Текст книги "Собрание сочинений. Том 5"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)

(Если сопоставить это заявление с докладной запиской г-на Ганземана Соединенному ландтагу и с тронной речью, то вообще трудно понять, каково же действительное положение вещей.)

Цешковский: «Я за предложение Гребеля, так как г-н Ганземан всегда дает нам только обещания и каждый раз, когда здесь ставится вопрос о финансах, ссылается на свои будущие объяснения, которых он так никогда и не представляет. Такая медлительность кажется тем более странной, что г-н Ганземан уже свыше 3 месяцев занимает пост министра».

Г-н Мильде, министр торговли, приходит, наконец, на помощь своему попавшему в тяжелое положение коллеге. Он умоляет Собрание все же не назначать комиссии. Он обещает самую большую откровенность со стороны министерства. Он взывает к тщательному изучению создавшегося положения. Но сейчас необходимо оказать поддержку правительству, так как оно занято именно тем, чтобы вывести государственный корабль из затруднительного положения, в котором он в настоящее время находится. Собрание, несомненно, протянет ему руку помощи. (Браво.)

Г-н Баумштарк также пытается оказать посильную поддержку г-ну Ганземану. Но министр финансов едва ли мог найти более неуклюжего и бестактного защитника:

«Министр финансов, который захотел бы скрывать состояние финансов, был бы плохим министром финансов. И если какой-либо министр финансов заявляет, что он даст соответствующие разъяснения, то мы должны считать его либо честным человеком, либо наоборот!! (Движение в зале.) Господа, я никого не оскорбил, я сказал: если какой-либо, а не: если данный министр финансов»!!!

Рейхенбах: Где они, эти прекрасные дни больших дебатов, вопросов о принципах и вопросов о доверии? Тогда г-н Ганземан ничего так страстно не желал, как ринуться в бой, а сейчас, когда случай для этого представился, да к тому же относящийся к его собственному ведомству, – теперь он уклоняется! Поистине, министры дают бесконечные обещания и выдвигают принципы лишь для того, чтобы несколько часов спустя отказаться от них. (Движение в зале.)

Г-н Ганземан ждет, не выступит ли кто-нибудь в его защиту. Но не находится никого, кто сделал бы это. Наконец, он с ужасом замечает, что поднимается депутат Баумштарк и, чтобы тот еще раз не объявил его «честным человеком», он сам спешит взять слово,

Вы ждете, что раздраженный, измученный булавочными уколами, истерзанный всей оппозицией лев Дюшатель покажет, наконец, всю свою мощь, что он повергнет в прах своих врагов, короче говоря, что он поставит вопрос о доверии? Увы, от былой твердости и отваги не осталось и следа, прежнее величие исчезло, как содержимое государственной казны в тяжелые времена!

С поникшей головой, униженный, непризнанный стоит перед нами великий финансист. Дело дошло до того, что он уже вынужден ссылаться на причины, да еще на какие причины!

«Каждый, кому приходилось заниматься финансами и множеством встречающихся при этом цифр (!!), должен знать, что разъяснение по финансовым вопросам не может быть сделано основательно в связи с какой-нибудь интерпелляцией, что налоговые вопросы настолько сложны, что о них ведутся прения в законодательных собраниях» (г-н Ганземан вспоминает о своих блестящих речах в блаженной памяти Соединенном ландтаге) «в течение многих дней и даже недель».

Но разве кто-либо требует основательного обсуждения? В первую очередь от г-на Ганземана потребовали простого заявления, простого «да» или «нет», по вопросу о налогах; далее от него потребовали согласия на назначение комиссии по проверке отчетности предшествовавшего управления государственным казначейством и прочего; а когда он отклонил и то и другое, ему указали на контраст между его прежними обещаниями и осторожным поведением в настоящее время.

И именно потому, что «разъяснения по финансовым вопросам со множеством встречающихся при этом цифр» требуют времени, именно поэтому комиссия и должна немедленно приступить к работе!

«Впрочем, если я ранее не поднимал финансовых вопросов, то на это имеется серьезная причина: я полагал, что если я немного подожду, то это окажет более благоприятное влияние на положение страны. Я надеялся, что в стране несколько восстановится спокойствие, а вместе с тем в известной мере восстановится и государственный кредит; я хочу, чтобы эта надежда но оказалась тщетной, и я убежден в том, что поступил правильно, не внеся эти законы на рассмотрение раньше».

Какие разоблачения! Значит, финансовые законы г-на Ганземана, которые должны укрепить государственный кредит, таковы, что угрожают подорвать государственный кредит! Г-н Ганземан считал за благо до поры до времени сохранять в секрете финансовое положение страны!

Если государство находится в таком положении, то со стороны г-на Ганземана безответственно делать такие неопределенные заявления вместо того, чтобы открыто заявить о положении финансов и с помощью самих фактов рассеять все сомнения и слухи. В английском парламенте после такого бестактного заявления немедленно был бы вынесен вотум недоверия.

Г-н Зиберт:

«До сих пор мы ничего не сделали. Все важные вопросы, как только дело доходило до их разрешения, снимались с обсуждения или откладывались, Мы до сих пор не приняли еще никакого решения, которое носило бы законченный характер, мы еще не довели ни одного дела до конца. Неужели и сегодня мы поступим так же, неужели мы опять отложим вопрос, поверив обещаниям? Кто поручится нам за то, что министерство продержится у власти еще неделю?»

Г-н Парризиус вносит поправку, в которой г-ну Ганземану предъявляется требование в течение 14 дней представить комиссии по проверке из 16 членов, которую надлежит избрать немедленно, необходимые данные об управлении финансами и государственной казной, начиная с 1840 года. Г-н Парризиус заявляет, что это – специальное поручение его избирателей: они желают знать, что стало с государственной казной, которая в 1840 г. насчитывала свыше 40 миллионов.

Эта поправка, еще более резкая, чем первоначальное предложение, казалось, должна была бы поднять на дыбы измученного Дюшателя. Теперь-то уж, вероятно, будет поставлен вопрос о доверии?

Как раз наоборот! Г-н Ганземан, который был против предложения, абсолютно ничего не имеет возразить против этой поправки с ее оскорбительным ультимативным требованием о сроке! Он замечает лишь, что это дело потребует необычайно много времени, и выражает сочувствие бедным членам комиссии, которым придется взять на себя такую малоприятную работу.

Далее были сделаны кое-какие замечания по вопросу о голосовании, причем дело не обошлось без нескольких нелестных слов по адресу г-на Ганземана. Затем происходит голосование, проваливаются различные мотивированные и немотивированные предложения о переходе к очередным делам, и поправка Парризиуса, которую поддерживает г-н Гребель, принимается почти единогласно.

Г-н Ганземан избежал решительного поражения только благодаря тому, что не оказал никакого сопротивления, только благодаря тому самоотречению, с которым он принял оскорбление со стороны Парризиуса. Униженный, сломленный, уничтоженный сидел он на своей скамье, похожий на лишенное листьев дерево, возбуждая жалость даже у самых закоренелых насмешников. Вспомним слова поэта:

Германцам но пристало

Над теми зло острить, кто ниц

Низвергнут с пьедестала!

^[140]

Отчет о второй половине заседания мы дадим завтра.

Написано Ф. Энгельсом. 12 июля 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 44, 14 июля 1848 г.

Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые

Г-н ФОРСТМАН О ГОСУДАРСТВЕННОМ КРЕДИТЕ

Кёльн, 13 июля. В своей речи на согласительном заседании 7-го с. м. г-н Форстман следующими неотразимыми аргументами рассеял сомнения бессовестных левых в устойчивости прусского государственного кредита:

«Благоволите сами решить, упало ли доверие к прусским финансам до нуля, если на вчерашней бирже 3¹/₂ %-е государственные бумаги, при учетной ставке в 5¹/₂ %, котировались в 72 % от номинала!»

Из этого видно, что г-н Форстман столь же слаб в вопросах биржевой спекуляции, как и в политической экономии. Если бы верна была предпосылка г-на Форстмана, что цена на государственные бумаги всегда обратно пропорциональна цене денег, то положение прусских 3¹/₂ %-х бумаг было бы действительно необыкновенно благоприятно, ибо в этом случае при учетной ставке в 5¹/₂ % они могли бы котироваться не в 72 %, а лишь в 63⁷/₁₁% от номинала. Но кто сказал г-ну Форстману, что подобная обратная зависимость существует в каждый данный момент при застое в делах, а не на протяжении 5—10 лет в среднем?

От чего зависит цена денег? От существующего в каждый данный момент соотношения между спросом и предложением, от имеющегося налицо недостатка или излишка денег. От чего зависит недостаток или излишек денег? От состояния промышленности в каждый данный момент, от застоя или процветания всего обмена в целом.

От чего зависит цена государственных бумаг? Точно так же от существующего в каждый данный момент соотношения между спросом и предложением. Но от чего зависит это соотношение? От очень многих, особенно для Германии чрезвычайно сложных условий.

Во Франции, Англии, Испании, вообще во всех странах, государственные бумаги которых обращаются на мировом рынке, государственный кредит имеет решающее значение. Но в Пруссии и в более мелких немецких государствах, бумаги которых котируются только на небольших местных биржах, государственный кредит играет лишь второстепенную роль. Здесь большая часть государственных бумаг служит не для спекуляции, а для надежного помещения капитала, для обеспечения их владельцу твердого дохода. Лишь относительно очень небольшая их часть поступает на биржи и в продажу. Почти вся сумма государственного долга находится в руках мелких рантье, вдов и сирот, опекунских советов и пр. Падение курса бумаг в связи с сокращением государственного кредита служит для этого разряда государственных кредиторов лишним основанием к тому, чтобы не продавать своих бумаг. Ренты хватает им только надо, чтобы просуществовать; продай они свои бумаги со значительной потерей, – и они разорены. Незначительное количество бумаг, циркулирующих на нескольких небольших местных биржах, разумеется, не может в такой степени подвергаться резким и быстрым колебаниям спроса и предложения, понижения и повышения, как огромная масса французских, испанских и прочих бумаг, являющихся главным образом предметом спекуляции и обращающихся на больших фондовых рынках мира в крупных суммах.

Поэтому случаи, когда капиталисты из-за недостатка денег бывают вынуждены сбывать свои бумаги по любой цене и тем самым понижать их курс, в Пруссии бывают редко, между тем как в Париже, Амстердаме и т. д. это– обычное явление, и как раз после февральской революции оно в гораздо большей степени повлияло на неслыханно быстрое обесценение французских государственных бумаг, чем падение государственного кредита.

К тому же в Пруссии запрещены фиктивные покупки («marches a terme»)^[141], составляющие в Париже, Амстердаме и т. д. главную массу биржевых сделок.

Ввиду такого совершенно различного коммерческого значения прусских ценных бумаг, имеющих обращение на местных рынках, и французских, английских, испанских и прочих, обращающихся на мировом рынке, ясно, что курс прусских бумаг никоим образом не отражает мельчайших политических осложнений в своем государстве в той мере, как ценные бумаги Франции и других стран, и что государственный кредит отнюдь не имеет такого решающего и быстрого слияния на курсы прусских государственных бумаг, как на бумаги других государств.

По мере того как Пруссия и мелкие немецкие государства втягиваются в колебания европейской политики, по мере того как возрастает власть буржуазии, прусские государственные бумаги, равно как и земельная собственность, теряют свой патриархальный, неотчуждаемый характер, втягиваются в обращение, превращаются в обыкновенный, часто переходящий из рук в руки предмет торговли, а со временем, быть может, смогут даже претендовать на скромное место на мировом рынке.

Из этих фактов следует:

Во-первых. Бесспорно, что в среднем, в течение известного продолжительного времени и при неизменном государственном кредите, курс государственных бумаг везде поднимается пропорционально падению процентной ставки, и наоборот.

Во-вторых. Во Франции, Англии и в других странах это соотношение существует даже для более коротких промежутков времени, так как там большая часть государственных бумаг находится в руках спекулянтов и так как часто из-за недостатка денег происходят вынужденные продажи, регулирующие каждый день соотношение между курсом бумаг и процентной ставкой. Поэтому здесь это соотношение часто действительно существует даже в каждый данный момент.

В-третьих. В Пруссии, наоборот, это соотношение наблюдается только в среднем за более продолжительные периоды времени, так как количество обращающихся на рынке государственных бумаг незначительно и биржевые сделки ограничены, так как продажи из-за недостатка денег, являющиеся, собственно, регуляторами этого соотношения, происходят редко, так как фондовые курсы на местных биржах обусловливаются прежде всего местными влияниями, тогда как цена денег определяется влиянием мирового рынка.

В-четвертых. Таким образом, когда г-н Форстман из соотношения между ценой денег и курсом государственных бумаг делает вывод о состоянии прусского государственного кредита, он обнаруживает только полное незнание дела. Курс 3¹/₂ %-х бумаг в 72 % от номинала при учетной ставке в 5¹/₂ % ничего не говорит в пользу прусского государственного кредита, принудительный же заем целиком свидетельствует против него.

Написано 13 июля 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 44, 14 июля 1848 г.

Перевод с немецкого

СОГЛАСИТЕЛЬНЫЕ ДЕБАТЫ

Кёльн, 14 июля. Сегодня мы переходим ко второй части согласительного заседания 7 июля. После столь неприятных для г-на Ганземана прений о финансовой комиссии господам министрам пришлось пережить еще целый ряд менее значительных огорчений. Это был день неотложных предложений и интерпелляций, день нападок и тяжких затруднений для министерства.

Депутат Вандер внес предложение, согласно которому чиновник, незаконно арестовавший какого-либо гражданина, обязан выплатить пострадавшему полное возмещение убытка и, кроме того, отбыть заключение, в четыре раза превышающее срок заключения того, кто был подвергнут им аресту.

Предложение, непризнанное неотложным, передается в специальную комиссию.

Министр юстиции Меркер заявляет, что принятие этого предложения не только не усилит предусмотренное существующим законодательством наказание чиновников, производящих незаконные аресты, а, напротив, смягчит его. (Браво.)

Г-н министр юстиции забыл только упомянуть, что по существующим, а именно старопрусским законам для чиновника почти невозможно арестовать кого-либо незаконно. Самый произвольный арест может быть оправдан на основании параграфов старого почтенного прусского права.

Кстати, мы обращаем внимание на весьма не парламентарный прием, к которому стали прибегать господа министры. Они выжидают, пока предложение не будет передано в специальную комиссию или отделение, а потом уже высказываются по этому поводу. Это дает им полную уверенность в том, что никто не сможет им возразить. Так поступил г-н Ганземан при обсуждении предложения г-на Борриса^{70}, так поступает сейчас и г-н Меркер. В Англии и Франции господ министров, которые стали бы так непозволительно вести себя в парламенте, совершенно по-иному призвали бы к порядку. Но в Берлине!

Г-н Шульце из Делича вносит предложение: потребовать от правительства немедленно внести в Собрание для обсуждения в отделениях все уже разработанные и еще разрабатываемые проекты органических законов.

В этом предложении снова содержится скрытый упрек правительству в бездеятельности или сознательном оттягивании внесения в Собрание органических законов, дополняющих конституцию. Упрек тем более чувствительный, что как раз в тоже самое утро были внесены на обсуждение два законопроекта, в том числе и законопроект о гражданском ополчении. Казалось бы, министр-президент, будь он немного энергичнее, должен был бы решительно отвергнуть это предложение. Но вместо этого он произносит лишь несколько общих фраз о стремлении правительства всячески идти навстречу справедливым пожеланиям Собрания – и предложение принимается большинством голосов.

Г-н Бессер делает запрос военному министру по поводу отсутствия воинского устава. Прусская армия – единственная, не имеющая подобного устава. Вследствие этого во всех воинских подразделениях, вплоть до рот и эскадронов, царит полный разнобой во взглядах на самые важные вопросы военной службы и, в частности, на вопрос о правах и обязанностях различных воинских чинов. Правда, существуют тысячи приказов, распоряжений и предписаний, но именно вследствие своей многочисленности, запутанности и противоречивости они более чем бесполезны. Кроме того, все эти документы проходят через ряд промежуточных инстанций и обрастают всевозможными дополнениями, пояснениями, комментариями и комментариями к комментариям, которые делают их совершенно неузнаваемыми. Такая путаница, разумеется, способствует произволу начальников, в то время как подчиненные от этого только страдают. Вследствие этого подчиненный не знает никаких прав, а только одни обязанности. Когда-то существовал воинский устав, который назывался уставом из свиной кожи, но в 20-х годах он был изъят из частного пользования. С тех пор ни один подчиненный не может ссылаться на него в защиту своих интересов, в то время как высшее начальство продолжает применять его против подчиненных! Точно так же обстоит дело и с уставом гвардейского корпуса, который никогда не доводился до сведения армии и который оставался совершенно недоступным для подчиненных, подвергавшихся тем не менее наказаниям согласно предписаниям устава! Господам штабным офицерам и генералам эта путаница, разумеется, только на руку, так как она позволяет им осуществлять самый необузданный произвол и жестокую тиранию. По младшие офицеры, унтер-офицеры и солдаты страдают от этого, и именно в их интересах г-н Бессер делает запрос генералу Шреккенштейну.

Можно себе представить, как изумлен был г-н Шреккенштейн, когда он услышал эти длинные излияния «бумагомараки», как любили выражаться в тринадцатом году! Как, прусская армия не имеет воинского устава? Какой вздор! Честное слово, прусская армия имеет самый лучший устав в мире и к тому же самый короткий, он состоит всего лишь из двух слов: «Подчиняться приказу!». Если солдат этой армии, «где нет рукоприкладства», получает тумаки, пинки и удары прикладом, или какой-нибудь только что выскочивший из кадетского корпуса молокосос лейтенант дергает его за бороду или дает ему щелчок по носу, и солдат на это пожалуется, то следует ответ: «Подчиняться приказу!». Если какой-нибудь подвыпивший майор, чтобы доставить себе особое развлечение после обеда, приказывает своему батальону маршировать по болоту, по пояс в воде и заставляет солдат выстраиваться там в каре, а подчиненный осмеливается жаловаться, то следует ответ: «Подчиняться приказу!». Если офицерам запрещается посещать то или иное кафе и они позволяют себе сделать по этому поводу замечание, то следует ответ: «Подчиняться приказу!». Это самый лучший из всех воинских уставов, так как он подходит для всех случаев.

Г-н Шреккенштейн – единственный из всех министров, который еще не пал духом. Солдат, который служил при Наполеоне, который в течение тридцати трех лет проходил прусскую военную муштру, которому не раз приходилось слышать свист пуль над головой, не испугается же в самом деле соглашателей и их интерпелляций! А тем более, когда грозит опасность великому правилу «подчиняться приказу!».

Господа, говорит он, мне уж это лучше знать. Мне виднее, что именно в этом деле надо изменить. Речь здесь идет о ломке, а ломку не надо производить, потому что восстановление – очень трудное дело. Военная система разработана Шарнхорстом, Гнейзенау, Бойеном и Грольманом, ей подчиняются 600000 вооруженных и обученных тактике граждан, и каждому гражданину она обеспечивает будущее, пока сохраняется дисциплина. Дисциплину же я намерен сохранить, и этим все сказано.

Г-н Бессер: Г-н Шреккенштейн совсем не ответил на вопрос. Но из его слов можно сделать заключение, что он считает, будто воинский устав подорвет дисциплину!

Г-н Шреккенштейн: Как я уже сказал, я буду делать то, что в данный момент необходимо для армии и идет на пользу службе.

Г-н Бенш: Мы имеем право, по крайней мере, требовать, чтобы г-н министр ответил нам хотя бы «да» или «нет» или заявил, что он не желает отвечать. До сих пор мы слышали лишь уклончивые ответы.

Г-н Шреккенштейн, раздраженно: Я не считаю полезным для службы обсуждать далее эту интерпелляцию.

Служба, всегда служба! Г-н Шреккенштейн все еще думает, что он является начальником дивизии и разговаривает со своими офицерами. Он воображает, что и в роли военного министра он обязан интересоваться только службой, а вовсе не правовым положением различных чинов армии по отношению друг к другу и уж во всяком случае не отношением армии к государству в целом и к его гражданам! Мы все еще живем во времена Бодельшвинга; дух старого Бойена безраздельно царит в военном министерстве.

Г-н Пегса делает запрос по поводу насилий, совершенных по отношению к полякам в Мельцыне^{71} 7 июня.

Г-н Ауэрсвальд отвечает, что он должен подождать подробных сообщений.

Итак, спустя целый месяц, т. е. через 31 день после этих событий, г-н Ауэрсвальд еще не имеет подробных сообщений! Замечательный способ управления!

Г-н Бенш делает запрос г-ну Ганземану: предполагает ли он в докладе о бюджете дать обзор управления Seehandlung с 1820 г. и государственным казначейством с 1840 года.

Г-н Ганземан заявляет под громкий смех присутствующих, что сможет дать ответ через неделю!

Г-н Бенш делает второй запрос по поводу поддержки эмиграции со стороны правительства.

Г-н Кюльветтер отвечает, что это общегерманское дело, и отсылает г-на Бенша к эрцгерцогу Иоганну.

Г-н Гребель делает запрос г-ну Шреккенштейну относительно чиновников военного ведомства, которые одновременно являются офицерами ландвера. На время учений ландвера они числятся на действительной службе и тем самым лишают других офицеров ландвера возможности проходить военное обучение. Он предлагает, чтобы эти чиновники были освобождены от службы в ландвере.

Г-н Шреккенштейн отвечает, что он выполнит свой долг и даже рассмотрит этот вопрос.

Г-н Фельдхаус интерпеллирует г-на Шреккенштейна относительно солдат, погибших 18 июня во время похода из Познани в Глогау^{72}, и о принятых мерах по наказанию виновных в этом варварстве.

Г-н Шреккенштейн: Этот случай имел место. Рапорт командира полка уже поступил. Рапорт главного командования, которое определило этапы похода, еще не получен. Ввиду этого я пока не могу определенно сказать, был ли нарушен походный порядок. Кроме того, здесь речь идет об обвинении офицера штаба, а такие обвинения всегда тягостны. Надеюсь, что «высокое общее собрание» (!!!) потерпит, пока поступят рапорты.

Г-н Шреккенштейн не характеризует это варварство как варварство, для него вопрос лишь в том, «подчинился ли» соответствующий майор «приказу». И какое значение имеет то, что 18 солдат самым жалким образом, подобно скоту, погибают на большой дороге, если только имеет место подчинение приказу!

Г-н Бенш, который сделал тот же запрос, что и г-н Фельдхаус, указывает: Я беру свой запрос обратно, поскольку он стал излишним, но требую, чтобы г-н военный министр назначил день, когда он даст ответ. Прошло уже три недели со времени этого события, и рапорты давным-давно могли бы уже поступить.

Г-н Шреккенштейн: Не было потеряно ни одной минуты, рапорты главного командования были затребованы немедленно.

Председатель хочет обойти вопрос.

Г-н Бенш: Я только прошу военного министра дать ответ и назначить для этого день.

Председатель: Угодноли г-ну Шреккенштейну…

Г-н Шреккенштейн: Совершенно невозможно предусмотреть, когда это будет сделано.

Г-н Гладбах: Параграф 28 регламента вменяет министрам в обязанность назначать день для ответа. Я также настаиваю на этом.

Председатель: Я еще раз спрашиваю г-на министра.

Г-н Шреккенштейн: Определенный день я назначить не могу.

Г-н Гладбах: Я настаиваю на своем требовании.

Г-н Темме: Я того же мнения.

Председатель: Быть может, г-н министр через две недели…

Г-н Шреккенштейн: Весьма возможно. Как только я установлю, имело ли место подчинение приказу, я дам ответ.

Председатель: Итак, через две недели.

Так г-н военный министр выполняет «свой долг» перед Собранием!

Г-н Гладбах делает еще один запрос министру внутренних дел относительно отстранения от должности не угодных народу чиновников и предварительных, лишь временных назначений на освободившиеся вакансии.

Г-н Кюльветтер даст в высшей степени неудовлетворительный ответ. Дальнейшие замечания г-на Гладбаха, несмотря на мужественный отпор, заглушаются ропотом, криками и шумом на скамьях правых, возмущенных подобной дерзостью.

Предложение г-на Берендса о том, чтобы ландвер, призванный для несения службы внутри страны, подчинить командованию гражданского ополчения, не признается неотложным и поэтому снимается. Затем начинается приятный обмен мнениями по поводу разных ухищрений, связанных с познанской комиссией. Буря запросов и неотложных предложений утихает; подобно легкому дуновению зефира и тихому журчанию ручейка на лугу, замирают последние примиряющие звуки знаменитого заседания 7 июля. Г-н Ганземан удаляется с утешительной мыслью, что шум и крики правых вплели несколько цветов в его терновый венец, а г-н Шреккенштейн самодовольно покручивает ус и бормочет: «Подчиняться приказу!»

Написано Ф. Энгельсом 14 июля 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 45, 15 июля 1848 г.

Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые

ДЕБАТЫ О ПРЕДЛОЖЕНИИ ЯКОБИ

Кёльн, 17 июля. Снова мы дождались, наконец, «больших дебатов», как выражается г-н Кампгаузен, дебатов, которые продолжались целых два дня.

Тема этих дебатов известна: выдвинутая правительством оговорка относительно немедленного вступления в силу решений Национального собрания и предложение Якоби о признании за Собранием права немедленно, не дожидаясь чьей-либо санкции, принимать решения, имеющие законную силу, но в то же время и о неодобрении постановления Собрания по вопросу о центральной власти^[142].

Уже одно то, что прения на эту тему были вообще возможны, вызовет недоумение у других народов. Но мы находимся в стране дубов и лип, и тут ничему не приходится особенно удивляться.

Народ посылает депутатов во Франкфуртское собрание с полномочием провозгласить Собрание верховной властью над всей Германией и всеми ее правительствами; в силу своего, переданного ему народом суверенитета Собрание должно принять решение о конституции Германии.

Но Собрание, вместо немедленного провозглашения своего суверенитета над отдельными германскими государствами и Союзным сеймом, трусливо обходит все вопросы, имеющие к этому отношение, и все время занимает нерешительную, колеблющуюся позицию.

Наконец, оно подходит к решающему вопросу – к назначению временной центральной власти. С виду независимо, а на деле идя на поводу у правительств, воздействующих на него через Гагерна, оно само выбирает заранее указанного ему правительствами имперского регента.

Союзный сейм признает состоявшееся избрание и в известной мере претендует на то, что только своим утверждением он придал этому законную силу.

Тем не менее из Ганновера и даже из Пруссии поступают возражения в форме оговорок, и оговорка Пруссии как раз легла в основу прений 11-го и 12-го.

На этот раз, следовательно, берлинская палата не так уж виновата в туманной расплывчатости прений. Виновато само колеблющееся, вялое, лишенное всякой энергии франкфуртское Национальное собрание, если его решения таковы, что о них трудно сказать что-нибудь, кроме переливания из пустого в порожнее.

Якоби мотивирует свое предложение кратко и с обычной для него четкостью. Он весьма затрудняет положение ораторов левой; он высказывает все, что можно сказать о данном предложении, если не касаться столь компрометирующей Национальное собрание истории возникновения центральной власти.

И действительно, левые депутаты не сказали после него почти ничего нового, а правым пришлось еще гораздо хуже: их выступления вылились либо в пустую болтовню, либо в юридические хитросплетения. Депутаты той и другой стороны без конца повторялись.

Депутату Шнейдеру принадлежит честь первому познакомить Собрание с аргументацией правых.

Он начал с основного аргумента, что внесенное предложение само себе противоречит. С одной стороны, оно признает суверенитет Национального собрания, а с другой – предлагает согласительной палате вынести Собранию порицание и таким образом поставить себя выше него. Порицание может быть вынесено только отдельным лицом, но не целым Собранием.

Этот тонкий аргумент, которым правая, очевидно, весьма гордится, ибо он проходит через все ее речи, выдвигает совершенно новую теорию. Согласно ей Собрание располагает меньшими правами по отношению к Национальному собранию, чем отдельное лицо.

За этим первым, основным аргументом последовал второй: республиканский. Германия состоит большей частью из конституционных монархий и должна поэтому иметь конституционного безответственного, а не республиканского ответственного верховного главу. Этот аргумент был отведен во второй день г-н ом Штейном: Германия, сказал он, по своему центральному политическому устройству всегда была республикой, правда, благонамеренной республикой.

«Мы получили», – сказал г-н Шнейдер, – «полномочие выработать соглашение о конституционной монархии, а франкфуртские депутаты получили аналогичное полномочие выработать по соглашению с германскими правительствами конституцию Германии».

Реакция выдает свои желания за уже свершившиеся факты. В те дни, когда дрожащий Союзный сейм созывал по требованию не имевшего никаких законных полномочий собрания, так называемого Предпарламента, германское Национальное собрание, – в те дни не было и речи о соглашении: созванное Национальное собрание считалось тогда суверенным. Но теперь положение изменилось. Июньские дни в Париже снова оживили надежды не только крупной буржуазии, но и сторонников ниспровергнутого режима. Каждый захолустный юнкер мечтает о восстановлении своего старого палочного режима, и от императорской резиденции в Инсбруке до родового замка Генриха LXXII уже раздается требование «соглашения о германской конституции». Правда, вину за это должно взять на себя само Франкфуртское собрание.