Текст книги "Собрание сочинений. Том 5"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 42 страниц)

Довольно-таки печально для Германии, что ее первая революционная война – это самая комическая из войн, которые когда-либо велись!

А теперь о существе дела. Датчане – это народ, находящийся в самой неограниченной торговой, промышленной, политической и литературной зависимости от Германии. Известно, что фактической столицей Дании является не Копенгаген, а Гамбург; что датское правительство целый год проделывало все эксперименты с Соединенным ландтагом по примеру прусского правительства, окончившего свой жизненный путь в результате баррикадных боев; что Дания получает всю свою литературную пищу, точно так же как и материальную, из Германии, и что датская литература – за исключением Хольберга – представляет собой бледную копию немецкой литературы.

Как ни бессильна была издавна Германия, но она может испытывать удовлетворение, что скандинавские нации, и в частности Дания, оказались в зависимости от нее, что по сравнению с ними она является даже еще революционной и прогрессивной страной.

Вы хотите доказательств? Ознакомьтесь с полемикой, разгоревшейся между скандинавскими нациями со времени появления идеи скандинавизма. Скандинавизм заключается в восхвалении жестокого, грубого, пиратского древне-норманского национального характера, той крайней замкнутости, при которой избыток мыслей и чувств выражается не в словах, а только в делах, именно в грубом обращении с женщинами, в постоянном пьянстве и в неистовой воинственности [Berserkerwut^{151}], перемежающейся со слезливой сентиментальностью.

Скандинавизм и теория племенного родства с омываемым морями Шлезвиг-Гольштейном появились одновременно в землях датского короля. Они взаимно связаны: они вызвали друг друга к жизни, боролись друг с другом и таким путем отстояли свое существование.

Скандинавизм был той формой, в которой датчане апеллировали к поддержке шведов и норвежцев. Но случилось то, что бывает всегда у христианско-германской нации: немедленно возник споро том, кто является истинным христиано-германцем, кто является подлинным скандинавом. Швед объявил датчанина «онемеченным» и выродившимся, норвежец объявил таковыми шведа и датчанина, а исландец – всех троих. Конечно, чем менее культурна нация и чем ближе ее нравы и образ жизни к древне-норманским, тем более «скандинавским» характером она отличается.

Перед нами лежит газета «Morgenbladet»^[232] из Христиании^{152} от 18 ноября 1846 года. В статье этой милой газетки мы находим следующие веселые места о скандинавизме.

Изобразив весь скандинавизм просто как попытку датчан вызвать движение в своих собственных интересах, она говорит о датчанах:

«Что общего у этого веселого, жизнерадостного народа с древним, суровым и хмурым миром воинов (med den gamle, alvorlige og vemodsfulde Kjampeverden)? Как может эта нация со своим – как признает даже один датский писатель – слабым и мягким характером думать о духовном родстве своем с крепкими, полными сил и энергии людьми древней эпохи? И как могут эти люди с мягким выговором южан воображать, что они говорят на северном языке? И хотя главная черта нашей и шведской нации, как и древних обитателей севера, состоит в том, что чувства уходят глубоко внутрь души, не проявляясь ео-вне, тем не менее эти чувствительные и сердечные люди, которых так легко привести в изумление, затронуть их чувства, подчинить своему влиянию, которые сразу же всем своим внешним видом выдают свои душевные переживания, – эти люди воображают, что они скроены по единому северному образцу, что они родственны по натуре двум другим скандинавским нациям!»

«Morgenbladet» объясняет это вырождение датчан их связью с Германией и распространением в Дании немецких нравов. Правда, немцы

«потеряли свое самое священное достояние, свой национальный характер; но как ни слаба и бесцветна немецкая национальность, в миро существует другая национальность, еще более слабая и бесцветная, а именно датская. В то время как в Эльзасе, Ваадте и на славянской границе немецкий язык вытесняется» (!! тогда заслуги «нетцких братьев» еще не получили огласки), – «на датской границе он сделал огромные успехи».

Поэтому, мол, датчане должны были противопоставить немцам свою национальность, и для этой цели они изобрели скандинавизм; датская национальность была неспособна к сопротивлению,

«ибо, как сказано, датская нация, хотя и не переняла немецкого языка, но была в значительной степени онемечена. Автор сам читал в одной датской газете признание того, что датская национальность не отличается существенным образом от немецкой).

Так пишет «Morgenbladet».

Конечно, нельзя отрицать, что датчане являются полу цивилизованной нацией. Несчастные датчане!

По тому же праву, по которому французы забрали Фландрию, Лотарингию и Эльзас и раньше или позже завладеют Бельгией, – по тому же праву Германия забирает Шлезвиг: это право цивилизации по отношению к варварству, прогресса по отношению к застою. И если даже, – что еще очень сомнительно, – договоры были бы в пользу Дании, то это право значит больше, чем все договоры, ибо это право исторического развития.

Пока шлезвиг-гольштейнское движение сохраняло характер чисто буржуазной, мирной, легальной, филистерской агитации, оно только возбуждало энтузиазм благонамеренных мелких буржуа. Поэтому, когда перед февральской революцией теперешний датский король при своем восшествии на престол обещал ввести во всем своем государстве либеральную конституцию с равным числом депутатов для герцогств и для Дании, а герцогства возражали против этого, то в этом неприятным образом проявился мелкобуржуазный локальный характер шлезвиг-гольштейнского движения. Речь шла тогда не столько о присоединении к Германии – разве была тогда Германия? – сколько об отделении от Дании и образовании маленького самостоятельного государства локального характера.

Но тут нагрянула революция и придала движению другой характер. Шлезвиг-гольштейнская партия должна была либо погибнуть, либо сама решиться на революцию. Она решилась на революцию и правильно сделала: датские обещания, очень благоприятные до революции, стали недостаточными после революции; присоединение к Германии, представлявшее прежде пустую фразу, теперь могло приобрести значение; Германия переживала революцию, и Дания, как всегда, повторяла ее на провинциальный манер.

Шлезвиг-голыптейнская революция и возникшее в результате этой революции временное правительство вначале имели сами весьма мещанский характер. Но война скоро заставила их вступить на демократический путь. Это правительство, в котором сидят одни лишь достопочтенные старо-либеральные деятели, прежние единомышленники Велькера, Гагерна и Кампгаузена, дало Шлезвиг-Гольштейну более демократические законы, чем в каком-либо другом германском государстве. Кильское собрание – единственное из всех немецких собраний, основанное не только на всеобщем избирательном праве, но и на прямых выборах. Предложенный ему правительством проект конституции – самый демократический из всех, составленных когда-либо на немецком языке. Шлезвиг-Гольштейн, до сих пор в политическом отношении тащившийся в хвосте у Германии, благодаря революционной войне сразу получил более прогрессивные учреждения, чем вся остальная Германия.

Война, которую мы ведем в Шлезвиг-Гольштейне, является, следовательно, подлинно революционной войной.

А кто стоял с самого начала на стороне Дании? Три самые контрреволюционные державы Европы: Россия, Англия и прусское правительство. Пока возможно было, прусское правительство вело лишь мнимую войну: достаточно вспомнить ноту Вильденбруха^[233], готовность, с которой прусское правительство, по представлению Англии и России, отдало приказ об отступлении из Ютландии, и, наконец, двукратное перемирие! Пруссия, Англия и Россия – вот три державы, которым больше всего приходится опасаться германской революции и се ближайшего результата – единства Германии: Пруссии – ибо благодаря этому она перестанет существовать, Англии – ибо она тем самым лишится возможности эксплуатировать германский рынок, России – ибо благодаря этому демократия продвинется не только до Вислы, но даже до Двины и Днепра. Пруссия, Англия и Россия составили заговор против Шлезвиг-Гольштейна, против Германии и против революции.

Война, которая, быть может, будет вызвана теперь решениями во Франкфурте, была бы войной Германии против Пруссии, Англии и России. И именно такая война нужна засыпающему германскому движению – война против трех контрреволюционных великих держав, война, которая действительно растворит Пруссию в Германии, сделает безусловно необходимым союз с Польшей, немедленно приведет к освобождению Италии, – война, которая будет направлена как раз против старых контрреволюционных союзников Германии в 1792–1815 гг., война, которая ввергнет «отечество в опасность» и именно тем спасет его, так как она поставит победу Германии в зависимость от победы демократии.

Пусть буржуа и юнкеры во Франкфурте не питают на этот счет никаких иллюзий: если они решат отвергнуть перемирие, они предрешат свое собственное падение совершенно так же, как во времена первой революции жирондисты, участвовавшие в событиях 10 августа и голосовавшие за казнь бывшего короля, тем самым подготовили свое собственное падение 31 мая. Если, напротив, они примут предложенное перемирие, то они также предрешат свое собственное падение: они отдадут себя под власть Пруссии, и на этом их роль будет сыграна. Пусть они сделают выбор.

Вероятно, известие о падении Ганземана прибыло во Франкфурт еще до голосования. Возможно, что оно существенно повлияет на исход голосования, особенно потому, что ожидаемое министерство Вальдека и Родбертуса, как известно, признает суверенитет Национального собрания.

Поживем – увидим! Но повторяем: честь Германии находится в плохих руках!

Написано Ф. Энгельсом 9 сентября 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 99, 10 сентября 1848 г.

Перевод с немецкого

КРИЗИС И КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ^[234]

I

Кёльн, 11 сентября. Прочтите наши берлинские корреспонденции, помещаемые ниже, и скажите, не предсказали ли мы совершенно точно развитие министерского кризиса. Старые министры уходят в отставку; план министерства, состоящий в том, чтобы продержаться путем роспуска согласительного собрания, при помощи законов о военном положении и пушек, видимо, не встретил одобрения у камарильи. Укермаркское юнкерство жаждет конфликта с народом, повторения парижских июньских сцен на улицах Берлина. Но оно никогда не будет бороться за министерство Ганземана – оно будет бороться за министерство принца Прусского. Будут призваны к власти Радовиц, Финке и тому подобные надежные люди, чуждые Берлинскому собранию, которых ничто не связывает по отношению к нему. Сливки прусского и вестфальского дворянства, объединенные для виду с некоторыми достопочтенными буржуа из числа крайних правых, с каким-нибудь Беккератом и компанией, которым поручат прозаические торговые дела государства, – таково министерство принца Прусского, которым нас собираются осчастливить. А между тем распространяют сотни слухов, говорят о том, что, может быть, призовут Вальдека или Родбертуса, вводят в заблуждение общественное мнение и одновременно ведут военные приготовления, чтобы выступить открыто, когда настанет время.

Мы идем навстречу решительной борьбе. Одновременный кризис во Франкфурте и Берлине, последние постановления обоих собраний заставляют контрреволюцию дать решающий бой. Если в Берлине осмелятся попрать конституционный принцип господства большинства, если против 219 голосов большинства будет выставлено двойное количество пушек, если не только в Берлине, но и во Франкфурте осмелятся глумиться над большинством, составив министерство, неприемлемое для обоих собраний, – если, таким образом, спровоцируют гражданскую войну между Пруссией и Германией, то демократы знают, что им нужно будет делать.

II

Кёльн, 12 сентября. В то время как известие о новом имперском министерстве, которое мы вчера опубликовали, подтверждается также с других сторон, и мы, возможно, уже сегодня днем получим сообщение о его окончательном сформировании, в Берлине министерский кризис продолжается. Кризис может быть разрешен только двумя путями:

Либо министерство Вальдека, признание авторитета германского Национального собрания, признание народного суверенитета;

Либо министерство Радовица – Финке, роспуск Берлинского собрания, уничтожение завоеваний революции, мнимый конституционализм или даже – Соединенный ландтаг.

Скажем прямо: конфликт, вспыхнувший в Берлине, – это конфликт не между соглашателями и министрами, а между Собранием, впервые выступающим в качестве учредительного, и короной.

Все зависит от того, хватит ли смелости распустить Собрание или нет.

Но имеет ли корона право распустить Собрание?

В конституционных государствах корона, несомненно, имеет право в случае конфликта распускать законодательные палаты, созванные на основе конституции, и путем новых выборов апеллировать к народу.

Является ли Берлинское собрание конституционной, законодательной палатой?

Нет. Оно созвано для «соглашения с короной о конституции прусского государства» – не на основе конституции, а на основе революции. Свои полномочия оно получило отнюдь не от короны или ответственных перед нею министров, а только от своих избирателей и от себя самого. Собрание было суверенно как законное выражение революции, и полномочия, изготовленные для него г-ном Кампгаузеном совместно с Соединенным ландтагом в виде избирательного закона 8 апреля, представляли собой всего лишь благое пожелание, судьбу которого должно было решить Собрание.

Вначале Собрание более или менее признавало теорию соглашения. Оно убедилось, как было обмануто при этом министрами и камарильей. Наконец, оно совершило суверенный акт, выступив на миг в качестве учредительного собрания, а не в качестве собрания, созванного для соглашения.

Будучи суверенным для Пруссии собранием, оно имело полное право на это.

Но суверенное собрание никем не может быть распущено, ничьим приказам оно не подчинено.

И даже в качестве собрания, созванного лишь для соглашения, даже по теории самого г-на Кампгаузена, оно занимает равноправное положение наряду с короной. Обе стороны заключают государственный договор, обе стороны имеют равное право на суверенитет – такова теория 8 апреля, теория Кампгаузена – Ганземана, т. е. признанная самой короной официальная теория.

Но если Собрание равноправно с короной, то корона не имеет никакого права распускать Собрание.

В противном случае – если быть последовательным – Собрание имело бы также право низложить короля.

Роспуск Собрания означал бы, следовательно, государственный переворот. А как отвечают на государственные перевороты, показали события 29 июля 1830 г. и 24 февраля 1848 года.

Скажут, что корона может ведь снова апеллировать к тем же самым избирателям. Но кто не знает, что сегодня избиратели выбрали бы совершенно другое собрание, собрание, которое стало бы гораздо меньше церемониться с короной?

Все знают, что после роспуска данного Собрания возможна только апелляция к совершенно другим избирателям, чем избиратели 8 апреля, и невозможны никакие иные выборы, кроме выборов в обстановке тирании сабли.

Не будем поэтому строить себе никаких иллюзий:

Если победит Собрание и добьется министерства левых, то власть короны, существующая наряду с Собранием, будет сломлена, король будет играть только роль платного слуги народа, и мы опять переживем день 19 марта, – при условии, что министерство Вальдека не предаст нас, как иные министерства до него.

Если победит корона и добьется министерства принца Прусского, то Собрание будет распущено, право союзов уничтожено, пресса окажется в тисках, будет издан цензовый избирательный закон, может быть даже, как уже было сказано, еще раз будет вызван призрак Соединенного ландтага, – и все это под охраной военной диктатуры, пушек и штыков.

Какая из этих двух сторон победит, будет зависеть от поведения народа и, в частности, от поведения демократической партии. Демократы должны сделать выбор.

Мы переживаем 25 июля. Осмелятся ли издать ордонансы, которые замышляются теперь в Потсдаме? Будут ли провоцировать народ, чтобы он за один день проделал скачок от 26 июля к 24 февраля?^[235]

Конечно, в доброй воле недостатка нет, но мужество, где мужество?

III

Кёльн, 13 сентября. Кризис в Берлине продвинулся на шаг вперед: конфликт с короной, который вчера еще можно было только определить как неизбежный, действительно на' ступил.

Наши читатели найдут ниже ответ короля на просьбу министров об отставке^[236]. Благодаря этому письму на передний план выступает сама корона – она становится на сторону министров, противопоставляет себя Собранию.

Корона идет еще дальше: она образует министерство вне Собрания, она призывает Беккерата, который во Франкфурте принадлежит к крайней правой и который, как всему миру заранее известно, ни в коем случае не может рассчитывать на большинство в Берлине.

Послание короля контрассигновано г-ном Ауэрсвальдом. Пусть же г-н Ауэрсвальд несет ответственность за то, что он таким образом выдвигает вперед корону, чтобы прикрыть свое позорное отступление, что он в одно и то же время перед палатой пытается спрятаться за конституционный принцип и тут же попирает этот конституционный принцип, компрометируя корону и толкая к республике!

Конституционный принцип! – взывают министры. Конституционный принцип! – взывает правая. Конституционный принцип! – глухо отзывается эхо, «Kolnische Zeitung».

«Конституционный принцип!» Неужели эти господа действительно так глупы, чтобы поверить, будто из бурь 1848 года, из надвигающейся с каждым днем угрозы крушения всех исторически унаследованных учреждений можно вывести немецкий народ при помощи насквозь прогнившего разделения властей по Монтескьё – Делольму, при помощи затасканных фраз и давно разоблаченных фикций!

«Конституционный принцип!» Но именно эти господа, любой ценой желающие спасти конституционный принцип, должны прежде всего понять, что при временном устройстве спасти этот принцип можно только энергией!

«Конституционный принцип!» Но разве голосование Берлинского собрания, разве столкновения между Потсдамом и Франкфуртом, разве беспорядки, попытки реакционных выступлений, провокации военщины не показали уже давно, что мы, вопреки всяким фразам, стоим все еще на революционной почве, что фикция, будто мы стоим уже на почве конституированной, законченной конституционной монархии, ведет только к конфликтам, которые уже сейчас привели «конституционный принцип» на край пропасти?

Всякое временное государственное устройство после революции требует диктатуры, и притом энергичной диктатуры. Мы с самого начала ставили Кампгаузену в упрек, что он не выступил диктаторски, что он не разбил тотчас же и не удалил остатков старых учреждений. И вот в то время, как г-н Кампгаузен убаюкивал себя конституционными иллюзиями, разбитая партия укрепила свои позиции в бюрократии и в армии, стала даже отваживаться то здесь, то там на открытую борьбу. Было созвано собрание для соглашения о конституции. Оно выступало как равноправная сторона наряду с короной. Две равноправные власти при временном устройстве! Именно разделение властей, при помощи которого г-н Кампгаузен пытался «спасти свободу», именно это разделение властей при временном устройстве должно было привести к конфликтам. За короной пряталась контрреволюционная камарилья дворянства, военщины и бюрократии. За большинством Собрания стояла буржуазия. Министерство пыталось играть роль посредника. Оно было слишком слабым для того, чтобы решительно отстаивать интересы буржуазии и крестьян и одним ударом свергнуть власть дворянства, бюрократии и военщины, слишком неискусным для того, чтобы всякий раз не задевать буржуазию своими финансовыми мероприятиями. И оно достигло только того, что сделалось неприемлемым для всех партий и привело к конфликту, которого оно как раз и хотело избежать.

При всяком не конституированном устройстве государства решающее значение имеет не тот или иной принцип, а только salut public, общественное спасение. Министерство могло бы предупредить конфликт между Собранием и короной только тем, что руководствовалось бы лишь принципом общественного спасения, не останавливаясь даже перед опасностью самому вступить в конфликт с короной. Но министерство предпочло остаться «приемлемым» для Потсдама. Оно никогда не колебалось применять против демократов меры общественного спасения (mesures du salut public), диктаторские меры. Чем же иным было применение старых законов к политическим преступлениям, даже после того как г-н Меркер уже признал, что эти параграфы прусского права должны быть отменены? Что иное представляли собой массовые аресты во всех частях королевства?

Зато по отношению к контрреволюции министерство весьма остерегалось действовать во имя общественного спасения!

И именно из-за этой пассивности министерства в отношении контрреволюции, которая с каждым днем становилась все более угрожающей, Собрание оказалось вынужденным само диктовать меры общественного спасения. Раз представляемая министрами корона была слишком слаба, Собрание должно было само вмешаться. Оно совершило это, приняв постановление от 9 августа. Оно выполнило это еще в весьма мягкой форме – оно сделало министрам только предостережение. Министры и не подумали посчитаться с этим.

Да и как могли они согласиться с этим! Постановление от 9 августа попрало-де конституционный принцип, оно является вмешательством законодательной власти в функции исполнительной власти, оно уничтожает столь необходимые в интересах свободы разделение и взаимный контроль властей, оно превращает согласительное собрание в Национальный конвент.

И вот пускается в ход ураганный огонь угроз, громовый призыв к страху мелких буржуа, широкая перспектива царства террора с гильотиной, прогрессивным налогом, конфискацией и красным знаменем.

Берлинское собрание – Конвент! Какая ирония!

Но эти господа не совсем неправы. Если правительство будет и впредь идти тем же путем, мы довольно скоро будем иметь Конвент – и не только для Пруссии, но и для всей Германии – Конвент, который должен будет всеми средствами преодолеть гражданскую войну со стороны наших двадцати Вандеи и неизбежную войну со стороны России. А пока, правда, у насесть лишь пародия на Конституанту^[237]!

Но как господа министры, апеллирующие к конституционному принципу, сами соблюдали этот принцип?

9 августа они дали Собранию спокойно разойтись в уверенности, что министры выполнят его постановление. Они и не подумали сообщить Собранию о своем отказе выполнять постановление и отнюдь не собирались подавать в отставку.

Министры раздумывают целый месяц, и, наконец, когда им угрожает ряд запросов, они коротко и ясно заявляют Собранию, что, само собой разумеется, они не станут выполнять постановление.

Когда же в ответ на это Собрание предписывает министрам все-таки выполнить постановление, они укрываются за короной, вызывают разрыв между короной и Собранием, толкают, таким образом, к республике.

И эти господа еще толкуют о конституционном принципе!

Резюмируем:

Неизбежный конфликт между двумя равноправными властями при временном устройстве разразился. Министерство не сумело управлять достаточно энергично; оно не приняло необходимых мер общественного спасения. Собрание только исполнило свой долг, когда потребовало от министерства, чтобы оно выполнило свои обязанности. Министерство объявляет это нарушением прав короны и компрометирует корону в самый момент своей отставки. Корона и Собрание противостоят друг другу. «Соглашение» привело к разрыву, к конфликту. Решать, быть может, будет оружие.

Победит тот, у кого больше мужества и выдержки.

IV

Кёльн, 15 сентября. Министерский кризис опять вступил в новую стадию, и не вследствие прибытия и напрасных стараний неприемлемого г-на Беккерата, а вследствие военного мятежа в Потсдаме и Науэне. Конфликт между демократией и аристократией разразился в среде самой гвардии: солдаты усматривают в решении Собрания от 7 числа свое освобождение от тирании офицерства, они шлют Собранию благодарственные адреса и приветствуют его.

Тем самым вырван меч из рук контрреволюции. Теперь не посмеют распустить Собрание. А раз на это пойти нельзя, не остается ничего иного, как уступить, выполнить постановление Собрания и сформировать министерство Вальдека.

Мятеж солдат в Потсдаме, возможно, избавит нас в данный момент от революции.

Написано К. Марксом 11, 12, 13 и 15 сентября 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с немецкого

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» №№ 100, 101, 102 и 104; 12, 13, 14 и 16 сентября 1848 г.

СВОБОДА ДЕБАТОВ В БЕРЛИНЕ

Кёльн, 16 сентября. С начала кризиса контрреволюционная пресса беспрестанно утверждает, будто Берлинское собрание не пользуется свободой обсуждения. Вчастности, хорошо известный корреспондент «Kolnische Zeitung», пишущий под значком G, который исполняет свою должность тоже только «временно, впредь до назначения его преемника»^[238], с нескрываемым страхом сообщил о «8000—10000 клубных молодчиков», которые в парке «Кастаниен-Вельдхен» «морально» поддерживали своих друзей из числа левых. «Vossische»^[239], «Spenersche»^[240] и другие газеты подняли такой же вой, а г-н Рейхеншпергер даже прямо предложил 7 числа перенести Собрание из Берлина в другое место (уж не в Шарлоттенбургли?).

«Berliner Zeitungs-Halle» помещает длинную статью, в которой пытается опровергнуть это обвинение. Она заявляет, будто бы тот факт, что значительное большинство оказалось на стороне левых, в отличие от прежнего колеблющегося поведения Собрания, отнюдь не свидетельствует о не последовательности. Можно доказать,

«что голосование 7 числа и со стороны тех, которые прежде всегда голосовали за предложения министров, могло состояться, не противореча их прежнему поведению, и что, с точки зрения этих депутатов, голосование это находится даже в полном соответствии с их прежним поведением…» Депутаты, перешедшие из обоих центров, «находились в заблуждении: они представляли себе дело таким образом, будто министры являются исполнителями воли народа; в стремлении министров восстановить спокойствие и порядок они видели выражение своей собственной воли, воли депутатов большинства, и не замечали, что министры лишь тогда могут считаться с волей народа, когда она не противоречит воле короны, но не тогда, когда противопоставляет себя ей».

Так «объясняет» «Zeitungs-Halle» поразительный факт внезапной перемены ориентации столь многих депутатов представлениями и заблуждениями этих депутатов. Трудно придать делу более невинный вид.

Газета, однако, признает, что запугивания имели место. Но, полагает она,

«если внешние влияния и оказали некоторое воздействие, то это выразилось в том, что они в известной мере уравновесили влияние лживых обещаний со стороны министерства и его попыток сбить с толку депутатов и тем самым дали возможность многим слабым и несамостоятельным депутатам следовать… естественному жизненному инстинкту».

Вполне понятны причины, побуждающие «Zeitungs-Halle» морально оправдывать таким образом в глазах публики колеблющихся депутатов обоих центров: статья написана скорее для этих самых господ из обоих центров, чем для публики. Для нас же, имеющих привилегию говорить откровенно и поддерживающих представителей той или иной партии лишь до тех пор и постольку, поскольку они выступают революционно, – для нас таких причин не существует.

Почему бы нам-то не сказать этого? Конечно, депутаты обоих центров 7 числа испугались народных масс; был ли их страх обоснован или нет – этот вопрос оставим в стороне.

Право демократических народных масс оказывать своим присутствием моральное воздействие на позицию учредительных собраний есть старое революционное право народа, которое со времен английской и французской революций использовалось во все бурные эпохи. Этому праву история обязана почти всеми энергичными шагами таких собраний. Если люди, цепляющиеся за «почву законности», если трусливые и филистерски-настроенные друзья «свободы дебатов» испускают вопли против этого, то лишь по той причине, что они вообще не хотят никаких энергичных решений.

«Свобода дебатов»! Нет более пустой фразы, чем эта. «Свобода дебатов» ограничивается, с одной стороны, свободой печати, свободой собраний и слова, правом народа на вооружение. С другой стороны, она ограничивается существующей государственной властью, находящейся в руках короны и ее министров: армией, полицией, так называемыми независимыми судьями, которые, однако, на доле зависимы от любого продвижения по службе и любых политических перемен.

Свобода дебатов всегда была фразой, которая означала лишь одно: независимость от всех не признаваемых законом влияний. тогда как признаваемые влияния – подкуп, продвижение по службе, частные интересы, страх перед роспуском палаты и т. п. – делают прения истинно «свободными». Но в революционное время эта фраза совершенно лишена смысла. Там, где друг против друга стоят во всеоружии две силы, две партии, где ежеминутно может вспыхнуть борьба, депутатам остается только такой выбор:

либо они становятся под защиту народа – ив таком случае им уж придется примириться стем, что время от времени они будут получать назидательный урок;

либо они становятся под защиту короны, переезжают в какой-нибудь маленький город, совещаются под охраной штыков и пушек или даже осадного положения – ив таком случае им не приходится возражать, если корона и штыки будут предписывать им решения.

Запугивание со стороны невооруженного народа или запугивание со стороны вооруженной военщины – пусть Собрание сделает выбор.

Французское Учредительное собрание переехало из Версаля в Париж. По правде говоря, это соответствовало бы всему характеру германской революции, если бы согласительное собрание переехало из Берлина в Шарлоттенбург.

Написано 16 сентября 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 105, 17 сентября 1848 г.

Перевод с немецкого

РАТИФИКАЦИЯ ПЕРЕМИРИЯ

Кёльн, 19 сентября. Германское Национальное собрание ратифицировало перемирие. Мы не ошиблись; «честь Германии находится в плохих руках»^{153}.

Голосование происходило в суматохе и в полной темноте, причем на депутатские скамьи проникли посторонние, дипломаты и др. Большинство в два голоса заставило Собрание голосовать одновременно по двум совершенно различным вопросам. Большинством в 21 голос перемирие было принято, Шлезвиг-Гольштейн принесен в жертву, «честь Германии» попрана и решено растворить Германию в Пруссии.