Текст книги "Собрание сочинений. Том 8"
Автор книги: Карл Генрих Маркс
Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 53 страниц)
II
На первый взгляд может показаться, что в настоящий момент Луи-Наполеон правит во Франции как неограниченный властитель, что, пожалуй, единственная власть, которая существует помимо его собственной, это власть придворных интриганов, осаждающих его со всех сторон и вступающих в заговор друг против друга для того, чтобы целиком завладеть милостью французского самодержца и приобрести безраздельное влияние на него. Но в действительности дело обстоит совершенно иначе. Весь секрет успеха Луи-Наполеона заключается в том, что благодаря традиции, связанной с его именем, он оказался в состоянии сохранить на короткое время равновесие борющихся классов французского общества. Ибо на деле под покровом осадного положения, поддерживаемого военным деспотизмом, – покровом, который ныне наброшен на Францию, – борьба между различными классами общества продолжается с еще большим ожесточением, чем когда-либо. Эта борьба, которая велась последние четыре года с помощью пороха и пушечных ядер, приняла теперь лишь другую форму. Подобно тому как затяжная война истощает и изматывает даже самую могущественную нацию, так и открытые кровавые битвы последних лет измотали различные классы и привели к временному истощению их военных сил. Но война между классами происходит независимо от того, ведутся или нет действительные военные действия, и она не всегда нуждается в баррикадах и штыках для своего ведения; война между классами не угаснет до тех пор, пока существуют различные классы с противоположными, взаимно сталкивающимися интересами и различным социальным положением, а мы еще не слыхали, чтобы во Франции со времени святого пришествия фальшивого Наполеона исчезли среди ее населения крупные землевладельцы и сельскохозяйственные рабочие, или metayers {издольщики. Ред.}, крупные ростовщики и мелкие, обремененные ипотечным долгом крестьяне, капиталисты и рабочие.
Положение различных классов во Франции таково: февральская революция навсегда ниспровергла власть крупных банкиров и биржевых дельцов; после их падения для каждого из остальных классов городского населения приходило его время: сначала для рабочего класса в дни первого революционного возбуждения, затем для мелкобуржуазных республиканцев при Ледрю-Роллене, затем для республиканской фракции буржуазии при Кавеньяке, наконец, для объединенной монархической буржуазии при покойном Национальном собрании. Ни один из этих классов не в состоянии был прочно овладеть властью, которая на мгновенье оказывалась в его руках. А когда позднее вновь начался раскол между монархистами-легитимистами, или земельной аристократией, и монархистами-орлеанистами, или финансовой аристократией, казалось неизбежным, что власть снова ускользнет из их рук и опять перейдет в руки рабочего класса, от которого можно было ожидать, что он на этот раз сумеет воспользоваться ею надлежащим образом. Но имелся еще и другой сильный класс во Франции, сильный отнюдь не благодаря крупной индивидуальной собственности своих членов, но благодаря своей численности и благодаря самим своим нуждам. Этот класс – мелкие крестьяне, обремененные ипотечным долгом, – составляя по крайней мере три пятых французской нации, был, как и всякое сельское население, тяжел на подъем, чтобы действовать самому или поддаться воздействию извне; он цеплялся за свои старые традиции, относился с недоверием к премудростям апостолов всех партий из городов; вспоминая, что ему жилось привольно, что он был свободен от долгов и сравнительно богат во времена императора, он передал с помощью всеобщего избирательного права исполнительную власть в руки его племянника. Активная агитация социально-демократической – партии и, гораздо больше, разочарование, которое уже вызвали среди крестьян мероприятия Луи-Наполеона, побудили часть этого класса перейти в ряды красной партии; но масса этого класса упорно держалась своих традиций и утверждала, что если Луи-Наполеон еще не показал себя тем мессией, которого надеялись обрести в его лице, то в этом повинно Национальное собрание, которое связывало ему руки. Кроме массы крестьянства, Луи-Наполеон, будучи сам образцом высокопоставленного фешенебельного мошенника и окруженный сливками фешенебельных светских мошенников, нашел поддержку в наиболее опустившейся и развращенной части городского населения. Из этого многочисленного элемента он составил оплачиваемую организацию под названием Общество 10 декабря. Итак, опираясь на крестьянство во время голосования, на всякий сброд, используемый для шумных демонстраций, на армию, всегда готовую свергнуть правительство парламентских болтунов, принимая позу выразителя воли рабочего класса, он мог спокойно ждать того момента, когда распри в буржуазном парламенте позволят ему выступить и присвоить себе более или менее абсолютную власть над темя классами, из которых ни один, после четырех лет кровавой борьбы, не оказался достаточно сильным, чтобы установить свое прочное господство. Так он и поступил 2 декабря прошлого года.
Итак, царствование Луи-Наполеона не положило конец войне между классами. Оно только на время прекратило кровавые взрывы, которыми время от времени ознаменовывались попытки того или иного класса захватить или удержать политическую власть. Ни один из этих классов не был достаточно сильным, чтобы отважиться на новое сражение с каким-либо шансом на успех. Само наличие раскола между классами временно благоприятствовало планам Наполеона. Он уничтожил буржуазный парламент и подорвал политическое могущество буржуазии; разве не должны были пролетарии радоваться этому? И в самом деле, можно ли было ожидать от пролетариев, что они будут сражаться за Собрание, которое было их смертельным врагом? Но в то же время узурпаторские действия Луи-Наполеона угрожали общему полю битвы всех классов и последней выгодной позиции рабочего класса – республике; и вот, как только рабочие стали на защиту республики, буржуазия ради нанесения удара врагу всего общества – рабочему классу – присоединилась к тому самому человеку, который только что оттеснил ее. Так было в Париже, так было в провинции, – и армия легко одержала победу над борющимися и враждующими классами; а после победы в ход были пущены голоса миллионов крестьян, настроенных в пользу империи, и при помощи официальной фальсификации выборов было установлено правление Луи-Наполеона, как правление, отвечающее якобы почти единодушному желанию Франции.
Но даже теперь классовая борьба и классовые интересы составляют подоплеку каждого важного мероприятия Луи-Наполеона, как мы это увидим в нашей следующей статье.
Титульный лист журнала «Notes to the People», в котором была опубликована статья Ф. Энгельса «Действительные причины относительной пассивности французских пролетариев в декабре прошлого года»
III
Мы повторяем: Луи-Наполеон пришел к власти потому, что открытая война, которая велась в течение последних четырех лет между различными классами французского общества, истощила их, ослабила боевые силы каждого из них; он пришел к власти и потому еще, что при подобных обстоятельствах борьба между этими классами, по крайней мере временно, могла вестись только мирным и легальным путем – посредством конкуренции, профессиональных организаций и всех других средств мирной борьбы, с помощью которых в Англии вот уже столетие один класс оказывает сопротивление другому. При таких обстоятельствах все борющиеся классы как бы заинтересованы, если можно так выразиться, в том, чтобы существовало так называемое сильное правительство, способное подавлять и сдерживать все мелкие, местные и распыленные вспышки открытой войны, которые, не приводя ни к каким результатам, нарушают развитие борьбы в ее новой форме, задерживая процесс накопления сил для нового решительного боя. Это обстоятельство некоторым образом может объяснить неоспоримый факт всеобщей покорности французов нынешнему правительству. Сколько времени пройдет, пока и рабочий класс и класс капиталистов снова наберутся достаточных сил и достаточной уверенности в себе, чтобы выступить и открыто потребовать, каждый для себя, диктатуры над Францией, никто, конечно, сказать не может; но при быстроте развития современных событий каждый из этих классов, по всей вероятности, неожиданно окажется на поле битвы, и таким образом борьба класса против класса на улице может возобновиться гораздо раньше, чем это можно предположить, судя по относительной или абсолютной силе сторон. Ибо если революционная партия Франции, т. е. партия рабочего класса, должна будет ждать повторения для нее того же соотношения сил, какое было в феврале 1848 г., то ей придется обречь себя на десятилетие покорности и бездействия, на что она, разумеется, не пойдет. В то же время правительство, подобное правительству Луи-Наполеона, поставлено перед необходимостью, как мы это еще не раз увидим, вовлекать себя и Францию в такие затруднения, которые в конечном счете должны быть разрешены посредством крупного революционного взрыва. Мы уж не будем говорить о возможности войны или о других событиях, которые могут произойти или не произойти; мы только упомянем одно событие, наступление которого так же неотвратимо, как неотвратим восход солнца по утрам, – это всеобщее торговое и промышленное потрясение. Тяжелое состояние промышленности и торговли и плохой урожай 1846 и 1847 гг. привели к революции 1848 года. Десять шансов против одного, что в 1853 г. промышленность и торговля во всем мире испытают гораздо более глубокое потрясение и гораздо дольше будут находиться в состоянии расстройства чем когда-либо раньше[113]113
В конце 1853 и в 1854 г. имели место острые кризисные явления в экономике главных капиталистических стран. Затоваривание рынков, прежде всего американского и австралийского, вызвало сокращение производства в английской текстильной и железоделательной промышленности. Сходные явления наблюдались во Франции. Серьезные затруднения испытывала также промышленность США.
[Закрыть]. И найдется ли кто-нибудь, кто полагает, что корабль, которым управляет Луи-Наполеон, достаточно прочен, чтобы противостоять бурям, которые тогда неизбежно разразятся?
Но обратимся к положению, в котором оказался ублюдок орла в день своей победы. Его поддерживали армия, духовенство и крестьянство. Его поползновениям противодействовали буржуазия (включая крупных земельных собственников) и социалисты, или революционные рабочие. Оказавшись во главе правительства, он тут же должен был не только удержать те круги, которые привели его к власти, но и привлечь на свою сторону или, по крайней мере, насколько возможно примирить с новым порядком вещей тех, кто до сих пор ему противодействовал. Что касается армии, духовенства, правительственных чиновников и членов той заговорщической шайки карьеристов, которыми он давно уже окружил себя, то тут требовались только непосредственный подкуп, наличные деньги, открытый грабеж государственных средств. И мы видели, с какой быстротой Луи-Наполеон либо расплатился наличными, либо подыскал для своих друзей такие должности, которые предоставили им великолепную возможность мгновенного обогащения. Взгляните на де Морни: он был назначен на свой пост нищим, раздавленным тяжестью долгов, а четыре недели спустя уже разгуливал, уплатив долги и владея к тому же суммой, которую даже в окрестностях Белгрейв-сквера[114]114
Белгрейв-сквер – парк в Уэст-Энде, фешенебельном районе Лондона, где сосредоточены особняки аристократии и крупной буржуазии.
[Закрыть] назвали бы приличным состоянием! Но иметь дело с крестьянством, с крупными земельными собственниками, с держателями государственных ценных бумаг, с банкирами, промышленниками, судовладельцами, коммерсантами, мелкими буржуа и, наконец, с наиболее грозным вопросом нашего века, с рабочим вопросом, – это было совсем другое дело. Несмотря на все меры, принятые правительством, чтобы принудить всех к молчанию, интересы различных классов все же оставались столь же противоположными, как и всегда, хотя больше уже не существовало ни печати, ни парламента, ни трибуны собраний, где можно было бы заявить об этом неприятном факте; таким образом, все, что бы правительство ни пыталось делать для одного класса, неизбежно задевало интересы другого. Что бы Луи-Наполеон ни предпринимал, перед ним всюду вставал вопрос: «Кто оплачивает счет?», – вопрос, который привел к свержению большее число правительств, чем все другие вопросы – о милиции, реформах и т. п., – вместе взятые. И хотя Луи-Наполеон уже заставил своего предшественника, Луи-Филиппа, оплатить добрую часть этих счетов[115]115
Речь идет о конфискации имущества Орлеанского дома, декретированной Луи Бонапартом 22 января 1852 года.
[Закрыть], все же осталось еще много подлежащих оплате.
В дальнейшем мы приступим к обзору положения различных классов французского общества и выясним, имеются ли в распоряжении настоящего правительства средства для улучшения этого положения. В то же время мы рассмотрим, какие попытки были предприняты этим правительством и, вероятно, будут предприняты позже с этой целью, и таким образом соберем материалы, из которых можно будет вывести правильное заключение относительно положения и видов на будущее человека, который в настоящее время делает все от него зависящее, чтобы обесславить имя Наполеона.
Написано Ф. Энгельсом в феврале – начале апреля 1852 г.
Напечатано в газете «Notes to the People» №№ 43, 48 и 50; 21 февраля, 27 марта и 10 апреля 1852 г.
Печатается по тексту газеты
Перевод с английского
К. МАРКС
ЗАЯВЛЕНИЕ В РЕДАКЦИЮ «KOLNISCHE ZEITUNG»
Автор корреспонденции, помеченной: Париж, 25 февраля, в «Kolnische Zeitung»[116]116
«Kolnische Zeitung» («Кёльнская газета») – немецкая ежедневная газета, под данным названием выходила в Кёльне с 1802 года; в период революции 1848–1849 гг. и наступившей вслед за тем реакции отражала трусливую и предательскую политику прусской либеральной буржуазии; вела ожесточенную борьбу против «Neue Rheinische Zeitung».
[Закрыть] № 51 пишет по поводу так называемого немецко-французского заговора[117]117
В сентябре 1851 г. во Франции были произведены аресты среди членов местных общин, принадлежавших к фракции Виллиха – Шаппера, отколовшейся от Союза коммунистов в сентябре 1850 года. Принятая этой фракцией мелкобуржуазная заговорщическая тактика, игнорирующая реальную обстановку и рассчитанная на немедленную организацию восстаний, позволила французской и прусской полиции, с помощью провокатора Шерваля, возглавлявшего одну из парижских общин, сфабриковать дело о так называемом немецко-французском заговоре. В феврале 1852 г. арестованные были осуждены по обвинению в подготовке государственного переворота. Провокатору Шервалю был устроен побег из тюрьмы. Попытки прусской полиции приписать участие в немецко-французском заговоре Союзу коммунистов, руководимому Марксом и Энгельсом, полностью провалились. Член Союза коммунистов Конрад Шрамм, арестованный в сентябре 1851 г. в Париже, был вскоре освобожден за отсутствием улик. Лжесвидетельства Штибера на кёльнском процессе, имевшие целью доказать причастность обвиняемых к немецко-французскому заговору, были разоблачены Марксом (см. настоящий том, стр. 436–449).
[Закрыть] следующее:
«Несколько обвиняемых скрылись, среди них некий А. Майер, которого изображают как агента Маркса и компании…»
Лживость этого изображения, наделяющего меня не только «компаньонами», но и «агентом», явствует из следующих фактов. А. Майер, один из интимнейших друзей г-на К. Шаппера и бывшего прусского лейтенанта Виллиха, был счетоводом в руководимом ими Эмигрантском комитете[118]118
В сентябре 1849 г. Маркс был избран в состав Комитета помощи немецким эмигрантам в Лондоне, образованного при местном Просветительном обществе немецких рабочих. С целью пресечения попыток мелкобуржуазных демократов-эмигрантов подчинить своему влиянию пролетарские элементы лондонской эмиграции Комитет по предложению Маркса и других руководителей Союза коммунистов был преобразован в Социал-демократический эмигрантский комитет, в руководство которого входили Маркс и Энгельс. В середине сентября 1850 г. Маркс и Энгельс заявили о своем выходе из Эмигрантского комитета, большинство членов которого подпало под влияние фракции Виллиха – Шаппера.
[Закрыть]. Об отъезде этого совершенно чужого для меня субъекта из Лондона я узнал только из письма одного моего женевского друга, который сообщил мне, что некий А. Майер обрушивается на меня с самыми нелепыми обвинениями. Из французских газет я узнал, наконец, что этот А. Майер – «политическая фигура».
Лондон, 3 марта 1852 г.
Карл Маркс
Напечатано в «Kolnische Zeitung» № 57, 6 марта 1852 г.
Печатается по тексту газеты
Перевод с немецкого
К. МАРКС и Ф. ЭНГЕЛЬС
ВЕЛИКИЕ МУЖИ ЭМИГРАЦИИ[119]119
Работа «Великие мужи эмиграции» представляет собой памфлет, направленный против мелкобуржуазных деятелей революции 1848–1849 гг., которые после поражения революции выступали с нападками на пролетарских революционеров. Целью Маркса и Энгельса было дать должный отпор этим нападкам и разоблачить вредную деятельность мелкобуржуазной эмиграции, занимавшейся игрой в революционные заговоры. Работа была написана в мае – июне 1852 г., частично в Лондоне, а частично у Энгельса в Манчестере, куда Маркс прибыл в конце мая. В работе был использован собранный предварительно с помощью друзей обильный фактический материал: различные эмигрантские издания (документы, газеты, мемуары), немецкая, французская и английская пресса и т. д. В подборе материалов и оформлении рукописи помимо жены Маркса принимал участие также член Союза коммунистов Эрнст Дронке. Уже в начале июля рукопись была вручена для напечатания в Германии предложившему свои услуги венгерскому эмигранту Бандье, который, как это выяснилось впоследствии, был полицейским агентом. Последний продал памфлет прусской полиции. Действия Бандьи, которому удалось на некоторое время ввести в заблуждение Маркса, были вскоре публично разоблачены последним в статье «Добровольные признания Гирша», написанной в апреле 1853 г. и опубликованной в американской газете «Belletristisches Journal und New-Yorker Criminal-Zeitung» («Беллетристический журнал и нью-йоркская газета по вопросам криминалистики»).
При жизни авторов памфлет остался неопубликованным. Сохранившийся у Маркса и Энгельса экземпляр рукописи (первые страницы рукописи написаны рукой Дронке, вся остальная рукопись написана рукой Энгельса с добавлениями Маркса) впоследствии оказался в руках Э. Бернштейна, который не только не предпринял мер к его опубликованию, но при издании переписки Маркса и Энгельса в 1913 г. тщательно вытравил все места, касающиеся переговоров Маркса с Бандьей относительно памфлета «Великие мужи эмиграции». Только в 1924 г. рукопись была получена от Бернштейна архивом германской социал-демократической партии, где хранилось литературное наследие Маркса и Энгельса. В 1930 г. работа была впервые опубликована в «Архиве К. Маркса и Ф. Энгельса» на русском языке Институтом марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. В отличие от предыдущего издания текст работы дается с учетом редакционных поправок Маркса и Энгельса, вычеркнутые в рукописи места не воспроизводятся.
[Закрыть]
Написано К. Марксом и Ф. Энгельсом в мае – июне 1852 г.
Впервые опубликовано Институтом марксизма-ленинизма при ЦК КПСС в «Архиве К. Маркса и Ф. Энгельса», книга V, 1930 г.
Печатается по рукописи
Перевод с немецкого
I
«Воспой, дух бессмертный, грешных людей искупленье»[120]… через Готфрида Кинкеля.
Готфрид Кинкель родился лет сорок тому назад. Жизнь его описана в автобиографии: «Готфрид Кинкель. Правда без вымысла. Биографический очерк». Издана Адольфом Штродтманом (Гамбург, Гофман и Кампе, 1850, in 8°)[121]121
«Gottfried Kinkel. Wahrheit ohne Dichtung». Biographisches Skizzenbuch von Adolf Strodtmann. Bd. I–II, Hamburg, Hoffmann und Campe, 1850–1851.
[Закрыть].
Готфрид является героем демократического зигвартовского периода[122]122
Имеется в виду сентиментальное направление в немецкой литературе, типичным образцом которого был популярный в конце XVIII в. роман Миллера «Зигварт. Монастырская история», вышедший в 1776 году.
[Закрыть], породившего в Германии столь беспредельную патриотическую тоску и слезоточивую скорбь. Дебютировал он в качестве посредственного лирического Зигварта.
Характерные для дневника растянутость и бессвязность, с которой его земное существование преподносится читателю, так же как и назойливую развязность сих откровений следует отнести на счет апостола Штродтмана, «компилятивному изложению» которого мы следуем.
Бонн. Февраль – сентябрь 1834
«Юный Готфрид вместе со своим другом Паулем Целлером изучал евангелическую теологию и снискал трудолюбием и благочестием уважение своих знаменитых учителей» (Зака, Ницша и Блека) (стр. 5).
С самого же начала он предстает перед нами «явно погруженным в серьезные размышления» (стр. 4), «опечаленным и мрачным» (стр. 5), совсем как это подобает grand homme en herbe {будущему великому человеку. Ред.}. «Карие, сверкающие мрачным огнем очи Готфрида следили» за несколькими буршами «в коричневых фраках и светло-голубых плащах». Готфрид тотчас же ощутил, что бурши эти
«стремились прикрыть внутреннюю пустоту внешним блеском» (стр. 6). Его нравственное негодование объясняется тем, что Готфрид «защищал Гегеля и Мархейнеке», в то время как эти бурши обозвали последнего «тупицей». Впоследствии, когда кандидат теологии явился в Берлин на предмет продолжения занятий и должен был сам чему-нибудь научиться у Мархейнеке, он записал в своем дневнике в его адрес следующее художественное изречение (стр. 61):
Готфрид позабыл здесь, правда, о другом изречении, в котором Мефистофель подтрунивает над жаждущим познания учеником:
Вся эта назидательная студенческая сценка служит, между тем, лишь вступлением к тому, чтобы дать будущему освободителю мира повод для следующего откровения (стр. 6). И сказал Готфрид:
«И все же этому поколению но погибнуть, если не быть войне… Лишь сильно действующими средствами можно помочь нашему захиревшему веку!».
А друг его ответствовал:
«Новый потоп и ты в нем подобно Ною, но во втором, исправленном издании».
Таким образом, светло-голубые плащи настолько способствовали развитию Готфрида, что он мог провозгласить себя «Ноем нового потопа». Друг его делает по этому поводу следующее замечание, которое можно было бы поставить эпиграфом к самой биографии:
«Мы с отцом частенько посмеивались втихомолку над твоим пристрастием к неясным понятиям!»
Во всех этих откровениях прекрасной души повторяется только одно «ясное понятие» – Кинкель уже в зародышевом состоянии был великим человеком. Самые обыденные вещи, происходящие со всеми заурядными людьми, становятся у него многозначительными событиями. Ничтожные горести и радости, переживаемые каждым кандидатом теологии в более интересной форме, столкновения с мещанской обстановкой, десятками наблюдаемые во всяком интернате и всякой консистории Германии, становятся у него роковыми событиями мирового значения, по поводу которых преисполненный мировой скорби Готфрид непрестанно разыгрывает комедию.
Семья друга Пауля покидает Бонн и возвращается в Вюртемберг. Готфрид инсценирует это событие следующим образом. Готфрид любит сестру Пауля и возвещает при этом, что он «любил уже дважды». Но теперешняя любовь его – не какая-нибудь обыкновенная любовь, а «ревностное и истинное почитание бога» (стр. 13). В сопровождении друга Пауля Готфрид совершает восхождение на Драхенфельс и на фоне этой романтической декорации разражается следующим дифирамбом:
«Прощай, дружба, – во Спасителе найду я брата! Прощай, любовь, – невестой моей будет вера! Прощай, привязанность сестры, – я войду в многотысячную общину праведников! Выйди же, о мое юное сердце, и научись быть наедине с твоим богом и борись с ним, пока не одолеешь его и не наречет он тебя новым именем, именем священного Израиля, неведомого никому, кроме обретающего его! Привет тебе, величаво восходящее солнце, отражение моей пробуждающейся души!» (стр. 17).
Итак, расставанье с другом служит для Готфрида поводом воспеть восторженный гимн своей собственной душе. Однако этого недостаточно – Другу также полагается петь в унисон. Во время этого восторженного излияния Готфрид говорит «приподнятым голосом, чело его пылает», он «забывает о присутствии своего друга», «взгляд его сияет радостью», «возгласы его исполнены восторга» и т. д. (стр. 17) – словом, инсценируется все ветхозаветное явление Ильи-пророка.
«С грустной улыбкой посмотрел на него Пауль преданными очами и молвил: «В груди твоей бьется более мужественное сердце, нежели в моей, – ты, конечно, превзойдешь меня, – но позволь мне оставаться твоим другом и вдали от тебя». Готфрид с радостью пожал протянутую ему руку и возобновил старый союз» (стр. 18).
В этой сцене горнего преображения Готфрид добился, чего хотел. Друг Пауль, недавно еще посмеивавшийся над «пристрастием Готфрида к неясным понятиям», склоняется перед именем «священного Израиля» и признает превосходство и будущее величие Готфрида.
Готфрид ликует и с дружеской снисходительностью возобновляет старый союз.
* * *
Перемена декорации. День рождения матери Кинкеля, супруги оберкассельского пастора Кинкеля. Семейное торжество дает повод возвестить о том, что, «подобно матери Спасителя, почтенная мать семейства именовалась Марией» (стр. 20), – несомненное предзнаменование того, что Готфрид также призван быть спасителем и искупителем мира. Таким образом, студент теологии на протяжении первых же двадцати страниц изображается в связи с ничтожнейшими событиями Ноем, священным Израилем, Ильей и, наконец, Христом.
* * *
Готфрид, который в сущности ничего не переживает, естественно, в ходе переживаемого непрерывно копается в своих внутренних ощущениях. Пиетизм, свойственный ему как сыну проповедника и будущему богослову, вполне соответствует как врожденной слабости его духа, так и кокетливой возне с собственной особой. Мы узнаем, что мать и сестра отличались суровым благочестием и что Готфрид был преисполнен сознанием своей греховности. Конфликт этого богобоязненного воззрения на греховность с «веселым жизнерадостным времяпрепровождением» обыкновенных студентов становится у Готфрида, сообразно его всемирно-историческому призванию, борьбой религии и поэзии, и кружка пива, выпиваемая сыном оберкассельского пастора в компании других студентов, превращается в ту роковую чашу, в которой борются обе души Фауста. Из описания набожной семейной жизни мы узнаем, как «матерь Мария» борется с «греховным влечением Готфрида к театру» (стр. 28), – многозначительная раздвоенность, которая опять-таки должна предуказывать будущего поэта, в действительности же лишь обнаруживает пристрастие Готфрида к актерскому ломанью. О его сестре Иоганне позднее отзывались как о пиетистской мегере и говорили, что она однажды дала пощечину пятилетней девочке за то, что та была невнимательной в церкви, – грязная семейная история, разглашение которой было бы непонятно, если бы в конце книги не оказалось, что именно эта сестра Иоганна ревностнее всех восставала против брака Готфрида с г-жой Моккель.
Как о событии, упоминается о том, что в Зельшейде Готфрид произнес «великолепную проповедь на тему об увядающем пшеничном зерне».
* * *
Семья Целлеров и «возлюбленная Элиза», наконец, уезжают. Мы узнаем, что Готфрид «горячо сжал руку девушки» и ласково прошептал ей: «Элиза, прощайте! Больше я ничего не смею сказать». За этой интересной повестью следует первое зигвартовское стенание:
«Уничтоженный!» «Безмолвный?» «Безутешная надорванность!» «Пылающее чело!» «Глубочайшие вздохи!» «Безумнейшая боль пронизала его мозг» и пр. и пр. (стр. 37).
Вся сцена в подражанье явлению Ильи-пророка оказывается, таким образом, чистой комедией, разыгранной перед «другом Паулем» и перед самим собой. Пауль также вновь появляется на сцене, чтобы прошептать на ухо одиноко скорбящему Зигварту: «Этот поцелуй моему Готфриду». (стр. 38).
Готфрид возрадовался вновь.
«Тверже чем когда-либо мое решение увидеть вновь мою милую, лишь когда я буду ее достоин и составлю себе имя» (стр. 38).
И в любовной тоске у него нет недостатка в размышлениях о будущем имени и в щеголянии авансом лавровым венком. Готфрид пользуется этим интермеццо, чтобы с невообразимым хвастовством запечатлеть на бумаге повествование о своей любви, дабы не были утрачены для мира его чувствования, существующие лишь на страницах дневника. Однако главный эффект сцены еще не достигнут. Верный Пауль принужден обратить внимание своего намеревающегося покорить мир наставника на то обстоятельство, что, быть может, впоследствии Элиза, которая остановится в своем развитии, между тем как он сам будет развиваться дальше, перестанет его удовлетворять.
«О нет!» – нарек Готфрид. – «Этот небесный цветок, едва распустивший свои первые лепестки, уже сейчас благоухает так сладко. Что же будет, когда… пламенный летний луч мужской силы раскроет и внутренние лепестки цветка!» (стр. 40).
На это непристойное сравнение Пауль принужден возразить, что доводами рассудка поэта не убедить.
««И все же вся ваша мудрость столь же мало защищает вас от превратностей судьбы, как наше милое безумие», – ответил с улыбкой Готфрид» (стр. 40).
Что за трогательная картина – улыбающийся самому себе Нарцисс![125]125
Нарцисс – в древнегреческой мифологии прекрасный юноша, влюбленный в собственное отражение; в переносном смысле самовлюблённый человек.
[Закрыть] Мешковатый кандидат внезапно выступает в качестве милого безумца, Пауль становится Вагнером[126]126
Вагнер – персонаж из «Фауста» Гёте, ученик Фауста; тип лжеученого, схоласта.
[Закрыть], восторгающимся великим человеком, а великий человек «улыбается», «он даже улыбается мягко и дружески». Эффект достигнут.
* * *
Готфриду, наконец, удается покинуть Бонн. Достигнутым им там высотам ученой образованности он сам подводит такой итог:
«От гегельянства я, к сожалению, отхожу все дальше и дальше; быть рационалистом – мое самое заветное желание, однако я в то же время являюсь супернатуралистом и мистиком, а в случае надобности даже и пиетистом» (стр. 45).
К этому автопортрету прибавить нечего.
Берлин. Октябрь 1834—август 1835
Из убогой семейной и студенческой обстановки Готфрид попадает в Берлин. Однако никаких следов влияния условий жизни большого города, – по крайней мере по сравнению с Бонном, – никаких признаков участия в тогдашнем научном движении мы не находим. Записи в дневнике Готфрида отмечают лишь душевные волнения, переживаемые им совместно с новым compagnon d'aventure {компаньоном по похождениям. Ред.}, Гуго Дюнвегом из Бармена, а также мелкие неприятности бедного богослова, денежные затруднения, потертые фраки, устройство в качестве рецензента и пр. Жизнь его протекает совершенно вне всякой связи с общественной жизнью города; она ограничивается исключительно кругом семьи Шлёссинг, в котором Дюнвег преспокойно сходит за мейстера Вольфрама {Вольфрама фон Эшенбаха. Ред.}, а Готфрид – за мейстера Готфрида, Страсбургского (стр. 67). Образ Элизы в его сердце бледнеет все больше и больше; Готфрид испытывает новое пикантное влечение к фрейлейн Марии Шлёссинг; к тому же он на беду узнает о помолвке Элизы с другим и в конце концов резюмирует свои берлинские настроения и стремления в «неясной тоске по женскому существу, которое полностью принадлежало бы ему».
Однако нельзя же покинуть Берлин без непременного театрального эффекта.
«Перед тем как ему. покинуть Берлин, старый Вейс» (режиссер) «еще раз ввел его внутрь театра. Странное чувство овладело юношей, когда приветливый старец, указывая на несколько пустых ниш в огромном зале, в котором были расставлены бюсты немецких драматургов, многозначительно сказал:
«Еще есть свободные места!»»
Место для платеновского последыша Готфрида, столь невозмутимо принимающего от старого скомороха воскуривание фимиама по поводу «будущего бессмертия», – это место действительно еще не занято.
Бонн. Осень 1835—осень 1837
«Постоянно охваченный колебаниями между искусством, жизнью и наукой, работая во всех трех областях без определенных стремлений, он надеялся в каждой из них познать, достигнуть и даже создать столько, сколько возможно было при его нерешительности» (стр. 89).
С сознанием того, что он является нерешительным дилетантом, Готфрид возвратился в Бонн. Ощущение собственного дилетантизма не помешало, разумеется, ему сдать экзамен на степень лиценциата и стать приват-доцентом Боннского университета.
«Ни Шамиссо, ни Кнапп не приняли посланных им стихотворении в издаваемые ими альманахи[127]127
Имеются в виду литературные журналы: «Deutscher Musenalmanach» («Немецкий альманах муз»), издававшийся в Лейпциге А. Шамиссо и Г. Швабом в 1832–1838 гг., и «Der Christoterpe» («Утеха христианина»), издававшийся в Тюбингене А. Кнаппом в 1833–1853 годах.
[Закрыть], и это его очень огорчало» (стр. 99).
Таковы первые попытки дебютировать на общественном поприще великого мужа, который в частном кругу все время живет в кредит под духовное обеспечение своего будущего величия. С этого момента он окончательно становится сомнительной местной величиной литературных студенческих кружков, пока причинивший ему легкое ранение выстрел в Бадене не производит его внезапно в герои немецкого мещанства.
«В груди Кинкеля все больше и больше пробуждалась тоска по постоянной и верной любви – тоска, которую невозможно было заглушить никакой работой» (стр. 103).
Первой жертвой этой тоски явилась некая Минна. Готфрид заигрывал с Минной и для разнообразия иногда выступал в качестве сострадательного Махадевы[128]128
Махадева – «великий бог», прозвище Шивы, одного из главных индийских богов. Индийские девушки сами изготовляли изображения Шивы, которые служили им предметом поклонения.
[Закрыть], позволяющего деве боготворить его и при этом размышляющего о ее здоровье.
«Кинкель мог бы ее полюбить, если бы он был в состоянии обманываться насчет ее положения; но любовь его могла бы лишь ускорить гибель увядающей розы. Минна была первой девушкой, которая могла его понять; но она была бы для него второй Гекубой, рождающей не детей, а факелы, и пламя родителей сожгло бы через детей собственный дом, подобно тому как сгорела приамова Троя. Однако он не мог от нее оторваться, сердце его обливалось кровью из-за нее, он страдал не от любви, а от сострадания».
Божественный герой, любовь которого, как лицезрение Юпитера, смертоносна, в действительности только пошлый, постоянно занятый собой фат, который при выборе невесты впервые пробует выступить в роли сердцееда. Больше того, тошнотворные рассуждения о болезненном состоянии и его последствиях для возможных детей превращаются в подлый расчет, поскольку связь эту он не прекращает, черпая в ней полное внутреннее самоудовлетворение, и лишь тогда прерывает ее, когда она дает ему повод для новой мелодраматической сцены.
Готфрид отправляется к одному из своих дядюшек, у которого только что умер сын. У самого гроба, в жуткий полуночный час, разыгрывает он со своей кузиной, мадемуазель Элизой II, сцену во вкусе опер Беллини: обручается с ней «в присутствии покойника» и на следующее утро благополучно принимается дядюшкой в качестве будущего зятя.
«Он часто также думал о Минне и о том мгновении, когда он должен будет вновь увидеть ее, навеки для нее потерянный; однако он не страшился этого мгновения, ибо она не могла предъявлять никаких притязаний на сердце, которое уже отдано другой» (стр. 117).
Новое обручение преследовало лишь одну цель – привести отношения с Минной к драматической коллизии, в которой сталкиваются «долг и страсть». Коллизия эта проводится с подлинно филистерской низостью: добропорядочный мещанин даже перед самим собой отрицает законность притязания Минны на его сердце, которое «уже отдано другой». Добродетельного мужа, конечно, нисколько не смущает то обстоятельство, что даже этот трусливый самообман держится только на позднейшей подтасовке сроков «отдания сердца».
И Готфрид оказывается перед интересной необходимостью разбить «бедное большое сердце».
«После паузы Готфрид продолжал: «В то же время я чувствую, что должен, милая Минна, попросить у Вас прощения, – быть может, я согрешил перед Вами… Минна, рука эта, которую я Вам вчера так приветливо подал, – эта рука более не свободна – я обручен!»» (стр. 123).
Мелодраматический кандидат теологии остерегается, однако, сказать ей, что обручение
это произошло спустя несколько часов после того, как он ей «так приветливо» подал руку.
«О боже!.. Минна, можете ли Вы простить меня?» (там же). «Я мужчина и должен оставаться верным своему долгу, – я не должен любить Вас! Но я Вас не обманывал» (стр. 124).
