Текст книги "Собрание сочинений. Том 5"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

Эти чувства выражаются пока в «пассивной и выжидательной системе», в применении которой Россия, надо это признать, достигла большой виртуозности. Она умеет выжидать, пока ей не покажется, что наступил подходящий момент. Несмотря на огромные передвижения войск, имевшие место в России, начиная с марта, г-н Нессельроде настолько наивен, что убеждает нас, будто русские войска все это время «оставались там, где были расквартированы». Несмотря на классическое «Седлайте коней, господа!»^[173], несмотря на доверительные сердечные излияния и желчные высказывания начальника полиции Абрамовича в Варшаве против немецкого народа, несмотря или, вернее, вследствие угрожающих и достигающих своей цели нот из Петербурга, русское правительство продолжает воодушевляться чувствами «мира и примирения». Россия продолжает быть «искренне миролюбивой и придерживается оборонительной позиции». Согласно циркуляру Нессельроде, Россия – само терпение и благочестие, многократно оскорбляемая и задеваемая невинность.

Приведем некоторые указанные в ноте преступления Германии против России: 1) «враждебное настроение» и 2) «лихорадочная страсть к переменам во всей Германии». В ответ на такую благожелательность царя – «враждебное» настроение! Как обидно для родственных чувств нашего дражайшего шурина! А тут еще эта распроклятая болезнь – «лихорадочная страсть к переменам»! Это, в сущности, ужаснее всего, хотя и поставлено здесь на второе место. Россия наделяет нас время от времени другой болезнью – холерой. Это еще куда ни шло! Но эта «лихорадочная страсть к переменам» не только заразительна – она бывает иногда столь злокачественной, что высокие господа оказываются подчас вынужденными поспешно выезжать в Англию^[174]. Может быть, «лихорадочная страсть немцев к переменам» была одной из причин, удержавших Россию от вторжения в Германию в марте и в апреле? 3-е преступление: Предпарламент во Франкфурте объявил, что война с Россией в настоящее время является необходимостью. То же самое заявлялось в клубах и в газетах, и это тем более непростительно, что, по постановлениям Священного союза и по позднейшим договорам между Россией, Австрией и Пруссией, мы, немцы, должны проливать кровь только за интересы государей, а не за наши собственные интересы. 4-е преступление: в Германии говорилось о восстановлении старой Польши в ее действительных границах 1772 года^[175]. Кнутом бы вас, а потом – в Сибирь! Впрочем, нет, когда Нессельроде писал свой циркуляр, он еще не знал результатов голосования во Франкфуртском парламенте по вопросу о включении Познани^{104}. Парламент искупил нашу вину, и кроткая прощающая улыбка играет теперь на устах царя. 5-е преступление Германии: «ее достойная сожаления война против одной северной монархии». За такую дерзость, принимая во внимание успех угрожающей ноты русского правительства, поспешное отступление германского войска по приказу из Потсдама и, учитывая заявление, сделанное прусским послом в Копенгагене о причинах и целях войны^[176], Германия может быть наказана менее строго, чем если бы не было всех этих обстоятельств. 6-е преступление: «открытая проповедь оборонительного и наступательного союза Германии с Францией». Наконец, 7-е преступление: «прием, оказанный польским беженцам, предоставление им бесплатного проезда по железным дорогам и восстание в Познани».

Если бы язык не был дан дипломатам и людям их склада для того, «чтобы скрывать свои мысли», то Нессельроде и шурин Николай бросились бы нам на шею, ликуя и горячо благодаря за то, что стольких поляков из Франции, Англии, Бельгии и т. д. заманили и перевезли со всяческими льготами в Познань, чтобы там расстреливать их картечью и шрапнелью, клеймить адским камнем, убивать, брить им головы и т. д. и, с другой стороны, насколько это возможно, совершенно истребить их предательской бомбардировкой Кракова.

И в ответ на эти семь смертных грехов Германии Россия сохраняет оборонительное положение и не делает попыток нападения? Да, это так, и именно поэтому русский дипломат приглашает весь мир преклониться перед миролюбием и умеренностью его императора.

Образ действий русского императора, «от которого он доныне ни на миг не отступал», заключается, по-мнению г-на Нессельроде, в том, чтобы

«никоим образом не вмешиваться во внутренние дела государств, которые пожелали бы изменить свое устройство, больше того, предоставить народам полную свободу и, со своей стороны, не препятствовать им проводить какие угодно политические и социальные эксперименты; не нападать ни на какую державу, если она сама на него не нападет; но в то же время решительно отражать всякое покушение на его собственную внутреннюю безопасность и наблюдать за тем, чтобы, в случае нарушения или изменения в каком-нибудь пункте территориального равновесия, не был нанесен ущерб нашим законным интересам».

Русская нота забывает привести примеры в пояснение сказанного. После июльской революции русский император стянул войска к западной границе, чтобы в союзе со своими верными друзьями в Германии на деле доказать французам, как он «думает предоставить народам полную свободу проводить политические и социальные эксперименты». Что его образ действий встретил препятствия, в этом повинен не он, а польская революция 1830 г., которая дала другое направление его планам. Тот же образ действий мы вскоре могли наблюдать по отношению к Испании и Португалии. Доказательством тому является открытая и тайная поддержка русским императором дон Карлоса и дон Мигела. Когда прусский король в конце 1842 г. хотел дать стране своего рода сословную конституцию на весьма удобной «исторической» основе, которая сыграла такую превосходную роль в рескриптах 1847 г.^[177], то, как известно, именно Николай категорически воспротивился этому и на много лет лишил нас, «христианских германцев», предусмотренных рескриптами радостей. Он сделал это, как говорит Нессельроде, потому, что Россия никогда не вмешивается во внутреннее устройство других стран. О Кракове едва ли стоит напоминать. Вспомним только последний образчик императорского «образа действий». Валахи свергают старое и на его место ставят временно новое правительство. Они хотят изменить всю старую систему и установить строй по примеру цивилизованных народов. «Дабы предоставить им полную свободу проводить политические и социальные эксперименты», в страну вторгается корпус русских войск.

Из этого всякий уже может сам понять, какое применение этот «образ действий» будет иметь по отношению к Германии.

Но русская нота избавляет нас от труда делать собственные выводы. Она гласит:

«Доколе Союз, какую бы новую форму он ни принял, не будет затрагивать соседние государства и не будет пытаться насильственно расширять свои границы или распространять свою законную компетенцию за пределы, установленные трактатами, император также будет уважать его внутреннюю независимость». Яснее звучит другое место, относящееся к этому же вопросу: «Если Германии действительно удастся разрешить задачу своего государственного устройства без ущерба для ее внутреннего спокойствия, без того, чтобы новые формы, приданные ее национальности, потревожили спокойствие других государств, мы чистосердечно тому порадуемся по тем же причинам, которые заставляли нас желать ей силы и единства при прежнем образе ее правления».

Наиболее ярко и недвусмысленно звучит следующее место циркуляра, где говорится о неустанных стараниях России установить и поддерживать в Германии согласие и единство:

«Разумеется, не то материальное единство, о котором мечтает ныне демократия, жаждущая уравнения и распространения и которое, если бы оно могло осуществиться, согласно честолюбивым теориям этой демократии, рано или поздно неизбежно вовлекло бы Германию в войну со всеми соседними государствами, – а то моральное единство, то искреннее единодушие во взглядах и намерениях по всем политическим вопросам, по которым Германский союз должен был договариваться с другими державами.

Поддерживать это единство, укреплять узы, связывающие германские правительства друг с другом, – только эту цель ставила себе наша политика.

Чего мы желали в те времена, того желаем и поныне».

Русское правительство, как можно видеть из вышеприведенного, охотно разрешает нам моральное единство Германии, но только не материальное единство, только не вытеснение существовавшего до сих пор Союзного сейма властью, основанной на народном суверенитете, властью не только кажущейся, а действительной и твердой центральной властью! Какое великодушие!

«Чего мы желали в те времена» (до февраля 1848 г.), «того желаем и поныне».

Это единственная фраза в русской ноте, которая наверняка ни у кого не вызовет сомнений. Заметим, однако, г-ну Нессельроде, что желание и его осуществление – это все-таки две разные вещи.

Немцы теперь прекрасно знают, чего они могут ожидать от России. Поскольку будет сохраняться старая система, хотя бы и подкрашенная современными красками, или поскольку Германия, выбившаяся под влиянием «мгновенного опьянения и возбуждения» из русской и «исторической» колеи, снова покорно войдет в эту колею, постольку Россия будет «искренно миролюбива».

Положение дел внутри России – свирепствующая там холера, отдельные волнения в некоторых уездах, подготовлявшаяся в Петербурге, но во-время предотвращенная революция. заговор в варшавской цитадели, вулканическая почва в Царство Польском^[178], – все это, во всяком случае, обстоятельства, способствующие столь же благожелательным, сколь и «бескорыстным чувствам» царя по отношению к Германии.

Однако гораздо более мощное влияние на «пассивную и выжидательную систему» русского правительства оказал, без сомнения, предшествующий ход событий в самой Германии.

Разве сам Николай мог бы лучше вести свои дела, скорее осуществлять свои намерения, чем это делалось до сих пор в Берлине – Потсдаме, в Инсбруке, Вене и Праге, во Франкфурте и Ганновере и почти в каждом укромном уголке нашего отечества, вновь охваченного моральным единством в угодном России духе? Разве Пфуль (Адский камень), Коломб и шрапнельный генерал^{105} в Познани, как и Виндишгрец в Праге, не действовали таким образом, что сердце царя должно было переполниться блаженством? Разве Виндишгрец не получил из рук молодого г-на Мейендорфа хвалебного письма Николая, пересланного ему через Потсдам? А разве гг. Ганземан – Мильде– Шреккенштейн в Берлине и Радовицы, Шмерлинги и Лихновские во Франкфурте оставляют желать чего-нибудь лучшего для России? Разве бидермановщина и бассермановщина Франкфуртского парламента не должна явиться успокоительным бальзамом после многих огорчений недавнего прошлого? При таких условиях русской дипломатии не требовалось вторжения войск в Германию. Она с полным правом может довольствоваться «пассивной и выжидательной системой» и – разобранной выше нотой!

Написано 1 августа 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 64, 3 августа 1848 г.

Перевод с немецкого

МИНИСТЕРСТВО ГАНЗЕМАНА И СТАРОПРУССКИЙ ПРОЕКТ УГОЛОВНОГО ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА

Кёльн, 3 августа. Мы уже неоднократно говорили: министерство Ганземана всячески восхваляет министерство Бодельшвинга^{106}. После признания революции – признание старо-прусских порядков, «таков уж ход вещей»!^[179]

Но что г-н Ганземан дойдет до такой степени виртуозности, что будет восхвалять даже такие действия гг. Бодельшвинга, Савиньи и присных, против которых в свое время он, в качестве депутата рейнского ландтага, боролся с величайшим ожесточением, – это триумф, на который потсдамская камарилья наверняка не рассчитывала. И тем не менее! Прочтите следующую статью в последнем номере «Preusischer Staats-Anzeiger»:

Берлин, 1 августа. Последний номер бюллетеня министерства юстиции приводит в своем «неофициальном отделе» статистические данные о смертных казнях, а также сводку смертных приговоров, вынесенных и утвержденных за время с 1826 по 1843 г., не считая тех приговоров, которые были вынесены в связи с так называемыми преследованиями демагогов. Работа эта проведена на основании актов министерства юстиции и ввиду важности предмета заслуживает того, чтобы привлечь к себе особое внимание. Согласно сводке, за вышеуказанный срок:

1) в Рейнской провинции вынесено 189 смертных приговоров, утверждено 6;

2) в других провинциях вынесено 237 смертных приговоров, утверждено 94.

Всего вынесено 426 смертных приговоров, утверждено 100, из которых, однако, 4 не были приведены в исполнение вследствие бегства или смерти преступников.

Если бы проект нового уголовного кодекса 1847 г. был в силе в течение этого времени, то было бы:

1) в Рейнской провинции вынесено только 53 смертных приговора, утверждено 5;

2) в других провинциях вынесено только 134 смертных приговора, утверждено 76.

Всего было бы вынесено 187 смертных приговоров, утверждено 81. если предположить, что при утверждении руководствовались бы теми же самыми принципами, как и раньше. Таким образом, смертный приговор не был бы вынесен 237 преступникам, приговоренным к смерти по действующим ныне законам, и но был бы приведен в исполнение по отношению к 19 казненным преступникам.

Согласно этой сводке, на каждый год приходится в среднем:

1) в Рейнской провинции 10⁹/₁₈ вынесенных и ⁶/₁₈ утвержденных смертных приговоров;

2) в других провинциях 13 вынесенных и 5⁴/₁₈ утвержденных смертных приговоров.

А если бы этот законопроект был тогда в силе, на каждый год приходилось бы в среднем:

1) в Рейнской провинции только 2¹⁷/₁₈ вынесенных и ⁵/₁₈ утвержденных смертных приговоров,

2) в других провинциях только 7⁷/₁₈ вынесенных и 4⁴/₁₈ утвержденных смертных приговоров.

Итак, восхищайтесь милосердием, превосходством, величием королевско-прусского проекта уголовного законодательства 1847 года! В Рейнской провинции за 18 лет было бы, может быть, приведено в исполнение на целый смертный приговор меньше! Какие преимущества!

А бесчисленные обвиняемые, лишенные возможности предстать перед судом присяжных, осужденные и запрятанные в тюрьму королевскими судьями; позорные телесные наказания, которые производились бы здесь, на Рейне, старопрусскими палками, – здесь, где мы уже 40 лет тому назад избавились от палок; грязные процессы по поводу преступлений против нравственности, не предусмотренных Code, но вновь вызванных к жизни болезненной геморроидальной фантазией рыцарей прусского права; неизбежная путаница юридических понятий и, наконец, бесчисленные политические процессы в результате деспотических и коварных формулировок этого жалкого, негодного документа, словом – опруссачение всей Рейнской провинции, – неужели рейнские ренегаты в Берлине думают, что мы способны забыть все это даже в том случае, если бы было казнено одним человеком меньше?

Ясно одно: г-н Ганземан хочет через своего агента в судебном ведомстве, г-на Меркера, провести то, в чем потерпел неудачу Бодельшвинг; он хочет теперь действительно ввести в силу глубоко ненавистный старопрусский проект уголовного законодательства.

Одновременно мы узнаем, что предполагается ввести суд присяжных только в Берлине, да и здесь лишь в виде опыта.

Итак, не введение рейнского права в старо-прусских провинциях, а введение старопрусского права в Рейнской провинции – вот великий результат, огромное «достижение» мартовской революции. Rien que ca^{107}.

Написано 3 августа 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 65, 4 августа 1848 г.

Перевод с немецкого

«KOLNISCHE ZEITUNG» О ПРИНУДИТЕЛЬНОМ ЗАЙМЕ

Кёльн, 3 августа. В № 215 «Kolnische Zeitung» напечатан следующий призыв к рейнскому патриотизму:

«Как мы только что узнали из достоверных источников, здесь, в городе Кёльне подписка на добровольный заем на сегодняшний день составляет около 210000 талеров, часть которых внесена наличными. Надо надеяться, что те, кто до сих пор не принял участия в этом государственном займе, в ближайшие десять дней поймут и выполнят свой гражданский долг, тем более, что их собственная выгода должна побудить их внести деньги лучше до 10 августа из 5 %, чем после этого срока из 3¹/₃ %. Особенно важно, чтобы сельские жители, не принявшие еще до сих пор должного участия в этом займе, не пропустили этот срок. В противном случае там, где отсутствуют патриотизм и правильное понимание, пришлось бы применить принуждением.

Целых 1²/₃ % премии за патриотизм налогоплательщиков, и «вопреки всему, всему» патриотизм упорно пребывает в скрытом состоянии! C'est inconcevable^{108}. 1²/₃ % разницы! Неужели патриотизм сможет устоять против такого звонкого аргумента, как 1²/₃ %?

Наш долг объяснить любезному коллеге это удивительное явление.

Чем намерено оплачивать прусское государство не 5, а только 3¹/₃ %? Новыми налогами. А если не хватит обычных налогов, как это можно заранее предвидеть, то новым принудительным займом. А чем будет оплачиваться принудительный заем № 2? Принудительным займом № 3. А принудительный заем № 3? Банкротством. Следовательно, патриотизм настоятельно требует любым способом забаррикадировать избранный прусским правительством путь – не талерами, а протестами.

Кроме того, Пруссия уже имеет, к своему удовольствию, экстраординарный долг в 10 миллионов талеров, вызванный расходами на гуннскую войну в Познани. Пятнадцать миллионов добровольного займа послужили бы, следовательно, только вознаграждением за интриги тайного кабинета в Потсдаме^[180], который, вопреки распоряжениям бессильного берлинского кабинета, вел эту войну в интересах России и реакции. Юнкерская контрреволюция снизошла до того, что обратилась к кошелькам горожан и крестьян, которые должны задним числом оплатить ее геройские подвиги. А жестокосердные «сельские жители» упорствуют, когда им оказывается такая честь? «Министерство дела» требует также денег для содержания констеблей, а у вас ист «правильного понимания» благодетельности прусской полицейщины, организованной на английский манер? «Министерство дела» хочет вас связать по рукам и ногам, а вы отказываетесь дать ему денег на приобретение веревки? Удивительное отсутствие понимания!

Министерство дела нуждается в деньгах, чтобы в противовес немецкому единству отстаивать своекорыстные укермаркские интересы. А сельские жители Кёльнского округа настолько слепы, что отказываются нести расходы по защите укермаркско-померанской национальности, несмотря на премию в 1²/₃ %? Где же их патриотизм?

Наш патриотический коллега, грозящий «принудительным взысканием», забывает, наконец, в своем усердии, что принудительный заем еще не вотирован согласительным собранием и что министерские проекты имеют такую же законную силу, как передовицы «Kolnische Zeitung».

Написано 3 августа 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 65, 4 августа 1848 г.

Перевод с немецкого

РЕЧЬ ПРУДОНА ПРОТИВ ТЬЕРА

Париж, 3 августа. Третьего дня мы смогли дать лишь краткое сообщение о речи Прудона. Сегодня мы остановимся на ней подробнее^[181]. Г-н Прудон начал с заявления, что февральская революция является не чем иным, как выступлением социализма, который стремился проявить себя во всех дальнейших событиях, во всех последующих фазах развития этой революции. Вы хотите покончить с социализмом? Ну что ж, послушайте меня, я хочу вам протянуть руку помощи для этого. Успех социализма ни в коем случае не зависит от отдельной личности, нынешняя борьба никоим образом не является борьбой между мною и г-ном Тьером, это борьба между трудом и привилегиями. Но вопреки этому г-н Прудон пускается в доказательства, что г-н Тьер оскорбил и оклеветал его лично. «Если мы станем на эту почву, то я скажу г-ну Тьеру: давайте оба исповедаемся! Сознайтесь в своих грехах, а я готов сознаться в своих!» Вопрос, о котором идет речь, есть вопрос о революции. Финансовая комиссия рассматривает революцию как случайное явление, как неожиданность, а он, Прудон, относится к ней серьезно. В 93-м году собственники оплатили свой долг республике тем, что внесли одну треть налогов. Революция 48-го года должна сохранить в этом отношении «пропорциональное соотношение». В 93-м году врагами были деспотизм и зарубежные страны, в 48-м году врагом является пауперизм. «Что представляет собой это droit au travail», право на труд?

«Если бы спрос на труд был больше, чем предложение, то не требовалось бы никаких гарантий со стороны государства. Но дело обстоит иначе; потребление остается очень незначительным; магазины полны товаров, а бедняки не имеют одежды! А между тем, какая страна более склонна к потреблению, чем Франция? Если бы нам вместо 10 миллионов франков дали 100, т. е. 75 франков на человека в день, то мы уж нашли бы им употребление». (Смех в зале.)

Процентная ставка является-де основной причиной разорения народа. Учреждение национального банка с капиталом в 2 миллиарда, который будет выдавать беспроцентные ссуды и установит порядок бесплатного пользования землей и домами, принесло бы огромную пользу. (Сильное движение в зале.)

«Если мы будем придерживаться этого принципа (смех), если фетишизм денег будет уничтожен реализмом потребления (снова смех), то будет создана гарантия труда. Отмените пошлины на орудия труда, и вы будете спасены. Те, которые утверждают обратное, все равно, называют ли они себя жирондистами или монтаньярами, – не являются социалистами, не являются республиканцами (ого, ого!)… Либо собственность одолеет республику, либо республика одолеет собственность». (Возгласы: довольно!) Г-н Прудон пускается затем в длинные рассуждения о значении процента и о способах свести к нулю процентную ставку. Пока г-н Прудон рассуждает с экономической точки зрения, он весьма слаб, хотя его выступление вызывает в этой буржуазной палате необычайное возмущение. Но когда он, возбужденный именно этим возмущением, становится на точку зрения пролетария, членов палаты как бы схватывают нервные судороги. «Господа, мой ход мыслей совершенно иной, чем у вас, я стою на совершенно иной точке зрения, чем вы! Ликвидация старого общества началась 24 февраля борьбой между буржуазией и рабочим классом. Эта ликвидация произойдет насильственным пли мирным путем. Все зависит от благоразумия буржуазии, от большего или меньшего ее сопротивления».

Далее г-н Прудон переходит к разъяснению своей идеи «об отмене собственности». Он предлагает отменить собственность не сразу, а постепенно, и поэтому он в своей газете^[182] заявляет, что земельная рента является добровольным даром земли, который государство постепенно должно упразднить.

«Таким образом, я, с одной стороны, раскрыл буржуазии значение февральской революции, я предупредил собственность о том, что она должна быть готова к ликвидации и что собственники должны будут понести ответственность за свое сопротивление».

Громовые возгласы с разных сторон: Какую ответственность? «Я хочу сказать, что если собственники не пойдут на добровольную ликвидацию, то мы займемся ликвидацией». Несколько голосов: «Кто это – мы?»

Другие голоса: Отправить его в сумасшедший дом, в Шарантон. (Страшное волнение в зале; настоящая буря с громом и завыванием ветра.)

«Когда я говорю мы, то отождествляю себя с пролетариатом, а вас – с буржуазией!»

Затем г-н Прудон переходит к подробному изложению своей налоговой системы и опять становится «ученым». Эта «ученость», которая всегда была слабой стороной Прудона, в этой палате, где господствует посредственность, становится его силой, так как она придает ему смелость выступить со своей чистой, честной «наукой» против грязной финансовой науки г-на Тьера. Г-н Тьер доказал свое практическое благоразумие в финансовых вопросах. Государственная казна при его управлении уменьшилась, зато его личное состояние увеличилось.

Когда в палате ослабело внимание к дальнейшим рассуждениям Прудона, он заявил напрямик, что намерен говорить еще не менее ³/₄ часа. После этого большинство членов палаты собралось уйти, тогда он снова перешел к прямым нападкам на собственность. «Уже самой февральской революцией вы отменили собственность!» Можно сказать, что страх приковывал людей к скамьям всякий раз, когда Прудон произносил хоть одно слово против собственности. «Признав в конституции право на труд, вы тем самым высказались и за признание отмены собственности». Ларошжаклен спрашивает, имеется ли право на воровство. Другие депутаты хотели помешать г-ну Прудону продолжать речь.

«Вы не можете уничтожить последствия faits accomplis» (совершившегося). «Если должники и арендаторы еще платят, то они это делают по своей доброй воле». (Страшный шум. Председатель призывает оратора к порядку: каждый человек обязан платить свои долги.)

«Я не говорю, что долговые обязательства отменены, но те, которые хотят их здесь защищать, уничтожают революцию…

Чем являемся здесь мы, представители? Ничем, абсолютно ничем; власти, благодаря которой мы приобрели нашу власть, недоставало принципов, основы. Весь наш авторитет зиждется на насилии, произволе, на власти более сильного. (Новый взрыв негодования.) Всеобщее избирательное право – это случайность; для того чтобы оно приобрело какое-либо значение, сперва необходима организация. Нами управляет не закон, не право, а насилие, необходимость, провидение… 16 апреля, 15 мая, 23, 24 и 25 июня – все это факты и только факты, которые узаконены историей. Сегодня мы можем делать все, что пожелаем; сила на нашей стороне. Поэтому не будем говорить о мятежниках; мятежники– это те, которые не имеют других прав, кроме права сильного, но не хотят признавать этого права за другими. Я знаю, что мое предложение не будет принято. Но ваше положение таково, что вы можете спастись от гибели, только приняв мое предложение. Все дело в проблеме кредита, в проблеме труда! Доверие никогда уже не будет восстановлено – нет, оно не может вернуться вновь…» (Какой ужас!) «Вы можете повторять сколько угодно, что стремитесь создать добропорядочную, умеренную республику; капитал не рискует предпринять что-либо в республике, которая вынуждена делать вид, что принимает меры в пользу рабочих. Поэтому в то время как капитал ждет удобного момента, чтобы ликвидировать нас, мы ждем момента, чтобы ликвидировать капитал. 24 февраля установило право на труд. Если вы вычеркнете это право из конституции, то тем самым вы установите право на восстание.

Поставьте себя навеки под защиту штыков, объявите навеки осадное положение: капитал все-таки будет испытывать страх, так как социализм неусыпно следит за ним».

Читатели «Kolnische Zeitung» давно знают г-на Прудона. Г-н Прудон, который, как указано в мотивировке решения о переходе к очередным делам, выступил с нападками на мораль, религию, семью и собственность, был еще совсем недавно прославленным героем «Kolnische Zeitung». «Так называемая социально-экономическая система» Прудона пространно превозносилась в корреспонденциях из Парижа, в фельетонах и в длинных статьях. Прудоновское определение стоимости провозглашалось исходным пунктом всех социальных реформ. Вопрос о том, как могло состояться это опасное для «Kolnische Zeitung» знакомство, сюда не относится. Но, удивительное дело! Газета, видевшая раньше в Прудоне спасителя, сейчас не находит достаточно бранных слов, чтобы обвинить его и его «лживую партию» в подрыве общества. Разве г-н Прудон уже не г-н Прудон?

То, что мы подвергали критике во взглядах г-на Прудона, это была его «утопическая наука», с помощью которой он пытался сгладить противоположность между капиталом и трудом, между пролетариатом и буржуазией^[183]. Мы еще вернемся к этому вопросу. Вся его банковская система, весь его продуктообмен – не что иное как мелкобуржуазная иллюзия. Теперь, когда он вынужден, для осуществления своих расплывчатых иллюзий, выступать в демократическом духе против всей буржуазной палаты и резко подчеркивать эту противоположность, палата поднимает крик о покушении на мораль и собственность.

Написано 3 августа 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 66, 5 августа 1848 г.

Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые

ДЕБАТЫ ПО ПОВОДУ ДЕЙСТВУЮЩЕГО ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА О ВЫКУПЕ

Кёльн, 4 августа. Берлинское собрание время от времени вытаскивает на свет всякую старо-прусскую грязь, и как раз теперь, когда черно-белое рыцарство с каждым днем становится все наглее, такого рода разоблачения весьма полезны.

На заседании 21 июля снова зашла речь о феодальных повинностях. Центральная комиссия, исходя из предложения одного депутата, высказалась зато, чтобы приостанавливать по требованию властей или по требованию одной из заинтересованных сторон неоконченные переговоры и судебные процессы по вопросам выкупа и по вопросам раздела общинных земель.

Депутат Диршке остановился на действующих до сих пор условиях выкупа. Сперва он подробно рассказал о том, как уже самый порядок выкупа приводит к обману крестьян.

«Так, например, возмещение за барщину» (Frohndienste^{109}) «установлено очень односторонне. Совсем не принято во внимание то, что оплата барщинного труда, которая в предыдущие столетия была установлена в размере 1 или 2 зильбергрошей, соответствовала тогдашним ценам на продукты и тогдашним отношениям; эта оплата могла считаться надлежащим эквивалентом производимой работы, так что ни помещик, ни обязанный крестьянин не получали особой выгоды. Но свободному наемному рабочему приходится платить теперь, вместо 2 зильбергрошей, 5–6 зильбергрошей в день. И вот, если от одной из заинтересованных сторон поступает заявление о выкупе, то после предварительного сведения барщинных дней к дням наемного труда получается разница, по крайнем мере, в 3 зильбергроша в день, – следовательно, за 50 дней в год должна быть установлена рента в 4–5 талеров, которая не под силу бедному крестьянину, так как часто он владеет едва лишь ¹/₄ моргена земли, а заработать достаточно на стороне не имеет возможности».

Это место речи г-на Диршке наводит на всякого рода размышления, которые говорят далеко не в пользу столь прославленного либерального законодательства 1807–1811 годов^[184].

Из этого прежде всего следует, что барщина (особенно в Силезии, о которой говорит г-н Диршке) вовсе не является вносимой в натуре рентой или платой за наследственную аренду, вовсе не является возмещением за пользование землей; вопреки гг. Патову и Гирке, барщина прямо «вытекает из сеньериальной власти и наследственной крепостной зависимости», и поэтому, на основании собственных принципов этих великих государственных мужей, она должна быть отменена безвозмездно.