с народным суверенитетом, нашли теперь свое разрешение. Г-н Штупп провозгласил суверенитет гражданского иска и гражданского права. Как жестоко отрывать такого человека от занятий гражданским правом и бросать его в подчиненную сферу законодательной власти! Суверенный народ совершил это «опасное» вмешательство в область «частного права». Г-н Штупп предъявляет поэтому гражданский иск народному суверенитету и публичному праву.

А император Николай может спокойно повернуть вспять. При первой же попытке перехода через прусскую границу навстречу ему выйдет депутат Штупп, держа в одной руке «гражданский иск», а в другой – «судебное постановление». Ибо, – провозгласит он с надлежащей торжественностью, – война, что такое война? Опасное вмешательство в область частного права! Опасное вмешательство в область частного права!

Написано 20 июня 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 21, 21 июня 1848 г.

Перевод с немецкого

НОВАЯ ПОЛИТИКА В ПОЗНАНИ

Кёльн, 20 июня. Опять новый поворот в познанском вопросе! После стадии возвышенных обещаний и восторженных прокламаций, после стадии Виллизена наступила стадия Пфуля с шрапнелью, с клеймением и бритыми головами^[62], стадия кровавой бани и русского варварства. После стадии Пфуля теперь наступает новая стадия примирения!

Майор Ольберг, начальник генерального штаба в Познани и главный участник резни и клеймения, неожиданно против своего желания переведен в другое место. Генерал Коломб тоже против своего желания переводится из

Познани в Кёнигсберг. Генерал Пфуль (Адский камень) вызван в Берлин, а обер-президент Бёйрман уже прибыл туда.

Таким образом, Познань совершенно покинута рыцарями с адским камнем в гербе и с бритвой в руках, храбрецами, которые из надежного прикрытия расстреливали шрапнелью на расстоянии в 1000 и 1200 шагов беззащитных крестьян, вооруженных косами. Немецко-еврейские ненавистники поляков трепещут; как раньше поляки, так теперь они видят, что правительство их предало.

У министерства Кампгаузена внезапно открылись глаза. Опасность русского вторжения показывает ему теперь, какую громадную ошибку оно сделало, предоставив поляков ярости бюрократии и померанского ландвера. Теперь оно хотело бы любой ценой вновь снискать симпатии поляков – теперь, когда уже слишком поздно!

Итак, вся кровавая истребительная война против поляков, со всеми жестокостями и варварством, которые покрыли вечным позором имя немцев, справедливая смертельная ненависть поляков к нам, неизбежный теперь русско-польский союз против Германии, союз, благодаря которому враги революции усилены храбрым 20-миллионным народом, – все это произошло и было сделано только для того, чтобы г-н Кампгаузен, в конце концов, имел случай пробормотать свое pater, ресcavi^{37}?

Неужели г-н Кампгаузен думает, что теперь, когда он нуждается в поляках, он сможет сладкими речами и уступками вновь снискать их симпатии, потопленные в крови? Неужели он думает, что люди с клеймами на руках станут когда-либо сражаться за него, что люди с обритыми лбами станут ради него подставлять их под русские сабли? Неужели он в самом дело думает, что сможет когда-либо повести против русской картечи тех, кто уцелел от прусской шрапнели?

И неужели г-н Кампгаузен думает, что он может еще оставаться у власти после того, как он сам столь недвусмысленно признал свою непригодность?

Написано Ф. Энгельсом 20 июня 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 21, 21 июня 1848 г.

Перевод с немецкого

ПАДЕНИЕ МИНИСТЕРСТВА КАМПГАУЗЕНА

Кёльн, 22 июня.

«Как ярко солнце ни свети,

А все ж оно должно зайти»

^[63]

.

И солнце 30 марта^[64], окрашенное горячей польской кровью, тоже зашло.

Министерство Кампгаузена облачило контрреволюцию в свой буржуазно-либеральный наряд. Контрреволюция чувствует себя достаточно сильной, чтобы сбросить эту стеснительную маску.

Какое-нибудь нежизнеспособное министерство левого центра может, пожалуй, на сколько-то дней сменить министерство 30 марта. Но подлинным его преемником является министерство принца Прусского. Кампгаузену принадлежит честь даровать абсолютистско-феодальной партии ее естественного шефа, а себе самому – преемника.

К чему дольше возиться с буржуазными опекунами?

Разве русские войска не стоят на восточной границе, а прусские – на западной? Разве поляки при помощи шрапнели и адского камня не подготовлены для русской пропаганды?

Разве не приняты все меры, чтобы повторить пражскую бомбардировку почти во всех рейнских городах?

Разве в датской и польской войнах, во многих мелких столкновениях между войсками и народом армия не имела достаточно возможности превратиться в разнузданную солдатню?

Разве буржуазия не устала от революции? И разве не высится среди моря скала, на которой контрреволюция будет воздвигать свою церковь, – Англия?

Министерство Кампгаузена пытается выклянчить еще хоть на грош популярности, возбудить сочувствие общества своими уверениями, что оно, обманутое, сходит с арены государственной деятельности. И в самом деле, перед нами обманутый обманщик. Служа крупной буржуазии, оно должно было стремиться обманным путем уничтожить демократические завоевания революции; в борьбе с демократией оно должно было вступить в союз с аристократической партией и стать орудием ее контрреволюционных вожделений. Аристократическая партия достаточно окрепла, чтобы выбросить за борт своего покровителя. Г-н Кампгаузен посеял реакцию в духе крупной буржуазии, а пожал ее в духе феодальной партии. Таково было доброе намерение этого человека, и такова его злая участь. Хоть на грош популярности для обманутого в своих ожиданиях героя!

Хоть на грош популярности!

Как ярко солнце ни свети,

А все ж оно должно зайти.

Однако оно снова всходит на востоке.

Написано 22 июня 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 23, 23 июня 1848 г.

Перевод с немецкого

ПЕРВОЕ ДЕЯНИЕ ГЕРМАНСКОГО НАЦИОНАЛЬНОГО СОБРАНИЯ ВО ФРАНКФУРТЕ

Кёльн. Германское Национальное собрание, наконец-то, зашевелилось! Оно приняло, наконец, решение, имеющее непосредственное практическое значение: оно вмешалось в австро-итальянскую войну.

И как же оно это сделало? Провозгласило независимость Италии? Отправило в Вену курьера с приказом Радецкому и Вельдену тотчас же отступить за Изонцу? Обратилось с поздравительным адресом к миланскому временному правительству?^[65]

Ничего подобного! Оно заявило, что всякое нападение на Триест будет им рассматриваться как повод к войне.

Это значит, что германское Национальное собрание, в сердечном согласии с Союзным сеймом, разрешает австрийцам совершать в Италии величайшие насилия, грабить, убивать, забрасывать зажигательными ракетами каждый город, каждую деревню (см. рубрику Италия), а затем в полной безопасности отступать на нейтральную территорию Германского союза! Оно позволяет австрийцам в любую минуту с германской территории наводнять Ломбардию хорватами и пандурами^[66], но хочет воспретить итальянцам преследовать разбитых австрийцев в их убежищах! Оно позволяет австрийцам блокировать из Триеста Венецию, а также устья Пьяве, Бренты, Тальяменто, но строжайше запрещает итальянцам какие бы то ни было враждебные действия против Триеста!

Германское Национальное собрание не могло совершить более трусливого поступка, чем принятие этого решения. У него не хватило мужества на то, чтобы открыто санкционировать войну против Италии. Еще менее оказалось у него мужества, чтобы запретить австрийскому правительству ведение этой войны. В этом затруднительном положении оно приняло – и притом криками одобрения, чтобы громким шумом заглушить свою скрытую тревогу, – решение о Триесте, которое по форме не одобряет и не осуждает войны против итальянской революции, но по существу одобряет эту войну.

Это решение есть косвенное, а потому вдвойне позорное для такой сорокамиллионной нации, как немецкая, объявление войны Италии.

Решение Франкфуртского собрания вызовет бурю негодования во всей Италии. Если итальянцы способны проявить хоть сколько-нибудь гордости и энергии, они ответят бомбардировкой Триеста и походом на Бреннер.

Но Франкфуртское собрание предполагает, а французский народ располагает. Венеция обратилась за помощью к Франции; после этого решения французы, пожалуй, скоро перейдут через Альпы, и тогда мы в недалеком будущем увидим их на Рейне.

Один из депутатов упрекнул Франкфуртское собрание в бездействии. Напротив, оно уже так много потрудилось, что мы ведем одну войну на севере и другую на юге, а войны на западе и на востоке стали неизбежными. Мы стоим перед приятной перспективой – одновременно вести борьбу против царя и против Французской республики, против реакции и против революции. Собрание позаботилось о том, чтобы русские и французские, датские и итальянские солдаты устроили себе встречу в соборе св. Павла во Франкфурте. А еще говорят, будто Собрание бездействует!

Написано Ф. Энгельсом 22 июня 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 23, 23 июня 1848 г.

Перевод с немецкого

КАБИНЕТ ГАНЗЕМАНА

Кёльн, 23 июня. Новый поворот министерского кризиса в Берлине! Нашему Ганземану поручено составить кабинет; вместе с обломками старого министерства, с Патовым, Борнеманом, Шлейницем и Шрекквнштейном, он в умилении бросится в объятия левого центра. В этой новой комбинации должен принять участие г-н Родбертус, который в качестве посредника должен обеспечить раскаявшимся остаткам министерства Кампгаузена милость и прощение левого центра.

По милости г-на Родбертуса наш прусский Дюшатель видит исполнение своих самых заветных желаний – он становится премьер-министром. Лавры Кампгаузена не давали ему спать; теперь, наконец, он получит возможность показать, на что он способен, когда может без помех расправить свои крылья. Теперь мы сможем восхищаться всем великолепием его грандиозных финансовых планов, его бесконечными проектами уничтожения всякой нужды и нищеты – теми самыми планами, о которых он так много наболтал своим депутатам. Лишь теперь он в состоянии посвятить государству всю полноту своих талантов, которые он раньше столь блестяще и успешно развивал в качестве железнодорожного деятеля, а также и на других поприщах. Теперь-то уж посыплются градом вопросы о доверии кабинету!

Г-н Ганземан превзошел свой прообраз: благодаря самопожертвованию г-на Родбертуса он становится премьер-министром, тогда как Дюшатель им никогда не был. Но мы предостерегаем его. У Дюшателя были свои основания постоянно оставаться по видимости на втором плане. Дюшательзнал, что более или менее образованные сословия страны, как в палате, так и вне ее, нуждаются в велеречивом рыцаре «больших дебатов», в каком-нибудь Гизо или Кампгаузене, который в любом случае сумеет усыпить совесть и завоевать сердца всех слушателей соответствующими аргументами, философскими рассуждениями, политическими теориями и прочими пустыми фразами. Дюшатель охотно уступал своему болтливому идеологу ореол председательства в кабинете министров. Суетный блеск не имел для него цены, ему важно было обладать действительной практической властью, и он знал: там, где был он, была действительная власть. Г-н Ганземан пытается действовать по-иному; что ж, ему виднее. Но повторяем: председательство в кабинете министров – неподходящее место для Дюшателя.

Однако чувство грусти охватывает нас, когда мы подумаем, как скоро г-н Ганземан слетит со своей головокружительной высоты. Ибо прежде чем кабинет Ганземана сформировался, прежде чем ему удалось насладиться хоть на миг Своим существованием, он уже обречен на гибель.

«Палач стоит у порога»

^[67]

;

реакция и русские стучатся в дверь, и прежде чем трижды пропоет петух, кабинет Ганземана падет, несмотря на Родбертуса и несмотря на левый центр. Тогда прощай, председательство в кабинете министров, тогда прощайте, финансовые планы и грандиозные проекты уничтожения нужды; всех их поглотит бездна, и благо г-ну Ганземану, если он сможет спокойно возвратиться к своему скромному буржуазному очагу и предаться размышлениям о том, что жизнь – это сон.

Написано 23 июня 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 24, 24 июня 1848 г.

Перевод с немецкого

«NEUE BERLINER ZEITUNG» О ЧАРТИСТАХ

Кёльн, 23 июня. «Neue Berliner Zeitung»^[68] сообщает нам в своем первом номере всякого рода диковинные вещи из Англии. Хорошо быть оригинальным; заслугой «Neue Berliner Zeitung» является, по крайней мере, то, что она совершенно по-новому изображает положение дел в Англии. Сперва говорится:

«О'Коннор, который, по-видимому, в самом деле является человеком неумным и бесхарактерным, не пользуется здесь никаким уважением».

Мы не беремся решать, так ли много у О'Коннора ума и характера, как у «Neue Berliner Zeitung». Отпрыск древнеирландских королей, вождь великобританского пролетариата, может быть, в отношении этих достоинств и уступает образованной берлинке; что же касается уважения, то ты, о образованная берлинка, разумеется, права: как и все революционеры, О'Коннор обладает очень плохой репутацией; он никогда не умел так завоевывать себе уважение всех благомыслящих, как это сделала ты уже своим первым номером.

Затем берлинка продолжает:

«О'Коннел сказал, что у него» (т. е. уО'Коннора) «имеется, правда, энергия, но отсутствует логика».

Это опять-таки превосходно. Покойный Дан^{38} был достойным человеком; логика его энергии состояла в том, что он ежегодно выжимал из карманов своих бедных земляков ренту в 30000 ф. ст.; логика о'конноровской агитации привела пользующегося дурной славой чартиста только к продаже всех своих поместий.

«Г-н Джонс, второй вождь крайнего крыла чартистов, которого теперь разыскивают суды и которого нигде нельзя найти, не может даже представить поручителя за себя на сумму в 1000 ф. ст.».

Это – третья новость крайне образованной берлинки. В этих трех строках содержатся три крайне смехотворных утверждения. Во-первых, о поручительстве не может быть и речи, пока суды еще разыскивают кого-то. Во-вторых, г-н Эрнест Джонс уже две недели находится в Ньюгейте^[69]; образованная берлинка, вероятно, была просто приглашена на чашку чая к какой-либо другой крайне образованной и осведомленной коллеге, когда, совсем недавно, вся английская буржуазная пресса выражала свою неистовую радость по поводу ареста Джонса. В-третьих, г-н Джонс, наконец, нашел все же человека, готового уплатить за него залог в 1000 ф. ст., а именно – того же самого неумного и бесхарактерного О'Коннора, но суды отказали О'Коннору на том основании, что он, как член парламента, не может быть поручителем.

В заключение берлинская газета заявляет, будто чартисты в небольших городах Англии нередко избивают друг друга. Дорогая берлинка, хоть бы ты разок почитала какую-нибудь английскую газету! Тогда бы ты увидела, что чартистам издавна доставляет гораздо больше удовольствия избивать полицию, чем друг друга.

Рекомендуем полную ума и характера «Neue Berliner Zeitung» особому вниманию наших читателей.

Написано 23 июня 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 24, 24 июня 1848 г.

Перевод с немецкого

УГРОЗА «GERVINUS-ZEITUNG»^[70]

Кёльн, 24 июня.

«Если авторитет Франкфуртского собрания и его конституционных установлений сможет удержать Францию в узде, то беда еще невелика; Пруссия из своих восточных провинций восстановит свой авторитет и при этом, вероятно, едва ли остановится перед временной утратой своей Рейнской провинции» («Gervinus-Zeitung» от 22 июня).

Как дипломатично выражается берлинский корреспондент профессорской газеты! Пруссия восстановит из «своих восточных провинций свой авторитет». Где восстановит она свой авторитет? В восточных провинциях? Отнюдь нет, из восточных провинций. В Рейнской провинции? Еще меньше того. Потому что при этом восстановлении своего авторитета она рассчитывает «на временную утрату Рейнской провинции», т. е. на временную утрату своего «авторитета» в Рейнской провинции.

Итак, она восстановит свой авторитет в Берлине и в Бреславле.

А почему она восстановит утраченный, по-видимому, в Берлине и Бреславле авторитет не при помощи своей восточной провинции, почему она восстановит его из своей восточной провинции?

Россия не составляет восточную провинцию Пруссии, скорее Пруссия является западной провинцией России. Но из прусской восточной провинции, рука об руку с бравыми померанцами, русские отправятся в поход на Содом и Гоморру и вновь восстановят «авторитет» Пруссии, т. е. прусской династии, абсолютной королевской власти. «Авторитет» этот был утрачен с того дня, когда абсолютизм вынужден был поставить между собой и своим народом обагренный плебейской кровью «исписанный клочок бумаги»^[71], когда двору пришлось поставить себя под защиту и под надзор буржуазных торговцев зерном и шерстью^[72].

Итак, друг и спаситель явится с востока; зачем же сосредоточивать войска на границе с этой стороны? Враг надвигается с запада, поэтому военные силы следует сосредоточить на западе. Наивный берлинский корреспондент «Kolnische Zeitung»^[73] не может постичь геройского мужества Пфуля, бравого друга поляков, который принимает на себя миссию в Петербург, не имея за своей спиной охраны в 100000 солдат. Пфуль бесстрашно едет в Петербург! Пфуль в Петербурге! Пфуль не боится перейти русскую границу, а немецкая публика болтает о русских войсках, сосредоточенных у германской границы! Корреспондент «Kolnische Zeitung» жалеет немецкую публику. Но вернемся к нашей профессорской газете!