Текст книги "Собрание сочинений. Том 8"
Автор книги: Карл Генрих Маркс
Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 53 страниц)
III
ЗАГОВОР ШЕРВАЛЯ
Между тем Штибер сумел извлечь барыш из украденного сокровища. Полученные им 5 августа 1851 г. бумаги указали путь к открытию так называемого «немецко-французского заговора в Париже». Среди них имелось шесть отчетов виллих-шапперовского эмиссара Адольфа Майера, с пометкой: Париж, и пять отчетов Парижского руководящего округа Центральному комитету Виллиха – Шаппера. (Свидетельское показание Штибера в заседании от 18 октября.) Штибер предпринимает увеселительную дипломатическую поездку в Париж и там лично знакомится с великим Карлье, который только что доказал в нашумевшей афере с лотереей золотых слитков[294]294
О лотерее золотых слитков см. настоящий том, стр. 175–176.
[Закрыть], что хотя он и большой враг коммунистов, но в еще большей степени он друг чужой частной собственности.
«Вследствие этого я в сентябре 1851 г. поехал в Париж. Со стороны тогдашнего парижского префекта полиции Карлье мне была оказана самая предупредительная поддержка… Обнаруженные в лондонских письмах нити были при помощи французских полицейских агентов быстро и точно разысканы. Удалось выследить квартиры отдельных главарей заговора и установить наблюдение за всеми их шагами, в частности, за всеми их собраниями и за всей их перепиской. Там были обнаружены очень опасные вещи… Я должен был уступить требованиям префекта Карлье, и в ночь с 4 на 5 сентября были предприняты решительные действия». (Показание Штибера от 18 октября.)
В сентябре Штибер уехал из Берлина. Предположим, что это было 1 сентября. В Париж он прибыл в лучшем случае 2 сентября вечером. 4-го ночью были предприняты решительные действия. Таким образом, для переговоров с Карлье и для принятия необходимых мер оставалось 36 часов. В течение этих 36 часов были не только «выслежены» квартиры отдельных главарей, но и осуществлено «наблюдение» за всеми их шагами, всеми их собраниями, за всей их перепиской, что, разумеется, было сделано лишь после того, как были «выслежены их квартиры». Прибытие Штибера не только вызывает чудодейственную «быстроту и точность французских полицейских агентов», оно заставляет и конспирирующих главарей быть «предупредительными» и в течение 24 часов совершить столько шагов, устроить столько собраний, написать столько писем, что уже на следующий вечер против них можно было предпринять решительные действия.
Однако мало того, что 3-го выслеживаются квартиры отдельных главарей и устанавливается наблюдение за всеми их шагами, собраниями и письмами.
«Французским полицейским агентам», – показывает под присягой Штибер, – «удается присутствовать на заседаниях заговорщиков и узнать их решения относительно образа действий в будущей революции».
Итак, едва только полицейские агенты устанавливают наблюдение за собраниями, как им посредством наблюдения удается присутствовать на них, едва только они попадают на какое-нибудь заседание, как оно превращается в ряд заседаний, едва только состоится несколько заседаний, как дело уже доходит до принятия решений относительно образа действий в будущей революции – и все это в один и тот же день! В тот самый день, когда Штибер знакомится с Карлье, полицейский персонал Карлье узнает квартиры отдельных главарей, последние знакомятся с полицейским персоналом Карлье, приглашают этот персонал в тот же день на свои заседания, устраивают ему в угоду в тот же день целый ряд заседаний и не могут расстаться с ним до тех пор, пока не принимаются в спешном порядке решения об образе действий в ближайшей революции.
Как бы ни был предупредителен Карлье, – а никто не может усомниться в его предупредительной готовности за три месяца до государственного переворота раскрыть коммунистический заговор, – Штибер приписывает ему больше, чем он мог дать. Штибер требует полицейских чудес, он не только требует их, он также верит в них; он не только верит в них, но и подтверждает их под присягой.
«Когда было приступлено к делу», т. е. к решительным действиям, «я лично вместе с одним французским комиссаром в первую очередь арестовал опасного Шерваля, главного вожака французских коммунистов. Он оказал ожесточенное сопротивление, и с ним завязалась упорная борьба».
Таково показание Штибера от 18 октября.
«Шерваль совершил в Париже на меня покушение, и притом в моей собственной квартире, в которую он пробрался ночью; во время возникшей между нами борьбы была ранена моя жена, которая поспешила мне на помощь».
Таково другое показание Штибера от 27 октября. В ночь с 4-го на 5-е Штибер предпринимает решительные действия против Шерваля, между ними завязывается рукопашная борьба, в которой сопротивление оказывает Шерваль. В ночь с 3-го на 4-е Шерваль предпринимает решительные действия против Штибера, между ними завязывается рукопашная борьба, в которой сопротивление оказывает Штибер. Но ведь именно 3-го между заговорщиками и полицейскими агентами еще господствовало то entente cordiale {сердечное согласие. Ред.}, благодаря которому за один день могло быть так много совершено. Теперь же оказывается, что не только Штибер раскрыл 3-го числа замыслы заговорщиков, но и заговорщики 3-го же также раскрыли замыслы Штибера. В то время, когда полицейские агенты Карлье обнаружили квартиры заговорщиков, заговорщики обнаружили квартиру Штибера. В то время как Штибер по отношению к заговорщикам играл роль «наблюдателя», они по отношению к нему играли активную роль. В то время как ему грезится их заговор против правительства, они занимаются организацией покушения на его собственную персону.
В своем показании от 18 октября Штибер далее говорит:
«Во время этой борьбы» (когда Штибер был наступающей стороной) «я заметил, что Шерваль пытался сунуть в рот бумагу и проглотить ее. Мне с трудом удалось спасти половину этой бумаги, другую половину он успел съесть».
Бумага, следовательно, была у Шерваля во рту между зубами, ибо только одна ее половина была спасена, другую же он успел съесть. Штибер и его сообщник – полицейский комиссар или кто-либо другой – могли спасти другую половину, только засунув свои руки в пасть «опасного Шерваля». Лучшим способом, каким Шерваль мог защититься от подобного нападения, было кусаться, и действительно, как сообщали парижские газеты, Шерваль укусил г-жу Штибер. Но при этой сцене со Штибером присутствовала не его жена, а полицейский комиссар. Ведь Штибер заявляет, что г-жа Штибер была ранена при покушении, произведенном на него Шервалем в его собственной квартире, когда она поспешила ему на помощь. Если сопоставить показания Штибера с сообщением парижских газет, то создастся впечатление, что Шерваль в ночь с 3-го на 4-е укусил г-жу Штибер, чтобы спасти бумаги, которые г-н Штибер вырывал у него изо рта с 4-го на 5-е. Штибер ответит нам: Париж – город чудес и уже Ларошфуко говорил, что во Франции все возможно.
Если мы на один момент откажемся от веры в чудеса, то выяснится, что первые чудеса произошли потому, что Штибер собрал и втиснул в один день, 3 сентября, целый ряд действий, которые отделены друг от друга продолжительными промежутками времени, а последние чудеса получились оттого, что различные происшествия, которые произошли в один вечер и в одном месте, он распределил между двумя разными ночами и двумя разными местами. Противопоставим его россказням из «Тысячи и одной ночи» действительные факты. Но прежде приведем еще одно чудесное обстоятельство, хотя оно и не является чудом. Штибер вырвал половину проглатываемой Шервалем бумаги. Что заключалось в этой спасенной половине? Все, что искал Штибер.
«Эта бумага», – показывает он под присягой, – «содержит чрезвычайно важную инструкцию для эмиссара Гиппериха в Страсбурге и его подробный адрес».
Перейдем теперь к фактам.
Мы узнаем от Штибера, что 5 августа 1851 г. он получил упакованный в прочную клеенку архив Дица. 8 или 9 августа 1851 г. в Париже появился некий Шмидт. Шмидт – это, по-видимому, незаменимая фамилия для путешествующих инкогнито прусских полицейских агентов. Под именем Шмидт Штибер в 184-5—1846 гг. совершает путешествие по горам Силезии, под именем Шмидт его лондонский агент Флёри в 1851 г. совершает путешествие в Париж. Он разыскивает здесь отдельных главарей виллих-шапперовского заговора и, прежде всего, обнаруживает Шерваля. Он рассказывает, будто бежал из Кёльна и спас местную союзную кассу в 500 талеров. Он удостоверяет свою личность мандатами из Дрездена и из различных других мест, заводит речь о реорганизации Союза, об объединении различных партий, ибо расколы-де вызваны разногласиями чисто личного характера, – полиция уже тогда проповедовала единство и примирение, – и обещает употребить упомянутые 500 талеров на то, чтобы вновь привести Союз в цветущее состояние. Мало-помалу Шмидт знакомится с отдельными главарями виллих-шапперовских общин Союза в Париже. Он не только узнает их адреса, по посещает их, шпионит за их перепиской, Наблюдает за их шагами, проникает на их заседания, подстрекает их как agent provocateur {провокатор. Ред.}. Особенно бахвалится Шерваль и тем больше, чем больше похвал расточает ему Шмидт, как неведомой еще величине Союза, «главному вожаку», который до сих пор сам не сознавал собственного значения, что уже бывало со многими великими людьми. Однажды вечером, когда Шмидт вместе с Шервалем направлялся на заседание Союза, Шерваль прочитал ему свое знаменитое письмо к Гиппериху, прежде чем его отправить. Так Шмидт узнал о существовании Гиппериха. «Коль скоро Гипперих вернулся в Страсбург», – заметил Шмидт, – «давайте тотчас же пошлем ему доверенность на получение тех 500 талеров, которые находятся в Страсбурге. Вот вам адрес того человека, у которого хранятся эти деньги, Вы же дайте мне адрес Гиппериха для того, чтобы послать в качестве подтверждения тому человеку, к которому явится Гипперих». Так Шмидт получил адрес Гиппериха. В тот самый вечер, когда Шерваль отправил Гиппериху письмо, спустя четверть часа Гипперих был арестован, согласно указанию, переданному по телеграфу; у него на квартире был произведен обыск и знаменитое письмо было перехвачено. Гиппериха арестовали до ареста Шерваля.
Вскоре после этого Шмидт сообщил Шервалю, что в Париж прибыл прусский полицейский шпик по имени Штибер. Он, Шмидт, не только узнал его квартиру, но и слышал от гарсона из кафе, расположенного напротив, что Штибер договаривался об аресте его, Шмидта. Шерваль – именно тот человек, сказал он, который может проучить этого жалкого прусского полицейского. «Я выброшу его в Сену», – отвечает Шерваль. Они условились проникнуть на следующий день в квартиру Штибера, под каким-нибудь предлогом убедиться в его присутствии и запомнить его приметы. На следующий вечер оба наши героя действительно предприняли этот поход. По дороге Шмидт заметил, что будет лучше, если Шерваль войдет в дом, а он останется сторожить, прохаживаясь перед домом. «Ты спросишь у портье, дома ли Штибер», – продолжал он, – «и скажешь Штиберу, если он впустит тебя, что ты хотел бы поговорить с г-ном Шперлингом и спросить его, привез ли он ожидаемый из Кёльна вексель. Кстати, еще: твоя белая шляпа обращает на себя внимание, у нее слишком демократический вид. Вот что! Надень мою черную!» Они обмениваются шляпами. Шмидт остается караулить, Шерваль же звонит и оказывается в помещении, где живет Штибер. Портье сказал, что Штибера, наверное, нет дома, и Шерваль хотел было уже уйти, как с лестницы раздается женский голос: «Да, Штибер дома». Шерваль идет на голос и оказывается перед субъектом в зеленых очках, который называет себя Штибером. Шерваль произносит условленную фразу насчет векселя и Шперлинга. «Так нельзя», – живо перебивает его Штибер, – «Вы приходите сюда в дом, спрашиваете меня, Вам указывают квартиру, затем Вы собираетесь уходить и т. д. Это кажется мне в высшей степени подозрительным». Шерваль грубо отвечает. Штибер звонит. немедленно появляются несколько молодчиков и окружают Шерваля; Штибер хватается за карман его сюртука, из которого торчит письмо. Правда, это была не инструкция Шерваля Гиппериху, но все же письмо Гиппериха Шервалю. Шерваль пытается съесть письмо, Штибер лезет ему в рот. Шерваль кусается, толкается, наносит удары. В то время как Штибер-супруг стремится спасти одну половину письма, его дражайшая половина стремится спасти другую половину и за свое служебное усердие получает ранение. Шум, вызванный этой сценой, привлекает различных жильцов, появившихся из своих квартир. Тем временем один из штиберовских молодчиков бросил через перила лестницы золотые часы, и в ответ на крик Шерваля: «Mouchard!» {«Шпик!» Ред.} – Штибер и компания вопят: «Au vo-leur!» {«Держи вора!» Ред.}. Портье приносит золотые часы, и крик: «Au voleur!» становится всеобщим. Шерваля арестовывают; у дверей он уже не застает своего друга Шмидта, но зато находит там 4–5 солдат, которые берут его под стражу.
Перед фактами исчезают все чудеса, которые подтвердил под присягой Штибер. Его агент Флёри действовал в течение более чем трех недель; он не только раскрыл нити заговора, он помогал их плести; Штиберу оставалось лишь приехать из Берлина и воскликнуть: Veni, vidi, vici! {Пришел, увидел, победил! Ред.} Он мог преподнести в дар Карлье готовый заговор. От Карлье потребовалась только «предупредительная готовность» предпринять решительные действия. Г-же Штибер не было надобности быть 3-го укушенной Шервалем, потому что г-н Штибер залез последнему в рот 4-го. Адресу Гиппериха и важной инструкции незачем было, подобно Ионе, вылезшему из чрева кита, вылезать целыми из пасти «опасного Шерваля», после того как они были наполовину съедены. Единственное, что остается достойным чудес, это вера в чудеса присяжных, которым Штибер осмелился с серьезным видом выкладывать свои лживые выдумки. Поистине вот чистокровные носители «ограниченного разума верноподданных»! {Выражение прусского министра фон Рохова. Ред.}
«В тюрьме Шерваль», – показывает под присягой Штибер (заседание от 18 октября), – «после того как я представил ему к его величайшему изумлению все подлинные сообщения, которые он посылал в Лондон, и после того как он убедился, что я все знаю, чистосердечно во всем мне сознался».
То, что Штибер вначале предъявил Шервалю, ни в коем случае не было подлинными сообщениями, посланными последним в Лондон. Их Штибер лишь впоследствии выписал из Берлина вместе с другими документами из архива Дица. Вначале же им было предъявлено Шервалю только что полученное Шервалем циркулярное письмо, подписанное Освальдом Дицем, и несколько последних писем Виллиха. Каким образом удалось Штиберу их заполучить? В то время, когда Шерваль кусался и дрался со Штибером и его супругой, бравый Шмидт-Флёри кинулся к мадам Шерваль, англичанке; он сказал ей – Флёри, немецкий купец в Лондоне, говорит, конечно, по-английски, – что ее муж арестован, что опасность велика и что она может отдать ему бумаги Шерваля, чтобы они не скомпрометировали его еще более, и что Шерваль поручил ему передать их третьему лицу. В доказательство того, что он действительный посланец, он показывает белую шляпу, которую он взял у Шерваля, потому что у нее был слишком демократический вид. Флёри получил письма от мадам Шерваль, а Штибер получил их от Флёри.
Во всяком случае Штибер располагал теперь более благоприятной операционной базой, чем прежде в Лондоне. Бумаги Дица он мог украсть, показания же Шерваля он мог сфабриковать. И вот он заставляет своего Шерваля (заседание от 18 октября) рассказывать «о его связях с Германией» следующее:
«Он-де долгое время проживал в Рейнской области и в 1848 г., в частности, был в Кёльне. Там он познакомился с Марксом и был принят последним в Союз, распространению которого он затем ревностно содействовал в Париже, на основе уже имевшихся там элементов».
Шерваль был принят в Союз в 1846 г. в Лондоне Шаппером и по рекомендации Шаппера, в то время как Маркс тогда находился в Брюсселе и вообще даже не был членом Союза[295]295
См. примечание 284.
[Закрыть]. Шерваль, таким образом, не мог быть принят Марксом в тот же Союз в 1848 г. в Кёльне.
Когда вспыхнула мартовская революция, Шерваль приехал на несколько недель в Рейнскую Пруссию, но вернулся оттуда обратно в Лондон, где проживал безвыездно с конца весны 1848 до лета 1850 года. Он, следовательно, не мог в это же время «ревностно содействовать распространению Союза в Париже»; или, может быть, Штибер, совершающий хронологические чудеса, также в состоянии совершать и пространственные чудеса и даже третьих лиц наделять свойством вездесущности.
Маркс только после своей высылки из Парижа в сентябре 1849 г., когда он вступил в Лондоне в Общество рабочих на Грейт-Уиндмилл-стрит, среди сотни других рабочих весьма поверхностно познакомился также и с Шервалем. Он не мог, следовательно, познакомиться с ним в 1848 г. в Кёльне.
Шерваль первоначально по всем этим пунктам сказал Штиберу правду. Штибер пытался принудить его дать ложные показания. Достиг ли он своей цели? За это говорят только собственные показания Штибера, что является, следовательно, минусом. Для Штибера все дело, конечно, заключалось в том, чтобы поставить Шерваля в вымышленную связь с Марксом и тем самым создать искусственную связь между кёльнскими обвиняемыми и парижским заговором.
Как только Штибер становится перед необходимостью вдаваться en detail {в подробностях. Ред.} в вопрос о связях и переписке Шерваля и его товарищей с Германией, он остерегается даже упомянуть о Кёльне, но зато он самодовольно распространяется о Хеке в Брауншвейге, Лаубе в Берлине, Рейнингере в Майнце, Тице в Гамбурге и т. д. и т. д. – одним словом, о партии Виллиха– Шаппера. Эта партия, говорит Штибер, имела «в своих руках архив Союза». – По недосмотру архив из ее рук перешел в его руки. В этом архиве он не нашел ни одной строчки, которую Шерваль направил бы до раскола лондонского Центрального комитета, до 15 сентября 1850 г., в Лондон или вообще лично Марксу.
Через Шмидта-Флёри он обманным образом выманил у г-жи Шерваль бумаги ее мужа. Но он опять-таки не нашел ни строчки, которую Шерваль получил бы от Маркса. Чтобы помочь этому горю, Штибер заставляет Шерваля написать под диктовку,
«что у него с Марксом были натянутые отношения, потому что последний, несмотря на то что Центральный комитет находился в Кёльне, требовал, чтобы корреспонденция велась также и с ним».
Если Штибер не мог обнаружить переписки между Марксом и Шервалем до 15 сентября 1850 г., то это происходит просто оттого, что после 15 сентября 1850 г. Шерваль прервал всякую переписку с Марксом. Pends-toi, Figaro, tu n'aurais pas invente cela!{28}
Материалы, которые прусское правительство наскребло против обвиняемых за время полуторагодичного следствия, частично с помощью самого Штибера, опровергали наличие какой-либо связи обвиняемых с парижской общиной и с немецко-французским заговором.
Обращение лондонского Центрального комитета от июня 1850 г. доказывало, что парижская община была распущена до раскола Центрального комитета. Шесть писем из архива Дица доказывали, что после перенесения Центрального комитета в Кёльн парижские общины были вновь организованы эмиссаром партии Виллиха – Шаппера А. Майером. Письма Парижского руководящего округа из того же архива доказывали, что этот округ находился в резко враждебных отношениях с кёльнским Центральным комитетом. Наконец, французский обвинительный акт доказывал, что все, что инкриминировалось Шервалю и его товарищам, произошло только в 1851 году. Поэтому Зедт (заседание от 8 ноября), несмотря на штиберовские разоблачения, счел для себя лучшим сделать лишь тонкий намек на то, что партия Маркса, возможно, когда-то, каким-то образом была замешана в каком-то заговоре в Париже, заявив, однако, что ни о времени этого заговора, ни о самом этом заговоре ничего больше неизвестно, кроме того только, что Зедт, по указанию начальства, считает его возможным. Можно судить о тупоумии немецкой прессы, которая рассказывает сказки о проницательности Зедта!
Прусская полиция de longue main {с давних пор, давно. Ред.} пыталась изобразить публике Маркса, а через Маркса и кёльнских обвиняемых лицами, замешанными в немецко-французском заговоре. Во время разбора дела Шерваля полицейский шпион Бекман послал в «Kolnische Zeitung» следующую заметку, помеченную: Париж, 25 февраля 1852 года:
«Несколько обвиняемых скрылось, среди них некий А. Майер, которого изображают как агента Маркса и компании».
«Kolnische Zeitung» после этого поместила заявление Маркса, в котором говорилось, что «А. Майер – один из интимнейших друзей г-на Шаппера и бывшего прусского лейтенанта Виллиха и что для него, Маркса, он совершенно чужой». Теперь сам Штибер заявляет в своем показании от 18 октября 1852 г., что «исключенные партией Маркса 15 сентября 1850 г. в Лондоне члены Центрального комитета послали А. Майера во Францию» и т. д., и даже ссылается на переписку А. Майера с Шаппером – Виллихом.
Один из членов «партии Маркса», Конрад Шрамм, был в сентябре 1851 г., в связи с преследованиями иностранцев, арестован в Париже в кафе вместе с 50–60 другими присутствовавшими там посетителями; его продержали под арестом почти два месяца по обвинению в участии в заговоре, руководимом ирландцем Шервалем. 16 октября в тюрьме полицейской префектуры его посетил один немец, который обратился к нему со следующими словами:
«Я прусский чиновник. Вы знаете, что во всех частях Германии, особенно в Кёльне, были произведены многочисленные аресты вследствие раскрытия коммунистического общества. Одного упоминания имени в письме достаточно, чтобы вызвать арест соответствующего лица. Правительство до известной степени находится в затруднительном положении благодаря большому числу арестованных, относительно которых оно не знает, имеют ли они какое-нибудь отношение к этому делу или нет. Нам известно, что Вы не принимали, участия в complot franco-allemand {французско-немецком заговоре. Ред.} и что, напротив, Вы хорошо знакомы с Марксом и Энгельсом и, без сомнения, осведомлены о всех деталях немецкого коммунистического объединения. Вы чрезвычайно обязали бы нас, если бы могли дать нам необходимые сведения об этом и захотели бы более точно указать тех лиц, которые виновны или невиновны. Этим Вы могли бы содействовать освобождению многих людей. Если Вы хотите, то мы можем составить акт по поводу Вашего заявления. Вам нечего опасаться такого заявления» и т. д.
Шрамм, конечно, указал на дверь этому медоточивому чиновнику прусского государства, выразил протест французскому министерству против подобных посещений и был в конце октября выслан из Франции.
О том, что Шрамм принадлежал к «партии Маркса», прусская полиция знала из найденного у Дица заявления о выходе из Общества рабочих. О том, что «партия Маркса» не имела никакого касательства к заговору Шерваля, прусская полиция сама призналась Шрамму. Если и могла быть доказана связь между «партией Маркса» и заговором Шерваля, то это не могло произойти в Кёльне, а только в Париже, где одновременно с Шервалем сидел под арестом член этой партии. Но прусское правительство больше всего боялось очной ставки между Шервалем и Шраммом, так как эта очная ставка заранее уничтожила бы все результаты, которые оно надеялось извлечь против кёльнских обвиняемых из парижского процесса. Освобождая Шрамма, французский судебный следователь тем самым вынес вердикт, признающий, что кёльнский процесс не имеет ничего общего с парижским заговором.
Штибер делает последнюю попытку:
«Что касается вышеупомянутого главаря французских коммунистов, Шерваля, то долгое время безуспешно старались разузнать, кто, собственно, такой этот Шерваль. Наконец, из конфиденциального заявления, сделанного самим Марксом одному полицейскому агенту, выяснилось, что это – человек, который в 1845 г. бежал из ахенской тюрьмы, где он содержался за подделку векселей, в 1848 г. во время тогдашних беспорядков был принят Марксом в Союз и отправился в качестве эмиссара Союза в Париж».
Маркс не мог сообщить полицейскому агенту Штибера, этому spiritus familiaris {семейному гению, хранителю домашнего очага. Ред.}, что он в 1848 г. принял в Кёльне Шерваля в Союз, в который Шаппер принял его уже в 1846 г. в Лондоне, или что он заставлял его жить в Лондоне и в то же самое время лично вести пропаганду в Париже, так же как и не мог он до показания Штибера сообщить его alter ego {второму «я». Ред.}, собственно полицейскому агенту, что Шерваль в 1845 г. сидел в Ахене в тюрьме и подделывал векселя, ибо он узнал об этом именно из показания Штибера. Подобного рода hysteron proteron{29} позволительна разве какому-нибудь Штиберу. Античный мир оставил после себя умирающего гладиатора, прусское государство оставляет после себя присягающего Штибера{30}.
Итак, долгое, очень долгое время безуспешно старались разузнать, кто, собственно, такой Шерваль. Вечером 2 сентября Штибер прибыл в Париж. Вечером 4-го Шерваль был арестован, вечером 5-го его привели из его камеры в тускло освещенное помещение. Там был Штибер, а рядом со Штибером находился еще французский полицейский чиновник, эльзасец, который хотя и говорил на ломаном немецком языке, но прекрасно понимал немецкую речь и обладал полицейской памятью; притворно подобострастный берлинский полицейский советник показался ему не особенно приятным. Итак, в присутствии этого французского чиновника произошел следующий разговор:
Штибер, по-немецки: «Послушайте, г-н Шерваль, мы прекрасно знаем, что означают Ваша французская фамилия и ирландский паспорт. Мы Вас знаем, Вы житель Рейнской Пруссии. Вас зовут К., и только от Вас самого зависит избавить себя от всяких последствий; этого можно достичь тем, что Вы совершенно откровенно нам во всем признаетесь» и т. д. и. т. д.
Шерваль ответил отказом.
Штибер: «Такие-то и такие-то лица, которые подделывали векселя и бежали из прусских тюрем, были выданы французскими властями Пруссии, и поэтому я еще раз повторяю Вам, подумайте, здесь дело идет о 12 годах одиночного заключения».
Французский полицейский чиновник: «Мы дадим этому человеку время, пусть он поразмыслит в своей камере».
Шерваля отвели обратно в его камеру.
Штибер, конечно, не мог говорить напрямик, он не мог признаться публике, что он пытался вынудить у Шерваля ложные показания, пугая его призраком выдачи и двенадцатилетнего одиночного заключения.
Однако Штибер все еще не разузнал, кто, собственно, такой Шерваль. Перед присяжными он все еще называет его Шервалем, а не К. Более того. Он не знает также, где, собственно, находится Шерваль. В заседании от 23 октября он все еще предполагает, что тот находится в Париже. В заседании от 27 октября прижатый к стене вопросом адвоката Шнейдера II: «Не находится ли неоднократно упоминавшийся Шерваль в настоящее время в Лондоне?», Штибер ответил, что «он не может сообщить по этому поводу никаких сведений, а может лишь повторить слух, будто Шерваль скрылся в Париже».
Прусское правительство постигла его обычная участь: оно было одурачено. Французское правительство разрешило ему таскать из огня каштаны немецко-французского заговора, но не разрешило ему их есть. Шерваль сумел снискать к себе расположение французского правительства; и оно предоставило ему возможность через несколько дней по окончании разбирательства дела в парижском суде присяжных бежать вместе с Гипперихом в Лондон. Прусское правительство рассчитывало приобрести в лице Шерваля орудие для кёльнского процесса, но оно лишь завербовало еще одного агента для французского правительства[296]296
В памфлете «Господин Фогт», в приложениях к нему, а также в послесловии к изданию 1875 г. работы «Разоблачения о кёльнском процессе коммунистов» Маркс приводит дополнительные фактические данные, разоблачающие Шерваля как шпиона и провокатора. Шерваль, согласно этим данным, был агентом прусского посланника в Париже и одновременно французским шпионом; его побег из тюрьмы был совершен с ведома французской и прусской полиции. По прибытии в Лондон он был в мае 1852 г. принят в руководимое Шаппером Просветительное общество немецких рабочих, но был вскоре изгнан из Общества в связи с раскрытием его провокаторской роли в деле о так называемом немецко-французском заговоре (см. примечание 117).
[Закрыть].
За день до мнимого бегства Шерваля к нему явился некий прусский faquin {проходимец, нахал. Ред.} в черном фраке, манжетах, с черными торчащими усами, с коротко подстриженными редкими седеющими волосами, одним словом, недурной собой мужчина, который потом был ему представлен как полицейский лейтенант Грейф и сам вслед за тем также отрекомендовался Грейфом. К Шервалю Грейф был допущен по пропуску, который он получил непосредственно от министра полиции в обход префекта полиции. Министру полиции улыбалась мысль провести любезных его сердцу пруссаков.
Грейф: «Я прусский чиновник, присланный сюда, чтобы вступить с Вами в переговоры; Вам никогда не выйти отсюда без нас. Я делаю Вам предложение. Потребуйте в заявлении на имя французского правительства, чтобы Вас выдали Пруссии; согласие на это нам заранее обещано. Вы нам там нужны в качестве свидетеля в Кёльне. Когда вы исполните свой долг и дело будет кончено, мы выпустим Вас под честное слово на свободу».
Шерваль: «Я и без вас выйду».
Грейф, уверенно: «Это невозможно!»
Грейф вызвал также Гиппериха и предложил ему поехать на пять дней в Ганновер в качестве коммунистического эмиссара. И это предложение также не имело успеха. На следующий день Шерваль и Гипперих бежали. Французские чиновники ухмылялись, депеша об этом несчастном происшествии была уже отправлена в Берлин, а Штибер 23 октября все еще показывал под присягой, что Шерваль находится в Париже; даже 27 октября он не мог сообщить никаких сведений и только по слухам знал, что Шерваль скрылся «в Париже». Тем временем полицейский лейтенант Грейф во время судебного разбирательства в Кёльне три раза посетил Шерваля в Лондоне, между прочим, чтобы выведать у него парижский адрес Нетте, у которого рассчитывали купить свидетельское показание против кёльнцев. Но из этого ничего не вышло.
У Штибера имелись основания оставлять в тени свои отношения с Шервалем. Поэтому К-р все еще остается Шервалем, пруссак остался ирландцем, и Штибер и по сей день еще не знает, где находится Шерваль и «кто, собственно, такой Шерваль»{31}.
В переписке Шерваля с Гипперихом трио Зеккендорф – Зедт – Штибер приобрело, наконец, то, что ему было нужно:
«Мне образцом был Карл Моор И Ганс по кличке живодер»[298]298
Из стихотворения Гейне «Бежал я от жестокой прочь».
[Закрыть].
Для того чтобы письмо Шерваля к Гиппериху как следует запечатлелось в неподатливых мозгах 300 главных налогоплательщиков, которые представляют суд присяжных, оно удостоилось чести быть прочитанным три раза. За его простодушным цыганским пафосом всякий сведущий человек тотчас же распознал бы уловки шута, старающегося казаться страшным самому себе и другим.
Далее, Шерваль и его товарищи разделяли общие надежды демократии на чудодейственную силу второго воскресенья мая 1852 года[299]299
См. примечание 150.
[Закрыть]; они решили принять в этот день участие в революционных событиях. Шмидт-Флёри постарался придать этой навязчивой идее форму плана. Таким образом Шерваль и К° подпали под юридическую категорию заговора. Так с их помощью были добыты доказательства того, что если кёльнские обвиняемые и не составили заговора против прусского правительства, то во всяком случае против Франции партией Шерваля, очевидно, был составлен заговор.
