Текст книги "Хуан Дьявол (ЛП)"
Автор книги: Каридад Адамс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
– В земле, в земле, чтобы я не смогла снова взглянуть на нее! – протестовала Каталина в глубоком отчаянии.
– Что? Что? – спросила Моника, ужасно возмущенная.
– И это Ренато виноват, он зачинщик! – настаивала Каталина. – Ренато, Ренато!
– Неправда! – отрицала София с душевной болью. – Я не могу позволить, чтобы повторяли эту нелепость! Вы свидетель, отец Вивье…! Скажите… Скажите…!
– Ренато заставил ее умереть! – твердила Каталина. – Ее загнали в угол, убили, а затем скрыли тело! Я знаю, знаю…!
– Ты умышленно лжешь! – кричала София уже вне себя. – Не слушай ее, Моника, она ничего не знает. Боль свела ее с ума, необходимо, чтобы на улице не слышали! Я взываю к вашему разуму, отец Вивье. Вы на моей стороне, знаете…
– Каталина, дочь моя. Успокойся… успокойся. – советовал священник.
– Уже все прибыли! – подтвердила София. – Ренато, Ренато, иди… иди…!
Ее рука впилась, как лапа, в руку страдающего сына, заставляя уйти с ней, волоча к лестнице, куда поднимались попрощаться друзья, а Моника подняла мать и увела во внутренние комнаты, гордо проговорив:
– Наша боль – наша, мама, только наша. Пойдем. Помогите мне, отец Вивье…
Дверь закрылась за Моникой и Каталиной, в отчаянном голосе Софии прозвучал акцент, чтобы встряхнуть Ренато, заставляя вернуться к действительности:
– Ренато, я объясняю друзьям, что бедная Каталина потеряла рассудок… По крайней мере. Это совершенно естественно. Нужно быть матерью, чтобы понять…
– Действительно, друзья. Я должен поблагодарить и умолять всех, чтобы приняли скромное угощение, прежде чем уйти…
Ренато удалось говорить вежливо, делая нечеловеческое усилие, София отошла, давая ему пройти. Только теперь она чувствовала, что тоже без сил, но верная рука поддержала ее – для других жестокая и грубая, но ее поддерживала с твердостью и уважением.
– Отведи меня в спальню, Баутиста. Я не могу больше!
8.
– Что? Говорите, что она уехала?
– Это естественно! Речь идет о ее сестре, Хуан. Кроме того, ее искали, послали кого-то из Кампо Реаль с новостью.
– Кто вам сказал, Ноэль?
– Сестра-привратница, едва мы вошли. Я предупредил мать-настоятельницу, что ты придешь. Уверен, Моника уходя оставила поручения.
– Уехала, уехала! – взбудоражился в гневе Хуан. – Конечно же он приказал ее найти!
– Он или другой, не все ли равно. Как иначе можно было передать эту новость? Это разумно.
Хуан сжал губы, не в силах сдержать волну жестокого негодования, которое им овладело. Не в силах успокоиться, он прохаживался вверх-вниз по широким коридорам, образующим главный монастырь, вонзая каждый шаг твердых и сильных ног, а колотящееся сердце словно выпрыгивало из груди, и он резко обернулся к старому нотариусу, смущенно смотревшему на него:
– Пойдем, Ноэль! Я не хочу слушать истории, хочу увидеть Монику лицом к лицу! Я спрошу, почему она так ушла, не побеспокоившись о том, чтобы прежде поговорить со мной. Она еще моя жена, и я оставил ее здесь, а не в другом месте. Ей же хуже, если заставляет меня искать ее!
– Искать ее? Искать в Кампо Реаль? Полагаю, ты пытаешься…
– А почему бы и нет? Я заберу ее откуда угодно, и если это будет ад, то все равно…
– Ну наконец она отдыхает! Успокоительное возымело свое милосердное действие, по крайней мере на некоторое время.
Моника молча согласилась со словами отца Вивье. Бледная, как никогда, с поджатыми губами, можно сказать, она представляла собой живой образ скорби и печали. Она стояла рядом с окном, освещавшим ее красивую фигуру последними вечерними лучами, и к ней подошел священник, опустив занавески кровати, где неподвижно лежала без сознания Каталина де Мольнар.
– Ужасно, что в этой поездке ты должна была ехать одна, дочка.
– Так пожелала она, отец. Она не известила, не позвала меня, даже не передала новость. Она воспользовалась первой же благословенной повозкой, бывшей в вашем распоряжении, и выехала, как безумная, никого не предупредив.
– Человек, который известил вас – посланник Софии Д`Отремон, которому она приказала предупредить вас.
– Он пришел в наш дом, и никого там не обнаружив, пришел в монастырь. Он лишь сказал, что моя мать выехала в Кампо Реаль. Она не сумасшедшая, не безумная. Боль заставила ее бредить, но она не безумная. Тем не менее, вы уверяете…
– Я лишь могу уверить в том, что видели мои глаза. Я был с доньей Софией. Если бы я мог поклясться, что никто не подтолкнул твою сестру в пропасть, ничья рука в физической оболочке. Мы видели, как пронесся конь, как обезумевшее животное избегало преследования. Ренато. Наконец, мы увидели, что лошадь, никем не управляемая бежала в пропасть и разбилась. Он ехал позади нее, не могу отрицать. Если была причина, чтобы желать ее смерти, или если он бежал за ней, чтобы задержать и спасти ее, то кто может доказать это, дочка? Это на совести Ренато. Иногда движут человеческие страсти, плещущие через край. Но Ренато ненавидел жену? Ненавидел ее?
– О, замолчите, отец, помолчите! Теперь не спрашивайте. Сжальтесь!
Моника отступила, пряча лицо в руках, а изящная фигура подрагивала, подчиняясь невыносимому мучению ужасного сомнения.
– Успокойся. Я спрашиваю тебя как духовник. Я бы хотел услышать признание, дочка. Твои слова могли бы пролить немного света.
– Я бы отдала кровь, чтобы узнать правду! Разве вы не понимаете, что моя душа тоже противится? Не понимаете, что я умираю от отчаяния?
– Понимаю твое мучение; но если дело не касается тебя…
– Что не касается меня? Умоляю вас на коленях не заставлять меня говорить!
– Прости меня. Я понимаю, что ты чувствуешь себя лишенной рассудка. Я должен оставить тебя наедине и посоветовать тебе помолиться, чтобы успокоить душу. Я бы хотел знать больше, быть уверенным в битве, которая меня ждет. София Д`Отремон надеется, рассчитывает на мое свидетельство, чтобы защитить сына.
– Его обвиняют? Ренато в самом деле обвиняют, помимо моей матери?
– Его обвиняет много злобных глаз, много уст, которые молчат. Но больше всего обвиняет безумная страсть в глазах, когда он смотрит на тебя. Поэтому я хочу добраться до правды. Сплетни, обвинения – это почти ничего не значит, по крайней мере для меня. Моя задача – не в защите тел, а в спасении душ, принести раскаяние в сердца виновных и спасти из ада, от боли греха.
Он напряженно смотрел на нее, стремясь проникнуть в глубину мрачного и гордого сердца, чистого и измученного, но глаза Моники страдальчески блуждали по комнате, и священник вздохнул, наклонившись:
– Пусть Бог даст тебе то, чего не могут дать мои бедные слова: свет и мужество, дочь моя.
Отец Вивье удалился, Моника тоже оставила сумрачную огромную спальню. Рядом с Каталиной осталась темная тень служанки. Моника вышла, мучаясь страстным желанием сбежать, столько раз нападавшее на нее под крышей роскошного особняка. Она никуда не шла по своей воле, но ноги привели ее на тропу за белой церковью, ведущей к каменным стенам кладбища Д`Отремон, решетке, оставшейся открытой. Никто не побеспокоился прикрыть ее после скоропалительного захоронения, совершенного несколько часов назад, и Моника пошла по оставшимся следам.
Букет цветов, торопливо брошенный на вскопанную землю – единственное, что отмечало могилу, охранявшую драгоценный деревянный гроб, обитый парчой, последнюю шкатулку ядовитого цветка, каким была Айме де Мольнар. Слезы выступили на глазах Моники. Губы высохли, легкое всхлипывание вырвалось из горла, и с жалостью она шептала, как в мольбе:
– Айме, моя бедная Айме… Что ты наделала, чтобы найти свою смерть? До какого предела дошла? Пусть Бог просит тебя, как простила тебя всей душой я!
– Моника, Моника…! Я искал тебя, как безумный… Мы должны поговорить…!
Ренато, дрожа от переполнявших эмоций, подошел, сжав ее руки и запястья так, что Моника не могла даже отойти, не давая ей времени оправиться от удивления, вызванного неожиданным появлением, резким возвращением в настоящее из такого далекого прошлого, которое изобиловало ее нежностью.
– Ради Бога, Ренато, оставь меня! Отпусти, нас могут увидеть! – она освободилась от рук, избегая их, а они безумно тянулись к ней, и ее гордый взгляд остановился на Ренато: – По какому праву ты приближаешься ко мне таким образом?
– Это правда, ты права… Всегда права насчет меня. Я заслуживаю твои упреки. Заслуживаю, чтобы ты ненавидела и отвергала меня, но не презирай меня, Моника. Не презирай, потому что правда во мне сглаживает все: я люблю тебя!
– Мне не поможет твоя любовь! Меня она не волнует! Теперь это правда, больше, чем когда-либо. И эта могила…
– Я не копал эту могилу! – порывисто крикнул Ренато. – Я не хотел, чтобы она нашла смерть. Я не ненавидел ее. Я ненавидел лишь час, мгновение, когда любил ее, когда ясно не смотрел в глубину души. Возненавидел час, когда уверовал в ее предательство, и в тот момент я бы убил ее. Но прошла минута, она избежала удара. Все было против тебя, все во мне ополчилось против тебя, ненависть была более свирепой и жестокой, меня разжигала мысль, что она, будучи моей женой, обманула меня.
– Что ты говоришь?
– Правду. Правду, в которой сам себе хотел признаться, правду, которую никогда не произносил до этого момента. Если я и взял на себя права, ослеп от ярости, вручая тебя Хуану Дьяволу в страстном желании наказать тебя, это было именно потому, что сам того не зная, любил тебя. Разве ты не понимаешь? Я не понимал тогда. Я чувствовал, как сгораю, терзаюсь изнутри. Я любил тебя, не зная об этом, любил с детства. Ты, более сознательная, знала, что любишь меня, но молчала.
– Не возвращайся к этому: не вороши прошлое. То было сном.
– То было любовью, от которой я отказался. Знаю, понимаю. Айме сблизилась со мной, заняла твое место, а ты ушла. Если ты ушла к другой любви, ревность заставила меня очнуться; ты уехала, и вернулась холодной и далекой…
– Все случилось так, как должно было. Все теперь так, как сейчас с Айме: мертво, закопано в землю. Не о прошлом мы должны говорить. Если ты и должен мне сказать, так то, что я хочу знать. Как она умерла? Почему тебя обвиняют, что ты подтолкнул ее к смерти? Только в твоей совести есть правда; не увиливай, говоря о прошлом, которое уже не имеет для меня значения.
– Для меня имеет. Из-за прошлого я потерял тебя; из-за него ты отталкиваешь меня. Во мне нет вины, тебе незачем избегать меня. Клянусь тебе! Она приготовила ловушку, упала в собственные сети, шла на поводу своих безумств. Жила среди лжи, обмана, даже сын, которого она должна была мне родить, был неправдой.
– О чем ты говоришь?
– Моя мать может доказать. Айме никогда не любила меня, чувства были неискренними, чтобы оправдывать ее. У нее было безумие быть извращенной, и нельзя, чтобы наши жизни разошлись из-за призрака вины, которую я не совершал, никогда даже не думал совершать. Я не убивал ее, мне не за что было ее убивать. Или ты думаешь, как сказала твоя мать в безумии, что есть причина, по которой я мог бы убить ее? Последние часы я ищу правду. Была виновата Айме в чем-то, кроме неосознанности и фривольности? Запятнала мою честь? Унизила мое имя? Эти обвиняющие взгляды словно провозглашают это, и если это правда, то мне нужно знать. Не из-за нее, которая уже в земле, а из-за человека, который еще жив, человека, который, возможно, смеется надо моей доверчивостью, но который заплатит жизнью, если это правда…
Со свирепой решимостью говорил Ренато, изменившись в лице, в этом странном месте, перед недавно закопанной могилой, где еще не увяли цветы ее похорон, где кажется, еще носился запах лепестков, сильный запах той женщины. Слова имели странное звучание вместе с произнесенными словами любви, воспоминаний, неудержимого пыла любви в Монике. Теперь в его душе адски смешивались различные страсти, переходя от одной к другой в огненном вихре; а Моника отступала, словно он душил ее в этой буре обнаруженных чувств, вспыхнувших в сердце. В одно мгновение ожило все: от детской разбитой мечты, до минуты, когда она остановилась у могилы сестры. Но сильнейший страх заставил ее возражать и кричать:
– Ты не можешь этого сделать, Ренато! Расследовать, будоражить, выискивать, бросить грязь на ту, которая уже умерла, заплатив жизнью за ошибки и недостатки. В сотни раз больше тебя страдала я из-за нее, но смогла от всей души ее простить.
– Я простил ее, но его…
– Если ты любишь меня, как говоришь, не должна быть в твоем сердце ненависть и жажда встретиться с так называемым соперником. Если любишь, как клянешься, неужели тебя настолько волнует то, что Айме могла сделать…
– Меня волнует потому, что это важно, потому, что меня очерняют, унижают и пятнают позором твои глаза. Женщина может любить мужчину, который убил другую, чтобы наказать за предательство кровью. Не думаю, что можно любить и ценить того, кто глубоко оскорблен и обижен, кто забыл обиды и простил обман. Что-то мы не можем позволить уничтожить и отстаиваем любой ценой, любя и ненавидя, а мое сердце…
– Это говорит не твое сердце. Это кричит твоя гордыня, а этот голос я не хочу слушать, Ренато. Это…
– Я вижу, ты дрожишь. И эта дрожь, скорбь подтверждает подозрение, которое свернулось клубком в моей душе. Соперник, которого мне придется найти, чтобы отомстить за оскорбление Айме, тот самый человек, которому я кинул тебя в момент безумия, с кем безуспешно борюсь, чтобы вырвать тебя. Моя тень, вечный соперник, враг природы и общества, которого я получил прямо с рождения: Хуан Дьявол!
– Нет! Нет! – отрицала встревоженная Моника.
– Да! Да! Твой голос, цвет, взгляд изменились. Чего ты боишься? Волнуешься из-за него или меня? Думаешь, он сможет победить меня, стоя лицом к лицу? Ты думаешь, как и моя мать, что я слабее?
– Я думаю лишь, что ты потерял рассудок. Хуан Дьявол ничего тебе не сделал. Ничего, потому что его не волнует. Разве Хуан Дьявол оставил бы меня в монастыре, если бы любил? Он принял без возражений прошение о расторжении брака, чтобы разлучиться навсегда. Повернулся к нам спиной, ему ничего не надо от нас. С деньгами, что он выиграл у тебя ночью, он готовит дело, чтобы добиться успеха. Он покупает лодки для рыбной ловли и строит дом на Мысе Дьявола…
– Он все это делает? А ты откуда знаешь? Откуда тебе известны такие подробности? Почему это тебя так волнует?
– О! Иисус! – воскликнула напуганная Моника.
– Что? Хуан Дьявол!
Они резко разъединились, удивление Моники превратилось в ужас. Хуан явился, как на заклинание на свое имя, с покрасневшим лицом при быстром беге, заставив скакать лошадь, со взъерошенными волосами, обнаженной широкой грудью, с неряшливым и неопрятным видом в наихудшие свои дни. Его взгляд молнией осветил Монику и Ренато. Можно сказать, он измерял, оценивал бледных и траурных, и презирая с плебейским видом двух одинаковых сеньоров, иронично проговорил:
– Вижу, привычки аристократов не изменились. Когда умирает родственник, даже если нам кажется великолепным, что наконец-то он умер и похоронен, одевается траур, благоразумно вытираются слезы, и начинаются молитвы перед могилой, покрытой цветами. Как же красиво все это! Как романтично! Было ужасно любопытно узнать, по-прежнему ли так происходит в высших кругах. Любопытство настолько огромное, что ради него я совершил эту поездку, и не ошибся. Стоило гнать лошадей. Сцена трогательная. С той стороны ограды трогает душу. Оно может служить темой художнику запечатлеть свое лучшее полотно.
– Хуан… Хуан…! – упрекнула Моника, сгорая от стыда.
– Думают о том, что же следует написать на надгробии? «Для Айме, совершенной и обожаемой сестре».
– Хватит! – разъярился Ренато. – Глупец… Простолюдин…!
– Нет, нет, нет! Не здесь!
Моника вскочила и встала между двух мужчин, расставив руки отчаянным жестом и, прикоснувшись к ее холодной и белой руке, Хуан, казалось, затих, чтобы снова бросить желчь сарказма:
– Это место не подходящее, Святая Моника права. Но достаточно сделать несколько шагов, Ренато, чтобы отойти куда угодно. Тебе так не кажется?
– Если ты вооружен. Я не буду драться, как батрак!
– Конечно. Ты будешь бороться мечом, но с кабальеро твоего клана. Со мной не можешь драться как кабальеро и батрак. Какая удобная позиция! Тебе придется вытерпеть все обиды и поношения.
– Негодяй! Я буду раньше часа в месте, которое назначишь! Жди со всем оружием, что сможешь унести. Защищайся, как хочешь, зубами и когтями, потому что я готов убить тебя!
– Один или с кем-то? – прокомментировал Хуан насмешливо. – Сколько слуг думаешь привести, чтобы они прикрыли тебя?
– Я убью тебя сам!
– Нет… Нет! Пойдем, Хуан! – умоляла Моника, бросаясь в объятия Хуана, и заставляя Ренато остановиться и отступить, умоляя: – Не приближайся к нему, не сражайся, потому что сначала убьешь меня! Увези меня, Хуан, увези! Я твоя жена, имею право требовать у тебя!
– Моника…! – посетовал вышедший из себя Ренато перед ее поведением.
– Не приближайся, Ренато, потому что клянусь, я уничтожу тебя. – пригрозил Хуан зловеще. – Идем, Моника!
Напрасно Ренато искал чего-нибудь. У него ничего не было, кулаки были бесполезны для Хуана. Взгляд кружился по сторонам, пока наконец Ренато не побежал за ними, как сумасшедший; но более сильный и быстрый, Хуан подбежал к экипажу, уводя Монику, и мгновения было достаточно, чтобы взять поводья и тронуться с места, пока отчаянный Ренато безумно кричал:
– Не убегай, не сбегай! Иди! Даже кулаками я убью тебя, проклятый ублюдок, грязный пес…!
– Поезжай, поезжай, Хуан! – торопила возбужденная Моника. – Не останавливайся, не слушай, не останавливайся, не слушай, не оборачивайся. Я выброшусь из повозки, убью себя! Поезжай, Хуан!
Медленно руки Хуана ослабили натянутые поводья, давая отдохнуть усталым лошадям. Ехать было далеко по старой дороге, соединявшей две долины, а уже опустилась ночь. Только молчание и одиночество по шероховатой дороге в гору. Тяжело дышали уставшие кони, из груди рядом сидящей женщины послышался стон, словно брошенной на сиденье и спрятавшей лицо между ладоней.
– Теперь слезы, а? Ладно, полагаю, это естественный сброс напряжения для самого сложного создания: женщины. Разве неправда? – И несмотря на это, попросил ее, смягчая горечь: – Пожалуйста, успокойся! В конце концов, ничего не случилось. К чему столько слез? Как всегда, ты достигла цели. Управляешь мной по своей воле.
– Я…? – удивленно пробормотала Моника.
– Ты прекрасно умеешь это, Моника де Мольнар. Иногда я думаю, что ты очень искусно играешь сердцами мужчин. Снова ты заставила меня отойти, отступить, оставив дорогу свободной.
– Но ты же увез меня с собой! – горделиво заметила Моника.
– О, конечно! Что-то нужно отдать варвару. Триумф, соответствующий Хуану Дьяволу. Не плачь больше. Не говори слов. Я прекрасно знаю, что ты со мной, и по этой же причине выбросилась бы из кареты на ходу, играя жизнью: чтобы защитить Ренато. Ладно, едем в Сен-Пьер?
– Как пожелаешь, Хуан. На самом деле, я не знаю, зачем ты приехал…
– За тобой! – высокомерно отозвался Хуан. – Кампо Реаль для тебя не место; по крайней мере, пока ты моя жена. Потому что пока не расторгнут наш союз, ты не будешь спать под крышей Ренато Д`Отремон. Это единственное право, от которого я не откажусь!
Моника резко поднялась, ее слезы высохли от дуновения негодования, которое зажгло щеки, и сверкающими глазами она пронзила лицо Хуана:
– Ты говоришь, словно я какая-то!
– Если бы я думал, что ты какая-то, то не гнал бы так коней, чтобы найти тебя. Впрочем, я лишь доставил тебе удовольствие, когда ты потребовала с правами жены уехать со мной…
– О, Хуан! Моя мать осталась в Кампо Реаль! – вдруг вспомнила Моника. – Отец Вивье с ней, но этот удар свел ее с ума, уничтожил.
– Я слышал, что она сошла с ума. Что могут сказать Д`Отремон в оправдание? У Ренато с избытком хватает причин, куча предлогов сделать то, что сделал.
– Он ничего не сделал! – воскликнула Моника.
Непроизвольно резко натянув поводья, Хуан снова остановил экипаж, который взобрался на большую часть горы. Оттуда, на изгибе дороги, разделялись две долины: Кампо Реаль, потонувшая в тени; и долина поменьше, освещаемая луной, выглянувшей над морем.
– Почему ты так уверена? Ты потребовала у него отчета?
– А может быть, он не делал этого? Разве речь не идет о моей сестре? Разве не она сама необходимая для меня уверенность, что подозрения, падающие на него, ложные?
– И эту уверенность он дал тебе, дав тебе только слово?
– Естественно, дал! Почему говоришь таким ненавистным тоном? Почему сочишься желчью каждый раз, когда говоришь мне?
– Возможно потому, что желчь питает меня, Святая Моника. Меня воодушевляют желчь и уксус, как Христа на кресте. А пирогами и медом питается Ренато Д`Отремон, которого ты так защищаешь.
– Этот Ренато Д`Отремон твой брат!
– Ты сказала это и ему? Подтверждала это перед доньей Софией? – проговорил Хуан так же иронично. – Берегись, потому что они могут обвинить тебя в клевете перед судом. Ты знаешь, что я ублюдок? Несколько дней назад, разбирая макулатуру нотариуса Ноэля, я понял, что все родившиеся, подобно мне, хуже ублюдков. Дети измен, проклятые и вычеркнутые, без имен отца и матери, выкидыши земли. И этот отброс, говоришь ты, – брат кабальеро Д`Отремон, сеньора де Кампо Реаль. Это вызывает ужас и отвращение к жизни, Моника.
– Но жизнь состоит не только из этого, Хуан. Это часть жизни. Жизнь другая. Жизнь такая, какой мы создаем ее. В чем вина тех, кто родился, как родился? Но нужно жить, чтобы жить, Хуан! Только по действиям я сужу каждого, кто… И до сих пор ты был для меня человеком с честью…
– Очень любезны эти слова из твоих уст. – мягко пошутил Хуан.
– Я не хочу быть любезной! – раздраженно отвергла Моника. – Я не пытаюсь говорить приятные вещи, я говорю о чувствах, о том, что думаю, что есть в душе!
С рассеянным выражением Хуан снова взял поводья, и мгновение смотрел на дорогу, спускавшуюся перед ними, извивающуюся между камней, освещаемых ясной луной. Если бы он повернулся и посмотрел в глаза Моники, сосредоточенные на нем, расширенные от желания, отражавшие душу, то все бы изменилось. Если бы сердце, слепое и глухое в этот миг, ощутило биение сердца женщины, которое стучит рядом, то он бы поверил, что среди ночи рассвело, почувствовал, что наконец насытилась его безмерная жажда любви и счастья, переполнявшая с детских лет. Но он не повернулся. Возможно, боялся посмотреть в лицо Моники, обнаружив его суровым и холодным, или даже хуже: увидеть в ее глазах образ другого мужчины. Поэтому, не глядя на нее, он тронул нервную спину лошадей кончиком кнута, и с глубокой грустью мягко сдался:
– В конце концов, ты всегда меня обезоруживаешь. На самом деле, тебя не в чем упрекнуть, Моника. Ты чистая и откровенная, наивная и человечная, до мозга костей самоотверженная и жертвенная.
– Не хотелось бы быть только этим, Хуан…
– Конечно. Мы все хотим место под солнцем, право на счастье, но некоторым из нас судьба отказала в этом, как будто проклятие осудило нас на вечную мглу.
– На вечную, Хуан? Ты считаешь, что никогда не будет света в наших сердцах и жизнях? Думаешь, никогда не рассветет в наших душах?
– Неправильно объединять «нас» в множественное число. Наши души идут разными путями, Моника, для меня нет надежды, но не могу сказать, что ее нет для тебя.
– Почему жизнь так жестока, Хуан? Почему мы родились страдать, пресмыкаться перед болью и грехами?
– Теперь ты говоришь то, чего не должна. Не думаю, что мы родились, чтобы пресмыкаться. Мы должны встать на ноги во что бы то ни стало. Ты, возможно, чтобы быть счастливой. Мне достаточно поддерживать существование, сурово шагать по миру, зная, что он негостеприимный и скорбный… – Вскоре Хуан остановился, и глядя на свою жену встревожился: – Моника, что с тобой? Ты дрожишь…
– Ничего. Немного холодно… Немного холодно, ничего более…
Слезы Моники предательски задрожали в голосе, и правая рука Хуан протянулась, чтобы стереть их, холодные и дрожащие, утешая жизненной силой, касанием, одновременно восхитительным и грубым, и ее глаза прикрылись, как во сне.
Снова двинулся экипаж. Позади осталась придорожная гостиница, где они остановились на некоторое перекусить, и средство передвижения, маленькое и легкое, без усилий везла великолепная упряжка коней, поводья были сжаты в руках капитана Люцифера с той же уверенностью, с какой сжимали корабельный штурвал.
Резкий толчок остановившейся повозки заставил открыть сонные глаза Моники. Рассветало, и они находились посреди Сен-Пьера. Был неясный свет, но достаточно было поднять голову, чтобы узнать место, а если увидеть его было невозможно, то звук колоколов, зовущих на рассветную мессу был достаточно знаком для нее, рассеивая малейшее сомнение. С насмешливой галантностью Хуан соскочил с кóзел и протянул руку, помогая ей:
– Вот твой монастырь. Разве не здесь ты желала быть, теперь и навсегда?
– Конечно. А так как жизнь принадлежит мне, несмотря на грубый фарс женитьбы, что нас удерживает.
– Не слишком ли сурова эта фраза, Моника? – заметил Хуан, не оставляя насмешливого тона.
– Этому я научилась от тебя! Это ты так назвал, как возвращаешь во второй раз меня в монастырь!
– Полагаю, это то, что может тебя обрадовать…
– Ты полагаешь очень хорошо. Для меня монастырь, а для тебя полная свобода: пристани, притоны, таверны порта.
– Это моя жизнь, Моника, как это – твоя жизнь. Я не осуждаю ее, а ты не должна судить мою. Идем…
– Следуй своим путем! Не нужно беспокоиться. Я никогда не нуждалась в охране. Удачи, Хуан Дьявол!
9.
– Баутиста! Баутиста! Коня, немедленно! Ты спишь, идиот?
Со сверкающими глазами, сжатыми кулаками, возбужденными вспышкой ярости в душе и теле, проходил Ренато просторную галерею старинного господского дома, направляясь в библиотеку, где был кабинет его отца, а за ним шел Баутиста, удивленный и униженный.
– Сеньор Ренато, я несколько часов вас ищу, сеньора приказала…
– Скажи, что не нашел меня!
– Дело в том, что ждут сеньоры из Анс д`Арле. Думаю, это городской судья и секретарь. От имени местных властей, похоже, они хотят составить протокол. Сеньора желает, чтобы вы. О, сеньор Ренато! Осторожнее! – встревожился старый Баутиста. – Это дуэльные пистолеты дона Франсиско, и…
– Я прекрасно знаю, что это и чему служит! Беги и приготовь мне коня! – отбрасывая футляр из полированного дерева, Ренато взял два одинаковых пистолета, вынутых из ящика, и рассмотрев их, опустил в карманы. – Это единственное, что должно тебя занимать! Думаешь, я и так не потерял много времени? Исчезни! И приведи их без шума, по лестнице с этой стороны! Ни слова больше, Баутиста!
– Как прикажет сеньор.
В одиночестве Ренато мерил нервными шагами широкую библиотеку в полумраке, и порылся в книжной полке, пока не нашел то, что почти позабыл. Снова и снова он наполнял маленький стакан жгучим выдержанным ромом, который сделал известным Кампо Реаль, а жаждущие губы алчно впитывали, пробуждая еще большую жажду. Его колотила свирепая ярость, огнем сжигала мысль о Хуане. Он должен пойти ему навстречу, должен взыскать кровью за унижение, которое заставило его страдать. Каждая проходившая минута заставляла его измерять и считать превосходство, которое у того есть. Как далеко зайдут в своем безумии Моника и своей смелости Хуан? Пока он пил, до дна истощая бутылку, его нервы успокоились, ярость стала глубже и холоднее, и в ней проглядывали жестокие инстинкты, как острия копий. Сердце переполняла злоба; уже больше, чем любовь к Монике, его притягивала месть Хуану. Дверь открылась, и на пороге показалась робкая фигура старого Баутисты.
– Возблагодарю Сатану, что ты наконец явился, проклятый!
– Минутку, сеньор. Сеньора…
– Уйди, идиот!
Грубым толчком Ренато отодвинул в сторону старого управляющего, и прыжком вскочил на приведенного жеребца. Он вонзил шпоры в бока необузданного животного, напряженно направляясь на неровный подъем. Он следовал к ущелью, срезая берега и поля. Он был уже у хижин работников. Оттуда доносились могильные жалобы. Не было горящих костров, чувственных танцев. Два негритянских очертания бились в эпилептическом припадке, омрачаемом траурными звуками большого барабана. Это по хозяйке Айме. Они плакали, молились за нее, или возможно, взывали к ней, чтобы предотвратить возможную месть, тень смерти над долиной.
Ренато вонзил шпоры еще свирепей. Он хотел сбежать от этого, перепрыгнуть, а беспокойная дрожь бежала по спине. Все осталось позади, но он все еще слышал. Яростно он наказывал коня, требуя все больших усилий, и его ноги поскользнулись и проволокли всадника до дверей ветхой хижины. Он поднялся, не чувствуя боли от ушибов. Перед ним возникла темная тень, высокая и тощая; она отошла к двери хижины, пока не зашла туда. Не зная зачем, он пошел за ней.
– Ты Кума, правда?
Волшебница ответила неопределенным выражением. Она встала на колени. Ренато пристально смотрел на черное лицо, блестевшие большие глаза с выражением наивысшего страха, и почувствовал какое-то чудовищное удовольствие, видя, как несчастная потеет и дрожит.
– Ты Кума, которая использует и эксплуатирует Кампо Реаль для своей бурды, мазей и всякой лжи. Ты помогаешь довести до скотского состояния и отравляешь идиотов батраков, и даже слуг моего дома.
– Я не продаю яда, мой хозяин; я продаю хорошие лекарства из полевых трав. Продаю средство для бедных, исправляю кости, смягчаю несварение желудка и помогаю освободиться от плохой тени покойников, которые имеют раскаяние в душе. – Она посмотрела на Ренато, рискуя всем в своей хитрой смелости. Она увидела, как тот побледнел, и поняла, что попала в мишень, подняла сложенные руки, швыряя на карту все: – Если душа хозяйки Айме преследует тебя, появляется в снах, заставляя напомнить о содеянном, если слышишь, что она говорит на ухо, и чувствуешь позади холодок…
– Замолчи, идиотка, мошенница, обманщица! – кричал Ренато вне себя. – Меня не преследует никакой призрак и никакого голоса я не слышу! Тени Айме не за что меня упрекнуть, потому что не убивал ее! Я не виноват в том, что она убилась! Но тебя я убью!
– Нет, хозяин. Не бейте меня больше…! – умоляла Кума испуганным криком.
Ренато отступил, вздрогнул, словно очнулся, словно внезапно понял, что делает. Впервые он плохо себя повел, впервые ударил женщину. Шатаясь от паров алкоголя и гнева, он отступал, пока не нашел дверь. В этом момент появился спешащий Баутиста, и воскликнул, увидев его:
– Сеньор Ренато! О, Слава Богу! Ваша лошадь вернулась в конюшню. Я вышел искать, опасаясь… благословен Бог, что ничего не случилось! Вам нужно было приехать сюда, сеньор?
– Нет! Я еще еду. На любой лошади. На которой ты приехал… – он одним прыжком утвердился в стременах, взял поводья, заставил повернуть кругом лошадь, и указывая Баутисте на хижину Кумы, приказал: – Заставь ее уйти из долины! Выгони с моих земель! Пусть она покинет Кампо Реаль, и никогда не возвращается!
