Текст книги "Хуан Дьявол (ЛП)"
Автор книги: Каридад Адамс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
– Тебя не касаются мои источники информации. Теперь я вижу, что они верные.
– Уйди, оставь Монику в покое! Не я велю тебе, а она, которая молит своим поведением, взглядом, потому что слов уже нет!
– Нет, Ренато, – отвергла Моника, делая громадное усилие. – Нет. Ради Бога… Оставь меня наедине с Хуаном. Прошу тебя…
– Премного благодарен, – поблагодарил Хуан с холодным безразличием. – Я всегда надеялся, что ты будешь любезна.
Хуан проследил ироничным взглядом за удалившейся фигурой. Затем посмотрел на бледную женщину, упавшую в широкое кожаное кресло. Моника и вправду была на пределе. Теперь она плакала, плакала, прикрыв платком лицо, а ее всхлипы попадали в сердце Хуана, как ядовитые стрелы. Некоторое время он молчал, глядя на нее, пытающуюся остановить безутешные слезы, превращая его высокомерие в беспомощное и унылое милосердие.
– Хорошо, Моника. Не хочу мучить тебя. Полагаю, ты плачешь по своей невозможной любви. Невозможной по образу твоих мыслей. Но по крайней мере, тебя уже утешили преданность и верность Ренато.
– Хватит! – крикнула Моника гневно. – Если это все, что ты хочешь сказать…
– О, нет! Совсем нет. Я думал обо всем, что угодно, но только не о том, чтобы встретиться здесь, в монастыре, с кабальеро Д`Отремон. В конце концов, иногда я так наивен, веря, что кабальеро и знать искренне говорят об уважении и религии, положа руку на сердце. Ваши понятия так сложны, что я не могу их понять. Я как лягушка, которая квакает у пруда…
– Почему тебе пришло это в голову, Хуан?
– Просто так. Вещи, которые я пытаюсь объяснить себе. Странно я повернул разговор. Теперь я не помню, зачем пришел…
– Ты смеешься надо мной?
– Я бы хотел посмеяться над собой, Моника, – искренне уверил Хуан. – Хотел бы взорваться от хохота, как смеялись надо мной женщины. Хотел бы разом убрать тебя, как всегда убирал в сторону приключение, которое мне мешало. Но разве тебя это волнует? Кого волнует то, что в сердце Хуана Дьявола?
Слезы Моники высохли, она подняла голову. Опираясь руками о подлокотники кресла, она смотрела на него. Снова уловила что-то странное, снова ей показалось, что все исчезло, кроме глаз этого человека, неосознанного очарования его присутствия. Она бы страстно хотела, чтобы длился часами этот единственный свет в суматохе ее бескрайних чувств, сознания, обезумевшего от страданий и размышлений. И вновь горькая ирония расцвела на губах Хуана:
– Понимаю влияние обряда венчания, но не могу оставаться в стороне, по крайней мере пока ты не дашь мне удовлетворительного ответа касательно аннулирования брака. Ты отправила его вчера? Это очень долго, знаешь?
– Кто сказал тебе об этом? Айме! Айме! – подтвердила Моника горестно, внезапно угадав. – Ты говорил с ней? Видел ее?
– Я видел ее вчера вечером, и она принесла мне удачу.
– Как? О чем ты говоришь?
– Твой кабальеро Д`Отремон проиграл более сотни тысяч франков, а я их выиграл. Конечно, речь идет о деньгах, а это не сильно влияет на него. У него их слишком много.
– Ты играл с Ренато, и с вами была Айме? – добавила крайне изумленная Моника.
– О, нет! Какая глупость! Они не пришли вместе туда, где мы встретились. Оба они часто посещают игорные дома и таверны, но не вместе, это понятно. Это то, что называют корректностью, порядочностью. Я, конечно же, не знал этого, но уже научился.
– Нет, невозможно, ничего не произошло! Ты говоришь, чтобы поиздеваться надо мной, чтобы выставить дураком Ренато, чтобы…
– Неправда. Я могу показать тебе бумаги, если не веришь моему слову. Теперь у меня есть достаточно, чтобы начать быть тем, кого называют хорошим человеком. Нотариус Ноэль убедил меня, как можно продуктивно обладать небольшим количеством денег. Не важно, что деньги выиграны за игорным столом. Если у меня есть дом, если найду способ, чтобы остальные на меня работали, вместо того, чтобы делать это лично, я по крайней мере буду менее недостойным мужем для одной из де Мольнар.
– Чего ты добиваешься, Хуан?
– Это единственный вопрос, который на самом деле я должен задать тебе. Кабальеро Д`Отремон тоже старательно аннулирует свой брак? Он тоже порвет свои цепи? Ответь, Моника. Мне важен твой ответ!
Дрожащая Моника вскочила, а Хуан подошел к ней, взяв за запястья в неудержимом порыве. Теперь решительный и жестокий, он хотел измерить глубину чувств сквозь голубые глаза Моники. Вся его жизнь была в ожидании этого слова, но Моника была слишком слепа, ее сердце оглохло от силы страдания, и до нее не дошло, она не ощущала отчаянный крик другого сердца, показавшегося в фальшиво-ироничных словах Хуана. Она была отравлена, чувствовала на губах горький привкус ревности, когда в свою очередь спросила:
– Ты хочешь узнать, станет ли Айме свободна? Ведь она интересует тебя, не так ли?
– Айме…? – презрительно отверг Хуан саркастическим смехом.
– Почему ты смеешься? Почему притворяешься, что тебя не волнует? Вчера вечером она искала тебя. Еще вчера ты был с ней, из-за нее ты следишь и роешься в моей жизни. Ты любишь ее, всегда любил. Но меня не волнует, можешь быть уверенным!
– Из-за этого я здесь, Моника; я знаю, что тебя волнует он.
– Меня никто не волнует, уже никто не волнует!
– Не трудись. Со мной можешь быть честной. Я уже был однажды в другой обстановке, в месте, где ты могла говорить со мной прямо, где могла плакать криками и провозглашать о своих мучениях. Там ты была искренней, говорила о любви, признавалась в том, что теперь отвергаешь.
– Ты тоже был искренним; однажды ты обнажил душу. Уже не помнишь? Ты не говорил о любви, нет. Ты никогда не говорил о любви. Ты говорил о мести, а твой взгляд ранил, как кинжал. Ты любил ее, любил отчаянно, хотя только оскорбления сыпались из твоих уст для нее, ты говорил о том, чтобы убить ее, пока мечтал о ее поцелуях, проклинал ее имя, пытался оттолкнуть ее силой, перепрыгивая через все, чтобы только заполучить ее. Не отрицай! Ты думаешь, я не знала, что твой корабль ждал ее на берегу, чтобы забрать? Осмелишься отрицать?
– Я никогда не отрицал того, что делал! Да, это было. Я хотел ее забрать с собой из Кампо Реаль. Это была моя месть. Но я уже не чувствовал любовь к ней! Я хотел увести ее, потому что обезумел, думал только о том, что кровью смогу насытить свою жажду. Я хотел убить ее своими собственными руками!
– Да, да… хотел убить, но когда твоя жизнь была в опасности, когда другой, а не ты захотел убить ее, ты предпочел опустить голову перед Ренато и согласиться на все… все!
– Ты тоже согласилась на все из-за любви к нему! Будешь отрицать? Осмелишься отрицать?
– Нет, не осмелюсь! Теперь мои чувства тебя не интересуют. Не сейчас и никогда не интересовали. Если Ренато расторгнет брак, меня не волнует. Разве нет другого способа узнать, а не спрашивать у меня? Иди поищи Ренато и задай этот вопрос ему в лицо.
– Именно это я и сделаю!
– Хуан! – остановила Моника криком. – Нет… не иди к нему в таком состоянии. Не сталкивайся с ним…
– Ты снова боишься. Опять ты соглашаешься на все, как тогда…
– Как тогда, нет. Тогда я приняла все, а теперь отказываюсь, но не хочу, чтобы мои слова подтолкнули тебя искать его, не хочу, чтобы ты сходил с ума. Я говорила так, словно тоже сошла с ума. Я последняя падаль, последний червь, чьи страсти ослепляют и влекут меня за собой. Поэтому Бог не милосерден ко мне!
Она снова упала, всхлипывая; Хуан смотрел на нее, и в огненных глазах затухали языки пламенной злобы, чувствуя, как гнев превращается в глубокую боль, тонко пробиравшуюся к нему, и грустно развел руками, будто ничего не мог поделать.
– Успокойся, Моника, прошу тебя. Я поддался злобе, но я не буду его искать, если он не будет, потому что не могу обещать тебе уважать его жизнь. Сотни раз я не мог сдерживаться перед ним, сотни раз хотел протянуть руки, поднять кулаки, думая, что я, в конце концов, отвергнутый и изгнанный; но эта же кровь бежит по моим венам. Я тоже не хочу проливать ее, Моника. Что-то меня сковывает, останавливает: я не хочу проливать кровь брата. И чтобы не пойти по этому пути, пусть он не попадается, потому что не увидит ничего, можешь мне поверить, в следующий раз. Если хочешь, чтобы он жил, скажи, чтобы он не ставил мне палки в колеса, забыл, как и я забуду о нем!
– Хуан… Хуан…! – Моника подняла голову, встала, пошатываясь, но в этот раз Хуан не остановился. Он вышел из комнаты, прошел через монастырь, словно его уносил ураган, шел, словно молния, к высоким решеткам, которые запирали входные ворота, а Моника безуспешно звала: – Хуан… Хуан…!
– Моника! Что с тобой? Что случилось? – спросил Ренато, приближаясь. – Что он сделал? Что осмелился сделать против тебя…?
– Задержи его, Ренато, пусть он вернется!
– Он уже вышел. Я видел, он прошел, как молния. Он мерзавец, я не должен был оставлять вас наедине, но я найду его, где бы он ни был. Я поддался тебе, потому что ты попросила, потому что не имею права, потому что моя любовь разбивается о твою враждебность; и, хотя ты и не любишь меня, не простишь никогда, я всегда буду на твоей стороне. А он должен научиться уважению.
– Он ничего мне не сделал. Ты что, не понимаешь? Ничего не сделал. Он не хочет никому делать зла. Он благородный, великодушный, хороший…
– Почему же тогда пришел тебя мучить? Не нужно говорить… настоящий виновник не он, а я. Поэтому ты прощаешь его, а меня презираешь.
– Нет, нет, Ренато, я не презираю. Я понимаю тебя больше, чем ты думаешь. Знаю, что значит чувствовать себя помешанным и ослепшим от ревности. И хотя я понимаю и простила тебя от всего сердца, но ты сделал ему плохо.
– Я знаю. Но ты не можешь отказать мне в праве, никто не может отказать: сражаться, чтобы исцелить безумие, исправить зло, пусть даже прольется последняя капля крови, которая течет по моим венам.
– Ни кровь, ни деньги, ничего не сможет повернуть время вспять, Ренато. Забудь обо мне, о нем… возвращайся в Кампо Реаль, живи своей жизнью. Если о чем-то я могу попросить тебя, если что-то может мне дать твоя любовь, то именно это…
– Не проси о том, чего я не могу дать и сделать. Моя жизнь не принадлежит мне, она твоя, хотя ты и не хочешь ее.
Моника хотела ответить, но ближайшие занавески приоткрылись и из них вышла настоятельница в белых одеждах. Очень медленно она подошла к Монике, пока в высокой башне церкви колокола звонили к вечерней службе. Молча мать-настоятельница остановила красноречивый взгляд на бледном лице Ренато, который похоже пришел в себя, сдерживая безудержные чувства:
– Простите, матушка; мой визит был слишком долгим и неудобным. Я должен немедленно уйти, что и сделаю. Я лишь прошу, Моника, не обрекать меня на то, чтобы не слышать. В моем доме, доме твоей матери, где пожелаешь.
– Я сказала последнее слово, Ренато: забудь все, возвращайся в Кампо Реаль. Если Святой Отец даст разрешение, я не выйду никогда из этого монастыря. Идемте, матушка, нас ждет церковь. Простите и помогите мне.
4.
Хуан проходил широким шагом небольшой пологий сквер. Он шел вниз по улице, словно заново ступая по миру, и чуть сбавил шаг, когда усталый голос единственного друга умоляюще попросил:
– Ты хочешь меня убить? Я не могу так бежать! Ты непочтительный. Думаешь, у меня твои года и ноги? Я не могу так бежать!
– Не идите тогда за мной и сбережете шаг. Ноэль, не оставите ли меня в покое?
– В конце концов, думаю, именно это мне и нужно сделать. Тебя не волнует моя дружба, я раздражаю тебя. Ты как слепой нищий, достаточно сумасшедший, чтобы выгнать палками пса, который служит тебе поводырем.
– Я никакой не нищий!
– А я никакой не пес! – негодовал старый нотариус. – Дьяволенок! Я говорю в переносном смысле. Не беспокойся, и если действительно хочешь, чтобы я оставил тебя в покое, то немедленно это сделаю.
– Помолчите, – попросил Хуан сердечно и властно. – Не мучайте меня. Разве вы не понимаете?
– Ты выбежал, как молния, прошел передо мной, будто не увидел. Полагаю, ты забыл, что пришел в монастырь со мной. Почему бы тебе не пригласить меня на кружку пива? Посмотри, какое хорошее место вон в том углу, чтобы освежиться.
Хуан опустил голову и посмотрел на древнее лицо, на круглую, почти облысевшую голову, на маленькие светлые глаза, одновременно хитрые и наивные, смиренный набор ума и доброты; вдруг он двинул рукой и положил ее на плечи нотариуса, извиняясь:
– Да, Ноэль. Вы ни в чем не виноваты. Ваш совет был хорош, но ваша добрая воля и мой искренний порыв натолкнулись на бесконечную стену, о которую они разбились. Я никто для ее сердца, ничего для нее не значу.
– Ты искренне сказал ей правду?
– Я собирался, но она не дала мне даже времени. Она скупа на минуты, они нужны только чтобы страдать и плакать по нему. Она отвергает его, пока законно это невозможно для нее; а он упрямо вертится вокруг нее, борется всеми силами, чтобы отдалить ее от меня, и возможно, тоже хочет стать свободным. Не то, чтобы я знал, но что еще им остается?
– Ладно, мы знаем правду относительно его жены. Знаем то, что знает он…
– Он бы убил ее, не из-за любви, так как не любит ее, а потому что он кабальеро Д`Отремон и Валуа. А еще бы он искал меня. Если бы вы знали, как я хочу этого, какое удовольствие мне бы это доставило!
– Ты спятил?
– Я не боюсь. Этого не будет, если он не вызовется. Я обещал Монике. Обещал и отойду, уеду, я не могу выносить глаз, исполненных благодарных слез. Я отойду в сторону, чтобы не сойти с ума, чтобы не видеть в ее глазах образ другого и не чувствовать желание сжать ее шею. Все кончено, покончено со всем. Этой ночью отплывает Люцифер, и на нем я уберусь отсюда навсегда. Не будем больше говорить об этом. Вы еще хотите кружку пива? Войдем!
– Скажи мне одно. Ты сказал, что должен был задать ей один вопрос, и от него зависит твоя дальнейшая жизнь. Ты сделал это?
– Нет, Ноэль. Для чего? Все дало мне ответ. Я хотел пригласить ее в путешествие, забрать этой ночью, увезти, вытащить из этой могилы, где умирает невозможная для нее любовь, смотреть в ее глаза при другом свете, под другим небом, вырвать с корнем идола в фальшивых одеждах, которым окутана душа, и снова почувствовать ее сердце в своих руках. Слушать его биение под звездами, и тогда, только тогда спросить ее, значит ли что-нибудь для нее любовь Хуана Дьявола. По-другому я не сделаю, пусть лучше умру.
– Ты упрямый, Хуан. Ладно, выпьем кружку пива…
– Колибри! Ты все еще здесь?
– Я не хотел уходить, потому что вы сказали, что я не смогу вернуться. Поэтому я спрятался и остался ждать вас. Капитан сказал, что я должен быть с вами, заботиться, служить, но если вы выгоняете меня.
Печально Моника подошла к негритенку, привлекая к себе. Была почти ночь, сумеречные тени окутывали близлежащий сад рядом с высокими стенами, где Колибри ее ждал, скрываясь среди ветвей, чтобы увидеть ее еще раз. С этим наивным мальчиком снова пришла волна другого мира, с которым она напрасно пыталась порвать.
– Пусть Бог благословит тебя за то, что ждал меня, Колибри. Думаю, это он внушил тебе ждать меня.
– Правда, хозяйка? Вы не сердитесь, что я не послушался? Вы будете всегда со мной разговаривать, когда я буду перелазить через эту стену?
– Я поговорю с тобой сейчас; и должна буду поблагодарить за последнюю просьбу. Если бы ты не был ребенком, возможно я сказала бы. Но это слишком для тебя.
– А вы позволите мне быть всегда с вами?
– Нет, Колибри, ты должен уйти. Твое место рядом с Хуаном, он должен быть тебе всем… то, что он сделал ради тебя, и было бы неблагодарностью об этом забыть. Ты вернешься и передашь письмо. Этим вечером мы бурно разошлись. Я звала его, кричала, чтобы он остановился. Он не захотел слушать. Полагаю, это моя вина, потому что я вышла из себя, рассердилась, заставила его потерять терпение. На самом деле, у меня нет права заставлять его верить, открывать сердце. Он никогда не говорил, что его сердце со мной. Я говорю глупости. Не надеюсь, что ты поймешь, Колибри, но должна сказать это, потому что чувства внутри начинают портится, когда молчат. Поэтому я и говорю, а ты, должно быть, думаешь, что я схожу с ума. Подожди здесь. Я не задержусь. Я спущусь немедленно. Только несколько строк…
– Если это письмо для капитана, то я быстро отнесу его. Побегу со всех ног.
– Передай его только тогда, когда будешь с ним наедине. Не важно, сколько дней и часов пройдет; не важно, где, на Люцифере в море или на земле Мартиники. А пока что не передавай. Может быть, его не волнует, может быть, мое письмо заставит его смеяться или он выбросит его в море, как только прочтет; но я хочу, чтобы ты отнес его. Подожди меня. Подожди…
Сильно взволнованная, Моника прижала к сердцу негритенка и поцеловала в лоб; затем отодвинула от себя и быстро поднялась по лестнице.
Нервные пальцы в третий раз порвали письмо, едва начатое, и вновь подрагивающим пером начала она трудную работу: говорить о том, что она его любит, не говоря о любви. Она мягко прошлась по сценам последнего свидания, пока ее страстное сердце сочилось желчью и огнем ревности.
Слова, что она выписывала, были бальзамом для гнева, она чувствовала, что ее мысли и чувства вращаются, как в вихре. Она подписалась вежливой холодной фразой, пока лились обжигающие слезы, словно отрицая каждое фальшивое слово спокойствия. И наконец, она покрыла поцелуями холодные слова только потому, что его глаза будут их читать.
– Колибри, что ты здесь делаешь? Это не то место, и мне не нравится, что ты заходишь сюда! Я говорил тебе тысячу раз…
Сверкающие глаза Колибри испуганно вращались, но он не отошел. Он стоял перед голым столом портовой забегаловки, где Хуан опустошал стакан за стаканом. Было больше полуночи, в почти опустевшей комнате осталось несколько посетителей, стоявших рядом с фонографом, где раздавались последние ноты фривольного канкана, одни – поглощенные карточной игрой, а другие – стаканами полынной водки.
Хуан тряхнул головой, пристально посмотрев на мальчика. Его глаза были мутными, разум погрузился в летаргический сон; но сквозь него он смотрел в живые глаза, в смуглое лицо с умным выражением, на одновременно робкое и решительное поведение мальчика, и пригрозил:
– Если не умеешь слушаться, я велю Сегундо, чтобы тот не давал тебе спускаться со шхуны. А теперь…
– Не сердитесь, капитан. Я должен ждать вас одного. Поэтому вошел. У меня есть письмо от хозяйки, она сказала, чтобы я передал его вам, когда никого не будет, и понятно, что здесь люди, но…
– Дай это письмо!
Хуан встал. Словно ветром смело тучи, и ум прояснился. Широкая рука протянулась, схватив Колибри, заставляя приблизиться. Махом он забрал запечатанный конверт, где Моника написала его имя. Словно не понимая, он грубо разорвал и пробежал мутным взглядом по сжатым линиям изящного почерка, и губы исказила гримаса, когда он прочел:
– Сеньору Хуану Дьяволу, на борту Люцифера… Хорошо еще, что я не Хуан Бога для нее! – он алчно прочитывал и перечитывал каждое слово, читая и рассыпаясь в саркастических замечаниях: – Письмо такое красивое, такое правильное… Мой дорогой Хуан… Хорошо еще, что она ценит меня… Когда оно дойдет до тебя, ты уже будешь далеко… Ну нет, сеньорита Мольнар; я рядом, совсем рядом. Думаю, ты передала его слишком поспешно в руки Колибри, чтобы прочесть его в безвозвратном путешествии… Я верю в твое обещание, что ты удалишься, и мы, безусловно, никогда не увидимся… Забавно, что ты уладила все по своему вкусу. Не могу отрицать, что ты умна… я благодарю тебя за великодушие, предоставленный уход… Слышишь, Колибри? Она благодарит за услугу, что не увидит меня. Суд оправдал меня, а она обрекает на вечное изгнание. Меня не слишком интересует этот проклятый остров, но я родился на нем, и у меня тоже есть право, как и у любого из Д`Отремон…
– Хозяйка плакала, когда отдавала это письмо, капитан, – заметил Колибри. – Обняла и поцеловала много раз, хорошо говорила о вас, капитан. Говорила, что вы хороший и великодушный…
– Хороший и великодушный, а? Чудесно! – саркастично и язвительно издевался Хуан. – Даже Святая Моника практикует систему крайне раздражать великодушных и хороших. Она дала его и сказала передать в море, когда мы будем уже далеко, да?
– Сказала, что когда будете одни, не важно, что это будет в поездке. Но вы бы закончили чтение, капитан…
– Зачем? Я прекрасно знаю, о чем оно, от начала до конца… Прости, если вчера не смогла говорить спокойно, как хотела, и не сказала, насколько благодарна тебе… Благодарность! Какое отзывчивое слово! Прощай, Хуан… Пусть ты будешь счастлив, как я желаю тебе… Пусть на других землях ты встретишь счастье, которое заслуживаешь, и пусть тень грусти, которая есть в твоей жизни, полностью уничтожится, потому что скоро разорвутся соединяющие нас нити. Я никогда не забуду доброту, я в долгу перед тобой, прошу тебя забыть меня навсегда, не трудись сочувствовать… Какие красивые слова, чтобы избавить меня от удовольствия!
С побагровевшим лицом и мутными глазами он подошел к дверям забегаловки, сжав в кулаке письмо, холодная вежливость которого жгла и мучила наихудшим оскорблением. У моря, над водами залива, слабо выглядывал розоватый блеск… Рассвет. Взволнованный Колибри последовал за ним, пухлые губы полуоткрылись, и он спросил:
– Капитан, что вы делаете?
– Ничего! Оставь меня! Проваливай! Уходи! Подожди! Что это слышится?
– О! Колокола монастыря. Уже утро, говорят, в церкви монастыря, встают рано. Еще ночь, капитан…
– Предрассветная месса. Для самых благочестивых, верующих. Непременно ее слушает Святая Моника. Там и увидим ее!
Действительно, была первая месса дня в церкви Монастыря Рабынь Воплощенного Слова. Открыли боковую дверь, сверкали в алтаре белые одежды, и, как в каждый рассвет, пришло немного верующих: старые набожные женщины, люди в строгом трауре, кто-то, кто выполнял обет. Часть церкви, предназначенная для публики, была почти пустой; присоединенная часовня, где находились монахини, отделялась от прихожан решеткой. Шли в мягком движении в белых одеждах послушницы, в черных – давшие обет. За ними шла женщина. Она была одета в черное, не в одежды монахини, просторная вуаль окутывала голову, почти закрыв красивое лицо янтарного цвета. Это Моника. Издали Хуан узнал ее и смелым шагом направился к решетке. Не нужно было говорить и создавать малейший шум. Моника быстро повернула голову, словно огненный взгляд был осязаем.
– Мне немедленно нужно поговорить с тобой, – заявил Хуан тихим, но решительным голосом. – Ты выйдешь или я войду?
– Хуан! Ты сошел с ума? – Моника затрепетала. Стоявшие рядом послушницы удивились, повернули головы, и Моника, казалось, решилась. Она прошла через маленькую дверь на пружинах, которая давала доступ к ограде; не глядя на Хуана, подошла к портику церкви. – Полагаю, ты потерял рассудок.
– Думаешь? Учитывая, кто ты, а кто я, ты должна думать, что только сумасшедший может требовать твоего присутствия так, как это сделал я. Но нет, я не спятил. В моем мире эти права берутся. И я имею право заставить смотреть и слушать, потому что узы брака, так элегантно расписанные в твоем письме, еще не расторгнуты, я еще имею право звать тебя, а ты должна приходить, хотя и не хочешь. Но не беспокойся, не делай испуганное лицо.
– Я не чувствую страха. Тебе отдали письмо в неудачный момент, правда? Ты возвратился из шумного веселья. Игры, выпивка… возможно в объятиях какой-нибудь развратницы…
– О чем ты говоришь? – в порыве гнева возразил Хуан.
– Только так будет понятна твоя манера входить сюда так. Я знаю, что я твоя жена, и еще не расторгнуты узы брака; но даже эта связь не дает тебе право приближаться ко мне так. Я имею несчастье быть твоей женой, но ты не можешь разговаривать со мной так, как с какой-нибудь…
Моника де Мольнар встала, подняла голову, убирая вуаль, открывая красивое лицо янтарного цвета; такое достойное, горестно спокойное, что Хуан отступил, сдерживая порыв разочарования от письма, которое распаляло его, чья холодная любезность обжигала худшим оскорблений. Словно из другого мира до них доходила музыка органа, шепот молитвы, литургический запах ладана. И глаза Хуана засверкали, разжигаемые пламенем алкоголя, и он словно обезумел:
– Я ненавижу лицемерную вежливость. Ненавижу ненужные объяснения. Ты написала, чтобы подчеркнуть то, что не нужно говорить два раза, что подтолкнуло твое поведение на нашей встрече. Тебе было страшно, что я этого не понял, да?
– Я ничего не боюсь. Меня больно так резко говорить с тобой, когда ты великодушно никому не желал зла. Я думала, сумасшедшая, наивная, что ты был искренним, когда сказал, что уедешь навсегда, что не хочешь встречаться с братом и проливать его кровь, уедешь, сделав невозможной битву, которая внушает мне ужас.
– Ужас за него, страх за него. Ты думаешь, как бы ему помочь и защитить. Так вот, я не уеду из Мартиники, не уеду из Сен-Пьера. Я останусь здесь, с таким же правом, как у него. Буду бороться, как борются те, кто родился в черной пропасти, пока не поднимусь над всеми. Это не земля голубой крови, не земли князей, это земли искателей приключений. Еще торжествует на них закон сильного.
– Чего ты добиваешься?
– Только одного: показать, что я сильнее, не буду жить милостью твоих улыбок и благодарности, возьму или оставлю то, что хочу взять или оставить. Прямо сейчас я мог бы забрать тебя против воли на корабль, который рядом; что снова мог бы затащить тебя на Люцифер, как трофей вандала, сражаясь руками, а теперь не имел бы жалости к твоей боли и лихорадке. Ты бы стала моей насильно, подчиняясь, как рабыня.
– Ты хочешь сказать, что…?
– Я уважал тебя, как идиот! Теперь будет иначе! Но я этого не сделаю. А знаешь, почему? Потому что ты не волнуешь меня, не интересна, потому что есть сотни женщин в порту, которые ждут Хуана Дьявола…
– Сотни женщин! Вот и иди к ним!
– Я мог бы взять тебя, хотя ты не хочешь.
– Сначала ты убьешь меня! Попробуй, подойди, тронь хоть палец, соверши эту низость прямо здесь, в дверях божьего дома.
– Это было бы просто. Я мог бы сделать, пусть эти башни хоть рухнут. Но как я сказал. Я не хочу этого делать. От тебя не хочу ничего.
– Почему тогда пришел меня мучить? Чего хочешь? Чего ждешь? Что плохого я сделала?
– А откуда мне знать, что ты не виновна в том, что мне сделали? Жертва или сообщница, я не знаю, кто ты, и не хочу знать. Я пришел сказать, что не пытайся справиться со мной снова, я не буду больше игрушкой, я останусь бороться, сражаться против судьбы, которая узурпировала меня с рождения, отобрала один за одним все дары, которые получил он. Скажи ему, чтобы был внимателен, защищался, чтобы приготовился, потому что Хуан без имени объявляет ему войну.
– Но почему? Почему?
– Потому что ты любишь его! Не говори, что не любишь его, дабы моя ненависть его не коснулась…
– Ты ненавидишь его из-за этого?
– Я ненавижу его с тех пор, как помню себя! Только одно скажу: не выходи из монастыря, чтобы я не увидел тебя рядом с ним. В последний раз мы говорим. В таком случае, безусловно, что ты будешь выполнять свое слово, при условии, что брак будет расторгнут, такой нежеланный для тебя, но ты не будешь насмехаться надо мной. Возвращайся в монастырь, Святая Моника. Такой дикарь, как я, не держит тебя силой.
– А если я захочу с тобой поехать?
Моника вздрогнула, испугавшись своей смелости. Она взволнованно ждала, но Хуан отступил, вместо того, чтобы выйти вперед.
– Вижу, ты способна на все. У тебя есть та же отвага, что была у христиан, которые шли в логово зверя. Не надо так. Если однажды ты захочешь прийти ко мне, то это должно быть не под давлением угрозы, как сейчас. Если так, то это не волнует меня.
Он резко повернулся, бросился бежать по улице, словно пожалел о том, что сказал больше, чем нужно, веря, что обнажил до самой глубины истерзанную душу. Возможно, он отошел, ожидая слова, жеста, что она произнесет его имя по-другому. Но голос не последовал, и Хуан потерялся на улочках пристани.
Два запыхавшихся прекрасных коня, покрытых пеной и потом, везли экипаж Д`Отремон к вершине ущелья. Преодолевая последнее препятствие, карета следовала легким ходом вниз по склону, спускаясь через лес кофейных плантаций, полей какао, риса, пряностей, проезжая перед группой работников, чтобы выйти наконец на ухоженную дорогу, которая вела прямо во дворец, особняк из камня и мрамора, дворец маленького королевства среди садов, и это заставило воскликнуть Софию Д`Отремон:
– Кампо Реаль! Думала, мы никогда уже сюда не вернемся.
– Ну так мы уже здесь. Ну вы и я по крайней мере; Ренато все еще в облаках.
Усмехаясь, Айме взглянула украдкой на бледный профиль Ренато, его взгляд был отсутствующим. Сидя между дам, неподвижный и тихий уже несколько часов, он, казалось, не смотрел на родную долину, красивую, как никогда в полумраке сумерек. Перед хозяевами, обязанные сидеть рядом, Ана и Янина казались настоящими куклами: одна бронзовой, другая медной.
– Посланник, которого мы предупредили, прибудет вовремя? – спросила София.
– Несомненно, крестная; безусловно нас ждут, – кивнула Янина. – И, хотя нас не ждали, вы прекрасно знаете, что во главе с моим дядей, все следуют правилам, и в любом случае, вовремя.
– О, посмотрите, всадник! – указала Айме. – Думаю, это не больше и не меньше, чем Баутиста. А это что? Он едет на моей гнедой лошади? Это действительно моя лошадь, ваш подарок мне на помолвку, донья София. Что произошло, вы снова отняли ее у меня?
– Пожалуйста, Айме, – вмешался Ренато раздражительно. – Если это и твоя лошадь, то Баутиста отлично на ней сидит. И я уже говорил, что она для тебя слишком буйная. Ты никогда не была хорошей наездницей и не должна садиться на нее.
Баутиста спрыгнул, отдав поводья парню, и поспешил открыть дверцу экипажа. Они были перед парадной лестницей, с двух сторон которой стояли два ряда слуг: экономка, служанки, лакеи, носильщики, повар с четырьмя помощниками и бесконечный ряд садовников и уборщиков. Кланяясь почти до земли седоватыми волосами, Баутиста поклонился донье Софии и поцеловал ее руку в знак уважения, покорно заявляя:
– Пусть Бог благословит вас, моя сеньора. Кампо Реаль был грустным без вас. И пусть также благословит сеньора Ренато и сеньору Айме.
– Со мной можешь оставить свои сальности, Баутиста, – пренебрежительно отклонила Айме. – И сделай одолжение не брать мою лошадь. Она моя, и никто, кроме меня, на нее не сядет.
– Я же сказал…! – начал раздраженный Ренато. Но мать примирительно вмешалась:
– Она права, Ренато. Я подарила ее, она принадлежит ей, пусть держит ее у себя, если хочет. Настал день, когда мы не будем возражать тому, что будет делать твоя жена.
– Благодарю вас, моя внимательная свекровь. Не представляете, какие у меня огромные желания. Пойдем, Ана, пошли. Обойдемся без поцелуев рук.
