Текст книги "Собрание сочинений. Том 5"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)

не слабой, а с феодальной точки зрения весьма солидной обоснованности упомянутых повинностей; и несчастный министр только выставляет себя на посмешище, когда изо всех сил старается изложить ленное право в понятиях современного гражданского права, заставляя феодального барона XII века судить и рядить на манер буржуа XIX века.

Г-н Гирке благополучно унаследовал основной принцип г-на фон Патова: безвозмездно отменить все, что вытекает из сеньориальной власти и наследственной крепостной зависимости, все же прочее – лишь за выкуп. Но неужто г-н Гирке думает, будто нужно обладать особой проницательностью, чтобы доказать ему, что вообще все подлежащие отмене повинности точно также «вытекают из сеньериальной власти»?

Излишне, пожалуй, добавлять, что г-н Гирке ради последовательности всюду наряду с феодальными правовыми определениями протаскивает современные правовые понятия и в случаях крайней необходимости всегда апеллирует к ним. Но если г-н Гирке к некоторым из этих повинностей подходит с меркой требований современного права, то непонятно, почему это не делается по отношению ко всем повинностям. Впрочем, тогда барщину было бы, конечно, весьма трудно согласовать со свободой личности и собственности.

Но еще хуже приходится г-ну Гирке с его разграничениями, когда он оперирует аргументом общественного блага и требованиями духа времени. Ведь само собой понятно, что если эти незначительные повинности мешают общественному благу и противоречат требованиям духа времени, то в еще большей степени это относится к таким повинностям, как барщина, отработки, лаудемии и т. д. Или г-н Гирке считает право ощипывать крестьянских гусей (§ 1, № 14) устаревшим, а право ощипывать самих крестьян – отвечающим духу времени?

Далее следует доказательство того, что предусматриваемая законопроектом отмена феодальных повинностей не нарушает права собственности. Доказательство этой вопиющей неправды можно, разумеется, приводить только для видимости, а именно только таким образом, что дворянству путем подсчетов внушается, что эти права не имеют для него ценности, хотя это, разумеется, может быть доказано лишь приблизительно. И вот г-н Гирке с величайшей тщательностью производит подсчет по всем 18 разделам первого параграфа и не замечает при этом, что в той же самой мере, в какой ему удается доказать ничтожность упомянутых повинностей, он доказывает также ничтожность собственного законопроекта. Добрейший г-н Гирке! Как тяжело нам разрушать его приятную иллюзию и растаптывать его архимедовско-феодальные чертежи!

Но тут возникает еще одно затруднение! При прежних выкупах повинностей, подлежащих ныне уничтожению, как и при всех выкупах вообще, крестьяне были страшно надуваемы подкупленными комиссиями, которые действовали в пользу дворянства. Крестьяне требуют теперь пересмотра всех выкупных договоров, заключенных при старом правительстве, и крестьяне совершенно правы.

Но г-ну Гирке до этого нет дела. Требованию крестьянства «противоречат формальное право и закон». Но они вообще противоречат всякому прогрессу, ибо всякий новый закон отменяет старое формальное право и старый закон.

«Последствия этого можно с уверенностью предсказать: для того чтобы доставить обязанным крестьянам выгоды путем мероприятий, противоречащих правовым нормам всех времен» (революции также противоречат правовым нормам всех времен), «пришлось бы нанести неисчислимый вред весьма значительной части землевладения в государстве, а вместе с тем (!) и самому государству»!

И тут г-н Гирке с потрясающей основательностью доказывает, что подобный образ действий

«поставит под вопрос и потрясет все правовые устои землевладения и тем самым, в связке бесчисленными процессами и издержками, нанесет землевладению, этой главной основе национального благосостояния, трудно исцелимую рану», что «нарушение правовых норм, определяющих действительность договоров, явилось бы покушением на совершенно несомненные договорные отношения, вследствие чего было бы поколеблено всякое доверие к стабильности гражданского права и тем самым подвергнут страшнейшей опасности весь деловой оборот»!!!

Таким образом, г-н Гирке видит в этом нарушение права собственности, которое поколебало бы все правовые нормы. Но почему безвозмездная отмена повинностей, о которых идет речь в законопроекте, не является таким же нарушением? Здесь ведь не просто совершенно несомненные договорные отношения, – здесь налицо безоговорочно осуществлявшееся с незапамятных времен неоспоримое право, тогда как требование пересмотра касается таких договоров, которые ни в коем случае не являются неоспоримыми, так как подкупы и надувательства общеизвестны и могут быть во многих случаях доказаны документально.

Мы не можем этого отрицать: как ни незначительны отменяемые повинности, отменой их г-н Гирке «доставляет обязанным крестьянам выгоды путем мероприятий, противоречащих правовым нормам всех времен», чему «прямо противоречит формальное право и закон»; он «расшатывает все правовые устои землевладения», он покушается на «совершенно несомненные» права в самой их основе.

В самом деле, г-н Гирке, стоило ли совершать такие тяжкие прегрешения, чтобы достигнуть столь жалких результатов? —

В действительности г-н Гирке посягает на собственность, – это бесспорно, – но не на современную буржуазную собственность, а на феодальную. Этим разрушением феодальной собственности он укрепляет буржуазную собственность, вырастающую на развалинах феодальной. И он лишь потому не желает пересмотра выкупных договоров, что посредством этих договоров феодальные отношения собственности были превращены в буржуазные и что, следовательно, он не может подвергнуть их пересмотру, не затрагивая вместе с тем формально и буржуазной собственности. А буржуазная собственность, разумеется, столь же священна и неприкосновенна, сколь феодальная уязвима и прикосновенна, – в меру потребности и смелости господ министров.

Каков же краткий смысл этого длинного закона?

Самое убедительное доказательство того, что немецкая революция 1848 г. есть лишь пародия французской революции 1789 года.

4 августа 1789 г., три педели спустя после взятия Бастилии, французский народ в один день осилил все феодальные повинности.

11 июля 1848 г., четыре месяца спустя после мартовских баррикад, феодальные повинности осилили немецкий народ. Teste Gierke cum Hansemanno^{100}.

Французская буржуазия 1789 года ни на минуту не покидала своих союзников, крестьян. Она знала, что основой ее господства было уничтожение феодализма в деревне, создание свободного землевладельческого [grundbesitzenden] крестьянского класса.

Немецкая буржуазия 1848 года без всякого зазрения совести предает этих крестьян, своих самых естественных союзников, которые представляют из себя плоть от ее плоти и без которых она бессильна против дворянства.

Сохранение феодальных прав, санкционирование их под видом (иллюзорного) выкупа – таков результат немецкой революции 1848 года. Гора родила мышь!

Написано К. Марксом 29 июля 1848 г.

Печатается no тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 60, 30 июля 1848 г.

Перевод с немецкого

«KOLNISCHE ZEITUNG» ОБ АНГЛИЙСКИХ ПОРЯДКАХ

Кёльн, 31 июля.

«Можно ли где-нибудь в Англии найти хоть след подобной ненависти к классу, называемому во Франции буржуазией? Эта ненависть была некогда направлена против аристократии, которая посредством хлебной монополии возложила на промышленность обременительный, несправедливый налог. Буржуа не пользуется в Англии никакими привилегиями, он – детище своего усердия; во Франции же при Луи-Филиппе он был детищем монополии, привилегии».

Это великое, это ученое, это правдолюбивое изречение находится в передовой статье г-на Вольферса на столбцах всегда хорошо осведомленной «Kolnische Zeitung».

Поистине удивительно! В Англии существует самый многочисленный, самый концентрированный, самый классический пролетариат, ряды которого опустошаются каждые пять-шесть лет губительнейшим бедствием экономических кризисов, а также голодом и тифом, – пролетариат, который в течение половины своей жизни оказывается в промышленности излишним и остается без куска хлеба; в Англии каждый десятый является паупером, а из трех пауперов один заключен в бастилии для бедных^[164]; в Англии на общественную благотворительность ежегодно тратится сумма, почти равная всем расходам прусского государства; в Англии нищета и пауперизм открыто провозглашены необходимым фактором современной промышленной системы и национального богатства, и вопреки всему этому – где можно найти в Англии хоть след ненависти к буржуазии?

Ни в одной стране мира с появлением массового пролетариата противоположность между пролетариатом и буржуазией не достигла такой степени развития, как в Англии; ни одна страна в мире не знает таких вопиющих контрастов между крайней нищетой и колоссальным богатством, и вопреки всему этому – где же можно найти хоть след ненависти к буржуазии?

Разумеется, коалиции рабочих, бывшие до 1825 г. тайными, ас 1825 г. ставшие открытыми, коалиции не на один только день против одного какого-нибудь фабриканта, а коалиции постоянные, направленные против целых групп фабрикантов, коалиции целых отраслей труда, целых городов, наконец, коалиции бесчисленных рабочих в масштабе всей Англии, все эти коалиции с их нескончаемой борьбой против фабрикантов, с их забастовками, которые приводили к насильственным действиям, мстительным разрушениям, поджогам, вооруженным нападениям, убийствам, – все это не что иное как доказательства любви пролетариата к буржуазии!

Вся война рабочих против фабрикантов, которая длится вот уже восемьдесят лет, которая началась с разрушения машин и через коалиции, через отдельные нападения на личность и собственность фабрикантов и немногих преданных фабрикантам рабочих, через более или менее крупные выступления, через восстания 1839 и 1842 гг., развилась в самую сознательную классовую борьбу, какую только видел свет, – вся эта классовая борьба чартистов, организованной партии пролетариата, против организованной государственной власти буржуазии, борьба, которая, правда, не привела еще к таким страшным кровавым столкновениям, как июньская битва в Париже, но ведется с гораздо большим упорством, гораздо большими массами и на гораздо большем пространстве, – эта социальная гражданская война является, конечно, для «Kolnische Zeitung» и для ее Вольферса одним сплошным доказательством любви английского пролетариата к господствующей над ним буржуазии.

Давно ли было в моде изображать Англию как классическую страну социальных противоречий и борьбы и, в сравнении с так называемым «неестественным положением» Англии, превозносить Францию с ее королем-буржуа, с ее буржуазными парламентскими борцами и ее добрыми рабочими, которые всегда так храбро сражались за буржуазию! Давно ли «Kolnische Zeitung» каждый день тянула эту песню и находила в английских классовых битвах основание для того, чтобы предостерегать Германию от протекционистской системы и развивающейся под ее влиянием «неестественной» тепличной промышленности! Но июньские дни все перевернули. «Kolnische Zeitung» оцепенела от ужасов июньской битвы, и миллионы чартистов Лондона, Манчестера, Глазго превратились в ничто по сравнению с сорока тысячами парижских инсургентов.

Франция стала классической страной ненависти к буржуазии и, согласно теперешним утверждениям «Kolnische Zeitung», была ею с 1830 года. Странное дело! В то самое время, когда английские агитаторы на митингах, в брошюрах, в газетах вот уже с десяток лет неустанно, при одобрении всего пролетариата призывают к самой жгучей ненависти к буржуазии, французская рабочая и социалистическая литература неизменно проповедовала примирение с буржуазией, основываясь при этом как раз на том, что во Франции классовые противоречия еще далеко не так развиты, как в Англии! И как раз те люди, при одном имени которых «Kolnische Zeitung» трижды осеняет себя крестным знамением, – Луи Блан, Кабе, Коссидьер, Ледрю-Роллен, – в течение ряда лет, и до и после февральской революции, проповедовали мир с буржуазией и делали это большей частью de la meilleure foi du monde^{101}. «Kolnische Zeitung» могла бы просмотреть все писания названных лиц, она могла бы перелистать «Reforme», «Populaire»^[165], даже такие рабочие газеты последних лет, как «Union», «Ruche populaire», «Fraternite»^[166], – впрочем, достаточно упомянуть два всем известных произведения: всю «Историю десяти лет» Луи Блана, особенно конец, и оба тома его же «Истории революции».

Но «Kolnische Zeitung» не ограничивается только утверждением, что в Англии не существует никакой ненависти «к тому, что во Франции называется буржуазией» (также и в Англии, наш прекрасно осведомленный коллега, ср. «Northern Star» за два года), – она объясняет также, почему это должно быть именно так, а не иначе.

Пиль спас английскую буржуазию от этой ненависти тем, что отменил монополию и установил свободу торговли:

«В Англии буржуа не пользуется никакими привилегиями, никакой монополией, во Франции же он был детищем монополии». «Мероприятия Пиля – вот что спасло Англию от ужаснейшего переворота».

Уничтожив монополию аристократии, Пиль спас буржуазию от грозной ненависти пролетариата – удивительная логика у «Kolnische Zeitung»!

«Английский народ, мы говорим: английский народ с каждым днем все больше убеждается в том, что только от свободы торговли можно ожидать разрешения жизненных вопросов, связанных со всеми его теперешними страданиями и заботами, – разрешения, которое пытались в последнее время найти в потоках крови… Не забудем, что первые идеи свободы торговли исходили от английского народа».

Английский народ! Но «английский народ», начиная с 1839 г., боролся против сторонников свободы торговли на всех митингах и в печати; во времена наибольшего расцвета Лиги против хлебных законов^[167] он вынуждал их собираться тайно и обусловливать доступ на свои митинги получением особого билета; с самой горькой иронией он сопоставлял практику фритредеров с их красивыми речами, он полностью отождествляет буржуа и фритредера! Английский народ был даже принужден время от времени пользоваться кратковременной поддержкой аристократии, монополистов, против буржуазии, – например, в вопросе о десятичасовом рабочем дне^[168], – и вот этот самый народ, так хорошо умеющий гнать фритредеров с трибуны открытых собраний, этот «английский народ» изображают в виде провозвестника идей свободы торговли? Вот до чего доходит детская наивность «Kolnische Zeitung», которая в своей болтовне не только повторяет вслед за крупными капиталистами Манчестера и Лидса их иллюзии, но и доверчиво воспринимает их преднамеренную ложь!

«Буржуа не пользуется в Англии никакими привилегиями, никакой монополией!» Но во Франции – там дело обстоит иначе:

«Буржуа с давних пор был для рабочего монополистом, которому бедный земледелец уплачивал 60 % налога за железо своего плуга, который ростовщически наживался на своем каменном угле, который обрек на голодную смерть всех виноделов Франции, который продавал им все и вся на 20, 40, 50 % дороже»…

Почтенная «Kolnische Zeitung» не знает никакой иной «монополии», кроме монополии пошлины, т. е. монополии, которая лишь по видимости угнетает рабочего, в действительности же обременяет буржуазию, всех тех промышленников, которые не извлекают выгоды от протекционизма. «Kolnische Zeitung» не знает никакой иной монополии, кроме той, на которую нападали господа фритредеры от Адама Смита до Кобдена, т. е. местной, законами установленной монополии.

Но монополия капитала, монополия, существующая помимо законодательства и часто вопреки законодательству, не существует для господ из «Kolnische Zeitung». А между тем именно эта монополия непосредственно и безжалостно угнетает рабочих и порождает борьбу между пролетариатом и буржуазией! Именно эта монополия является специфически современной монополией, порождающей современные классовые противоречия, а разрешение именно этих противоречий составляет специфическую задачу XIX столетия!

Эта монополия капитала становится, однако, все более могущественной, всеобъемлющей и угрожающей в той самой степени, в какой исчезают все прочие мелкие и местные монополии.

Чем свободнее становится конкуренция вследствие устранения всяких «монополий», тем быстрее концентрируется капитал в руках промышленных феодалов, тем быстрее разоряется мелкая буржуазия, тем быстрее Англия, эта страна монополии капитала, подчиняет своей промышленности окружающие страны. Уничтожьте «монополии» французской, немецкой, итальянской буржуазии, и Германия, Франция, Италия окажутся в положении пролетариев пред лицом всепоглощающей английской буржуазии. Тот гнет, который отдельные английские буржуа осуществляют по отношению к отдельным английским пролетариям, этот самый гнет будет тогда осуществлять английская буржуазия в целом по отношению к Германии, Франции и Италии, а от этого больше всего пострадает мелкая буржуазия этих стран.

Все это тривиальности, которые теперь уже никому больше не приходится разъяснять, не рискуя обидеть, – исключение составляют ученые господа из «Kolnische Zeitung».

Эти глубокие мыслители видят в свободе торговли единственное средство спасения Франции от истребительной войны между рабочими и буржуа.

В самом деле, низвести также и буржуазию страны до уровня пролетариата – вот средство примирения классовых противоречий, достойное «Kolnische Zeitung»!

Написано Ф. Энгельсом 31 июля 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 62, 1 августа 1848 г.

Перевод с немецкого

СОГЛАСИТЕЛЬНЫЕ ДЕБАТЫ ПО ДЕЛУ ВАЛЬДЕНЕРА

Кёльн, 1 августа. Нам снова предстоит сообщить о нескольких согласительных заседаниях.

На заседании 18 июля обсуждался вопрос о вызове депутата Вальденера. Центральная комиссия высказалась за принятие этого предложения. Три рейнских юриста выступили против него.

Первым выступил г-н Симонс из Эльберфельда, бывший государственный прокурор. Г-н Симонс, вероятно, думал, что он все еще ораторствует перед судом присяжных или перед судом исправительной полиции. Он выступил в роли государственного обвинителя и произнес настоящую адвокатскую речь против г-на Вальденера и в защиту правосудия. Он заявил: дело разбирается в обвинительном сенате, решение будет вынесено там в скором времени, и Вальденер либо будет освобожден, либо предстанет перед судом присяжных. В последнем случае «в высшей степени желательно, чтобы это дело не было расчленено и чтобы вынесение по нему приговора не откладывалось». Для г-на Симонса интересы юстиции, т. е. преимущества обвинительных сенатов, государственных прокуроров и судов присяжных, выше интересов свободы и неприкосновенности народных представителей.

Далее г-н Симонс пытается очернить свидетелей, выставленных защитой Вальденера, а затем и самого Вальденера. Он заявляет, что из-за отсутствия Вальденера Собрание «не лишилось какого-либо таланта», после чего объявляет, что Вальденер неправомочен заседать в Собрании, пока не очистит себя от всяких подозрений в заговорах против правительства и в мятежном противодействии военным властям. Что касается таланта, то, следуя логике г-на Симонса, можно было бы, с таким же успехом, как и г-на Вальденера, арестовать девять десятых членов почтенного Собрания, не лишив его какого-либо таланта; что же касается второго аргумента, то г-ну Симонсу, безусловно, делает честь, что он никогда не участвовал в «заговорах» против абсолютизма и что его никак нельзя обвинить в «мятежном противодействии государственной власти» на мартовских баррикадах.

Г-н Грефф, заместитель Вальденера, неопровержимо доказал, что против Вальденера не существует никаких подозрений и что поступок, о котором идет речь, не может быть признан незаконным (так как он состоял в оказании содействия в исполнении возложенных на него обязанностей созданному на законных основаниях гражданскому ополчению, которое с согласия магистрата занимало баррикады в Трире). После этого заявления выступает г-н Бауэрбанд в защиту прокуратуры.

У г-на Бауэрбанда также имеются очень серьезные сомнения: «Не будет ли вызовом Вальденера предрешаться будущий приговор присяжных?». Глубокомысленное соображение, которое становится еще более неразрешимым после простого замечания г-на Борхардта: не будет ли отказом от вызова Вальденера также предрешаться приговор присяжных? Дилемма, действительно, настолько глубокомысленна, что даже мыслитель большего масштаба, чем г-н Бауэрбанд, напрасно потратил бы многие годы на ее разрешение. Быть может, только один человек из всего Собрания в силах разрешить эту задачу: это депутат Баумштарк.

Г-н Бауэрбанд продолжает ораторствовать еще довольно долго, весьма пространно и запутанно. Ему кратко отвечает г-н Борхардт. После него на трибуну поднимается г-н Штупп, чтобы также высказаться против Вальденера в том смысле, что он «во всех отношениях ничего (!) не может добавить» к выступлениям Симонса и Бауэрбанда. Это, конечно, явилось для него достаточным основанием, чтобы болтать до тех пор, пока его не прервали требованиями прекратить прения. Затем г-н Рейхеншпергер II и г-н Венцелиус выступают кратко в пользу Вальденера, и Собрание, как известно, выносит постановление о его вызове. Г-н Вальденер сыграл с Собранием злую шутку, не явившись на этот вызов.

Г-н Борхардт вносит предложение: дабы предотвратить предстоящее приведение в исполнение. смертных приговоров, пока Собрание не выскажется по поводу предложения г-на Лисецкого об отмене смертной казни, решение по этому предложению должно быть вынесено через неделю.

Г-н Риц считает, что такой опрометчивый образ действии не является парламентарным.

Г-н Брилль: Если мы, как мне хотелось бы, в скором Времени вынесем решение об отмене смертной казни, то, разумеется, было бы наверняка весьма не парламентарным, если бы до этого кто-нибудь был обезглавлен.

Председатель хочет прекратить дискуссию, но на трибуне уже стоит любезный г-н Баумштарк со сверкающим взором и румянцем благородного негодования на челе:

«Господа, позвольте мне сказать серьезное слово! Вопрос, о котором здесь идет речь, вовсе не такого свойства, чтобы можно было просто подняться на трибуну и без дальнейших околичностей объявить обезглавливание не парламентарным!» (Правые, считающие обезглавливание в высшей степени парламентарным, разражаются бурными криками «браво».) «Это вопрос большого, исключительно серьезного значения» (как известно, г-н Баумштарк говорит это о каждом вопросе, по которому он выступает). «Другие парламенты… величайшие мужи законодательства и науки» (т. е. «все философы государственного права, начиная с Платона и ниже вплоть до Дальмана») «сами в течение 200–300 лет» (каждый?) «занимались этим вопросом, и если вы хотите, чтобы нас упрекали в таком легкомысленном разрешении столь важного вопроса… (браво!) Только совесть побуждает меня говорить… вопрос все же слишком серьезен… лишняя неделя при этом, поистине, не имеет никакого значения!»

Серьезные слова благородного депутата Баумштарка до такому большому, исключительно важному вопросу превращаются в самую легкомысленную фривольность. В самом деле, можно ли себе представить-большую фривольность, чем продолжать дискуссию об отмене смертной казни еще 200–300 лет, как того, по-видимому, желает г-н Баумштарк, а тем временем спокойно позволять обезглавливать людей? «Лишняя неделя при этом, поистине, не имеет никакого значения», – так же как и несколько отрубленных за это время голов!

Министр-президент, впрочем, заявляет, что пока не предполагается приводить в исполнение смертные приговоры.

После нескольких глубокомысленных замечаний г-на Шульцеиз Делича по поводу регламента предложение Борхардта отклоняется и принимается поправка г-на Пете, которая рекомендует центральной комиссии ускорить рассмотрение вопроса.

Депутат Хильденхаген вносит предложение: До внесения соответствующего законопроекта председатель должен заканчивать каждое заседание следующей торжественной формулой:

«Мы, однако, полагаем, что министерство должно всеми средствами ускорить представление законопроекта о новом городовом положении». Это высокоторжественное предложение, к сожалению, не было предназначено для нашей буржуазной эпохи: «Не римляне мы, мы курим табак»^[169].

Попытка высечь из того грубого камня, из которого сделан г-н председатель Грабов, классическую фигуру Аппия Клавдия и применить торжественное Ceterum censeo^[170] к вопросам городового положения провалилась при «необычайном оживлении» Собрания.

После того как депутат Бредт из Бармена в довольно мягких тонах внес еще три запроса министру торговли: об объединении всей Германии в одну таможенную область и в единый союз по вопросам судоходства с навигационными пошлинами и, наконец, о временных покровительственных пошлинах; после того как он получил на эти вопросы от г-на Мильде столь же мягкие, но весьма неудовлетворительные ответы, г-н Гладбах завершает прения. Г-н Шютце из Лиссы^{102} намеревался призвать его к порядку за слишком резкие выражения в связи с вопросом о разоружении добровольческого отряда^{103}, но взял свое предложение обратно. Г-н Гладбах, однако, в весьма непринужденной форме бросает вызов храброму Шютце и всей правой: он рассказывает – к величайшей ярости старо-пруссаков – забавный анекдот об одном прусском лейтенанте, который заснул верхом на лошади и в таком виде разъезжал среди добровольцев. Последние встретили его песенкой: «Спи, дитятко, спи» и за это должны были предстать перед военным су дом! Г-н Шютце пробормотал несколько столь же возмущенных, сколь бессвязных фраз, после чего заседание было закрыто.

Написано Ф. Энгельсом 1 августа 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 63, 2 августа 1848 г.

Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые

РУССКАЯ НОТА

Кёльн, 1 августа. Русская дипломатия вместо войск прислала пока что ноту в форме циркуляра всем русским посольствам в Германии. Эта нота прежде всего нашла приют в официальном органе германского имперского регентства во Франкфурте^[171], а вскоре встретила благожелательный прием и в других официальных и неофициальных органах печати. Чем необычнее тот прием, с помощью которого г-н Нессельроде, русский министр иностранных дел, осуществляет официальную дипломатическую деятельность, тем более внимательного рассмотрения заслуживает эта деятельность.

В счастливые времена до 1848 г. немецкая цензура заботилась о том, чтобы ни одно слово, неугодное русскому правительству, не было напечатано, даже в разделе сообщений о Греции или Турции.

Со времени злополучных мартовских дней этот удобный выход, к сожалению, закрыт. Поэтому Нессельроде становится публицистом.

По его мнению, «немецкая печать, ненависть которой к России, казалось, на время приутихла», распространила по поводу русских «мер безопасности» на границе «самые неосновательные предположения и толкования». После довольно мягкого вступления следует повышение топа: «Немецкая печать ежедневно распространяет о нас самые нелепые слухи, самую гнусную клевету». Затем речь идет уже о «возгласах ярости», о «безумцах» и «коварной злонамеренности».

На ближайшем процессе по делам печати немецкий государственный прокурор сможет положить в основу своей обвинительной речи русскую ноту в качестве достоверного документа.

Почему же нужно нападать на немецкую, особенно «демократическую» печать, а где это возможно и уничтожить ее? Потому, что она не признает «столь же благожелательные, сколь бескорыстные чувства» и «искренне миролюбивые намерения» русского императора!

«Когда Германия могла на нас пожаловаться?» – вопрошает Нессельроде от имени своего повелителя. «В течение всего времени, когда на континенте продолжалось тягостное владычество завоевателя, Россия проливала свою кровь, чтобы оказать поддержку Германии в сохранении ее целостности и независимости. Русская земля давно уже была освобождена, а Россия продолжала помогать и поддерживать своих германских союзников на всех полях сражения в Европе».

Несмотря на своих многочисленных и хорошо оплачиваемых агентов, Россия находится в самом плачевном заблуждении, если надеется в 1848 г. пробудить симпатии к себе напоминанием о так называемых освободительных войнах. И проливала ли Россия свою кровь за нас, немцев?

Не говоря уже о том, что Россия до 1812 г. «оказывала поддержку целостности и независимости» Германии открытым союзом и тайными договорами с Наполеоном, она в достаточной степени вознаградила себя позже грабежом и мародерством за свою так называемую помощь. Ее помощь была предоставлена объединившимся с нею государям, ее поддержка, несмотря на калишское воззвание^[172], была оказана представителям абсолютизма «божьей милостью» против выдвинувшегося в итого революции властелина. Священный союз и его далеко не священные дела, бандитские конгрессы в Карлсбаде, в Лайбахе, в Вероне и т. д., русско-немецкие преследования всякого свободолюбивого слова, – т. е. вся политика, какую вела Россия, начиная с 1815 г., должна была, конечно, внушить нам глубокую благодарность. Династия Романовых со своими дипломатами может не беспокоиться – этого долга мы никогда не забудем. Что же касается русской помощи в 1814 и 1815 гг., то нам доступны скорее всякие другие чувства, чем признательность за эту субсидированную Англией помощь.

Причины этого ясны для всякого проницательного человека. Если бы Наполеон остался победителем в Германии, он, согласно своей известной энергичной формуле, устранил бы, по крайней мере, три дюжины возлюбленных отцов народа. Французское законодательство и управление создали бы прочную основу для германского единства и избавили бы нас от 33 летнего позора и тирании Союзного сейма, столь восхваляемого, конечно, г-н ом Нессельроде. Несколько наполеоновских декретов совершенно уничтожили бы весь средневековый хлам, все барщины и десятины, все изъятия и привилегии, все феодальное хозяйничанье и всю патриархальность, которые еще тяготеют над нами во всех закоулках наших многочисленных отечеств. Остальная Германия давно уже стояла бы на той же ступени, какой достигло левое побережье Рейна вскоре после первой французской революции; у нас не было бы теперь ни укермаркских грандов, ни померанской Вандеи, и нам уже не приходилось бы дышать удушливым воздухом «исторических» и «христианско-германских» болот.

Но Россия великодушна. Даже если ей не выражают никакой благодарности, ее император питает к нам, как и раньше, «столь же благожелательные, сколь бескорыстные чувства». Да, «несмотря на оскорбления и вызывающий тон, но удалось изменить наши» (России) «чувства».