Текст книги "Илья Муромец."
Автор книги: Иван Кошкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
– Здравствуй, Алеша, – негромко, ласково ответил Поток. – Что не весел, млад ясен сокол? Или приключилось что?
– Приключилось, – вздохнул Попович. – Ты с коня слезай, тут в двух словах не расскажешь...
Михайло и остальные вернувшиеся: Хотен, Дюк, Гриша Долгополый – все, что ходили с Михайлой промышлять над печенегами, окружили Алешу, ожидая рассказа...
– Вот так, – закончил Алеша и с надеждой посмотрел на Михайлу.
Из всех богатырей, что были живы, не было страшней судьбы, чем у Потока, а со старых времен известно: если человек через жуть прошел, а душой и разумом человеком остался, такой муж сотни стариков мудрее.
– Так ты сам до сих пор на князя в обиде? – спокойным, ясным голосом спросил Михайло.
– Да не знаю я! – со слезой в голосе крикнул Попович. – Хоть ты нам помоги, Миша, ну научи, что делать?
Поток обвел взглядом воинов – каждый опускал глаза, словно боялись встретить взор витязя в черной рясе.
– Чему ж я вас мимо совести вашей научу? – спросил Михайло. – Добрыню атаманом вместе выкликали, стало быть, как он приговорил – тому и быть, да ведь и сами за Ильей не пошли. Давайте-ка, братья, помолимся да спать ляжем – утро вечера мудренее. А то седьмицу за погаными по степи гонялись – умаялись мы.
Ведя коня в поводу, Михайло вошел в крепость, за ним последовали остальные, избегая смотреть друг другу в глаза. Алеша вздохнул и полез на вал – до зимних заморозков он всегда ложился спать не в шатре, а на открытом ветру. Поток ответа не дал – так от кого его теперь ждать? Забыв помолиться, Алеша заложил руки за голову и закрыл глаза.
Ночь прошла мутно – вроде и спал, ан каждый час выпадал в какую-то полудрему, да и снилась всякая пакость. Вскочив на ноги, Попович осмотрелся: небо серело предрассветными сумерками, на вышке, на ветру, зябко кутался в плащ Самсон. На площади снова раздалось звяканье, разбудившее богатыря, посмотрев вниз, Попович увидел Казарина. В полном доспехе, вооруженный, Михайло-средний седлал коня, рядом лежали седельные сумы с нехитрым богатырским скарбом – Казарин никогда много не копил. С минуту Алешка смотрел на товарища, а потом кубарем скатился вниз и подскочил к богатырю.
– Ты куда это собрался? – шепотом крикнул Попович.
Михайло повернул к ростовскому витязю скуластое степное лицо, вздохнул и принялся затягивать подпругу.
– Куда глаза глядят поеду, – ответил он так же тихо.
– То есть как? – ошалело спросил Алеша. – Один? А мы?
– А вы – как знаете.
Казарин взял в руку повод и положил руку на луку седла и вдруг почувствовал, что запястье сжато, словно тисками. Михайло напрягся, готовый ударить наглеца, но, поглядев на Алешку, почувствовал, что гнев уходит – в глазах Бабьего Насмешника была такая боль, что сразу стало ясно – оскорбить он не хотел.
– Хоть скажи – почему? – прошептал Попович.
– Слушай, Алеша, – хрипло сказал Михайло. – Я – хазарин, по крайности по отцу. Но то – дело прошлое, матушка моя – славянка, сам я – русский, в православную веру крещеный. Не ради чести я служил Владимиру, а чтобы земля моей матери, моя земля, была спокойна. Я богатырь был! Мы все были! А кто я теперь? Родная земля позвала, а мне обиду лелеять дороже, выходит? Может, через день-два Киева не будет уже, Русской земли не будет! Кто я тогда стану? Бродяга безродный, что купцов трясет? Был бы отец жив – в глаза бы мне плюнул! Была бы мать жива – на порог не пустила! В степь поеду, авось встречу силу вражью, как Сухман!
Казарин вскочил в седло, толкнул коня ногами и выехал из крепости, не слушая оклика Самсона. Алеша в отчаянии обвел взглядом крепость и вздрогнул – у часовни стоял Поток и смотрел ему в лицо. Видно, Михайло слышал весь разговор, но почему-то не вмешался.
– А-а-а, пропади вы все пропадом! – глухо сказал Алеша, чувствуя, что в груди закипает настоящий, страшный гнев.
Он быстро пересек площадь и, откинув полог так, чтобы внутрь проникал рассвет, вошел в атаманов шатер. Добрыня сидел так же, как он его вчера оставил, только вокруг на ковре валялось пять стеклянных фляг из-под зелена вина, в правой руке Змееборец держал маленький серебряный стаканчик и смотрел на него остановившимся взором. Алеша сел напротив брата, по-степному скрестив ноги, и посмотрел в лицо Никитичу.
– Михайло Казарин ушел, – в пустоте большого шатра слова прозвучали неожиданно громко. – Собрался и ушел, сказал: не хочу, мол, татем безродным с вами стоять, имя батюшкино позорить.
Добрыня молчал.
– Ты меня слышишь? Ты, голь кабацкая! – крикнул Алеша и сам испугался своих слов.
Упав на колени, он подполз к брату, заглянул в потемневшие глаза. Змееборец был словно каменный, и не понять, от чего окаменел – от зелена вина или от страшной тоски. Попович понял, что больше на брата не гневается – не может, в сердце осталась только жалость.
– Добрынюшка, братик, ведь не он один – он только первый! Все уйдут! Я уйду, не смогу я больше.
Никитич сидел неподвижно, но в тусклом свете еще не солнца, но уже зари ростовскому витязю показалось, будто ожил на мгновение взор Змееборца.
– Никитич, ну хорош, пойдем на Русь, успеем еще! За Киев встанем? Помнишь, купцы говорили, на Подоле новую церковь заложили? Ты ее посмотреть хотел еще? А ведь не будет церкви, и Киева не будет. Брат, Христом Богом тебя прошу...
То ли эти слова, то ли просто живой голос пробудил Змееборца от темных, бесами растравленных дум, но Добрыня резко поднял лицо от стакана, могучая рука метнулась вперед, ухватив брата за ворот, и Алеша, судорожно прошептав «Отче наш», приготовился расстаться с жизнью. Миг смотрел Никитич на брата прежними, живыми глазами, в которых плескалась смертная тоска, потом вдруг запрокинул голову и расхохотался могучим, как ржание боевого коня, смехом. «Умом тронулся, – в ужасе подумал Попович, – довело зелено вино!» Но Добрыня вдруг легко вскочил на ноги, Алешка в оцепенении смотрел, как Змееборец поднес к голове руки и с треском сломал золотой обруч, затем, рванув, сдернул с шеи драгоценную цепь. Чувствуя, что отчаяние сменяется небывалой радостью, Попович не отрываясь глядел, как брат один за другим стаскивает с пальцев дорогие перстни и бросает их на ковер. Последний Добрыня, словно овода, раздавил в кулаке:
– Ну, что сидишь, поповская твоя душа! – помолодевшим, звонким голосом крикнул Добрыня. – А труби-ка поход! Идем на Русь!
Спотыкаясь и всхлипывая, выскочил Алешка из шатра, в котором гремел броней старший брат, подскочил к столбу, на котором висел могучий боевой рог, сделанный из клыка индрика-зверя [81]81
Индрик-зверь – мамонт.
[Закрыть]. Только он один и мог поднять богатырей ото сна, Попович вскинул пудовый рог к губам, набрал побольше воздуха, и сам батюшка-Днепр вдруг оглох в своих порогах, рухнул наземь ворон, что кружился над крепостью. Заржали кони, из шатров выскакивали богатыри – полуголые, с оружием в руках, но Попович уже не смотрел на это, он прыжками лез на вал, и одна лишь мысль билась в голове: «Ты не спеши, Миша, ты бы только не скоком, ты бы шагом уходил...»
– Седлать коней!!! – ревел внизу Добрыня, и Самсон с радостным свистом слетел с вышки на вал. – Идем на Русь! ИДЕМ НА РУСЬ!!!
Алеша прыжком взлетел на острия тынных бревен. Казарин уже пустил коня рысью, разгоняя для скока через Днепр.
– Ми-и-и-ишка!
Михайло вздел своего зверя на дыбы, остановив разбег. Алеша, как бешеный, махал руками:
– Мишка, вертайся!!! На Русь идем! ВМЕСТЕ!!!
* * *
Сбыслав проснулся, когда в затянутых слюдой окошках княжьей палаты серой мглой встал холодный, пасмурный рассвет. Ночью кто-то перенес его на лавку и набросил сверху его же походный плащ. Выспаться опять не удалось, но и пять часов – все сон, надо только окунуть голову в холодную воду. Спал одетый-обутый, так что и снаряжаться не надо, быстро опоясавшись мечом, молодой воевода неслышно прошел по тихому терему и вышел на двор. У коновязи прямо на булыжниках храпел богатырским сном Илья Муромец, над ним стоя спал Бурко. Двор был тих и пуст, лишь посередине, у составленных возов спало два десятка тревожных дружинников, похрапывали привязанные спящие же кони, да похаживали, борясь со сном, двое часовых. Бочка с водой, что утверждена была для гонцов и воинов, стояла под навесом, Сбыслав набрал ковш, выпил, затем вылил второй на голову. Сон вроде отогнало, воин вышел на Спуск и посмотрел в сторону Днепра – и реку, и оба берега покрыл туман. В рассветных сумерках казалось, что холмы парят в небесах, над облаками, но воинским разумом воевода встревожился – не перелезли бы в этой мгле враги через реку. А ведь он, как назло, не со своим полком, как надо бы, а здесь, на княжем дворе! Воин повернулся к конюшне – пора уж было седлать франкского жеребца да отъехать, ведя его в поводу, к своему полку. Издалека послышался стук копыт, окрик: «Кто идет?» и скрежет рогатки, которыми на ночь загораживали улицы. Копытный грохот нарастал, и вот из-за церкви вылетел всадник на маленьком, мышастом коньке, перешел на тряскую рысь и спрыгнул на землю.
– Улеб? – удивился воевода. – Да ты спишь ли когда?
– Некогда, братко, некогда! – крикнул странным голосом порубежник. – Где князь?
– А что стряслось-то? – Сбыслав почувствовал нехороший холодок в животе. – Что, через Днепр полезли?
– Нет, – Улеб провел по кругу Мыша, затем сунул поводья часовому. – Води пять кругов, к воде он сам не пойдет, давай, – и повернулся к Сбыславу. – Нет, у меня вои с ночи к тому берегу подплыли на челнах, смотрят – пока тихо все. Я же пошел по Белгородскому шляху доглядеть – не рыщут ли.
– Что, один? – вскипел Якунич. – А на сторожу вражью наскочил бы? Ума решился?
– Ты на меня не кричи, я не из твоих гончаров осброенных, – спокойно ответил пограничник. – Наскочил – ушел бы, мой Мышь двужильный... Верстах в двадцати от города и встретил...
– Кого? Да не томи ты!
– Ратибора Стемидовича, – ухмыльнулся наконец Улеб. – Все войско – десять тысяч, дружина, полки – все. Шагом идут, чтобы коней не притомить. А я уж сюда, скоком. Буди князя, Сбышко.
– А зачем будить-то?
Хриплый со сна, гулкий голос заставил молодых воинов подпрыгнуть, оба, хоть и не зелень дружинная, не заметили, как к ним подошел сильнейший из русских богатырей.
– Пусть поспит, – сказал Муромец. – Он умаялся, а уж не юный у нас князь.
– Ты сам-то не больно молод, – донеслось с крыльца.
Все трое обернулись – по лестнице на двор спускался Владимир. Красно Солнышко был снаряжен – хоть на бой, хоть в совет: в дорогих тяжелых сапогах, в длинной кольчуге с рукавами, на боку – широкий меч.
– Не спалось под утро, – пояснил князь. – Услышал коня – дай, думаю, посмотрю, может, гонец? Так что за новость у тебя, Улебушка? Не расслышал я с порога.
Улеб пересказал князю, как ходил дозором на Белгородский шлях и кого там встретил. Владимир глубоко вздохнул, повернулся к Десятинной и трижды перекрестился:
– Услышал Господь мои молитвы, вразумил Ратибора! Где они, говоришь?
– Если шагом идут – верстах в десяти от города, княже, – ответил порубежник.
Но мгновение Владимир задумался, затем резко кивнул:
– Вот что сделаем: ты, Улеб, вернись к своим людям да выспись, сколько можешь, чую, сегодня нам всем силы понадобятся. Сбыслав, сейчас пойдешь со мной к Ревяте, он должен был ночью плату Сигурду приготовить. Грузи серебро на воз да подбери стражу – повезешь гривны варягам и грамотку мою. А ты, Илья Иванович, иди в гридницу. Там большую печь по моему наказу с вечера растопили, помоешься. По твоему зову Ратибор вернулся – так уважь его, встреть в чистом.
Улеб и Сбыслав коротко поклонились и пошли выполнять княжеский приказ.
Оставшись наедине с Муромцем, Владимир поскреб бороду:
– Значит, думаешь, Калин Ратибора ждал?
– Думаю – его, – ответил богатырь.
– И больше ждать не будет? – напряженно спросил князь.
– Ему смысла нет, – покачал головой Илья. – Теперь не то что прежде – десять тысяч воев печенегам страшнее Заставы.
– Почему?
– Потому – они теперь Калина боятся сильней, – тихо сказал витязь. – Раньше-то налетишь на сотню, пяток срубишь, десяток конем стопчешь – ан они уже и прыснули в стороны, что мыши. А теперь – не-е-ет. А кучей, знаешь, и мыши кота едят. Так что больше Калину ждать нужды не будет.
– К полудню, не позже, он узнает, что Ратибор с войском подошел, – медленно сказал Владимир, – и больше ему ждать нет нужды... А пойдем, Илья, вместе попаримся, баню сейчас топить поздно. А уж если что – лучше чистым помирать.
Вокруг них уже ожил двор – бегали люди, из полков на смену ночным вестникам, что находились неотлучно при князе, прискакали дневные гонцы.
– В печи будешь париться, княже? – удивился витязь.
– По молодости и не так приходилось, – махнул рукой Владимир.
Сказав управителю, где они будут, государь и богатырь пошли в гридницу, где огромная печь – на всю дружину в ней пекли хлебушек – как раз остыла с ночи до того, чтобы в ней прокалиться, но не изжариться. Парились молча, без обычных прибауток, хлестали друг друга вениками на совесть, щелоку не жалели, на битву идти положено чистому. Помывшись, вылезли, отдуваясь, сунулись за одеждой – на лавках лежало чистое.
– Я девушкам велела вам чистое собрать, – сказала из-за двери Апраксия.
– Спасибо, матушка, – ответил Илья.
Рубаха и порты были новые, дорогого крепкого сукна – не пестрядь какая, и пришлись как раз впору. Видно, хотел государь тогда своего богатыря по-чествовать, а вместо того посадил в глубокий погреб. Одевшись, вышли в сени – княгиня с тремя служанками тут же захлопотала вокруг мужа: бородушку расчесать, волосики бы уложить, князь сердито отмахивался, но был усажен на лавку и умолк. Илья покачал головой и вышел вон, чувствуя странную зависть – уж его борода никому, кроме него самого, не надобна. Рассказав проснувшемуся Бурку Улебовы новости, Илья принялся проверять сбрую, оружие и доспех. Ночью-то приглядеться никак, но уж теперь каждую заклепочку пошатаем, каждый шов дернем – не для кого-то, для себя стараемся. Расправил перья на стрелах, посмотрел, как сидят наконечники на копьях, не рассохлись ли древки. В работе время шло незаметно. Вернулся с Почайны Сбыслав, из полков приехали воеводы, оставив вместо себя младших. Киевский полк над всеми был старший, под его прапором стояли те, чьи прадеды ходили еще с Олегом, а уж дружина в былые времен и вовсе ближе всех к Владимиру на пиру сидела. Таким людям почет оказать незазорно, да и чего греха таить: всем хотелось посмотреть – как-то князь встретится с войском, что от него отъехало.
Красно Солнышко решил встретить войско не в городе, а на шляхе, чтобы если и будут между ним и суровым Ратибором резкие, немирные речи, то киевлянам бы этого не видеть. Потому следовало поспешать, и, быстро облачившись в княжеское платье, надев простую кольчугу и варяжский шлем, Владимир вздел себя в седло и на рысях повел отряд из Киева, а за воротами и вовсе поднял коня в скок. Перемахнув через древний вал у Лыбеди, всадники влетели в лес, широкая прямоезжая дорога вывела на большую поляну – в три перестрела длиной. Здесь Владимир остановился и спешился, приказав остальным оставаться верхами. Передав поводья отроку, князь вышел вперед и, скрестив руки на груди, приготовился ждать. Илья переглянулся с Гореславом Ингваровичем, старый черниговец еле заметно улыбнулся, богатырь в ответ чуть наклонил голову – оба поняли, чего хотел Владимир. Выйдя пешим впереди отряда, государь своей волей умалялся перед дружиной, показывал смирение. Да и стоя ногами на земле, люди иначе говорят, чем сидя в седлах.
Ждать пришлось недолго – не прошло и получаса, как на поляну рысью выскочил молодой воин в коротком нагруднике из стянутых ремешками стальных пластин – не иначе еще отцовская, а то и дедовская хазарская добыча. Увидев перегородивших дорогу воинов, дозорный быстро повернулся в седле и трижды прокричал вороном, через минуту из леса выскочил десяток всадников – Ратибор никогда не ходил, не выслав вперед крепкие сторожи. Десятник – парень, чуть старше своих воинов, близко подъезжать не стал, но что-то приказал одному из отроков, и тот умчался назад. Теперь уже явственно был слышен глухой гул – то ступали многие и многие тысячи копыт, и вот из-за поворота лесной дороги по четыре вряд начали выезжать всадники. Все они, как на подбор, красовались на могучих высоких конях, на каждом льдисто поблескивала в редких, сквозь листву, лучах солнца начищенная броня, со шпилей высоких украшенных шлемов свисали алые яловцы. Длинные копья, расписные длинные щиты, что закрывают конника от носа до колена, тяжелые мечи – воины старшей дружины выступали впереди, чтобы пыль не садилась на дорогие одежды и доспехи. Оружие в обоз на телеги не складывали, каждый готов был в бой в любую минуту – только наклонить копья, стегнуть коней – и никто не устоит перед ударом могучей конницы, лучшего воинства Русской земли. В первом ряду под червонным прапором с искусно вышитым Архангелом Михаилом ехал могучий воин в дорогом цареградском доспехе из связанных шелковым шнуром стальных пластин. Годы витязя шли к закату – усы, свисавшие до груди, были снежно-белыми, загорелое лицо избороздили глубокие морщины, глаза из-под кустистых сивых бровей смотрели тяжело. Ратибор Стемидович начинал ратную службу еще со Свенельдом – воспитателем неистового Святослава. Потому и жив остался, когда князь сложил голову на порогах, что шел со Свенельдовым отрядом – не на ладьях, а конно, по берегу. Храбрый воин и искусный воевода, Ратибор помимо прочего был упрям и с годами сговорчивей не становился, но войско его любило и называло «батько». Не раз седой волк водил старшую дружину в самую сечу, поскакивая на коне впереди полков. Многие были обязаны ему жизнью, и не найдется в Киевском войске человека, что не отдал бы за любимого воеводу буйну голову.
Выехав на середину поляны, Ратибор поднял руку в тяжелой боевой рукавице, и словно волна побежала по рядам, уходящим за поворот, – искусные наездники осаживали коней на месте, никто не уперся мордой в круп передним, не было ни драк между конями, ни ругани между всадниками. С минуту старый воевода смотрел на князя, что стоял впереди, пеший перед конными, затем отдал копье воину справа, стряхнул с плеча щит и передал дружиннику слева. Легко соскочив с коня, кинул повод знаменному и, тяжело ступая кривыми от долгой конной службы ногами, пошел к Владимиру. Илья почувствовал, что рука против воли сжимается в кулак: что-то скажет Красну Солнышку злоязыкий старик? С Ратибора станется выложить такое, что Владимиру стерпеть будет никак нельзя. Видно, и остальные думали о том же – потому мертвая тишина воцарилась на поляне, даже птицы лесные вдруг умолкли, и само солнце, словно страшась, ушло за тучу. Не доходя трех шагов до государя, воевода остановился и несколько долгих мгновений смотрел на своего господина, затем снял с седой головы шлем и медленно согнулся в поясе. Владимир не дал старцу довершить поклон, подскочил вперед, словно молодой, поднял и крепко обнял. Плечи Красна Солнышка вдруг затряслись, и Сбыслав, стоявший рядом с Муромцем, потрясенно понял: князь плачет. Не как тогда, при встрече черниговцев, не лицемерно пуская скупые, выверенные слезы, – Владимир рыдал в голос, и Сбыслав почувствовал, что теперь и у него перехватило горло. Да и не у него одного – вот всхлипнул кто-то за спиной, вот вытер глаза Ратиборов знаменосец.
– За все обиды, – голос князя был хриплым, но не дрожал, – за все неправды мои – простите мя грешного.
Ратибор, что стоял, обнимая князя, шагнул назад, повернулся лицом к своему войску и быстрым, словно соколиный удар, движением выхватил из ножен меч. Острие доброго, во франкской земле кованого клинка нацелилось в солнце, и старый воин заревел:
– Господину нашему, великому князю Стольнокиевскому Владимиру Святославичу – слава!
– Слава! – отозвались ближние дружинники, вскидывая копья.
– Слава!!! – заорал Сбыслав, потрясая не ведомо как оказавшимся в его руке мечом.
– СЛАВА!!!
От рева десятитысячного войска с деревьев посыпалась листва, на версты вокруг взлетели с ветвей перепуганные птицы. И солнце выглянуло из-за тучи, словно радуясь вместе со всей Русской землей – князь примирился со своей дружиной!
В Киев возвращались шагом, рядом с Владимиром ехали Ратибор и Илья Муромец. Сбыслав, державшийся за князем, слышал разговор: государь рассказывал воеводе, каковы силы удалось собрать, сколько войска у Калина и как будут расставлены русские полки, Илья время от времени вставлял слово-другое. Уже перелезая через вал, увидели: на полпути между Лыбедью и Киевом собрались тьмы народа – то киевляне вышли встречать сильнейшее войско Русской земли, что пришло наконец на помощь родному городу. Разговоры в полках приутихли, воины подобрались, ровняли ряды, чтобы идти волос к волосу. У многих дружинников в городе остались родные – отцы, матери, братья, сестры, и когда витязи въехали в толпу, начались узнавания, то тут то там сухонькая старушка или седой как лунь старик в богатых одеждах семенили у стремени могучего воина, отмахиваясь от слуг, говорили что-то сыночке, а сыночка – косая сажень в плечах, облитых сияющей кольчугой, отвечал смущенно. Многие пришли с малыми детьми, и те, хоть не могли по годам видеть, как возвращалась из походов богатырская Застава, крутились вокруг Муромца, лезли под ноги Бурку, и богатырь, вздохнув, опять набрал на седло, на плечи, на шею коню и себе человек шесть ребятишек. Богатырский зверь для порядка поворчал, но чувствовалось, что ему приятно, и, чтобы ребятам было удобней держаться, он пошел мягче.
Вот уже завиднелись впереди золотые ризы – митрополит со священством вышел встретить воинов, благословить на битву, когда Бурко внезапно поднял голову и громко сказал:
– Илья, земля.
Детишки радостно завизжали – надо же, взаправду услышали, как сказочный конь говорит человечьим голосом.
– Что, Бурушко? – спросил Муромец.
– Дрожит земля, – ответил конь.
– Так, – сказал Илья. – А ну-тка, огольцы, быстро на землю да к мамкам.
Мальчишки, уловив раскаты грома в ставшем вдруг серьезным голосе богатыря, мигом притихли, по гриве слезли с коня и шмыгнули в толпу.
– Что, Бурко, – Владимир слышал разговор и встревожился. – Калин?
– Кабы Калин – мы бы загодя знали, – успокоил князя Муромец. – Остановитесь-ка, я землю послушаю.
Ратибор посмотрел на государя и, встретив кивок, снова поднял руку – войско встало, народ примолк. Илья соскочил на дорогу, стягивая с правой руки боевую рукавицу. Встав на колено, он приложил ладонь к земле.
– Что там, Илья Иванович, не томи, – спросил Владимир и вдруг осекся – лицо Муромца было странным.
– Да неужто... – прошептал богатырь, затем вдруг вскочил и повернулся к киевлянам: – Расступитесь! Расступитесь, люди добрые!
Люди заволновались, но, повинуясь могучему голосу, открыли широкий проход на Предславино.
– Это то, что я думаю? – спокойно спросил богатырский конь.
– Да! – Илья прыгнул в седло. – Давай туда.
– Илья, что ты слышишь? – уже догадываясь, спросил Владимир.
Теперь земля дрожала явственно, это было трясение, словно где-то неподалеку валились на землю с неба огромные булыжники. Такое бывает, если огромный табун коней идет по степи, но тогда не различить удары отдельных копыт, все сливается в сплошной гул, здесь же стук был дробный, отчетливый. Бурко сделал несколько шагов и встал сам, не дожидаясь команды поводьев, – грохот нарастал, уже мелкие камушки на обочине дороги начали подскакивать в воздух, и вот на курган, что стоял с незапамятных времен в двух верстах от Киева, вылетел конник. Всадник был далеко, но было в нем что-то странное, и вдруг по толпе прокатился вздох узнавания: люди поняли, что и конь, и человек в боевом доспехе – оба огромны. Конник вздел своего зверя на дыбы, потрясая копьем, и на курган один за другим скоком стали подниматься невидимые доселе воины. Казалось, что вершина большого холма мала для них, что вся гора дрожит под их тяжестью, с трудом держит на своих плечах. Уже было витязей больше двух десятков, и первый всадник указал рукой в сторону князя.
– Все же пришли, – прошептал Илья.
– Конечно пришли, – невозмутимо ответил наглый Бурко. – У меня и сомнений не было, что придут.
Снова затряслась земля, а огромные воины уже летели вниз, каждый конь шагал вдвое дальше обычного лошадиного скачка. Ближе, ближе, вот уже стало видно лица, – а люди молчали, не в силах поверить увиденному, боясь спугнуть чудо. Еще миг – и Добрыня осадил Ворона рядом со старшим братом, сдернул с головы шлем – седеющие волосы перетягивала старая, вышитая любимой Настасьей, выцветшая лента. Братья посмотрели друг другу в глаза и крепко, до боли в плечах, обнялись. Над полем встала великая тишина – Илья вглядывался в лица братьев-богатырей. Все были здесь – Алеша, Поток, Дюк, Казарин, Самсон, Гриша, молодой Ушмовец, что руками удавил пред полками печенежского ольбера, Потаня Хромой, Рагдай Волк, могучий Хотен... Илья медленно развернул коня навстречу князю. С минуту Владимир смотрел на тех, сильнее кого не было во всем свете, и, видя витязей своих во всей исполинской мощи, во всем оружии, что не поднять простому человеку, Красно Солнышко снова ощутил то, что, казалось, уже начал забывать. Великая гордость, великая радость от того, что ему служат люди, равных которым нет ни у кого, возвращалась ко князю, здесь, на этом поле, под стенами Киева он снова стал един со своим войском, со своими богатырями, своим народом – всей великой Русской землей. Тяжесть, годами гнувшая к земле, переливалась в силу, ибо земля сильна единством, и если сердце государя заодно с сердцами его людей – только Бога ему бояться, но никого больше! Владимир тронул коня навстречу богатырям и, раскинув руки, крикнул:
– Сколько ни есть у меня серебра и золота – даю дружине моей и воинам моим! Будете со мной – будет стоять земля наша, втрое богатство прирастет! Серебром и золотом не найду себе дружины, а с дружиною добуду серебро и золото, как дед мой и отец с дружиною доискались! [82]82
«Повесть временных лет», перевод Д. С. Лихачева.
[Закрыть]Не обижу витязей моих, но буду с ними советоваться и судить с ними! Вы – опора мне, меч и плечо мое! Слава вам, русские богатыри! Слава!
– СЛАВА!!!
Мало не сорок тысяч народу подхватило этот клич, казалось – ветер поднялся от голосов, и даже дружинные кони, привычные к шуму и грохоту битвы, заплясали под седоками. В души людей сошел покой, словно и не стоял под городом лютый враг: с ними князь, с ними войско, с ними богатыри – остальное в Божьей руке.
* * *
В княжеских покоях было тесно – воеводы, богатыри, начальные люди малых полков собрались на последний совет, перед тем как разъехаться по полкам. Дозоры доносили: пока поганые спокойны, но никто не обольщался – скоро Калин узнает о том, что в город пришло войско и богатыри. Теперь под рукой у князя было сорок восемь тысяч воинов, да богатырская Застава, и хоть у хакана войско много больше, Сбыслав впервые поверил, что Киев устоит. Как старший над большим Киевским полком, Якунич был рядом с князем, но как младший по возрасту он стоял, а не сидел, как раз за Ратибором Стемидовичем. Сперва он думал, что теперь седой воевода снова примет старшую дружину, но тот нашел время сказать молодому витязю, мол, не за местом своим пришел, даст Бог пережить битву – попросится сивоусый у князя на покой, а кого после этого над дружиной поставить – пусть Владимир сам решает. Так что, хотя войско и дружинники были под началом Ратибора, место воеводы старшей дружины на словах оставалось за Сбыславом.
Теперь, имея за собой Киевское войско и богатырей, князь проводил последнее уряжение полков. Между Лыбедью и Днепром, перегородив холмистое, высокое над рекой поле, вставали черниговские и смоленские полки. Им принимать удар орды, что пойдет от Витичева брода, здесь вражьей коннице простора нет – стало быть, налетать, засыпать стрелами и отскакивать печенеги не смогут, придется биться ближним боем. Если же не устоят – отбегать бы к Белгородской дороге, а варягам, что своим обычаем пешими встанут от Кловского урочища, встречать врага стеной щитов.
– Эх, – вздохнул Гореслав Ингварович. – Место нехорошее: овраги да холмы – не разгуляешься.
– Так и им не разгуляться, – заметил Ратибор.
Владимир кивнул, соглашаясь, – от Витичевского брода дорога на Киев идет по горам и урочищам – место для конницы плохое.
– Древляне и Киевский полк пусть будут в городе, на Подоле, – продолжил князь. – Пусть будет сила про запас, да и от греха, если полезут через реку вплавь – встретите и Киев обороните.
Сбыслав мрачно кивнул: конечно, славы тут не добудешь, но с его воинством – гончарами да плотниками, от роду на коне не сидевшими, только славы и искать. Древлянский воевода, молодой еще муж, высокий и широкоплечий, посмотрел на Сбыслава и вздохнул – древляне тоже конно бились плохо, от роду воевали пеши.
– Туровскому полку и Киевскому войску и дружине моей быть за Ситомлью – перед Дорогожичским урочищем, – сказал Владимир, поворачиваясь к Ратибору: – Тебе, Ратибор Стемидович, закрывать шлях на Вышгород, они и оттуда пойдут.
– Добро, княже, – старый воевода встал, степенно оправил усы и наклонил голову. – Только дозволь мне Ситомль перейти – там луга хорошие, будет где разгуляться на просторе!
Владимир посмотрел на своего воеводу, постучал пальцами по столу, наконец, вздохнул:
– Дорогожицкое болото у тебя за спиной будет, Ратибор, тревожусь я.
– А ты не тревожься, княже, – ответил седой воин. – Наша конница ударом сильна. За речкой сидючи победы не добудешь.
– А если тебя в топь втопчут? – остро глянул князь.
– А лучше в топь, чем в овраги, а то и в ворота киевские, – спокойно сказал старый витязь. – Мы сюда не бегать пришли, государь, а биться. Так уж лучше пусть вои знают – нет пути назад!
Несколько мгновений Владимир смотрел на своего воеводу, затем усмехнулся:
– Быть по сему. Не мне тебя учить полки водить. Сам же я с боярским полком буду у Золотых Врат. Если кого теснить начнут – туда поскачу.
Воеводы согласно кивнули – негоже великому князю лезть в свалку впереди полков, мечом размахивая.
– Новгородцы же с Соловьем Будимировичем встанут у Сухой Лыбеди – ладьи у них на катки поставлены, на сушу вытащены – ими перекроют путь на Шелвовое, чтобы поганые нам в спину не ударили. Тако нам встати, – Владимир поднялся из-за стола. – Ну, а ты, Илья Иванович, ты с Заставой где будешь?
Отдавая слово Муромцу, Красно Солнышко показывал, что уважает своих богатырей и власти над ними не ищет – пусть своей волей служат. Илья задумался – конечно, хотелось бы встать вместе, двадцать пять – это ли не сила. Да только, что греха таить, витязи Заставы строем биться не умеют, каждый – один в поле воин, даже если рядом рубятся. Налетят толпой на тьму – ан, печенеги-то теперь не разбегаются...
