Текст книги "Собрание сочинений. Том 5"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц)

Написано Ф. Энгельсом 8 июня 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 9, 9 июня 1848 г.

Перевод с немецкого

ЩИТ ДИНАСТИИ

Кёльн, 9 июня. Как сообщают немецкие газеты, г-н Кампгаузен излил 6 июня свое переполненное сердце перед своими соглашателями. Он произнес

«не столь блестящую, сколь исходившую из самой глубины сердца речь, которая заставляет вспомнить о словах Павла: «Если бы я говорил языками человеческими и ангельскими, а любви не имел, то я был бы как медь звенящая!» Речь его была полна того священного трепета, который мы называем любовью… она вдохновенно обращалась к вдохновленным; не было конца аплодисментам… и понадобилась продолжительная пауза, чтобы впитать в себя и воспринять все впечатление от нее»^[37].

Кто же был героем этой исходившей из самой глубины сердца любвеобильной речи? Кто послужил темой, столь воодушевившей г-на Кампгаузена, что он вдохновенно обращался к вдохновленным? Кто же Эней этой Энеиды^[38], импровизированной 6 июня?

Некто иной, как принц Прусский!

Стоит прочесть в стенографическом отчете, как поэтически настроенный министр-президент описывает странствия современного Анхизова сына; как он в день,

– когда пала священная Троя,

Пал и Приам, погиб и народ копьеносца Приама

^[39]

,

как он после падения юнкерской Трои, после долгих блужданий по водам и по суше, пристал, наконец, к берегу современного Карфагена и был дружественно встречен царицей Дидоной; как ему более повезло, чем Энею I, потому что нашелся такой человек, как Кампгаузен, который сделал все для того, чтобы восстановить Трою, и вновь открыл священную «почву законности»; как Кампгаузен вернул, наконец, своего Энея к его пенатам и как теперь радость снова царит в троянских чертогах^[40]. Нужно прочесть все это вместе с бесчисленными поэтическими украшениями, чтобы почувствовать, что значит, когда вдохновляющий обращается к вдохновленным.

Впрочем, весь этот эпос служит г-ну Кампгаузену лишь предлогом для дифирамба самому себе и своему собственному министерству.

«Да», – восклицает он, – «мы думали, что дух конституционного строя требует, чтобы мы встали на место высокой особы, чтобы мы предстали в качестве лиц, против которых должны направляться все нападки… Так и случилось. Мы встали как щит перед династией, приняв на себя все опасности и нападки!»

Какой комплимент «высокой особе», какой комплимент «династии»! Без г-на Кампгаузена и его шести паладинов династия погибла бы. Какой же сильной, какой «имеющей глубокие корни в народе династией» должен г-н Кампгаузен считать династию Гогенцоллернов, чтобы так говорить! Право, для династии было бы лучше, если бы г-н Кампгаузен говорил не так «вдохновенно перед вдохновленными», если бы он был не столь «полон того священного трепета, который мы называем любовью», или если бы он предоставил говорить только своему Ганземану, который довольствуется «медью звенящей»!

«Однако, господа, я говорю это не с высокомерной гордостью, а со смирением, вытекающим из сознания, что высокая задача, поставленная перед вами и перед нами, может быть разрешена только при условии, если дух терпимости и примирения снизойдет и на это Собрание, если мы сможем рассчитывать наряду с вашей справедливостью и на вашу снисходительность!»

Г-н Кампгаузен прав, вымаливая для себя терпимость и снисходительность у Собрания, которое само так нуждается в терпимости и снисходительности со стороны публики!

Написано 9 июня 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 10, 10 июня 1848 г.

Перевод с немецкого

КЁЛЬН В ОПАСНОСТИ

Кёльн, 10 июня. Настал чудесный праздник троицы, зеленели поля, цвели деревья^[41], и сколько ни есть людей, смешивающих дательный падеж с винительным^[42], все они начали готовиться к тому, чтобы в один день излить святой дух реакции на все города и веси.

Момент выбран удачно. В Неаполе гвардейским лейтенантам и швейцарским ландскнехтам удалось потопить молодую свободу в крови народа^{25}. Во Франции собрание капиталистов опутывает республику драконовскими законами и назначает комендантом Венсеннского замка генерала Перро, приказавшего 23 февраля у дома Гизо открыть огонь. В Англии и Ирландии массами бросают в тюрьму чартистов и рипилеров^[43] и разгоняют с помощью драгун митинги безоружных людей. Во Франкфурте Национальное собрание само назначает теперь триумвират, предложенный блаженной памяти Союзным сеймом и отвергнутый Комиссией пятидесяти^[44]. В Берлине правая одерживает одну победу за другой посредством своего численного превосходства и топанья ногами, а принц Прусский своим въездом в «собственность всей нации»^[45] объявляет революцию несуществующей.

В Рейнском Гессене концентрируются войска; вокруг Франкфурта расположились герои, которые заслужили себе шпоры борьбой против республиканских повстанческих отрядов в Озерном крае^[46]; Берлин и Бреславль^{26} окружены войсками, а как обстоят дела в Рейнской провинции, это мы сейчас увидим.

Реакция подготовляет мощный удар.

В то время как в Шлезвиге идут бои, в то время как Россия посылает угрожающие ноты и стягивает триста тысяч солдат к Варшаве, Рейнская Пруссия наводняется войсками, хотя буржуа парижской палаты уже снова провозглашают «мир любой ценой»!

В Рейнской Пруссии, Майнце и Люксембурге расквартированы (по словам «Deutsche Zeitung»^[47]) четырнадцать пехотных полков в полном составе (13, 15^{27}, 16, 17, 25, 26, 27, 28, 30, 34, 35, 38, 39, 40), т. е. целая треть всей прусской линейной и гвардейской пехоты (45 полков). Часть этих полков развернута по штатам военного времени, а остальные усилены путем призыва третьей части запасных. Кроме того, здесь расположены три уланских, два гусарских полка и один драгунский полк, причем в ближайшее время ожидается еще кирасирский полк. К этому надо прибавить большую часть 7-й и 8-й артиллерийских бригад, из состава которых по крайней мере половина уже приведена в состояние мобильности (т. е. доведена с 19 до 121 лошади на батарею или с 2 до 8 упряжек с орудиями). Для Люксембурга и Майнца образована сверх того еще третья артиллерийская рота. Эти войска расположены большой дугой от Кёльна и Бонна через Кобленц и Трир к французской и люксембургской границе. Вооружение всех крепостей усиливается, рвы снабжаются палисадами, деревья на гласисе вырубаются кое-где полностью, кое-где лишь на линии орудийного огня.

А каково положение здесь, в Кёльне?

Кёльнские форты полностью вооружены. Установлены платформы, прорезаны бойницы, орудия находятся здесь и устанавливаются на позициях. Эти работы производятся каждый день с 6 часов утра до 6 вечера. Говорят даже, что орудия вывозятся из города по ночам с обернутыми колесами, во избежание всякого шума.

Укрепление городской стены началось с Байентурма и доведено уже до бастиона № 6, т. е. охватывает до половины крепостного вала. На 1-м участке уже установлено 20 орудий.

На бастионе № 2 (Северинтор) орудия установлены на воротах. Достаточно повернуть их, чтобы подвергнуть обстрелу город.

Лучшее доказательство того, что это вооружение лишь по видимости направлено против внешнего врага, а на самом деле – против самого Кёльна, состоит в том, что здесь везде оставлены деревья на гласисе. Таким образом, в случае, если войска должны будут покинуть город и укрыться в фортах, пушки, установленные на городском валу, не смогут действовать против фортов, между тем как мортирам, гаубицами 24-фунтовым орудиям фортов решительно ничто не помешает обстреливать город через деревья гранатами и бомбами. Форты находятся на расстоянии всего 1400 шагов от городской стены, и это дает возможность обстреливать из фортов любую часть города бомбами, действующими на расстоянии до 4000 шагов.

Теперь о мероприятиях, направленных непосредственно против города.

Цейхгауз, находящийся напротив здания окружного управления, очищается. Ружья прекрасно упакованы, дабы это не бросалось в глаза, и доставляются в форты.

В ружейных ящиках в город доставляются артиллерийские снаряды и размещаются вдоль городской стены в военных складах, недоступных для бомб.

В тот момент, когда мы пишем эти строки, артиллеристам раздаются ружья со штыками, хотя известно, что артиллерия в Пруссии совершенно не обучена обращению с ними.

Пехота уже частично размещена в фортах. Весь Кёльн знает, что третьего дня было роздано по 5000 боевых патронов на каждую роту.

На случай столкновения с народом даны следующие распоряжения.

По первому сигналу тревоги 7-я рота (крепостной) артиллерии направляется к фортам.

Вслед за этим батарея № 37 тоже выводится из города. Эта батарея уже полностью приведена «в боевую готовность».

5-я и 8-я артиллерийские роты пока остаются в городе. Эти роты имеют по 20 зарядов на каждую упряжку.

Гусары направляются в Кёльн из Дёйца.

Пехота занимает Новый рынок, Ханентор и Эрентор, чтобы прикрывать отход всех войск из города, и вслед за тем тоже должна укрыться в фортах.

При этом высшие офицеры делают все возможное, чтобы внушить войскам старо-прусскую ненависть к новым порядкам. При нынешнем разгуле реакции нет ничего легче, как под предлогом выступления против смутьянов и республиканцев заниматься самыми злобными нападками на революцию и на конституционную монархию.

А между тем Кёльн никогда не был спокойнее, чем именно в последнее время. Если не считать незначительного сборища перед домом регирунгспрезидента и драки на Сенном рынке, за последние четыре недели не произошло ничего такого, что хоть в малейшей степени потревожило бы даже гражданское ополчение. Таким образом, все описанные мероприятия совершенно ничем не вызваны.

Повторяем: судя по всем этим мероприятиям, которые ничем иным нельзя объяснить, судя по тому, что, как подтверждают полученные нами письма, войска стягиваются к Берлину и Бреславлю, а столь ненавистная реакционерам Рейнская провинция наводнена солдатами, – судя по всему этому, можно не сомневаться, что реакция готовится нанести повсеместно мощный удар. Начало, по-видимому, намечено здесь, в Кёльне, на второй день троицы. Старательно распространяются слухи, что в этот день «начнется». Будут стараться вызвать небольшие беспорядки, чтобы затем тотчас же пустить в ход войска, пригрозить городу бомбардировкой, разоружить гражданское ополчение, запрятать в тюрьму главных смутьянов, – словом, расправиться с нами по образцу Майнца и Трира^{28}.

Мы серьезно предостерегаем кёльнских рабочих от той ловушки, которую ставит им реакция. Мы настоятельно просим их не давать старо-прусской партии ни малейшего повода к тому, чтобы подчинить Кёльн деспотизму военных законов. Мы просим их особенно спокойно провести оба дня троицы и тем самым расстроить весь план реакционеров.

Если мы дадим реакции повод напасть на нас, мы погибли, с нами произойдет то же, что и с жителями Майнца. Если мы вынудим реакцию напасть на нас и она действительно решится на это, то кёльнцам представится случай доказать, что и они, не колеблясь ни минуты, готовы бороться до последней капли крови за завоевания 18 марта.

Приписка. Только что изданы следующие приказы:

На оба дня троицы отменяется сбор для получения пароля (в то время как обычно он объявляется с особой торжественностью). Войска остаются в казармах, где офицерам и сообщается пароль.

Батареи крепостной артиллерии, ремонтные артиллерийские роты, а также пехотный гарнизон фортов ежедневно, начиная с сегодняшнего дня, получают, кроме обычной порции хлеба, рацион хлеба на четыре дня вперед, так что они всегда имеют запас продовольствия на 8 дней.

Артиллерия уже сегодня в 7 часов вечера проводит боевые учения.

Написано Ф. Энгельсом 10 июня 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 11, 11 июня 1848 г.

Перевод с немецкого

ПРИЗНАНИЕ ФРАНКФУРТСКИМ И БЕРЛИНСКИМ СОБРАНИЯМИ СВОЕЙ НЕКОМПЕТЕНТНОСТИ

Кёльн, 11 июня. Оба собрания, Франкфуртское и Берлинское, торжественно занесли в протокол признание своей некомпетентности. Франкфуртское собрание своим голосованием по шлезвиг-голыитейнскому вопросу признает Союзный сейм вышестоящим учреждением^[48]. Берлинское собрание, приняв, в противовес предложению депутата Берендса, решение о мотивированном переходе к очередным делам, не только отрекается от революции^{29}; оно прямо заявляет, что создано лишь для соглашения о конституции, и тем самым признает основной принцип проекта конституции, предложенного министерством Кампгаузена. Оба собрания дали себе правильную оценку. Оба они – некомпетентны.

Написано 11 июля 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 12–13, 13 июня 1848 г.

Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые

БЕРЛИНСКИЕ ДЕБАТЫ О РЕВОЛЮЦИИ

I

Кёльн, 13 июня. Согласительное собрание, наконец-то, высказалось определенно. Оно отреклось от революции и признало теорию соглашения.

Суть дела, по которому должно было высказаться Собрание, такова.

18 марта король обещал конституцию, ввел свободу печати, обусловленную залогами, и сделал ряд заявлений в том смысле, что единство Германии должно быть осуществлено путем растворения ее в Пруссии.

Таковы были уступки 18 марта, к этому сводилось их действительное содержание. То обстоятельство, что берлинцы удовлетворились этим, что они устроили шествие к дворцу, чтобы выразить королю благодарность за это, доказывает нагляднейшим образом необходимость революции 18 марта. Не только государство, но и граждане государства должны были быть революционизированы. Лишь в кровавой освободительной борьбе они могли избавиться от верноподданнического духа.

Известное «недоразумение» вызвало революцию. Впрочем, недоразумение действительно имело место. Нападение солдат, 16-часовой бой, необходимость для народа добиться отступления войск, – все это служит достаточным доказательством того, что народ совершенно не уразумел уступок 18 марта.

Результатами революции были: с одной стороны, народное вооружение, право союзов, фактически завоеванный суверенитет народа; с другой стороны, сохранение монархии и министерство Кампгаузена – Ганземана, т. е. правительство представителей крупной буржуазии.

Таким образом, революция имела двоякого рода результаты, которые неизбежно должны были прийти к разрыву. Народ победил; он завоевал свободы решительно демократического характера, но непосредственное господство перешло не в его руки, а в руки крупной буржуазии.

Одним словом, революция была не доведена до конца. Народ предоставил представителям крупной буржуазии образование министерства, а эти представители крупной буржуазии доказали свои стремления тотчас же тем, что предложили союз старопрусскому дворянству и бюрократии. В министерство вступили Арним, Каниц и Шверин.

Крупная буржуазия, антиреволюционная с самого начала, заключила оборонительный и наступательный союз с реакцией из страха перед народом, то есть перед рабочими и демократической буржуазией.

Объединенные реакционные партии начали свою борьбу против демократии с того, что поставили революцию под вопрос. Они отрицали победу народа, сфабриковали пресловутый список «семнадцати убитых солдат», всячески старались оклеветать баррикадных борцов. Но и этого мало. Министерство решило действительно созвать Соединенный ландтаг, о созыве которого было объявлено до революции, и post festum^{30} инсценировать законный переход от абсолютизма к конституции. Тем самым оно прямо отреклось от революции. Затем министерство изобрело теорию соглашения и тем самым снова отреклось от революции, а заодно и от народного суверенитета.

Таким образом, революция действительно была поставлена под вопрос, и она могла быть поставлена под вопрос, потому что она была лишь половинчатой революцией, лишь началом длительного революционного движения.

Мы не можем здесь подробно останавливаться на том, почему и в каком отношении теперешнее господство крупной буржуазии в Пруссии является необходимой переходной ступенью к демократии и почему крупная буржуазия после своего воцарения сейчас же стала на сторону реакции. Мы констатируем пока лишь самый факт.

Согласительное собрание должно было заявить теперь, признает оно революцию или нет.

Но признать при данных обстоятельствах революцию значило признать демократическую сторону революции в противовес крупной буржуазии, которая стремилась эту сторону революции свести на нет.

Признать революцию означало в данный момент признать именно половинчатость революции и тем самым признать демократическое движение, которое направлено против некоторой части результатов революции. Это значило признать, что в Германии происходит революция, в процессе которой министерство Кампгаузена, теория соглашения, косвенные выборы, господство крупных капиталистов и результаты деятельности самого Собрания хотя и могут быть неизбежными промежуточными этапами, но ни в коем случае не являются конечными результатами.

Во время прений в палате о признании революции обе стороны выступали весьма многословно и весьма активно, но обнаружили удивительную бедность мысли. Редко приходится читать нечто более безотрадное, чем эти расплывчатые прения, поминутно прерываемые шумом или спорами по поводу тонкостей регламента. Вместо великой страстности партийной борьбы – холодное спокойствие духа, поминутно грозящее перейти в тон благодушного собеседования; вместо разящей остроты аргументации – пространная и запутанная болтовня, перескакивающая с пятого на десятое; вместо метких возражений – скучное морализирование о существе и природе нравственности.

Левая также не особенно отличилась в этих дебатах. Большинство ее ораторов повторяют друг друга; никто не осмеливается решительно высказаться по существу вопроса и выступить открыто революционно. Они все время боятся кого-нибудь оттолкнуть, оскорбить, отпугнуть. Если бы борцы 18 марта проявили в борьбе не больше энергии и страстности, чем господа левые в дебатах, – то плохо обстояло бы дело в Германии.

II

Кёльн, 14 июня. Депутат Берендс из Берлина открывает прения, внося следующее предложение:

«Признавая революцию, Собрание заявляет, что борцы 18 и 19 марта имеют большие заслуги перед отечеством».

Форма предложения – заимствованная великой французской революцией у древних римлян лаконичность – была вполне уместна.

Тем более неуместным был способ, с помощью которого г-н Берендс обосновывал свое предложение. Его речь была не революционной, а примирительной. Он должен был бы выразить гнев оскорбленных баррикадных борцов перед собранием реакционеров, а вместо этого он спокойно и сухо поучал, как будто выступал еще в качестве учителя в берлинском союзе ремесленников. Ему нужно было защищать совершенно простое, совершенно ясное дело, а между тем его рассуждения – верх путаницы.

Г-н Берендс начинает так:

«Господа! Признание революции совершенно в порядке вещей (!). Само наше Собрание представляет собой красноречивое признание великого движения, охватившего все цивилизованные страны Европы. Собрание порождено этой революцией, его существование, таким образом, представляет фактическое признание революции».

Во-первых, дело совсем не в том, чтобы вообще признать как факт «великое движение, охватившее все цивилизованные страны Европы», – это было бы излишне и ничего не говорило бы. Нет, дело в том, чтобы признать настоящей, действительной революцией уличные бои в Берлине, которые изображаются как мятеж.

Во-вторых, Берлинское собрание, конечно, с одной стороны, представляет «признание революции», поскольку, не будь уличных боев в Берлине, не было бы никакой «согласованной» конституции, а в лучшем случае получилась бы октроированная конституция. Но благодаря способу своего созыва, благодаря мандату, данному ему Соединенным ландтагом и министерством, Собрание стало в то же время и отрицанием революции. Собрание, стоящее «на почве революции», не вступает в соглашение, оно декретирует.

В-третьих, Собрание признало теорию соглашения уже своим голосованием по поводу адреса, а голосованием против шествия к могилам павших борцов оно уже отреклось от революции.^[49] Оно отреклось от революции, поскольку вообще продолжало «заседать» наряду с Франкфуртским собранием.

Таким образом, предложение г-на Берендса фактически было уже дважды отвергнуто. Тем более оно должно было провалиться на этот раз, когда Собрание вынуждено было высказаться открыто.

Раз уж Собрание было реакционным, раз было ясно, что народу больше нечего ждать от него, то левые должны были быть заинтересованы в том, чтобы меньшинство в пользу предложения оказалось возможно более незначительным и включало в себя только самых решительных депутатов.

А поэтому г-ну Берендсу совершенно незачем было церемониться. Ему следовало выступить возможно более решительно, возможно более революционно. Вместо того чтобы цепляться за иллюзию, будто Собрание является учредительным и хочет быть таковым, будто Собрание стоит на почве революции, он должен был заявить этому Собранию, что оно косвенно уже отреклось от революции, и потребовать, чтобы оно сделало это теперь открыто.

Однако не только он, но и вообще ни один из ораторов левой не последовал этой политике, единственной, которая подобает демократической партии. Они поддались иллюзии, будто могут уговорить Собрание сделать революционный шаг. Они шли поэтому на уступки, сглаживали острые углы, говорили о примирении и таким образом сами отреклись от революции.

И вот г-н Берендс продолжает в высшей степени хладнокровно и в высшей степени невыразительно распространяться по поводу революций вообще и берлинской революции в частности. Развивая свою мысль, он касается возражения, что революция была излишней, так как король уже раньше согласился на все. На это он отвечает:

«Конечно, его величество король многое пожаловал… но разве народ удовлетворен этим пожалованием? Разве нам была дана гарантия, что это обещание действительно воплотится в жизнь? Я полагаю, что эта гарантия… была получена только после борьбы!.. Установлено, что подобно города государственное преобразование может родиться и прочно укорениться только в результате великих катастроф борьбы. Одна важная уступка не была еще сделана 18 марта: это – вооружение народа… Только поело того как народ вооружился, он почувствовал себя гарантированным от возможных недоразумений… Борьба, следовательно (!), есть, конечно, своего рода стихийное явление (!), но явление неизбежное… катастрофа, в которой становится действительностью, осуществляется преобразовании государственной жизни».

Из этого длинного, путаного, изобилующего повторениями рассуждения совершенно ясно видно, что г-ну Берендсу абсолютно неясны результаты и необходимость революции. Из ее результатов он знает только «гарантию» обещаний 18 марта и «вооружение народа»; ее необходимость он конструирует философским путем, еще раз в высоком стиле описывая «гарантию», и кончает торжественным заверением, что никакая революция не может быть осуществлена без революции.

Революция была необходима – это означает, по-видимому, только, что она была необходима для достижения того, чего мы теперь достигли. Необходимость революции прямо пропорциональна ее результатам. Но так как г-ну Берендсу результаты эти неясны, то он, естественно, вынужден прибегать к многословным торжественным заверениям, чтобы сконструировать ее необходимость.

Каковы были результаты революции? Отнюдь не «гарантия» обещаний 18 марта, а, напротив, ниспровержение этих обещаний.

18-го была обещана монархия, в которой дворянство, чиновничество, военщина и попы сохраняют в своих руках бразды правления, но предоставляют при этом крупной буржуазии право контроля посредством дарованной конституции и свободы печати, обусловленной залогами. Для народа – германские знамена, германский флот вместо прусских, воинская повинность в рамках Германского союза, а не в рамках Пруссии.

Революция ниспровергла все силы абсолютной монархии – дворянство, чиновничество, военщину и попов. Она привела к власти одну только крупную буржуазию. Она дала народу оружие свободы печати без залогов, право союзов и, по крайней мере отчасти, также и материальное оружие – винтовку.

Но это еще не главный результат. Народ, сражавшийся и победивший на баррикадах, – это совсем не тот народ, который 18 марта шествовал к дворцу, чтобы только поело нападения драгун понять истинное значение полученных уступок. Он способен совсем на другие дела, он совершенно иначе относится к правительству. Важнейшее завоевание революции – это сама революция.

«Как берлинец, я могу с полным правом сказать, что мы испытали прискорбное чувство» (и ничего больше!)… «видя, как поносят эту борьбу… Я напомню слова г-на министра-президента, который… доказывал, что перед великим народом и всеми народными представителями стоит задача действовать в духе терпимости и примирения. К этой терпимости я и призываю, предлагая вам, в качестве представителя Берлина, признать 18 и 19 марта. Народ Берлина все время после революции несомненно держался, в общем, весьма порядочно и достойно. Возможно, что имели место отдельные эксцессы… И потому я полагаю уместным, чтобы Собрание заявило и т. д. и т. д.»

К этому трусливому заключению, которое является отречением от революции, нам остается лишь добавить, что после такой мотивировки предложение заслуживало того, чтобы его провалили.

III

Кёльн, 14 июня. Первая поправка, противопоставленная предложению Берендса, обязана своим недолговечным существованием депутату г-ну Бремеру. Это было расплывчатое, благонамеренное заявление, в котором: 1) признавалась революция, 2) признавалась теория соглашения, 3) признавались все те, кто принимал участие в происшедшем перевороте, и 4) признавалась великая истина, что

Не конь, не всадник охраняют

Вершину, где стоят князья

^[50]

, —

в силу чего сама революция снова получила истинно прусский отпечаток. Почтенный старший учитель г-н Бремер хотел угодить всем партиям, а они все и знать о нем не хотели. Его поправка была отклонена без обсуждения, и г-н Бремер ретировался с полнейшей покорностью разочарованного друга человечества.

На трибуну поднимается г-н Шульце из Делича. Г-н Шульце тоже поклонник революции, но поклонник не столько баррикадных борцов, сколько людей следующего дня, в отличие от «борцов», именуемых «народом». Он высказывает пожелание, чтобы «поведение народа после боев» получило особое признание. Его восторг не знал границ, когда он услышал «об умеренности и благоразумии народа, когда ему не противостояли уже никакие противники (!)… о серьезности, о примирительном настроении народа… об его отношении к династии… Мы видели, что народ прекрасно отдавал себе отчет в том, что в эти моменты он прямо смотрит в глаза самой истории!!»

Г-н Шульце восторгается не столько революционной деятельностью народа во время боев, сколько его отнюдь не революционной бездеятельностью после боев.

Признание великодушия народа после революции может означать только одно из двух:

Либо оно означает оскорбление народа, потому что было бы оскорблением народа вменять ему в заслугу, что после победы он не совершает низостей.

Либо оно означает признание того, что народ после победы, достигнутой силой оружия, пребывает в бездействии и этим дает возможность реакции снова поднять голову.

«Соединяя то и другое», г-н Шульце высказал свое «удивление, граничащее с восторгом», по поводу того, что народ, во-первых, вел себя прилично, а, во-вторых, дал реакции возможность вновь прийти в себя.

«Поведение народа» выразилось в том, что он, полный восторга, «прямо смотрел в глаза самой истории», в то время как должен был бы ее творить; в том, что из-за своего «поведения», своей «умеренности», своего «благоразумия», своей «глубокой серьезности» и «неугасимого священного огня» он не сумел помешать министрам обманным путем отнять у него одну за другой завоеванные свободы; в том, что он объявил революцию законченной, вместо того чтобы продолжать ее. Насколько иным было поведение венцев, которые шаг за шагом оттесняли реакцию и завоевали теперь учредительный рейхстаг вместо согласительного!^[51]

Г-н Шульце (из Делича) признает, следовательно, революцию с тем условием, чтобы ее не признавать. Этим он заслужил оглушительные возгласы «браво».

После непродолжительных пререканий по поводу регламента на трибуну поднимается сам г-н Кампгаузен. Он замечает, что, согласно предложению Берендса, «Собрание должно высказаться по поводу одной идеи, должно, высказать свое суждение». Революция для г-на Кампгаузена только «идея». Он «предоставляет» поэтому Собранию решить, намерено ли оно сделать это. По поводу самого вопроса, по его мнению, «не существует, пожалуй, сколько-нибудь серьезного расхождения во взглядах», в соответствии с общеизвестным фактом, что, когда два немецких бюргера спорят, они всегда au fond^{31} согласны друг с другом.

«Если хотят повторить, что… наступил период, результатом которого должны быть… величайшие преобразования»(значит, их еще не было), «то никто не может быть согласен с этим больше, чем я».

«Если же, напротив, хотят сказать, что государство и государственная власть утратили свою правовую основу, что произошло насильственное ниспровержение существующей власти… тогда я протестую против подобного толкования».

До сих пор г-н Кампгаузен видел свою главную заслугу в том, что он снова соединил порванную нить законности; теперь он утверждает, что нить эта никогда и не порывалась. Пусть факты уличают его во лжи, – догмату о непрерывном законном переходе власти от Бодельшвинга к Кампгаузену нет дела до фактов.

«Если хотят намекнуть на то, что мы находимся на пороге событий, которые, как нам известно из истории английской революции XVII века и французской революции XVIII века, заканчиваются тем, что власть переходит в руки диктатора», то г-н Кампгаузен так же вынужден протестовать.

Наш мыслящий друг истории не мог, разумеется, упустить случая высказать по поводу берлинской революции те суждения, которые немецкий бюргер тем больше любит выслушивать, чем чаще он их читал у Роттека. Берлинская революция уже потому не могла быть революцией, что в противном случае она должна была бы породить Кромвеля или Наполеона, против чего г-н Кампгаузен протестует.

В заключение г-н Кампгаузен дозволяет своим соглашателям «высказать свои чувства по отношению к жертвам рокового столкновения», но замечает, что здесь «существенное и большое значение имеет способ выражения», и считает, что весь этот вопрос должен быть передан на рассмотрение комиссии.

После нового инцидента в связи с регламентом выступает, наконец, оратор, умеющий затронуть сердца и утробы, так как он проникает вглубь вещей. Это – его преподобие г-н пастор Мюллер из Волау, высказывающийся за дополнение, которое внес Шульце. Г-н пастор не намерен «задерживать» Собрание и хочет «только затронуть один весьма существенный пункт».