Текст книги "Илья Муромец."
Автор книги: Иван Кошкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
– Дозволь, княже, так сделать, – сказал Илья. – Я сам беру восьмерых и встану с черниговцами. Добрыня возьмет восьмерых – будет с дружиной. А Дюк Степанович и еще семеро при тебе пусть стоят – быть им на подмогу, где понадобятся.
– Так тому и быть, – кивнул Владимир.
Он обвел взглядом воинов.
– Уж простите, господа воеводы сильные, что не потчую вас, как подобает, – ныне каждый час дорог. Отправляйтесь ко своим полкам да становитесь, где назначено. С Богом!
Сойдя с крыльца, Илья пошел к богатырям, что стояли у Десятинной, занимая с конями чуть не половину площади.
– О чем решали? – спросил за всех Добрыня.
Из дворца один за другим выходили воеводы, крестились на церковь и, кликнув своих воинов, разъезжались кому куда следует.
– Вот что мы приговорили, братья...
Муромец коротко рассказал окружившим его кольцом витязям, как им надлежит сегодня биться. Те слушали внимательно, но когда Илья закончил, многие зароптали, а Алешка – тот прямо сказал: неладно, мол, это – порознь биться. Но тут заговорил Поток, и все умолкли. Седой воин негромко напомнил – ныне битва будет не такая, как прежде, сражаться будем не за честь, не за славу, не полон отбивать, за спиной – Киев-град, и враг в него ворваться не должен. Потому – дело каждого будет поспешать туда, где наши гнутся, где поганые одолевают, своим плечом держать полки. Успевать нужно везде, стало быть, придется разделиться – по одному, по двое зорко смотреть и скакать туда, где тонко. Илья кивнул, подтверждая – так, мол, и задумал. Богатыри переглянулись и тоже закивали – теперь и им понятно, почему нужно натрое разбиваться. Илья, Добрыня и Дюк вышли в середину – выбирать по очереди себе бойцов. Илья, как старший, первым назначил себе Алешку – Бабий Насмешник смел до безумия, но зарывист, за ним глаз нужен, а то и за шиворот оттащить, так что пусть под рукой будет. Следующим Добрыня взял себе Потока, потом Дюк подмигнул Самсону и велел быть рядом. Один за другим расходились богатыри на три стороны – вот уже и стоят порознь три малые дружины. Переглянулись, хлопнули друг друга по плечам, попросили не поминать лихом. Затем перекрестились на Десятинную и, повернувшись друг к другу спиной, пошли к коням – нечего долго прощаться, наше дело воинское.
* * *
Гореслав Ингварович снял шлем и утер с лица пот – солнышко поднялось уже высоко, в доспехе да поддоспешной стеганой рубахе становилось жарковато. Верный слуга подал серебряный ковшик с водой, черниговский воевода половину выпил, а остальное вылил на лысину, чтобы остудиться хоть немного. Третий час полки стояли на холмах над Васильевским шляхом, ожидая неприятеля. Хуже всего приходилось лошадушкам – чуя конский пот, со всей киевщины слетелись на почестей пир слепни и оводы, скакуны вяло махали хвостами, отгоняя крылатых своих мучителей. Чтобы не томить коней, Гореслав приказал воинам спешиться, и черниговцы стояли, опираясь на копья, обмотав повод вокруг левой руки. Старый воевода в который раз окинул взглядом поле, на котором им встречать ворога. Войско встало на холмах, что не круто сбегали к древнему Васильевскому шляху, по праву руку, к Лыбеди – черниговцы, по леву, к Днепровским кручам – смоленцы. Поле, шириной едва две версты, перегораживали двенадцать тысяч воинов, хотя какое поле – холмы, овраги, косогоры, здесь не разъездишься. Полки были выстроены в два ряда, один за другим, и все равно стояли тесно. На тесноту вся надежда – не будет поганым простора носиться вокруг и засыпать стрелами, хочешь не хочешь – сойдемся на длину копья, а там ужо посмотрим, чья рука крепче... Словно туча закрыла солнце, и Гореслав, почувствовав, что впервые с утра оказался в тени, повернулся.
– Что, воевода, ждешь не дождешься дорогих гостей?
Богатырь скалился из-под богатого, с золотой насечкой шлема, молодое, безусое лицо было чистым – ни пыли, ни пота.
– Жду не дождусь, Алеша, – степенно ответил Гореслав Ингварович. – Известно, ждать да догонять – хуже некуда. А что Илья Иванович?
– Спит, умаялся.
– А мы его добудимся ли? – встревожился черниговский воевода, наслышанный о крепости богатырского сна.
– На то у меня труба иерихонская имеется, – рассмеялся ростовец, показывая на висящий за спиной чудовищный, желтой потрескавшейся кости рог.
Оба замолчали, каждый думал о своем. Попович посмотрел налево, где от Днепра широким крылом стояли смоленцы. Время шло к полудню, а врага все не было, и Бабий Насмешник снял шлем, подставляя голову прохладному ветру, Серко вяло мотнул мордой, отгоняя наглых слепней, что лезли уже прямо в глаза.
– Ну и поле, пес его побери, – пробормотал Алеша.
Да уж, тут не разгуляешься – стиснутые узкой Лыбедью (как и прорыла себе такое ущелье) и широким Днепром две версты оврагов и холмов. За Васильевским шляхом поле словно шло волнами: холмы, за ними лощина, потом опять гряда – и снова спуск, и так до Выдобич и дальше, туда, где батюшка Днепр принимал под могучую руку малую Лыбедь и разливался привольно.
– Добро, – сказал вдруг Гореслав Ингварович, щурясь на холмы по ту сторону старой дороги. – Доставай-ка рог, Алеша, мнится мне – пора!
На вершину кургана в трех перестрелах от черниговских полков выскочили трое всадников да конь без седока. Поперек седла у одного из них мешком висел четвертый.
– Наши, – кивнул Алеша. – Порубежники. Видно, двинулся Калин.
– Эх, – покачал головой черниговец. – Вот неудача – и гроза нам в лицо идет. Глянь, какая туча поднимается...
– То не туча, – напряженно ответил богатырь. – То пыль от коней. И впрямь двинулся, да не сторожей, а всей силой!
Порубежники скоком слетели с холма, перемахнули дорогу и, нахлестывая коней, помчались к черниговскому стягу. Осадив лошадку в трех шагах от воеводы, старший из них открыл рот, желая, видно, доложиться, но зашелся сухим кашлем. Гореслав протянул руку назад, не глядя, принял у слуги ковшик и протянул воину:
– На, испей, молодец, – в голосе старого витязя звучала искренняя забота.
Воин сделал несколько жадных глотков и отдал воду подъехавшим товарищам:
– Печенеги в большой силе от Витичева брода идут, – прохрипел он. – Первые уже к нам скакали, а задние еще только на левый берег выехали. Три тьмы, не меньше!
– А что ж вы их до себя-то допустили? – спросил Алеша.
– Не допускали, – ответил порубежник, – как мы обратно скакали, из лесу много печенегов выехало, через Лыбедь по нам стреляли. Двоих насмерть убили, Степушку ранили.
– Из лесу? – сощурился Попович. – Знать, ночью где-то еще ниже Днепр перелезли, а теперь ладят нам в спину выйти. Ну да через Лыбедь тут не перескочить, овраг глубок.
– Езжайте в свой полк, добры молодцы, – велел Гореслав. – А ты, Алеша, труби в рог, буди Муромца!
Невыспавшийся и злой Илья из-под руки наблюдал за показавшимися первыми печенегами. В кожаных и войлочных, несмотря на жару, коротких кафтанах, на мелких лошадках, степняки носились по холмам, время от времени один из них спускался к дороге и тут же поворачивал обратно, пустив с оборота стрелу. Черниговцы, смеясь, ловили пернатых вестниц на щиты – на излете стрелы били слабо. Пошли шутки, что так можно и год воевать, но Муромец не обольщался – это были лишь застрельщики, а пыльная туча за дальними холмами все росла и росла... Вот один печенег вылетел на крупном, не степном коне на дорогу, вскинул копье и заорал на ломаном русском обидные слова. Черниговский строй не шелохнулся, все помнили слова муромского богатыря: ныне воюем не ради славы и не ради чести. Никто не выехал навстречу поединщику, и он, ругаясь грязно, поскакал обратно.
Туча была все ближе, и уже явственно дрожала земля. Шутки смолкли, Илья, оглянувшись по сторонам, увидел посуровевшие лица черниговцев, кто-то, волнуясь, все перехватывал поудобнее копье, перехватывал и не мог перехватить.
– Господи помилуй... – прошептал молодой воин слева.
Из-за гребня дальних холмов показалась Орда. Словно саранча по зрелой ржи, словно выросший в яростной буре вал на Русском море, ряды печенегов переливались через курганы. Первая волна уже скрылась из виду, спустившись к подножию горы, а по вершинам уже катилась вторая. Вот вторая спустилась вниз, первая показалась на ближних холмах, а из-за гряды лезла третья... Над печенежскими полками трепетали бунчуки, бились конские хвосты под степными значками, но не слышно было ни грома кожаных бил, ни воя дудок и рогов – Орда шла молча, страшно. Волна за волной, отряд за отрядом – вот передние вылезли на холмы на той стороне дороги и, не останавливаясь, потекли вниз. Гореслав, не веря своим глазам, смотрел на степняков, что были уже едва в трех перестрелах. Никогда печенеги не шли в бой так – в лоб, напором, всегда прежде пускали стрелы, налетали поближе, чтобы бросить сулицы, выдернуть кого арканом и прыснуть в стороны перед русской конницей. Не то здесь, степняки рысили ряд за рядом, в первом ряду многие одоспешены, и внезапно черниговский воевода с пронзительной ясностью понял, что сейчас произойдет.
– Труби! – крикнул он отчаянно воину с боевым рогом, что стоял вместе с ним под знаменем.
Дружинник вскинул к губам турий рог, и над русскими рядами пронесся, заглушая топот копыт, могучий рев. Гореслав выхватил меч и ударил коня пятками, посылая его вперед.
– Русь! Русь! За мной, ребятушки! – бешено кричал воевода, понукая коня.
Конница сильна скоком, кто разогнался – тот, считай, и победил, еще враг и бой не примет, сразу сбежит. Печенеги не просто так оставили луки в налучьях – зная, чего ждут от них русские, степняки перли вперед, собираясь захватить Киевское войско врасплох. Коням нужно время, чтобы набрать разгон, иначе понукай их не понукай – бросятся прочь от несущейся на них лавы, и ни один наездник их не удержит, будут рвать рты удилами, но не повернут испуганных лошадей. Еще минута – и печенежский вал налетел бы на стоящее русское войско, смял бы, стоптал и пошел рубить бегущих.
Не так, не так бы поднимать полки – надо прежде протрубить воеводскому трубачу, потом ответить рогам в отрядах, двинуть шагом, разгоняясь на рысь, поспешая за самыми резвыми, что запрещай не запрещай – вырвутся вперед, и грянуть всей силой на ворога. Но не было уже времени вести людей правильно, и воевода лишь надеялся, что воины его, его гордость, его дети – сыны черниговские и курские, путивльские, не выдадут, не отстанут, но пойдут за ним.
– Русь! Русь! РУСЬ! ЗА КИЕВ!
Крик, сперва неслаженный, но затем все дружнее, загремел над полем, и у воеводы отлегло от сердца – полки пошли за ним. Оборачиваться времени не было, Гореслав погонял коня навстречу врагу, выбирая, кого рубить первого.
Илья едва успел удержать второй ряд полков, что хотел броситься вслед за первым. Как бы не хотелось, но им все равно до врага через своих не пролезть. Кони не люди – друг друга распихивать не будут, что толку упереться передним в хвосты, только криком своим и поможешь. Неподвижный, как истукан, закованный в сталь на стальном коне, богатырь возвышался над дружинниками, и те, не смея ослушаться, остались на холме, внизу две конные лавы неслись навстречу друг другу. Начищенные брони и шеломы русских витязей сияли на солнце, казалось – чистый морской вал катится с горы, печенежское же войско было пестро и мутно. Ближе, ближе, вот-вот степняки начнут заворачивать лошадей, уходя с пути черниговцев... Печенеги не отворачивали – воля хакана гнала их вперед, его месть была страшнее русского гнева, и Илья стиснул зубы – он знал, что сейчас произойдет.
Между черниговцами и степняками оставалось едва пятьдесят шагов, когда лошади начали беситься. Видя несущуюся на них стену всадников, кони бились, вставали на дыбы, подкидывали задом. Неловкие полетели из седел, оба войска начали замедлять бег, воины натягивали поводья, пытаясь удержаться на бесящихся скакунах. Отворачивать было некуда, ряды шли тесно, и через несколько мгновений лавы с ревом и громом сшиблись. В слепом ужасе кони били копытами, кусались, пытаясь вырваться из сутолоки, но натыкались лишь на других коней, спотыкались и летели кувырком на землю, давя всадников. Тут яростный жеребец, осатанев от страха и ярости на других жеребцов, лез в драку сам, и уже наездник не направлял его, но лишь старался удержаться в седле, и, улучив минуту, рубануть врага, буде какой подвернется. Там жалобно ржала кобыла со сломанной ногой и, сбитая, падала под беспощадные копыта, увлекая седока, успев испустить последний, человечий почти вопль. Крик, лязг, ржание, не битва – бойня творилась на старой дороге. Копья сразу стали бесполезны – не занесешь, не ударишь, воины взялись за мечи, сабли, топоры. Здесь никто не выбирал супротивника – рубились с тем, до кого можно дотянуться, не было места крутиться вокруг врага, где встал – там бей, успевай лишь закрываться щитом от вражьих ударов. А пропустишь один – и все, пятиться некуда, и будут рубить оглушенного, пока не свалишься, а там уж втопчут в землю, словно и не было тебя никогда.
Гореслав Ингварович бился в самой гуще, чуя позабытую уже радость, когда еще один печенег падал с седла, разваленный страшным ударом. Нет, не ослабели еще руки, а опытом и сноровкой старый воин сильнее троих молодых. На место убитого выехал новый – третий? Четвертый? Воевода не считал. Этот был в шеломе с конским хвостом на шпиле, в кольчуге, и Гореслав понял – перед ним не простой степняк. Воевода, а то и хан, здесь одной силой и напором не возьмешь, здесь нужно биться искусно. Первый удар длинной сабли черниговец принял на щит и едва усидел в седле – расписной, обтянутый толстой кожей щит был прорублен едва ли не на четверть. «Ольбер! – мелькнуло в голове. – Вот и послал Бог достойного!» Занеся меч так, что острие указало в черную землю, Гореслав со страшной силой рубанул печенега, метя в голову, тот поднял щит, и старый витязь в последний миг повел меч наискось, вокруг преграды, целя под руку. Ольбер был быстр, вскинув саблю поперек груди, он закрылся от удара. Клинки столкнулись, рассыпая искры, и степная сталь не выдержала, оставив в кулаке печенега обломок в ладонь длиной. «Вот теперь ты мой!» – рявкнул воевода, занося меч для верного уже удара. Взмаха из-за спины он не заметил, лишь ожгло, словно палкой, по запястью, и Гореслав, не веря, уставился на обрубок своей десницы, белую кость заливала алая кровь. Ольбер, ухмыляясь, потащил из петли на седле булаву, и старший воевода черниговский последним усилием встал в стременах, перегнулся через шею коня и обхватил печенега поперек пояса. Тот захрипел, пытаясь вырваться, но Гореслав Ингварович, не чувствуя уже, как рубят сзади по спине, по голове, с натугой вырвал врага из седла и рухнул с ним наземь, и в смерти не разжимая объятий.
Муромец, не шевелясь, смотрел на страшное побоище, что кипело внизу, меньше чем в одном перестреле. Смоленские полки поспели ударить вместе с черниговскими, и бой шел через все поле – от Днепра до Лыбеди. Ни та, ни другая сторона не брала верха, русские и печенеги рубились, не отступая ни на шаг, умирая на месте, и уже коням некуда было ступать от трупов. Тут секлись мечами, отбросив разбитые щиты, хватали друг друга за руки, там, стиснутые со всех сторон боками коней, резались ножами, били кулаками, стараясь повалить с коня. Вон печенег ударом палицы снес голову черниговцу, и тут же, взмахнув руками, свалился с коня, сдернутый вниз, а на его место в седло взлетел русский воин, страшно перемазанный кровью и землей, и тут же перехватил за руку другого степняка, выкручивая из пальцев саблю.
Илья внимательно следил за печенежскими полками, что, как и они, стояли на холмах другой стороны шляха, выжидая своей очереди идти в битву. Ряды русичей и печенегов внизу редели, воины истребляли друг друга, и недалека минута, когда в бой идти тем, кто до сих пор стоял в запасе. Муромец видел, что печенегов здесь легло больше, сказывалось то, что многие черниговцы были в бронях и шеломах. И все же дальние холмы были черны от войска, степняков по-прежнему оставалось трое на одного нашего. Только и радости, что никто из богатырей еще в битве не участвовал, и горячий Алешка все ругался сквозь зубы, поминая старшего брата нехорошими словами – сам не бьется и другим не дает!
От пролитой крови над дорогой поднимался пар, и впервые с утра на поле легла тень – солнце, словно не желая больше видеть столь страшное истребление человеческих жизней, ушло за тучи. Илья, как ни всматривался в сечу, никак не мог разглядеть алую ферязь Гореслава, черниговский воевода словно в воду канул.
– Брат, сколько нам ждать еще? – зло спросил Алеша и осекся, когда Илья повернулся к нему.
Глаза Муромца смотрели холодно, будто и не черниговцы умирали там, внизу, и Попович понял – это и есть спокойствие полководца, о котором не раз говорил шибко умный конь Бурко. Старший брат думал не о русской крови, что разливается рекой на дороге, а о победе. Скрипнув зубами, Бабий Насмешник отвел глаза, посмотрел на сечу и похолодел – через схватку ехал могучий, закованный в сталь всадник на одоспешенном же огромном коне. И где проезжал страшный великан, русские воины ложились как снопы, разрубленные на полы, иногда и вместе с конями. То был ольбер, да и не ольбер – ольберище, и Алеша, глядя, как враг страшным ударом подбросил в воздух русича, что развалился на две половины, понял – такого напуском не возьмешь. В отчаянии он повернулся к брату, но в этот раз и рот раскрыть не успел – Муромец уже держал в руке булаву.
– Брат, – голос великого богатыря был спокойным. – За старшего остаешься. Тебе второй ряд полков поднимать – не торопись, но и миг нужный не пропусти. А до того – сам в битву не лезь, Христом Богом прошу. Мы тут не буйны головы – мы тут Русскую землю в заклад поставили.
– А ты? – больше ничего в голову не пришло.
– А я с этим переведаюсь, – Илья указал булавой на страшного ольбера. – Давай, Бурушко.
– С Богом, брат, – прошептал Алеша, глядя вслед Муромцу.
Бурко шибко не разгонялся, он знал своего друга и понимал, что даже и в такой битве тот со спины налетать не будет, а сперва обязательно кликнет вражьему ольберу, вызывая на бой, как у богатырей принято. Кося глазом, богатырский зверь приглядывался к своему противнику, ибо пока хозяева наверху охаживают друг другу мечами, кони их дерутся зубами и копытами. Вражий конь не уступал ему в росте и крепости и тоже был закован в сталь, но доспех его, сразу видно, тяжелее, да и скакать в нем потруднее. «Добро же, – подумал русский жеребец, чувствуя, что алая ярость уже застилает глаза. – Посмотрим, чья возьмет!»
– А оборотись-ка, добрый молодец, не в спину же тебя бить!
Рев Муромца перекрыл гром сечи, и враг услышал и поворотил коня. Косая сажень в плечах, ростом он не уступал Муромцу, голова – что пивной котел. Грудь, плечи и бедра степняка прикрывала броня из связанных шнурами узких стальных пластин, такие же пластины закрывали шею, плечи и руки до локтя. Голову врага защищал крепкий шлем со странной личиной – точной парсуной человеческой. Эта стальная рожа: широкая, с круглыми глазами, птичьим носом и длинными медными усами почему-то разозлила Муромца сильнее всего, у врага словно было два лица, а от такого уже разило волшбой.
– Ну-ко, Бурушко, покажем ему! – рявкнул Илья.
Но верный конь уже и сам решил, что пора показать, и прыгнул вперед с четырех копыт, чтобы ударить врага грудью. Вражий жеребец встал на дыбы, занося копыта, и Бурко рванулся вперед, целясь вцепиться страшными зубами в горло недругу. Зубы заскребли по стали – спереди шея степного зверя была прикрыта кольчугой. Оба рухнули на ноги, с громом припечатав землю огромными копытами, и бросились друг на друга, сшиблись грудь в грудь, ища, куда бы вцепиться.
Илья едва успел прикрыться щитом от вражьей сабли, приняв удар на умбон [83]83
Умбон – выпуклая стальная чаша, вставляемая в центр щита, на умбон принимали оружие противника, стараясь сломать его или затупить.
[Закрыть]. Враг был силен – стальной пупырь в палец толщиной оказался прорублен до середины. Муромец махнул булавой по широкой дуге, целясь ольберу в бок, подставленный щит треснул, и витязь оскалился: еще раз-другой попасть – и будешь ты, поганый, одной саблей биться. Сталь степняка со свистом рассекла воздух, и верхний край русского щита отлетел в сторону, а затем на дубовые доски обрушился град частых щепящих ударов. Илья чуть подался, словно прогибаясь под вражьим натиском, а затем шатнулся вперед, обрушивая железное оголовье булавы на ольбера, что еле успел закрыться щитом. Второго удара вражий доспех не выдержал, степняк ловко стряхнул остатки щита и вдруг сам хлестнул саблей наотмашь от левого плеча. Как-то не так неслась стальная полоса, и в последний миг Муромец с ужасом понял: да не в него враг метит, а в шею Бурку! Богатырь едва успел выставить вперед булаву – удар рассек оружие как раз под оголовьем, но ослабился и безопасно скользнул по стальной чешуе конской брони.
– Ах ты гад подколодный, – прохрипел Илья, чувствуя, что глаза застит черный гнев.
Никогда, никогда за всю свою службу, за все ее долгие годы он не метил нарочно во вражьего коня! Закрываясь щитом, Муромец потянул из ножен меч – и в это время два страшных удара раскололи дубовые доски. Швырнув обломки щита прямо в мертвую стальную рожу, Илья ударил мечом снизу – ольбер закрылся, от столкнувшихся клинков снопами брызнули искры, поджигая вокруг остатки сухой, выгоревшей на солнце травы...
Алеша внимательно смотрел на битву, что кипела на шляхе, гнев и ярость куда-то ушли, в голове билась лишь одна мысль: «Не пропустить бы нужную минуту». Бабий Насмешник знал: никакой он не воевода, его дело – врубиться во вражьи ряды, свистом распугивая коней, с бешеной скоростью рубя по чему придется. Но здесь особого ума не нужно: как увидишь, что наши гнутся, – поднимай полки в последний натиск. Он оглянулся назад – там, у Кловского урочища, стоят, перегородив поле расписными щитами, Сигурдовы варяги, если черниговцы не устоят, будет куда отбежать. Подумал так – и обложил сам себя дурнейшими словами: еще мечом не махнул, а уж бежать думает!
– Рагдай! Ушмовец! – заорал Попович. – Ко мне!
Двое богатырей, что стояли с черниговскими полками, подъехали к Алеше. Хищное, крючконосое лицо черноволосого смуглого Рагдая ничего не выражало, он всегда на все смотрел спокойно, этот Киевский Волк, что не раз выходил один на триста. Ян же Ушмовец чуть не плакал – молодейший и последний из пришедших на Заставу богатырей. Семь лет назад, когда Застава и большая часть дружины, усланные князем приводить к покорности касогов, едва прорывались обратно через горы, на Киев изгоном налетела большая орда печенегов. Князь, собрав все силы, вышел навстречу врагу, и тут-то сын кожевенника Ян Ушмовец и свершил свой первый подвиг, в единоборстве удавив в руку вражьего ольбера да захватив в полон самого хана с сыновьями. Было ему тогда пятнадцать лет... Сейчас же, глядя на гибель сотен русских людей, молодой богатырь кривил рот, словно еще немного – и разрыдается.
– Слушайте, братья, – быстро заговорил ростовец. – Как настанет нам пора в бой лезть – держитесь рядом, ты, Рагдай, – по праву руку, ты, Ян, – по леву. Вместе сквозь их полки пойдем, въедем поглубже – авось дрогнут поганые!
Ян быстро закивал, Волк же, ни слова не отвечая, посмотрел через плечо, затем медленно повернулся обратно.
– Пора, говоришь, Алеша? – гулко спросил он. – А не сейчас ли?
Внизу черниговские ряды, разорванные во многих местах, таяли, словно снег на солнце, сквозь пробоины лился поток пестрой конницы. Попович сдернул с плеча рог индрика-зверя и, поднеся к губам, дунул так, что, казалось, дрогнула земля, и печенеги, словно прибитые чудовищным ревом, споткнулись, замедлив бег.
– ЗА РУСЬ! – заорал Алеша, закидывая рог за спину и наклоняя копье. – ЗА КИЕВ!
– Помогай нам Бог, – негромко сказал Рагдай, пришпоривая коня.
Второй ряд черниговских и смоленских полков бросился в битву.
Илья не видел, что творится вокруг, не слышал ни грохота второго соступа, ни молодецких воплей Поповича, удачно пробившего на скаку копьем аж четверых степняков. На всем божьем свете для Муромца не было сейчас никого, кроме супротивника. Мало кто на Руси и в Степи владел искусством боя одним мечом – без щита, но железному ольберу это было не в диковинку. Снова и снова с лязгом сшибались меч и сабля, высекая искры, но ни русская, ни степная сталь не поддавались. От страшных ударов пятились боевые жеребцы, и сама земля трескалась, не выдерживая чудовищной мощи русского богатыря и степного ольбера. Кони уже не пытались укусить друг друга, но лишь кружились, повинуясь безмолвным приказам всадников, что управляли скакунами не только поводом, но и легкими нажатиями коленей, а то и просто наклоняясь в седле.
Бурко понимал – богатырь и ольбер равны силой и воинским искусством, оба злы и сильны духом, ни один не отступит. А раз так – исход боя решит либо усталость, либо случай. И он сам, и Илья – оба немолоды, а враги – кто их знает. Пора было заканчивать с этой схваткой, вокруг кипел бой, и Илья нужен был там. К тому же бессовестный степняк мог снова попытаться достать русского коня – с него станется. В большой Бурковой голове вертелась какая-то мысль, но, прыгая, отскакивая и снова налетая, он никак не мог ее ухватить.
– Бурко! – крикнул Илья.
– Да!
– Как он тебя – так и ты его!
Вот! Вот оно! Вот что никак не удавалось додумать! И когда враг нажал снова, Бурко не попятился, а отскочил в сторону, встал на дыбы, повернулся на задних ногах и обрушился передними на бок вражьего коня. Степной скакун подался вправо – эка невидаль, в первый раз, что ли, с жеребцом дрался, и правое Бурково копыто лишь скользнуло по окованному сталью крупу, зато левое крепко приложило всадника в колено, и Бурко с мрачной радостью услышал, как хрустнула огромная кость. Страшно закричал ольбер, замахнувшись саблей на обидчика, и на краткий миг выпустил из виду Илью. На краткий миг, и моргнуть не успеешь, но Муромцу хватило, и прямой широкий меч обрушился на стальное лицо. Степняка покачнуло, поперек личины лег прямой глубокий проруб, из которого плеснуло красным, а Илья уже ударил снова, теперь по правому плечу, и повисла рука с саблей. Третий раз меч махнул поперек, рассекая со свистом воздух, и огромная, словно пивной котел, голова с тяжким стуком рухнула на землю.
Тяжело дыша, Илья осмотрелся по сторонам. Вокруг валялись трупы, полыхала сухая трава, но бой шел уже где-то впереди, русские оттеснили печенегов со шляха и теперь давили вверх по холму. Впереди русских полков, прорубая дорогу, бились трое, и Муромец криво ухмыльнулся – даже Алешка решил, что здесь одним напуском не обойдешься. Трое богатырей с черниговцами, четверо – со смоленцами, витязи Заставы шли впереди, пластуя клинками, дробя булавами, их кони дрались наравне с хозяевами. Но не этим был силен богатырский натиск. Второй ряд русских полков, на глазах у которого погибали его братья, в ожидании дошел до белого каления и рванулся в бой с нечеловеческой яростью. И хоть, казалось, страшнее бить нельзя, вид богатырей, что кинулись на врагов, как волки на стадо, удесятерил силы воинов, и смоленцы с черниговцами дрались так, словно забыли о смерти.
Печенеги защищались отчаянно, их было больше, и гнев хакана казался им страшнейшей карой на свете. Несколько минут оба войска рубились на месте, не уступая ни пяди, русская сила против печенежской. Так весной плотина на разлившейся реке держит лед, бревна трещат, но не поддаются, и тут откуда-то с верховий приходят огромные льдины и, словно топорами, бьют в преграду, выворачивая столбы, и вот уже в проломы хлынула вода, миг – и прорвана запруда. Семеро витязей, наехав впереди полков на вражье войско, рубили степняков десятками, еще больше топча конями, пробивались вперед, не глядя по сторонам, и вражье войско дрогнуло, поддалось, стало пятиться, и тут в схватку с ревом влетел Муромец. Столь страшен был вид Первого Русского Богатыря, что печенеги дрогнули, и левое крыло их начало поворачивать коней. Ободренные, русичи нажали сильнее, и вот уже бегут степняки, и сыны черниговские гонят их, рубя в спины. Не давая опомниться, пусть кони едва ступают, черниговцы и смоленцы поспешали за богатырями, убивая врагов. Третий ряд печенежских полков бросился было навстречу, но его смяли свои же бегущие, смяли и увлекли за собой. И степняки бежали, не имея духа обернуться и увидеть тех, кто их гонит, как бы не втрое, если не вчетверо меньше!
Погоня продолжалась до того места, где Лыбедь впадает в Днепр, многие печенеги убились, сорвавшись с конями с крутых откосов, но большая часть все же слетела скоком по склону и бросила коней в неширокую речку. Илья, уже справившийся с душившей его яростью, едва удержал воинов, рвавшихся за врагом – гнать дальше, убивать, пока не сломаются мечи. За Лыбедью раскинулась поросшая лесами равнина, ровная, широкая, и бог весть, кто там у Калина засел, и не обернутся ли печенеги, что сейчас бегут без памяти. Медленно, шагом, русичи отошли обратно к Васильевскому шляху. Муромец приказал счесть по полкам убитых, а старшим подходить для совета. Ожидая воевод, богатырь посмотрел на солнце и протяжно свистнул: битва длилась как бы не три часа, а казалось – получаса не прошло... Подъехал Алеша, с ним Ушмовец, остальные витязи стояли среди полков.
– Как, Алеша, цел? – хрипло спросил Муромец.
Попович, перемазанный кровью от сапог до шелома, покачал головой:
– А что мне сделается?
– А ты, Ян? – повернулся Илья к младшему богатырю.
Ушмовец, под кровью и грязью странно белый лицом, лишь слабо мотнул головой. На холм взъехал смоленский воевода Глеб Бориславич, с другой стороны рысью подлетел воин со смуглым, красивым лицом. Шлем воин снял, и черные густые волосы развевались по ветру. Несколько мгновений Илья смотрел на него, припоминая, затем спросил:
– Поздорову, Василий, а где же Гореслав?
– Не нашли, – глухо ответил Василий Алданович.
Илья посмотрел вниз, на месиво растоптанных тел на Васильевском шляхе, и широко перекрестился:
– Упокой, Господи, его душу. Стало быть, Василий Алданович, тебе черниговский полк принимать.
Черниговец молча кивнул, как будто говоря: «И приму».
– Потери в полках сочли? – продолжил Муромец.
– У меня треть убита или поранена так, что биться боле не может, – ответил смоленский воевода.
– У меня из каждых пяти – двое убиты или порублены тяжело, – сказал Василий.
– Крепко досталось, – склонил голову Илья. – Ну так слушайте – до вечера они могут и не сунуться, но кто ж их знает. Потому – стоим здесь и ждем их обратно. Коней, как остынут, напоить, людям пить, что останется...
– Это что там такое? – прервал брата Попович.
Протолкавшись через черниговских воинов, к Илье подъехал израненный витязь на взмыленном коне.
