Текст книги "Собрание сочинений. Том 8"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Ибо Готфрид наш был гибок словно тростник; он то выступал вперед, то прятался на задний план, то брался за предприятие, то отрекался от него – в зависимости от того, куда, по его мнению, дул ветер народных чувств. Позволив эстетствующей буржуазии устраивать в Лондоне в честь его, мученика революции, официальные торжества и празднества, – он в то же время за спиной этой буржуазии уже находился в запретных сношениях с эмигрантскими низами, представляемыми Виллихом. Живя в условиях, которые, по сравнению с его скромным положением в Бонне, могли считаться блестящими, он в то же время писал в Сент-Луис, что он живет, как подобает «представителю бедноты». Итак, он соблюдал установленный этикет по отношению к буржуазии и в то же время почтительно расшаркивался перед пролетариатом. Но будучи человеком, у которого сила воображения значительно преобладала над голосом рассудка, он не мог избежать грубости и высокомерия выскочки, что оттолкнуло от него не одного чопорного добродетельного мужа эмиграции. Весьма характерной для него была его статья в «Kosmos» по поводу промышленной выставки. Больше всего его поразило огромное зеркало, выставленное в Хрустальном дворце. Объективный мир сводится у него к зеркалу, субъективный мир – к фразе. Якобы для того, чтобы раскрыть красивую сторону всех вещей, он кокетничает^{13} с ними и это кокетничание называет смотря по надобности то поэзией, то жертвоприношением, то религией. В сущности говоря, все это ему нужно лишь для того, чтобы кокетничать с самим собой. При этом он не в силах избежать того, чтобы на практике выступила наружу некрасивая сторона, когда воображение прямо превращается в лживость, а экстравагантность – в подлость. Впрочем, можно было заранее предсказать нашему Готфриду, что коль скоро он попал в руки таких многоопытных паяцев, как Густав и Арнольд, ему придется скинуть с себя львиную шкуру.

XII

Промышленная выставка открыла новую эру в жизни эмиграции. Огромная волна немецких филистеров наводнила в течение лета Лондон; немецкий филистер чувствовал себя неуютно в обширном, наполненном гулом Хрустальном дворце и во много раз более огромном и шумном, грохочущем, орущем Лондоне; покончив с выполнением в ноте лица обременительных дневных трудов по обязательному обозрению выставки и прочих достопримечательностей, он отдыхал в ресторане «Ханау» Шертнера или ресторане «Звезда» Гёрингера, где все пропахло пивным уютом, табачным дымом и трактирной политикой. Здесь «была налицо вся родина», и вдобавок здесь можно было безвозмездно лицезреть величайших мужей Германии. Они сидели тут же – члены парламента, депутаты палат, полководцы, клубные ораторы прекрасной поры 1848 и 1849 гг., дымя своими трубками, как и все прочие смертные, и изо дня в день с непоколебимым достоинством обсуждая coram publico {при всем народе. Ред.} высшие интересы родины. Это было место, где немецкий мещанин, если, впрочем, ему не жаль было потратиться на несколько бутылок весьма дешевого вина, мог досконально узнать все, что происходило на самых секретных совещаниях европейских кабинетов. Здесь можно было узнать с точностью до минуты, когда «начнется штурм». При этом штурмовали одну бутылку за другой, и сторонники разных мнений расходились по домам, хотя и нетвердо держась на ногах, но поддерживаемые сознанием того, что они внесли свою ленту в дело спасения родины. Никогда эмиграция не выпивала больше с меньшими затратами, чем за время массового пребывания в Лондоне платежеспособных филистеров.

Действительной организацией эмиграции была именно эта достигшая наивысшего расцвета благодаря выставке трактирная организация под эгидой Силена-Шертнера[230]230
  Маркс и Энгельс называют Шертнера именем Силена – согласно греческой мифологии, спутника бога вина и виноделия Диониса.


[Закрыть] на улице Лонг Эйкр. Здесь постоянно заседал подлинный центральный комитет. Все прочие комитеты, организации, партийные группы были чистым блефом, патриотическими арабесками этого истинно германского тунеядствующего кабацкого завсегдатайства.

К тому времени эмиграция получила еще подкрепление в лице новоприбывших гг. Мейена, Фаухера, Зигеля, Гёгга, Фиклера и пр.

Мейен, этот ежик, по ошибке родившийся на свет божий без колючек, был уже некогда под именем Пуансине обрисован Гёте следующим образом:

«В литературе, как и в обществе, встречаются такие маленькие, забавные, кругленькие фигурки, одаренные каким-нибудь талантом, весьма навязчивые и назойливые, и, поскольку каждый может легко смотреть на них свысока, они дают повод для всякого рода развлечений. Между тем эти личности ухитряются многое выиграть при этом: они живут, действуют, их имена называют и им оказывают хороший прием. Если их постигает неудача, они не смущаются, воспринимают ее как единичный случай и ожидают в будущем самых больших успехов. Во французском литературном мире такой фигурой является Пуансине. Прямо невероятно, что над ним проделывали, во что его втравляли, как его мистифицировали, и даже его трагическая смерть – он утонул в Испании – не может ослабить комического впечатления, которое производила его жизнь, подобно тому как фейерверковая петарда вовсе не приобретает значения из-за того, что она, потрещав некоторое время, разрывается с еще более сильным треском»[231]231
  Goethe. «Anmerkungen uber Personen und Gegenstande, deren in dem Dialog: «Rameau's Neffe» erwдhnt wird» (Гёте. «Замечания о лицах и предметах, упоминаемых в диалоге: «Племянник Рамо»»).


[Закрыть].

Напротив, современные писатели говорят о нем следующее: Эдуард Мейен принадлежал к числу «решительных», представлявших разум Берлина в противовес массовой глупости остальной Германии. Вместе со своими друзьями Мюгге, Клейном, Цабелем, Булем и прочими он также образовал в Берлине «союз мейенских жуков». Каждый из этих мейенских жуков

сидел на своем особом листке – Эдуард Мейен сидел на мангеймском вечернем листке {«Mannheimer Abendzeitung». Ред.}, на котором он с величайшими усилиями еженедельно откладывал зеленую корреспондентскую колбаску. Мейенский жук добился даже того, что ему в 1845 г. предстояло редактировать ежемесячный журнал; с разных сторон поступали к нему труды, издатель ждал, но все предприятие расстроилось оттого, что Эдуард, после того как он в течение восьми месяцев обливался со страху холодным потом, заявил, что не может справиться с проспектом издания. Так как наш Эдуард принимает все свои ребячества всерьез, после мартовской революции в Берлине он прослыл человеком, серьезно относящимся к движению. В Лондоне он вместе с Фаухером участвовал в немецком издании «Illustrated London News», выходившем под редакцией и под цензурой старухи, лет двадцать тому назад понимавшей немного по-немецки, но был устранен от дел за бесполезностью, так как с большим упорством пытался пристроить в этот журнал свою глубокомысленную статью о скульптуре, напечатанную уже лет за десять до того в Берлине. Когда же кинкелевская эмиграция назначила его впоследствии своим секретарем, он увидел, что является практическим homme d'etat {государственным деятелем. Ред.}, и возвестил в литографированном циркуляре, что он достиг «устойчивой точки зрения». После его смерти в наследии мейенского жука будет найдено множество заглавий для предполагавшихся трудов.

С Мейеном неразрывно связан его коллега по редакции и секретарству Оппенхейм. Об Оппенхейме говорят, будто он вовсе не человек, а аллегорическая фигура; а именно будто бы сама богиня скуки явилась на свет во Франкфурте-на-Майне в образе сына еврея-ювелира. Когда Вольтер писал: «Tous les genres sont bons excepte le genre ennuyeux»^{14}, он предчувствовал появление нашего Генриха Бернхарда Оппенхейма. Мы лично предпочитаем в Оппенхейме писателя оратору. От писаний его можно спастись, от устных выступлений – c'est impossible {невозможно. Ред.}. Пифагорейское учение о переселении душ, быть может, и правильно, но имя, которое в прежние столетия носил Генрих Бернхард Оппенхейм, нельзя установить, так как никогда еще ни в каком столетии человек не составлял себе имени несносной болтовней. Жизнь его воплощается в трех блестящих моментах: редактор Арнольда Руге, редактор Брентано, редактор Кинкеля.

Третьим в этой компании является г-н Юлиус Фаухер. Он принадлежит к тем представителям берлинской гугенотской колонии, которые с большой предприимчивостью умеют использовать свой маленький талант. На арену общественной деятельности он вступил первоначально в роли прапорщика Пистоля[232]232
  Пистоль – персонаж ряда произведений Шекспира («Веселые виндзорские кумушки», «Король Генрих IV», «Жизнь короля Генриха V»); бахвал и лгун.


[Закрыть] партии сторонников свободы торговли, в качестве какового он и был нанят гамбургскими купцами для ведения пропаганды. Во время революционного брожения они разрешили ему проповедовать свободу торговли под свирепо выглядевшей вывеской анархии. Когда это перестало соответствовать моменту, его устранили, и он вместе с Мейеном стал редактировать берлинскую «Abend-Post». Под тем предлогом, что государство вообще должно быть уничтожено и должна быть введена анархия, он уклонился здесь от опасной, оппозиции существующему. правительству, и, когда впоследствии листок погиб из-за отсутствия денег для внесения залога, «Neue Preusische Zeitung» выразила сожаление о судьбе Фаухера, единственного достойного, писателя среди демократов. Эти сердечные отношения с «Neue Preusische Zeitung» вскоре стали настолько интимными, что наш Фаухер начал в Лондоне писать корреспонденции для этой газетки. Участие Фаухера в эмигрантской политике было непродолжительным. Его увлечение фритредерством показало ему, что его призванием является предпринимательская деятельность, к которой он с рвением возвратился, и в этой области им был выполнен до сих пор никем не превзойденный труд – составлен прейскурант на его статьи по весьма усовершенствованной подвижной шкале. Благодаря нескромности «Breslauer Zeitung» этот документ стал известен широкой публике.

Этому созвездию трех светил берлинского разума противостояло созвездие трех столпов южногерманского постоянства убеждений в лице Зигеля, Фиклера, Гёгга. Франц Зигель, по описанию его друга Гёгга, —

«небольшой, безбородый, всем своим существом напоминающий Наполеона человек»; он, согласно тому же Гёггу, «герой», «человек будущего», «прежде всего гениальный, одаренный творческим духом, неустанно занятый новыми планами человек».

Между нами говоря, генерал Зигель – это молодой баденский лейтенант с характером и амбицией. Из истории военных кампаний французской революции он вычитал, что скачок от младшего лейтенанта до главнокомандующего – сущий пустяк, и с этого момента безбородый человечек твердо решил, что Франц Зигель должен когда-нибудь стать главнокомандующим какой-либо революционной армией. Основанная на сходстве имен популярность в армии и баденское восстание 1849 г. помогли исполниться его желанию. Известны сражения, которые он дал на Неккаре и которых он не давал в Шварцвальде, а его отступление в Швейцарию даже его враги признают своевременным и правильным маневром. Его военные планы свидетельствуют о знании истории революционных войн. Дабы оставаться верным революционным традициям, герой Зигель, не считаясь с неприятелем, не заботясь об операционной линии и путях отхода и прочих подобных мелочах, добросовестно переходил с одной позиции, избранной в свое время Моро, на другую, и если ему, несмотря на это, не удалось пародировать походы Моро во всех деталях, если он, вместо того чтобы перейти Рейн у Парадиза, перешел его при Эглизау, то это следует приписать ограниченности неприятеля, не сумевшего оценить столь ученый маневр. В своих приказах и инструкциях Зигель выступает в качестве проповедника и обнаруживает в них, правда, меньше стилистического блеска, но зато больше убеждения, нежели Наполеон. Впоследствии он занялся разработкой руководства для революционных офицеров всех родов войск; из этого руководства мы имеем возможность привести следующее важное место:

«Революционный офицер должен, по уставу, иметь при себе: 1 головной убор, кроме фуражки, 1 саблю с ножнами, 1 черно-красно-желтый шарф из верблюжьей шерсти, 2 пары черных кожаных перчаток, 2 мундира, 1 плащ, 1 пару суконных брюк, 1 галстук, 2 пары сапог или башмаков, 1 чемодан из черной кожи в 12 дюймов длины, 10 дюймов высоты и 4 ширины, 6 сорочек, 3 пары кальсон, 8 пар чулок, 6 носовых платков, 2 полотенца, 1 прибор для бритья и умыванья, 1 письменный прибор, 1 грифельную доску установленного образца, 1 платяную щетку, 1 устав полевой службы».

Йозеф Фиклер (по характеристике его друга Гёгга) —

«образец честного, решительного, непоколебимо-твердого народного деятеля, человек, который привлек на свою сторону все население Верхнего Бадена и Приозерного края и своими многолетними страданиями ц борьбой снискал почти такую же популярность, как Брентано».

У Йозефа Фиклера, как и подобает честному, решительному и непоколебимому народному деятелю, было жирное, похожее на полную луну лицо, толстая шея и соответствующего объема брюхо. О его прежней жизни известно лишь, что он добывал себе пропитание с помощью одного художественного резного изделия XV века и реликвий, которые имели какое-то отношение к Констанцскому собору[233]233
  См. примечание 90.


[Закрыть], демонстрируя эти достопримечательности за деньги путешественникам и иностранным любителям искусства и при этом сбывая им «старинные» сувениры, которые Фиклер, как он сам с большим самодовольством рассказывает, постоянно снова заказывал «под старинные образцы».

Единственными его подвигами во время революции были, во-первых, его арест по распоряжению Мати по окончании заседаний Предпарламента[234]234
  Предпарламент – собрание общественных деятелей немецких государств, которое происходило во Франкфурте – на-Майне с 31 марта по 4 апреля 1848 года. Подавляющее большинство делегатов Предпарламента принадлежало к конституционно-монархическому направлению. Предпарламент вынес решение о созыве общегерманского Национального собрания и разработал проект «Основных прав и требований германского народа» – документ, который провозглашал на словах некоторые буржуазные свободы, но не затрагивал основ полуфеодального абсолютистского строя тогдашней Германии.


[Закрыть] и, во-вторых, его арест в Штутгарте по распоряжению Рёмера в июне 1849 года. Благодаря этим арестам, он счастливо избежал опасности скомпрометировать себя. Позднее вюртембергские демократы внесли за него залог в 1000 гульденов, а Фиклер удалился инкогнито в Тургау и, к величайшему огорчению поручителей, так и не дал больше о себе знать. Нельзя отрицать, что в газете «Seeblatter» он удачно выражал типографской краской мысли и чувства приозерных крестьян. Впрочем, принимая во внимание своего друга Руге, он придерживается того мнения, что от долгого учения глупеют; поэтому он и предостерегал своего друга Гёгга от посещений библиотеки Британского музея.

Амандус Гёгг, как видно уже по имени его, – человек любезный^{15},

«правда, не блестящий оратор, но честный гражданин, скромное и благородное поведение которого всюду завоевывает ему друзей» («Westamerikanische Blatter»).

Из благородства Гёгг сделался членом временного правительства в Бадене, где он, по собственному его признанию, ничего не мог предпринять против Брентано, и из скромности позволил присвоить себе титул: господин диктатор. Никто не отрицает того, что достижения его в качестве министра финансов были скромны. Из скромности же он в последний день перед уже объявленным общим отступлением в Швейцарию провозгласил в Донауэшингене «социально-демократическую республику». Впоследствии он из той же скромности заявил (Янусу-Гейнцену[235]235
  Маркс и Энгельс называют Гейнцена именем Януса – древнеримского божества, которое изображалось с двумя лицами, обращенными в противоположные стороны; в переносном смысле Янус – двуличный человек. «Янус» («Janus») называлась также газета, издававшаяся Гейнценом в 1851–1852 гг. в Соединенных Штатах Америки, в которой он выступал с нападками на Маркса.


[Закрыть] в 1852 г.), что 2 декабря парижский пролетариат потерпел поражение потому, что он не обладал его, Гёгга, баденско-французской, а также свойственной французской Южной Германии демократической проницательностью. Кто желает иметь дальнейшие доказательства скромности Гёгга и существования «партии Гёгга», тот может найти их в им самим написанном сочинении «Ретроспективный взгляд на баденскую революцию» и т. д., Париж, 1850. Венцом его скромности было то, о чем он заявил на публичном собрании в Цинциннати:

«После банкротства баденской революции к нему в Цюрих явились уважаемые люди и заявили, что в баденской революции участвовали представители всех германских племен, – поэтому ее следует рассматривать как общегерманское дело, точно так же как римская революция является революцией общеитальянской. Он, Гёгг, был тем деятелем, который продержался до конца, – поэтому ему надлежало бы стать немецким Мадзини. Из скромности он отказался».

Отчего же? Тот, кто уже раз был «господином диктатором» и к тому же является закадычным другом «Наполеона»-Зигеля, мог «стать» и «немецким Мадзини».

Когда благодаря прибытию этих лиц, а также им подобных, менее выдающихся деятелей, эмиграция оказалась au grand complet {в полном сборе. Ред.}, она могла приступить к великим боям, о которых читатель узнает в следующей песне.

XIII

 
Chi mi dara la voce e le parole,
E un proferir magnanimo e profondo!
Che mai cosa piu fiera sotto il solt
Non fu veduta in tutto quanto il mondo;
L'altre battaglie fur rose e viole,
Al raccontar di questa mi confondo;
Perche il valor, e'l pregio della terra
A fronte son condotti in questa guerra.
 

(Bojardo. Orlando innam. Canto 27^{16}.)

 
Кто даст звучанье этой скромной лире,
Где вдохновенных слов поток мне взять,
Чтобы борьбу, невиданную в мире,
Я в ярких красках мог бы описать?
Все прежние бои – цветы на пире
В сравненья с тем, что петь судил мне рок;
Ведь все, в ком жив чудесный дух отваги,
Скрестили в этой славной битве шпаги.
 

С пополнением эмиграции этими последними fashionable arrivals {новоприбывшими знаменитостями. Ред.} наступил момент, когда она должна была попытаться «сорганизоваться» в больших масштабах, придать себе окончательную форму. Следовало ожидать, что попытки эти поведут к новым и ожесточенным враждебным действиям. Чернильная война на столбцах заокеанских газет достигла теперь своего апогея. Личные дрязги, интриги, козни, безудержное самовосхваление – на такие пакости уходили все силы великих мужей. Но эмиграция благодаря этому кое-что приобрела, а именно свою собственную историю, протекающую вне всемирной истории, свою цеховую политику наряду с официальной политикой. В этих внутренних раздорах эмиграция даже черпала чувство внутренней значительности. Так как за всеми этими домогательствами и столкновениями скрываются расчеты на деньги демократической партии, на этот святой Граль[236]236
  Святой Граль – согласно средневековой легенде, драгоценная чаша, обладающая чудодейственной силой.


[Закрыть], то трансцендентальное соперничество, спор о бороде императора Барбароссы весьма быстро превращается в заурядный конкурс шутов. Тот, кто пожелает изучить эту войну мышей и лягушек[237]237
  Намек на древнегреческую комическую поэму неизвестного автора «Война мышей и лягушек» («Батрахо-миомахия»), представляющую собой пародию на эпос Гомера.


[Закрыть] по первоисточникам, найдет все необходимые документы в нью-йоркской «Schnellpost», «New-Yorker Deutsche Zeitung», «Allgemeine Deutsche Zeitung», «Staatszeitung», в балтиморском «Correspondent», в «Wecker» и прочих немецко-американских газетах. Между тем это кокетничанье выдуманными союзами и вымышленными заговорами, вся эта эмигрантская шумиха не осталась без некоторых серьезных последствий. Она дала правительствам желанный повод подвергнуть аресту множество людей в Германии, повсюду внутри страны зажать в тиски всякое движение и нагнать страх на немецкого мещанина, пользуясь жалкими лондонскими соломенными чучелами, как огородными пугалами. Отнюдь не будучи сколько-нибудь опасными для существующего положения, эти герои эмиграции страстно желали лишь одного – чтобы в Германии наступила мертвая тишина, среди которой тем громче звучал бы их голос, я чтобы уровень общественного сознания стал настолько низким, что даже люди их калибра казались бы значительными величинами.

Новоприбывшие южногерманские добродетельные мужи, не будучи связаны ни с одной из сторон, оказались в Лондоне в самом выгодном положении: они могли выступить в роли примирителей различных клик и собрать в то же время всю эмиграцию в качестве хора вокруг выдающихся личностей. Их высоко развитое, чувство долга повелевало им не упустить представлявшегося случая. Но в то же время они видели Ледрю-Роллена, который был с ними в этом отношении вполне солидарен, уже восседающим в кресле президента Французской республики. Им как ближайшим соседям Франции важно было получить признание от временного правительства Франции в качестве временных правителей Германии. Зигелю в особенности важно было, чтобы Ледрю гарантировал ему пост главнокомандующего. Однако путь к Ледрю лежал только через труп Арнольда. К тому же им тогда еще импонировала личина сильного характера, которую носил Арнольд, и он должен был как философское северное сияние озарить их южногерманские сумерки. Поэтому они обратились прежде всего к Руге.

На другой стороне находились, во-первых, Кинкель со своим ближайшим окружением – Шурцем, Штродтманом, Шиммельпфеннигом, Теховым и т. д., затем бывшие депутаты парламента и палат во главе с Рейхенбахом, с Мейеном и Оппенхеймом в качестве литературных представителей, наконец, Виллих со своей дружиной, остававшейся, однако, в тени. Роли распределены были здесь таким образом: Кинкель, в качестве страстоцвета, представлял немецких филистеров вообще; Рейхенбах, будучи графом, представлял буржуазию; Виллих же, будучи Виллихом, представлял пролетариат.

Об Августе Виллихе надо прежде всего сказать, что Густав всегда питал к нему тайное недоверие из-за его остроконечного черепа, в котором непомерно развитый бугор самомнения подавляет все остальные умственные способности. Некий немецкий филистер, увидав бывшего лейтенанта Виллиха в одной из лондонских пивных, в страхе схватился за свою шляпу и выбежал, восклицая: «Боже мой, до чего же этот человек похож на господа нашего Иисуса Христа!». Дабы усилить это сходство, Виллих незадолго до революции работал некоторое время плотником. Потом, во время баденско-пфальцской кампании он выступил в качестве предводителя партизан.

Предводитель партизан, этот потомок староитальянских кондотьеров, представляет собой своеобразное явление в современных войнах, в особенности в Германии. Предводитель партизан, привыкший действовать на собственный страх и риск, противится всякому общему верховному командованию. Его партизаны подчиняются только ему, но и он всецело зависит от них. Дисциплина в добровольческом отряде носит поэтому весьма своеобразный характер: смотря по обстоятельствам, она бывает то варварски строга, то – и это чаще всего – в высшей степени слаба. Предводитель партизан не может постоянно вести себя властно и повелительно – ему часто приходится угождать своим партизанам, задабривать каждого из них в отдельности вещественным проявлением своей милости. Обычные воинские качества здесь могут принести мало пользы, и для того, чтобы держать подчиненных в повиновении, храбрость должна быть подкреплена другими свойствами. Если даже предводитель лишен благородства, то он должен обладать хотя бы благородным сознанием, необходимым дополнением которого являются коварство, шпионство и интриганство и замаскированная низость на практике. Таким путем не только снискивают расположение своих солдат, но подкупают также и жителей, обманывают врага и получают признание как яркая личность, особенно со стороны противника. Всего этого, однако, недостаточно, чтобы держать в руках добровольческий отряд, большинство которого либо с самого начала состоит из люмпен-пролетариата, либо же вскоре ему уподобляется. Для этого нужна высшая идея.

Поэтому предводителю добровольческого отряда необходимо обладать квинт-эссенцией навязчивых идей, он должен быть человеком принципа, которого неотступно преследует сознание своей миссии освободителя мира. Проповедями перед строем и постоянной назидательной пропагандой в личных беседах с каждым из солдат он должен внушить понимание этой высшей идеи своим солдатам и превратить таким образом весь отряд в своих сыновей по духу. Если эта высшая идея имеет спекулятивный, энергичный характер и возвышается над уровнем обычного рассудка, если она имеет известные гегельянские черты, – подобно той, которую генерал Виллизен пытался привить прусской армии[238]238
  Речь идет о взглядах Виллизена, изложенных им в книге: «Theorie des grosen Krieges angewendet auf den russisch-polnischen Feldzug von 1831». In zwei Theilen. Berlin, 1840 («Теория большой войны в применении к русско-польской кампании 1831 года». В двух частях. Берлин, 1840). Виллизен в построении своей теории исходил не из фактического материала истории военного искусства, а из отвлеченных философских положений.


[Закрыть], – тем лучше. Таким образом, благородное сознание внушается каждому отдельному партизану и подвиги всего отряда приобретают благодаря этому характер спекулятивного священнодействия, значительно возвышающего их над обычной бездумной смелостью; а слава подобного отряда основывается не столько на его действиях, сколько на его мессианском призвании. Отряду можно придать еще большую стойкость, если заставить всех бойцов поклясться, что они не переживут крушения дела, за которое сражаются, и предпочтут скорее с пением священных песен дать себя перерезать вплоть до последнего человека у последней пограничной яблони. Совершенно естественно, что подобный отряд и подобный предводитель должны чувствовать себя оскверненными общением с обыкновенными мирскими воинами и при каждом удобном случае должны стараться либо отделиться от армии, либо немедленно избавить себя от общества неверных; ничто не может быть для них ненавистнее больших воинских соединений и большой войны, в которой поддерживаемое высшим вдохновением коварство может сделать слишком мало, если оно пренебрегает обычными правилами военного искусства. Таким образом, предводитель партизан должен быть в полном смысле слова крестоносцем: он должен совместить в одном лице Петра Пустынника и Вальтера Голяка. Беспутному образу жизни своего разношерстного отряда он должен противопоставить свою личную добродетель. Никто не смеет напоить его допьяна, и сам он должен предпочитать прикладываться к своей бутылке втайне от всех, хотя бы ночью в постели. Если ему по слабости человеческой случится возвращаться в казарму в неурочное, ночное время, чрезмерно вкусив от благ земных, то он никогда не пойдет в ворота, а предпочтет обойти вокруг и перелезть через стену, чтобы никого не вводить в соблазн. К женским прелестям он должен оставаться равнодушным, но зато хорошее впечатление будет производить, если он время от времени будет давать приют на своем ложе какому-нибудь портновскому подмастерью, как поступал Кромвель со своими унтер-офицерами; вообще же он не должен быть чересчур аскетичен в своем образе жизни. Так как за cavaliere della ventura {рыцарем – искателем приключений. Ред.} стоят cavalieri del dente {рыцари, орудующие челюстями, прихлебатели. Ред.} его отряда, пробавляющиеся преимущественно за счет реквизиций и дарового постоя, а Вальтеру Голяку чаще всего приходится смотреть на это сквозь пальцы, – то уже в силу одного этого необходимо постоянное присутствие Петра Пустынника с готовым утешением, что подобного рода неприятные меры принимаются исключительно ради спасения отечества, а, следовательно, и в интересах самих пострадавших.

Все эти качества предводителя партизан во время войны проявляются также и в мирное время, правда, претерпев некоторые изменения не совсем благоприятного характера. Прежде всего он должен сохранить ядро для нового отряда и постоянно рассылать унтер-офицеров– вербовщиков. Это ядро, состоящее главным образом из остатков добровольческого отряда и эмигрантской черни, содержится в казармах то ли за счет правительства (например, в Безансоне[239]239
  Имеется в виду отряд, организованный Виллихом из немецких эмигрантов – рабочих и ремесленников в Безансоне (Франция) в ноябре 1848 года. Члены отряда получали пособие от французского правительства, но в начале 1849 г. выплата пособия была прекращена. Впоследствии отряд вошел в состав так называемого корпуса Виллиха, принимавшего участие в баденско-пфальцском восстании в мае – июне 1849 года.


[Закрыть]), то ли как-нибудь иначе. Жизнь в казармах должна быть освящена идеей; это достигается посредством казарменного коммунизма, благодаря которому презрение к обычной гражданской деятельности приобретает высший смысл. Но так как такая коммунистическая казарма не подчиняется более воинскому уставу, а подчинена только нравственному авторитету и заповеди самопожертвования, то в ней дело не обходится без потасовок из-за общей кассы, причем случается, что тумаки выпадают и на долю нравственного авторитета. Если где-нибудь поблизости находится союз ремесленников, то его могут использовать в качестве вербовочного пункта для пополнения всепьянейшего отряда рекрутами, причем ремесленникам рисуют перспективы разгульной жизни и партизанских приключений в будущем как вознаграждение за их нынешний тяжкий труд. Кроме того, иногда удается устроить так, чтобы, ввиду высокого принципиального значения данной казармы для будущности пролетариата, союз ремесленников вносил денежные суммы на содержание отряда. Как в казарме, так и в союзе проповедь и патриархально-фамильярные манеры в личном обращении должны оказывать свое влияние. Партизан и в мирное время не теряет абсолютно необходимой ему непоколебимой уверенности, и подобно тому как он на войне после каждого поражения всегда предсказывал на завтрашний день победу, так и теперь он постоянно возвещает моральную несомненность и физическую необходимость того, что это «начнется» никак не позже, чем через две недели – и именно пресловутое это. Так как ему непрестанно нужно иметь перед собой врага и так как благородным всегда противостоят бесчестные, то он среди последних будет обнаруживать яростную враждебность по отношению к себе и убеждаться в том, что бесчестные из одной ненависти к его заслуженной популярности задумали его отравить или заколоть; поэтому он всегда будет держать у себя под подушкой длинный нож. Подобно тому как на войне предводитель партизан не может достигнуть никаких успехов, если он не воображает, что население его боготворит, точно так же и в мирное время он даже при отсутствии у него действительных политических связей непрестанно их предполагает или воображает, что порой приводит к удивительным мистификациям. Талант по части реквизиций и дарового постоя вновь проявляется в форме приятной паразитической жизни. Наоборот, строгий нравственный аскетизм нашего Роланда, как все благородное и великое, подвергается в мирное время тяжким испытаниям. Боярдо говорит в песне 24-й:

 
Турпин о графе Брава говорит,
Что в целомудрии он век свой прожил, —
Пусть верит, кто желает, господа!
 

Но известно также, что впоследствии граф Брава потерял рассудок из-за очей прекрасной Анджелики, и Астольф принужден был разыскивать этот рассудок на луне, как это очаровательно изобразил мессер Лодовико Ариосто[240]240
  Имеется в виду 34-я песнь поэмы Ариосто «Неистовый Роланд». Поэма Ариосто была написана как продолжение поэмы Боярдо «Влюбленный Роланд».


[Закрыть]. Наш современный Роланд, однако, спутал себя с самим поэтом, рассказывающим о себе, что и он от любви потерял рассудок и искал его с помощью губ и рук на груди своей Анджелики, причем случилось так, что в благодарность его выгнали из дома. – В политике предводитель партизан обнаруживает свою непревзойденную искушенность во всех способах ведения малой войны. В соответствии с самим значением слова «партизан» он переходит от одной партии к другой^{17}. Мелкие интриги, жалкие увертки, а порой и ложь, выступающее под видом нравственного негодования коварство проявляются у него как естественные признаки благородного сознания, и полный веры в свою миссию и в высший смысл своих слов и поступков он решительно заявляет: «я никогда не лгу!». Навязчивые идеи образуют великолепное прикрытие для замаскированного вероломства и побуждают глупцов-эмигрантов, лишенных всяких идей, думать, что он, человек с навязчивой идеей, является просто дураком, – а для такого бывалого молодца только этого и нужно.

Дон-Кихот и Санчо Панса в одном лице, столь же влюбленный как в мешок с провизией, так и в свои навязчивые идеи, воодушевленный даровым содержанием странствующих рыцарей не менее, нежели их славой, герой карликовых войн и крохотных интриг, скрывающий свое плутовство под маской сильного характера, – таков Виллих, подлинная будущность которого находится в прериях Рио-Гранде-дель-Норте.