Текст книги "Хуан Дьявол (ЛП)"
Автор книги: Каридад Адамс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
Оба опустили головы и посмотрели на скорбный спектакль голой и жалкой группы. Мрачные мужчины сжимали кулаки, а напуганные женщины плакали или обнимали детей. Наивные и отважные, которые постарше, трогали маленькими темными ручками мертвую рыбу, вздувшуюся от грязи.
– Мы в двадцатом веке, в мире, который называют цивилизованным, а эти несчастные могут погибнуть от голода и жажды в маленьких портах города, потому что амбиции ростовщика так приказывают.
– Умереть от голода и жажды? – поразилась Моника. – Но ты не можешь позволить этого!
– Скажи лучше, не могу предотвратить.
– Нет, Хуан, нет! Ты ослеплен. Власти не могут быть таким бесчеловечными. Если мы признаем себя побежденными, поднимем белый флаг.
– Губернатор не захотел слушать. Он хочет сказать, что не признает почетную капитуляцию. Мы лишь сдаем оружия без условий. Знаешь, что это значит? Ты приближалась когда-нибудь к подземельям тюрьмы Крепости Сан-Педро?
– Да. Однажды…
Колющее воспоминание вернулось. Вернулось видение: подземная пещера, сквозь мощные перекладины, перекрывавшие единственную отдушину, другая женщина в руках Хуана: Айме, ее родная сестра. Моника побледнела так сильно, что Хуан улыбнулся, заставляя себя шутить:
– Не беспокойся так. Тебя не запрут.
– Думаешь, что из-за этого? Как же ты далеко от моего сердца и мыслей, Хуан!
– Действительно. Думаю, очень далеко, хотя мы и сжимаем друг другу руки…
Хуан сдавил рукой ладонь Моники, заставляя ее приблизиться. Он понимал, что ранит ее словами, но решил держать стену, возведенную между ними, считая это необходимостью в этот суровый и горький час:
– Лучше будет оставить все так, как есть, Моника.
– Могу я узнать почему, Хуан?
– Потому что начинаю узнавать тебя. Ты ищешь жертвы, отдаешь все силы с той же настойчивостью, жаждой, с какой другие покупают удобства, уважение или богатство. Нет, Моника. Ты должна спастись, должна. Нет ничего общего между тобой и…
– Что ты хочешь сказать? Договаривай! Рань снова своей неблагодарностью, жестокими словами. Оттолкни своей холодностью, жесткостью, с какой отвергаешь.
– Нет, Моника, не говори так. Не заставляй меня падать духом! Это не твоя битва. Ты не должна страдать из-за нас. Твое звание, имя, общественное положение поставили тебя по ту сторону баррикады. По какой безумной случайности ты здесь?
– Нужно сказать тебе это словами, Хуан?
Хуан понял, сжал ее в объятиях, но огромным усилием сдержался, яростно кусая губы, разжигаемые жаждой поцелуя, который так и не дал ей, а напряженная от волнения Моника ждала слов, которые не последовали. Словно читая молитву, Хуан ответил:
– Сейчас не время говорить о нас, Моника. Я не вправе, потому что не принадлежу себе. У меня долг перед этими людьми, перед теми, кто поднял восстание, что само по себе никогда бы не случилось. Если этот человек, который нами управляет, выслушает нас, если ты поймешь, что я принимаю ответственность за всю вину, ошибки, и предложу себя в качестве единственного и настоящего виновника.
– Хуан, Хуан… Дай мне минуту своей жизни, – просила Моника взволнованно. – Поговорим о нас на минуту, только на минуту…
– Ну хорошо. Я…
Его прервал звук трех или четырех взрывов на горизонте, затем гул голосов и криков ужаса. Со всех ног бежал к ним задыхающийся Сегундо с новостью:
– Они это сделали, капитан, сделали!
– Бочку пороха? Ее взорвали? – спросила сильно напуганная Моника.
– Нет… Нет… Не это… Другие, негодяи… – поправил Сегундо.
– Другие? – Хуан сомневался. И резко, услышав еще два или три взрыва, заторопил: – Ты договоришь наконец?
– Послушайте… Посмотрите… Они взрывают камни, чтобы отрезать нас от всех связей. Нас как будто заперли на острове, капитан!
Хуан посмотрел глазами злобного презрения. В один миг он все ясно увидел. Отдаленные взрывы наподобие вулканического огненного кольца стремились отрезать Мыс Дьявола, оторвать берег, превратить его в остров. Открылась брешь, куда уже подошло рокочущее море. Со всех сторон приближались ужаснувшиеся и взбешенные люди, и Сегундо посетовал:
– Вы понимаете, капитан? Не видите? Мы не допустим этого и дадим ответный удар!
– Мы не будем отвечать. Они взорвали землю и отделили нас морем. – ответил Хуан со спокойствием, переполненным горестью.
– Лучше умереть в сражении. По крайней мере, потратим патроны, которые остались у нас. Огонь! Огонь!
Ослепшие от ярости, несколько мужчин схватили оружия, чтобы выстрелить против удаляющихся в униформе, но Хуан выскочил перед всеми, преобразившись.
Мужчины повиновались голосу Хуана. Как раз вовремя они побежали в убежище за камнями, потому что в ответ ударили ответные залпы укрывшихся солдат с другой стороны канавы. Медленно Хуан поднялся на вершину скал, и быстрым взглядом охватил панораму. Через широкий ров хлестало бушующее море, вокруг Мыса Дьявола кипела пена. Словно их бросили в лодке без возможности ориентирования. Мягкая рука легла на его руку, и Хуан обернулся, пронзив лицо Моники глазами, горящими, как раскаленные угли.
– Ты должна спастись, Моника. Ты не можешь погибнуть здесь.
– Я не буду спасаться одна, Хуан. Я последую судьбе остальных. Если можешь что-нибудь сделать для всех, делай. Но ничего более, Хуан, ничего.
13.
Смущенная, негодующая, дрожащая, неспособная говорить, София Д`Отремон отчаянно схватилась за руку Ренато, услышав из уст отца Вивье историю ужасных событий восстания в Кампо Реаль. Она едва могла поверить своим ушам, вообразить услышанное, снова и снова поворачиваясь к сыну, который тоже слушал, холодный и неподвижный, словно превратился в мрамор.
– К несчастью, я был свидетелем всему.
– Но как? Когда?
– Прошло пять дней. Три дня и три ночи длилось всеобщее безумие, напавшее на этих несчастных. Три дня разрушений, пожара, уничтожения всего, убийства нескольких верных слуг, которые пытались помешать. Не было возможности покинуть убежище в церкви. Мы ослабели, когда нам удалось сбежать и перейти пешком через поля, страдая от тысячи мучений, пока не добрели до ближайшей усадьбы.
– А солдаты? А местные власти? – спрашивала возмущенная София. – Что делали власти Анс д`Арле, Сент-Анн, Дьяман?
– Туда никто не пришел. Кампо Реаль – отдельное королевство. Но что бы они смогли сделать? В каждом из этих населенных пунктов не более одного или двух десятков солдат против несколько тысяч мужчин и женщин, поднявших мятеж в Кампо Реаль.
– В таком случае, все было в руках этого сброда?
– Только несчастная сеньора де Мольнар и три старых служанки сбежали со мной, перешли через границы Кампо Реаль, которые я знал…
– Боже мой…! Боже мой… Можно потерять рассудок…!
– Успокойся, мама, успокойся. – советовал Ренато.
– Успокоиться? Успокоиться? Ты осмеливаешься говорить, чтобы я успокоилась? Нужно просить полицию, солдат, кого-то, кто может уничтожить эту дрянь! Нужно немедленно туда выехать!
– Это будет очень опасно… – указал священник.
– Не имеет значения! Правда не имеет, Ренато?
– Ты пойдешь за смертью, мама! – объяснил Ренато.
– Пойду? Пойду одна? Ты хочешь сказать, что не думаешь…?
– Да, мама. Я поеду. Поеду, но не сейчас. Я должен ждать. Не знаю, сколько часов или дней, но буду ждать. Есть кое-то важнее, чем Кампо Реаль, важнее всего. Любой ценой, я должен спасти ее.
Отчаянная София Д`Отремон подошла к сыну. Она едва могла представить, что произошло в ее Кампо Реаль. Это было словно объявление, что весь мир затонул, закончился, взорвался. Как может говорить Ренато, что есть что-то важнее Кампо Реаль? Замешательство, ужас сменились свирепым гневом, беспредельным возмущением, которое внезапно поднялось из ее недр:
– Ты не понимаешь? Негодяи в нашем доме, разрушают и отнимают наше, уничтожают Кампо Реаль, поджигают, убивают! Ты понимаешь, что происходит? Представляешь себе этих псов, этот отвратительный сброд…?
– Конечно же представляю. Не в первый раз эти вещи случаются в мире, мама. На Гаити, в Санто-Доминго, на Ямайке.
– Единственную важность представляет для меня случившееся в Кампо Реаль! Это мое, твое, наше…! Это наши земли, наш дом! Что течет в твоих венах вместо крови?
– Я же сказал, что поеду тогда, когда это будет возможным…
– Ну тогда я еду немедленно, хотя бы и искать смерть, как ты добиваешься! – и крикнув, громко позвала: – Янина, Сирило, Эстебан…! Пусть немедленно запрягут повозку! Пусть подготовят другую, чтобы следовать за мной, доверенные слуги дома! Пусть запасутся провизией и оружием, которое найдут!
– Тем не менее, Ренато прав, сеньора, – мягко вмешался отец Вивье. – Это настоящее безумие…
– Мама… Мама… Подожди! – умолял Ренато.
– Чего ждать? Если бы это случилось при твоем отце, который был смелым, он бы подчинил их хлыстами! Но ты… ты…!
– Что я, мама?
– Ты больше, чем трус! Тряпичная кукла, которой женщины играют по своим капризам! Недостойно твоего имени и звания!
– О, хватит! Клянусь тебе, что…! – вскинулся негодующий Ренато вне себя.
– Не клянись ни в чем! Дай мне выйти! Дай пройти! Я буду… я…! – София остановилась, словно задыхаясь, и вскоре упала на пол.
– Мама… Мама…!
– Не приближайся, не трогай меня…! – отвергла яростно София.
– Янина! – позвал Ренато с еле сдерживаемым гневом. И приблизившись, властно приказал: – Позаботься о матери, отведи ее в ее спальню и пусть она не встает с кровати. Пусть не выходит, даже если придется запереть ее на ключ!
– Ренато, Ренато…
– Прошу вас, оставить меня в покое, отец.
– Я не могу уйти, не договорив. Кое в чем права донья София. Нужно поехать в Кампо Реаль, попросить помощи у властей. Пустить в ход все средства. Там творится ад, хаос. Понятно, что, используя только силу, это будет невозможно, но нужно найти средство. Возможно, эти люди уже насытились и будут слушать посредника. Я обещаю остаться рядом с доньей Софией и попытаюсь ее упокоить; но если бы вы прямо сейчас сходили в дом губернатора.
– Нашего губернатора нет в Сен-Пьере, – проигнорировал Ренато гневно и саркастично. – Он нашел удобную форму решения всех проблем. Ему нужно было поехать в свой дом отдыха в Фор-де-Франс.
– Это печально. Но остались власти: шеф полиции, комендант Крепости. У кого можно попросить необходимой помощи…
– Я не буду ничего делать, отец Вивье, пусть даже вы решите, как моя мать, что я трус…
– Ради Бога! Вы принимаете во внимание эту мимолетную вспышку злобы… лучше сказать отчаяния? Потому что она…
Холодный и режущий взгляд Ренато остановил последние слова священника. Слишком красноречивым это было лучше любых слов, и отец Вивье встал неподвижно, пока тот удалялся через двор.
– Моника, посмотри туда! Подойди, скажи, что ты тоже видишь, что это не только мои глаза, я не сплю…
Изумленная, взволнованная, Моника позволила увести себя, Хуан почти тащил ее за руку к краю острых вершин скалистого берега. С кошачьей гибкостью спустился он, помогая, поддерживая ее, словно для его крепчайших ног не существовало скользких мест и трудностей. И наконец, они продвинулись к обломку камня, который погружался в море, как деревенская площадка.
– Посмотри, смотри, Моника! Видишь? Понимаешь? Возвышенность, цепь из камней, которая образует водоворот…
– Возвышенность? – повторила Моника, сбитая с толку. И быстро поняв: – О, уже нет! Исчезло, скрылось!
– Вон, вон! Это сделали взрывом, который открыл канаву. Нас отделили от земли, отрезали, превратив Мыс Дьявола в остров, но не учли кое-чего. Разрушилась и помеха! Ты не помнишь, о чем мы говорили? Нужно пройти много миль, чтобы пройти эти течения. Невозможно было осмелиться на лодке пройти этот кипящий клубок, который образовывала эта возвышенность. Теперь нет помех, видишь? Не сталкиваются волны, море спокойно.
– Хуан, о чем ты думаешь?
– Есть способ сбежать. Твоя первая мысль была действительной: у нас остался путь на море и по этой дороге я спасу тебя.
Моника повернулась к нему и посмотрела прямо в лицо. На мгновение ее глаза осветились. Словно волна благодарности к тому, чья жажда спасти ее сейчас была выражена как нельзя сильнее. Затем она отреагировала:
– Почему ты говоришь спасти меня, а не нас? Разве я не говорила…?
– Ты будешь делать, что я хочу, собираюсь сделать, что ты должна делать. Разве ты не понимаешь? Мы воспользуемся одной лодкой, достаточно крепкой, чтобы с вероятным успехом совершить это путешествие. Воспользуемся самым спокойным моментом, темнотой ночи, думаю, мы сможем пройти, не будучи увиденными, в город. Мы будем в южной бухте, рядом с твоим старым домом. С долей удачи мы смогли бы это сделать. Кроме нас двоих в лодке будет мальчик. Я возьму Колибри, оставлю его с тобой. Я смогу вернуться раньше рассвета. То, что случится потом, не имеет значения, потому что ты будешь в безопасности.
– Что не имеет значения?
– Я буду чувствовать себя спокойным после всего…
– Я так тебе мешаю, Хуан?
– Мешаешь мне? Неужели я не благодарен, что ты решила остаться со мной? Неужели…? О, нет, нет!
– Продолжай, Хуан. Прошу тебя, говори, что думаешь. Что ты думаешь о такой женщине, как я, Хуан?
– Я груб на похвалы…
– Эти люди не заслуживают, чтобы я приняла то, что ты намереваешься сделать. Нет, Хуан, я не согласна. Мы выйдем все, рискнем все. Да, как ты говоришь, путь в море открыт, мы можем последовать туда, идя навстречу судьбе. У этих людей есть древесина, инструменты, маленькие лодки. Ты знаешь, как мы должны все это отремонтировать, починить, собрать все необходимое. Они говорили о том, чтобы соорудить нечто вроде плота.
– Который разобьется о камни.
– Теперь нет. Ты сам только что сказал.
– Только на одной лодке можно остаться незамеченным. Когда их несколько, то это не то же самое. В любом случае, мы постараемся, но только когда ты уже пройдешь этот ров.
– Тогда это будет невозможно. Ты должен соединить всю волю в одно усилие…
– Так не получится. Остальные должны ехать дальше. Ты можешь высадиться в любом месте.
– Разве Люцифер не находится рядом с южной бухтой? Там ты бросал якорь. Он не сможет помочь нам сбежать?
– Да, возможно. Это довольно тяжело для него. Хотя, на самом деле, мы не болваны. Только маленькая кучка больных и нищих.
– Люцифер – морской корабль, сильный, его трюмы просторные. Как я полагаю, они пусты.
– Действительно. Туда могут спрятаться все, да. Понятно, он конфискован, но не думаю, что занят охраной. Достаточно отдалить его подальше от пристани, и бросить якорь с другого конца Мыса Дьявола. Им не придет в голову искать нас там.
– Правда, не так ли?
– Твоя идея великолепна, Моника; но гораздо опаснее, чем моя.
– Какое имеет значение больший риск? Ты говорил, что готов на все, чтобы спасти всех. Ты хотел просить губернатора взять на себя ответственность за происходящее. Они должны быть очень важны для тебя, раз ты был готов к подобному.
– Да, Моника, очень. Но есть кое-что в тысячу раз важнее для меня.
Он снова странно посмотрел на нее, а она взволнованно ждала; но с его губ сорвался неожиданный вопрос:
– Моника, ты думаешь, Ренато бросил тебя? Думаешь, когда он начал свой труд мести, то это было против тебя?
– Может быть. Когда он ушел, то говорил со мной угрожающим тоном, – нерешительно вспомнила Моника. – Но не думаю, Хуан. Наоборот. Я убеждена, что если бы он смог избежать этого, то избежал бы…
– Из-за любви к тебе? Как ты думаешь, чего больше в его сердце: любви к тебе или ненависти ко мне?
– В нем любовь сильнее ненависти, Хуан. Думаю, он не был рожден для ненависти. В его душе злоба и ненависть временны. Порыв, вспышка, а потом все развеется. Всегда так было, не думаю, что внезапно он изменился. Его учили быть вежливым для жизни мягкой и простой. Но чего ты ждешь всеми этими вопросами? Чего ждешь от него и чего опасаешься?
Моника беспокойно посмотрела на него, и суровый, глубокий, полный грусти взгляд Хуана был ответом…
– Думаю, я приму твой план, Моника. Я не должен соглашаться, потому что слишком рискованно для тебя; но в конце концов, все равно, потому что из большей опасности я не могу тебя освободить, потому что сам не смог бы передать весла другому, когда повезу тебя. Я поговорю с остальными, дам им последний луч надежды. Это будет ради тебя, как тот хлеб, что ты разделила за моей спиной. Идем. Я повезу тебя, как подарок.
– Янина… Что происходит? Моя мать…?
– Сеньоре немного лучше. У нее был сильный нервный припадок, а потом удар. Пришел доктор и почти силой влил в нее успокоительное. Но она уже спит, и рядом с ней Хосефа и Хуана.
Ренато выпил еще рюмку, затем отодвинул поднос с выражением недовольства и досады. Он был в глубине библиотеки, чья пещера снова служила ему убежищем, пока он безуспешно искал в алкоголе спокойствие и безмятежность. Он провел там несколько часов, борясь с самим собой, жадно ожидая. Это был день, когда, по его подсчетам, должны прислать бумаги. Это были бесконечно долгие часы, каждая минута которых превращалась в вечность.
– Моя мать не говорила больше о возвращении в Кампо Реаль?
– Нет, сеньор. Сеньора только плакала. Не хотела слушать отца Вивье. Да… я слышала все, что рассказали девушки на кухне. Как ужасно, сеньор, как все это ужасно!
– Могу себе представить, как тебя тронуло произошедшее с Баутистой.
– Он должен был так закончить. Ужасно, но это правда. Все его так ненавидели. Так сильно. И он поджег Куму.
– Поджег ее? – Ренато был ошеломлен.
– Сеньор не знает, как все началось? Нет, конечно же. Все случилось потом. Баутиста поджег хижину Кумы, не дав ей выйти. Говорят, он смеялся, когда охранники бросали камни, когда та высовывалась.
– Это неслыханно! О чем ты говоришь?
– Когда наконец ей дали выйти, ужасно обгоревшей и полу задохнувшейся от дыма, ее поволокли к большой стене, и кинули в пропасть. Там ее оставили, как животное, и пригрозили ружьем, если попытается снова прийти. Там ее нашли мертвой, кто вышел на повозке в то утро. Поэтому все восстали против Баутисты, сожгли дом.
– Об этом знает моя мать? – спросил Ренато, вскочив на ноги, совершенно бледный.
– Да, сеньор, знает. Сам Баутиста мне сказал, только не так ясно. Сказал, что по вашему приказу.
– Моему приказу? Как я мог приказать подобную вещь?
– Это я и осмелилась сказать. Что вы не могли приказать. Но сеньора и он не позволили мне говорить. Теперь он заплатил свой долг.
– А ты кажешься довольной, что он поплатился, – упрекнул Ренато неторопливым и спокойным тоном. – Тем не менее, Баутиста был твоим родственником, близким…
– Он не был родней. А Кума была моей подругой…
– Кума… Это правда…
Ренато поджал губы, вспоминая, глядя сверху вниз на странную девушку, которая преобразилась под его взглядом. Ее глаза горели, подрагивала смуглая плоть.
– Ты купила у Кумы любовный напиток. Думаешь, эта бурда эффективна?
– Кума имела силу, сеньор, и хорошо ее показывала: три человека, которые плохо с ней обошлись, уже умерли.
– Но не из-за силы этой несчастной, Янина.
– А почему нет, сеньор? Кума никогда не проклинает без причины и просто так. Сила любви и сила смерти имеют…
– Сила любви… – повторил Ренато шепотом. Мысль пронеслась в его разуме, как вспышка, но он сразу же отверг ее: – Хватит глупостей. Принеси мне бутылку коньяка и проследи, чтобы мне никто не мешал. Только...
– Да, сеньор. Я помню указание. Только тот, кто принесет бумаги из Епархии, которые вы ждете…
Ренато опрокинул еще рюмку и замер, опустив голову и прикрыв глаза. Он пил, чтобы забыться, но не мог потушить горящую искру в сознании, ослабить жадность напряженного, бесконечного ожидания. Он допил то немногое, что оставалось в бутылке, и отбросив ее в сторону, пошатываясь, встал, услышав глухие взрывы, как гром.
– О…! Что это? – и крикнув, позвал: – Янина! Янина!
– Вот коньяк, сеньор. – указала Янина, зайдя быстрым шагом.
– Что это за шум? Эти взрывы?
– Это длится уже несколько дней, сеньор. Не помните? Говорят, это вулкан. Небо стало красным и опять сыпется пепел, как прошлым вечером. Крыши и деревья стали уже белыми. Говорят, похоже на снег.
Ренато провел пальцами по подоконнику распахнутого окна, собирая тончайший густой и горячий пепел, который падал, и проговорил пренебрежительно:
– Снег? Ба! Горячий снег. Он почти горит, и трудно дышать. Поставь сюда бутылку и не возвращайся, пока не передашь бумаги, которые я жду. Ух…! Какая же сделалась проклятая адская жара!
Он сделал глоток, еще и еще. Действительно, было трудно дышать. Огненные испарения проникали в открытое окно. Очень медленно уходя, Янина повернулась и с болью посмотрела на него. Ренато снова упал в кресло. В сознании смешались образы. Библиотека заселилась несуществующими тенями. Одна из них отделилась от остальных: у нее были черные глаза и страстные губы. Она улыбалась, предлагая ему бокал шампанского, и он услышал, словно внутри него звучат пророческие слова, сказанные однажды Айме:
«Ты будешь плакать. Плакать по ней, а я буду смеяться над твоими слезами. Я буду смеяться, видя тебя все более униженным, сильнее и сильнее, пока не опустишься до самого ада, где я буду тебя ждать…»
– Это неправда… Неправда! – кричал Ренато, словно очнувшись. – Тебя нет здесь…! Не существуешь! Ты призрак, не более, чем призрак…!
– Сеньор Ренато… Сеньор…! – испуганно ворвалась Янина в библиотеку.
Ренато вздрогнул, возвращаясь в реальность. Перед ним Янина держала лампу, которая рассеяла тьму и призраков. За ней, одетый в белое платье слуга держал в руках широкий запечатанный конверт.
– Подойди сюда. Можешь сказать, что вручил прямо в руки, – известила Янина слугу, вырывая конверт. И передала Ренато. – Он пытался войти лично, чтобы вас увидеть…
Ренато оторвал сургучную печать с епископским знаком Сен-Пьера, и с жадностью прочел слова, мелькавшие перед глазами, налитыми алкоголем, пока Янина подталкивала в спину любопытного слугу:
– Можешь идти. Я принесу тебе подписанный конверт.
– Свободна! Свободна! Дали разрешение! Одобрено! Свободна! Моника не принадлежит Хуану Дьяволу!
Вне себя, держа дрожащими руками желанные бумаги, не веря глазам, жадно глядя на то, за что боролся, Ренато Д`Отремон повторял, как одержимый, слово, которое в эти минуты значило для него все:
– Свободна! Свободна!
Из-за дверей, пронзая огромными черными глазами белого человека, Янина смаковала печаль, болезненное отчаяние, с которым она жила рядом с объектом невозможной любви. Охваченный безмерной эмоцией, мрачный разум Ренато резко прояснился; пары алкоголя, пытки угрызений совести, черный мир теней, где покоились его мысли – все просочилось через серебряное решето, зазвенело по-новому, как хрустальный колокол, и весело он проговорил:
– Янина, тебе не кажется это чудесным? Такое ждут долгие годы!
– Да, сеньор. Такое случается редко, – медленно и грустно проговорила Янина. – Но так как Его Превосходительство – родственник сеньоры, следовательно, и ваш. И кроме того, он имеет хорошие связи в Ватикане.
– Да, это учли. Но в любом случае…
– Сеньор был уверен, что получит эти бумаги сегодня, не так ли?
– Как я мог быть уверенным, Янина? Я был в отчаянии. Это был крайний срок, и я надеялся до последнего. Нельзя надеяться, что люди Мыса Дьявола еще продержатся. Они должны сдаться, покориться, и чтобы Моника не потонула с этими бандитами, нужно было расторгнуть этот проклятый союз, иметь на руках свидетельство моих слов. Я прекрасно знаю, что значит поездка губернатора в Фор-де-Франс. Он не хотел компрометировать себя, быть обязанным открыто идти против меня и законов. С этими бумагами я найду его.
– Сейчас? Но сеньора…
– Правда. Мама, Кампо Реаль… Да, я забыл об этом…
Он поднял руки к голове, сжимая там, где глухой и настойчивый удар молота казалось ударял в виски. Но алкогольному похмелью не удалось победить его энтузиазм. Его ноги подрагивали, взгляд не был ясным, но сердце билось победно, и лишь нетерпение было помехой, чтобы наконец добиться желаемого.
– Завтра я поеду в Кампо Реаль. Или послезавтра. Так скоро, как смогу. Я поговорю с губернатором о двух вещах. Да. О двух вещах. Скажи об этом моей матери, Янина, скажи, что я пошел искать губернатора и решил уладить дело с Кампо Реаль. Войди и скажи ей, успокой, постарайся ее успокоить. Скажи, что я… Не знаю, что сказать ей…
– В таком случае, это правда, что сеньор прямо сейчас поедет в Фор-де-Франс? Но сначала вам нужно немного отдохнуть, сменить одежду, немного поесть.
– Это было бы разумным, но время торопит. Я приму ванную, сменю одежду. Приготовь мне крепкий кофе. Что у тебя в руке? Что за конверт?
– От тех бумаг, что вам принесли, сеньор. Он ждет, что вы подпишите. Этого требует посланник…
– О, да, конечно! И присоединю к этому слова благодарности. Я должен подписать письмо. Нет… На самом деле я должен прийти сам. Это меньшее, что я могу сделать. Его Превосходительство великолепно помог мне. Это самое лучшее лекарство. Я проведу некоторое время, прежде, чем поеду в Фор-де-Франс. Задержи посланника. Пусть дадут ему чаевые. Нужно все приготовить. Потом ты поговоришь с моей матерью. Предупреди также Сирило.
– Вы поедете на коне, сеньор? Мне кажется… Простите, но мне кажется, вы уже не можете больше…
– Это правда, Янина. На коне быстрее, но я должен соизмерять силы. В экипаже я смогу отдохнуть. Скажи Сирило приготовить маленькую повозку на два сиденья, пусть запряжет лучших коней.
– Для маленькой повозки?
– Разве ты не поняла, что мне нужно лететь, а не бежать? Иди… иди…
Служанка послушалась, дрожащая от боли рабской любви, а трясущиеся руки Ренато сжимали на груди плотную бумагу с печатью, которая так много значила для него, и воскликнул ликующе:
– Моя Моника, уже разорвана последняя нить, которая тебя соединяла!
– В таком случае, этой ночью, Хуан?
– Да… Думаю, можно этой ночью, если выйдет луна и море будет спокойным…
– А не опасно, что нас могут заметить при свете луны?
– Да, конечно. Но нет лодки, которая могла бы отчалить отсюда с таким морским волнением. Когда выходит луна, как правило, море стихает. А сейчас новолуние. Не слишком светит, а в таком сложном деле нельзя избежать всего. Нужно выбирать наименьшее зло.
Хуан и Моника были одни в темной каменной смотровой площадке, там, где поднимались нараставшие волны. И в почти полной темноте странной ночи находились две неясные фигуры, стоявшие рядом, время от времени освещаемые красноватым дымом, который вулкан выпускал в небо.
– Все уже готово, правда, Хуан?
– Почти. Нужно действовать осторожно, потому что эти люди не прекращают шпионить. После удара, который мы получили, они ждут, что мы, совершенно отчаявшиеся, сдадимся. Наше безмолвие может заставить их заподозрить, что мы нашли выход и замышляем что-то, и в этом случае. Лучше не думать, Святая Моника. В Фортах Сен-Пьер много пушек, которые выходят прямо на море. Но не надо думать о худшем. Не хочу видеть тебя обеспокоенной. Я назвал тебя Святой Моникой, чтобы рассердить и вернуть этим дух, а не обидеть. Ты начинаешь соглашаться, что в тебе больше святости, чем в других женщинах?
Он ждал протеста, но его не последовало. Моника не ответила. Разве что в словах, сказанных с ложной насмешкой, подрагивала нежность; в тишине находились близко два страстно бьющихся сердца, и стучали, не признаваясь в этом, в том же ритме, с которым бурные волны разбивались о скалы. Вскоре Моника испуганно заметила:
– Снова этот шум. Ты не слышал?
– Нужно оглохнуть, чтобы не слышать. И посмотри, как разгорелся вулкан. Разливается река лавы. Долины с той стороны уже должно быть разрушены, сожжены огнем, и если лава выльется в большую реку, то унесет мельницы и фабрики. Было бы забавно…
– Забавно? Как ты можешь такое говорить, Хуан?
– Я не имею в виду, что это было бы великолепным, Моника. Если это случится, весь мир побежит на ту сторону. Может быть, наши охранники отвлекутся. На данный момент мы являемся главным предметом внимания всего города; но если на другой стороне будет катастрофа…
– Не говори этого, Хуан.
– Это жизнь, Моника. Катастрофа для других может стать спасением для нас; и редко бывает, что счастливый момент обходится без слез или крови…
– Не говори так. Настоящее счастье – когда никого не ранят и никого не убивают. Мало стоит счастье, которое мы достигнем, мучая остальных…
– Мы живем в мире мучений, Моника. Чтобы страдать, и никто не может освободить нас.
– Почему ты всегда говоришь так горестно?
– Потому что понимаю многое. Но еще я научился у других, Моника, и неважно, что кое-чему научился от тебя. Не имеет значения, что ты страдаешь, так как мы рождены страдать, при условии, что будем страдать достойно. Сохранять наши права мужчин, поднимать голову как все, как однажды я сказал тебе, оставаться всегда суровыми и быть на высоте, находясь на грубой и скорбной земле. Это единственное, что меня утешает, когда я веду на смерть этих людей. Возможно, они умрут из-за своего мятежа; но бунтуя они завоевывают свое право на жизнь.
– Какой ужас! Ты слышал? – воскликнула Моника, когда прогремел самый сильный взрыв.
– Да… Грохочет земля, но море спокойно, это путь, по которому мы смогли бы пройти. Если случится землетрясение, если этот город, нагроможденный золотом, сотрясется до самых недр, упадет все и вернется к прежнему. Иногда тот, кого вы зовете Богом, должен протянуть руку над миром и стереть все.
– Ты полон ненависти, Хуан. – посетовала Моника с глубокой болью.
– Не думаю. Раньше, да… Раньше корни моей ненависти были пропитаны желчью, даже когда я казался веселым моряком, готовым смеяться и напиваться в каждом порту. Теперь внутри меня что-то изменилось, наверное, в этом твоя вина, Святая Моника. Теперь моя ненависть – это возмущение против несправедливости и зла. Гнев против тех, кто топчет других, держит в руках хлыст на плантациях или в казарме, начиная с дворца губернатора или коня надсмотрщика. И с гневом, страстной жаждой устранить плохое, изменить его, свирепое желание установить справедливость… кулаками… Да, Моника, я полон чего-то, от чего бурлит кровь. Раньше была ненависть, злоба; теперь что-то более благородное: желание бороться, потому что на земле, где мы живем, станет лучше, надежда, что уже завтра…
– Завтра что?
– Ба! Безумия…!
– Пусть безумия, расскажи о них, Хуан, чтобы я могла заглянуть в твою душу, узнать, что ты там скрываешь, чего желаешь…
– Ты будешь смеяться, если я скажу, что хочу иметь ребенка? Не одного… Больше… Детей… много детей, которые, когда вырастут, найдут лучший мир, достигнутый вот этими руками…
– Ты самый лучший мужчина на земле, Хуан Дьявол!
Белые пальцы Моники приласкали грубые загорелые руки, которые Хуан соединил в выражении силы и нежности; они проскользнули по шраму, который однажды поцеловали, след кинжала Бертолоци, а затем поднялись выше, чтобы приласкать взъерошенные волосы моряка, словно внезапно она перестала в нем видеть сильного и сурового человека, поднявшегося против напастей, а лишь видела грустного беззащитного ребенка, с которым плохо обращались и ранили, как жертву темной мести. Снова, как в светлое утро в каюте Люцифера, ее глаза наполнились слезами. Это был решающий момент, охвативший две души, благословенный час, сотни раз ожидаемый, когда упали маски гордости, усиленно Хуан как бы в последний раз защищался:
