Текст книги "Илья Муромец."

Автор книги: Иван Кошкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Выпалив все на одном выдохе, Улеб судорожно набрал воздуха и поклонился вдругорядь:

– Здравствуй, Илья Иванович.

– Здорово, молодец, – кивнул богатырь.

– Спасибо за добрые вести и за службу твою, Улеб Радославич.

Владимир поднялся из-за стола, снял с пальца золотой перстень и, подойдя к молодому воину, вложил драгоценность в его ладонь.

– Забыл я, что вашими мечами Русь стоит. Прими за усердие. Илья Иванович...

– Слушаю, княже, – богатырь поднялся и встал рядом с государем.

– Отдохнуть тебе не придется, едем сейчас же, Улеб, покажешь дорогу.

Владимир подошел к ларю у стены, откинул крышку и вынул кольчугу. Скинув дорогой кафтан, надел толстую шерстяную рубаху и возложил на себя доспех.

– У тебя, княже, вроде раньше другая была, с жемчугами по подолу? – спросил Илья.

– В ту уже не влезаю, – коротко бросил государь.

* * *

Скакать ночью по днепровским кручам сможет не всякий, но Улеб уверенно вывел отряд на Черниговскую дорогу, и теперь всадники шли скоком, торопясь обернуться до рассвета. Владимир взял с собой три десятка отроков, да с Улебом шло пятнадцать порубежников. От вражьей сторожи отбиться хватит, Илья Иванович один сотню разгонит, а на большой бой князь лезть не собирался. Справа от дороги сбегали к Почайне изрезанные оврагами холмы, слева громоздились к ночному небу поросшие лесом кручи. Илья примечал: здесь коннице не разгуляться, стало быть, бой пойдет на одном широком поле, с боков печенегам не обойти. Тут можно и вдвое большее войско в копья принять, если свои вои опытные, как у Ратибора. А была бы Застава – так и втрое больше шли, все равно выстоим!

Не доезжая нескольких верст до Вышгорода, Улеб свел отряд со шляха на лесную тропу, сказав, что печенеги перелезли Днепр неподалеку и на открытой дороге можно наскочить на вражью сторожу. С полторы версты шли по лесу, ведя коней в поводу. Огрузневший за долгие мирные годы князь быстро запыхался, но когда дружинники хотели подсадить в седло, мол, поведем сами и с боков поддержим, государь рявкнул медведем и прибавил шагу. Вышли из лесу уже у города. Вышгородцы, отправив баб и детей в Киев, послали Владимиру весть, что из родных домов не пойдут, будут биться на стенах, а войска в помощь не нужно, знают, у князя дружинами скудно. Вышгород был построен еще Игорем прикрывать мост и перевоз через Днепр, хоть и маленький, но город стоял на высоком холме, вал имел крутой, а тын крепкий, так что, даст Бог, отсидятся. Над рекой плясали языки пламени – это догорали подожженные сегодня утром по приказу Владимира мост и паромы. Теперь печенеги их лихим наскоком не захватят и переправляться будут вплавь. Обогнув город с запада, проехали еще с версту вдоль берега. Отсюда уже был виден речной стан варягов – северные мореходы встали на стремнине, связав корабли и бросив крепкие якоря. Чтобы какие-нибудь хитрецы не подплыли в темноте с ножами в зубах, на кораблях горели факелы, освещая, пусть и недалеко, речную гладь. До берега было рукой подать, уже можно было разглядеть мачты и звериные головы на носах кораблей. Илья поднял руку:

– Красно Солнышко, дозволь первому пойти, в то время сейчас тревожное, поди разберись, сколько нас тут – как бы стрелами не встретили. С Сигурдом я крепко дружен был, сведаю, что у него на уме, потом уж вас позову, а вам бы пока здесь подождать.

– Иди, Илья Иванович, – кивнул Владимир.

Бурко скакнул прямо с кручи, копыта ударили в речной песок, конь прорысил по кромке воды, гася разбег. На ладьях зашумели, но берег был русский, потому стрелять не стали, вместо этого кто-то громко, по-русски, но на варяжский лад крикнул:

– Кто иттет?

Ответ Илья заготовил заранее. Когда-то давно, лет десять тому назад, Застава подловила Орду на перелазе через Днепр. Богатыри дружно налетели на печенегов, те же, видя, что уйти не получится, уперлись насмерть. Степняков было как бы не по три сотни на одного нашего, и от страха лезли они прямо на копья. Тогда чуть не лишился дурной головы Алешка, заскочивший вперед, Дюка порубали изрядно, Казарин и Соловей, потеряв коней, едва отбивались, стоя спина к спине, да и остальным приходилось туго. Уже Илья начал думать, что на этом проклятом броде половина заставы ляжет, когда затрубили рога и из-за мыса выскочили корабли с Драконьими головам на носах. Варяги шли по Днепру совсем за другой надобностью, Владимир велел им просто пугнуть степняков на волоках, потому как собирался Красно Солнышко отправить в Корсунь богатый караван. Но, увидев, что на перелазе дерется с несметной силой русская Застава, молодой Сигурд-хёдвинг, лишь два года пока служивший великому князю, повернул корабли прямо в гущу степняков. Драккары вломились в кучу всадников что перли через реку, северяне с ревом рубили с бортов, и так много было врагов, что на мелком месте трупы конские и людские набились под днища, и корабли встали. У Сигурда было едва три сотни людей, но сдаваться норвежец не собирался, прыгая с борта на борт, воевода поспевал везде, круша врагов сперва мечом, а как меч сломался – секирой, и распевая при этом старыми скальдами сочиненную вису. Позже Илья узнал, что эти стихи обычно просто говорят вслух, но Сигурд любил петь и из многих вис сделал красивые и грозные песни...

Муромец повернул Бурка мордой к реке и запел по-варяжски:

 
Молвила мне матерь:
Мне корабль-де купят —
Весла красны вольны —
С викингами выехать.
Будет стать мне, смелу,
Мило у кормила
И врагов негодных
Повергать поганых. [74]74
  Здесь и далее висы, за исключением особо оговоренных случаев, приводятся по изданию: «Поэзия скальдов», подготовлено: С. В. Петров, М. И. Стеблин-Каменский. Издательство «Наука», Ленинград, 1979.


[Закрыть]
 

Илья замолчал, затихли и на кораблях, томительно тянулись мгновения, и вдруг с большого драккара, украшенного головой дракона, донеслось в ответ:

 
Что ж мою скамью ты
Занимаешь, юноша?
Ты давал ли волку
Свежи яства трупны?
Видел, как из воев
Враны пили брагу?
Был ли ты в прибое
Блеска резких лезвий?
 

И голос, и напев были все те же, и Илья, сняв с головы шлем, что есть мочи закричал:

– Сигурд, сын Трора, ты ли отвечаешь мне, брат мой названый?

На нос корабля взошел высокий воин в блестящей от пламени факелов цареградской броне, обняв штевень, закричал:

– Илья, сын Эйвана, побратим мой, ты ли поешь мне?

Сигурд говорил по-русски чисто и быстро, словно родился в Киеве, впрочем, норвежец, сколько его помнил Илья, всегда был одним из первых во всех благородных искусствах.

– Я, Илья, сын Ивана, пою тебе твою песню, медведь ты норвежский, – захохотал Муромец. – Ну, мне к тебе плыть или уж ты на берег сойдешь? А то если приплыву – не проломили бы мы с Бурком днище!

За кормой драккара покачивалась на течении малая лодочка-долбленка, ее подтянули к борту, и воин ловко спустился в нее, раскинув руки, чтобы сохранить равновесие. Отвязав веревку, он несколькими мощными гребками подогнал утлое суденышко к берегу, Илья, спешившись, ждал побратима у кромки воды. Лодка ткнулась в песок, и богатырь, Ухватив деревянный крюк на носу, втащил однодревку на сухое. Сигурд шагнул через борт, протягивая руки, и Муромец вдруг увидел, что варяг пришел на встречу безоружным – даже ножа с собой не взял! В эти злые времена, когда и брат ко брату спиной не повернется, норвежец приплыл к русскому без меча и доспеха, словно говоря: «С тобой мы прошли под землей и смешали кровь на копье, если таишь на меня зло – бей, но я тебя подлой мыслью не обижу». Илья крепко, по-русски, обнял побратима, отстранил – полная луна как раз вышла из-за тучи, и он смог разглядеть Сигурда как следует. Вроде всего четыре года не видел – ан изменился человек. Вместо молодого воеводы, что верховодил дружиной в пять кораблей, перед Муромцем стоял военачальник, успевший побывать во главе варяжской стражи греческого базилевса, а теперь вождь целого войска, подобный морским конунгам старых времен. Сигурду стукнуло тридцать два, он был высок и крепок – муж в расцвете сил, серые, как волны Гандвика, глаза смотрели зорко, а в соломенно-русой бороде предательская луна высветила серебро седины.

– Здравствуй, братко, – сказал Илья, чувствуя, что рот расплывается в радостной усмешке.

– Здравствуй, старший брат, – ответил Сигурд, улыбаясь в ответ. – И ты здравствуй, сын Слейпнира [75]75
  Слейпнир – волшебный восьминогий конь скандинавской мифологии, скакун Одина.


[Закрыть].

– Даже не внук, – мотнул головой Бурко. – Рад встрече, Сигурд Трорович.

Сигурд, хоть и жил долго на Руси, сохранил многие суеверия своих предков (впрочем, а кто тут без греха?) и говорящего коня считал и не зверем, и не человеком, а существом волшебным, если не вещим. Могучий скакун об этом помнил и, чтобы не смущать варяга, вскочил на обрыв, отговорившись желанием постоять на ветерке, где мух нет.

– Ну, Илья, что сказал Валдемар [76]76
  Валдемар – имя Владимира в скандинавских сагах и некоторых поэмах германского эпоса, см., к примеру, «Дитрих Бернский».


[Закрыть]? – спросил норвежец, выговаривая имя князя на свой лад. – Ты ведь от него приехал?

– Четыре года не виделись, а ты сразу о деле, – укорил побратима Илья.

– Мы оба живы и здоровы, а времени у нас мало, – по-варяжски деловито ответил Сигурд. – На том берегу светло от костров, печенеги собрали большое войско. Сколько вам осталось – день? Полдня? Конунгу нужны воины, и он послал тебя к нам.

– Не послал, – поправил богатырь, – попросил поехать с ним. А уж я ему предложил – пойду, мол, первым с побратимом поговорю.

– Он здесь? – быстро спросил варяг.

– Неподалеку, – кивнул Илья.

– Понятно, – кивнул Сигурд. – Так ему и впрямь нужны воины?

– Да.

– Сколько он готов заплатить?

Луна зашла за тучи, но Илья знал, что сейчас северянин сощурился, так, чтобы по глазам нельзя было угадать, о чем он думает. Как и все норманны, Сигурд, сын Трора, знал толк в воинском и морском деле, но и с купеческим был знаком не понаслышке и торговаться умел не хуже Дюка или Соловья Будимировича. Однако времени и впрямь оставалось мало, поэтому богатырь ответил коротко:

– Много. Сколько запросишь.

Это означало: «Проси и вчетверо – заплатит» Три тысячи варягов – не шутка, но и Муромец был не лыком шит и побратима своего знал хорошо: Сигурд не выдержит – начнет расспрашивать, с чего бы князь готов сыпать деньгами...

– Не помню за конунгом Валдемаром такой щедрости, – медленно сказал варяг.

Вроде и дурного ничего не делаешь, а все как-то нехорошо на сердце – хитрый норвежец думает, что старший брат прост и прям, ан невдомек ему, что и крестьянский сын может лисом обернуться.

– И я не помню, – коротко ответил Илья.

– Значит, дела у вас плохи.

Норвежец не спрашивал, он знал. Так могучий сом не спеша поднимается со дна, заслышав плеск жабьих лап, разевает рот – хватать глупую квакушу и не знает, что к той привязан острый крюк... Ничего не скрывая, Муромец рассказал – сколько сил собрал Калин, почему слабо русское войско, что киевские дружины и Застава до сих пор не откликнулись на зов о помощи, что печенегов – двое на одного русского.

– Вот как... – протянул Сигурд. – Ты знаешь, Илья, сын Эйвана, мне думается – конунг Валдемар растратил свою удачу.

– Видно, так, – кивнул Муромец.

– Многие ушли бы от такого конунга, – медленно, словно обдумывая каждое слово, продолжал варяг, – но ты ему служишь...

– Я – его дружинник, – ответил Илья. – Будь его удача с ним – ушел бы.

– Я понимаю, – Сигурд замолчал.

Выждав с полминуты, Илья спросил:

– А ты-то, Сигурд, сын Трора, – ты почему ушел от базилея? Или плата была мала?

– Нет, – варяг ответил не сразу, словно ему понадобилось усилие, чтобы отвлечься от своих дум. – Не в плате дело. Ты знаешь, почему именно мы охраняем базилея? Мы, и полк «Хатиера», что из степняков набирают? Мы чужие в Миклагарде, нам все равно, кто сидит на троне, – присягнув раз, получив серебро, мы служим ему.

– Ну так чем плохо-то? Или платил мало?

– Хорошо платил, – вздохнул Сигурд. – Но надоело быть чужим. Кое-кто из наших женился, осел там и все равно своим для ромеев не стал. Пока ты юн – важны только слава и серебро, но потом хочется... Хочется своего. Знаешь, как говорят: «Пусть мал твой дом – но он твой...»

– «...в нем ты хозяин», – закончил Илья урманскую поговорку. – А сам... Сам господином стать не хотел? Сесть где-нибудь, покняжить?

Варяг невесело рассмеялся:

– Времена морских конунгов прошли, Илья. Ныне правители крепко стерегут свои берега. Северные моря закрыл Канут Могучий, а у меня с ним... Ну, сам знаешь.

Муромец знал: мстя за оскорбление покойного отца, юный варяг зарубил королевского эрла на глазах у сотен людей, а затем спокойно сел на свои корабли, где уже поджидала его дружина отчаянных, как и сам Сигурд Трорович, людей, и отплыл в Гардарику [77]77
  Гардарика – «страна городов», скандинавское название Руси.


[Закрыть]. Имущество и земли хозяйственный северянин распродал заранее. По пути ватага пограбила несколько Канутовых кораблей, навела ужас на куршское побережье, обобрала семь городков эстов и ливов, так, что драккары едва не тонули под тяжестью добычи. Но, дойдя до русских берегов, хитроумный Сигурд велел не то что села – скотину не трогать. Доспехи и оружие спрятали подальше и, черпая воду бортами, чинно приплыли в Ладогу, получили у княжьего тиуна грамотку на торговлю (в сорок гривен обошлась грамотка) и выгодно продали добычу в Новгороде. Дружина решила, что удача юного вождя велика, и не ошиблись ведь, северные коршуны! Великий конунг Валдемар был в ссоре с Канутом Могучим, потому без лишних слов принял Сигурда с воинами на службу, и варяги из обычных морских разбойников враз сделались конунговыми людьми. Платил Валдемар хорошо, добыча, случалось, тоже попадала немалая, кроме того, варяги часто сопровождали купеческие караваны в Персию и Царьград, не упуская возможности поторговать самим. Тогда и побратались молодой хёдвинг Сигурд, сын Трора, и голова русских богатырей – Илья Иванович. Муромцу нравился веселый варяг – и храбр, и умен, и поет хорошо, а главное – не было в Сигурде частой для северян привычки к зверству. Ни сам он, и никто другой в его дружине не устраивали пленным «кровавых орлов», вырезая их ребра наружу жутким подобием крыльев, не ловили на копье младенцев. Олаф-датчанин, что тоже служил Валдемару, посмеивался над мягкосердечным норвежцем, но Сигурд на это лишь молча поднимал бороду, показывая тяжелую шейную гривну [78]78
  Шейная гривна – литой или витой обруч из драгоценного материала, русские князья нередко жаловали такие гривны воинам в награду за храбрость.


[Закрыть]из чистого золота – конунгов дар молодому воеводе за храбрость. Олафу оставалось только скрипеть зубами – удача сына Трора была велика. Когда Валдемар бросил Илью в поруб, норвежец, сговорившись со своими воями, в одну ночь снялся и ушел в Царьград наниматься к базилевсу. Константину воины были нужны, а с зятем ромейский владыка был не то чтобы в ссоре, но и не в дружбе, так что Сигурда приняли без раздумий, и уже через два года он командовал варяжской дружиной, что охраняла самого императора!

– Вот так, брат мой старший, – закончил варяг свой рассказ, к которому Муромец его исподволь и подвел. – В конунги я не гожусь – давно уже понял. Да и не хочу я этого.

– А чего ты хочешь? – спросил Илья.

С печенежской стороны донесся жуткий, выворачивающий душу вопль – кого-то пытали или казнили. Сигурд поднес правую руку ко лбу, затем к груди, к правому плечу, затем к левому...

– Да ты, никак, крестился? – изумился богатырь.

– В Царьграде у меня многие крестились, – кивнул норвежец. – Так ты спрашиваешь, брат, чего я хочу? А немногого – жить в своей усадьбе, пахать свою землю, как отец мой, надоели походы и резня. Я не добыл себе великой славы, так хоть поживу, сколько осталось, достойным хозяином и добрым соседом. Женюсь, куплю рабов, найму батраков, буду служить какому-нибудь конунгу.

– Понятно, – сказал Илья. – И много вас таких?

– Да, почитай, половина, – ответил Сигурд.

– И где думаешь землю искать, брат? – спросил Муромец.

На другом берегу снова закричали, с кораблей Донеслась крепкая варяжская ругань – северяне сетовали, что трус, которого пытают другие трусы, мешает им спать, кто-то громко заорал печенегам, чтобы заткнули казнимому рот.

– Не знаю, – вздохнул урман. – Хотел купить в Исландии, там вообще конунгов нет, да, говорят, вся земля на острове распродана. В Норвегию, Данию и Англию мне нельзя. На Сицилии наши уже уселись крепко и сами никого не пустят. Нормандию держат внуки Ролло, им викинги не нужны...

Вот оно! Ну, теперь оставалось только толкнуть побратима куда надо.

– Оставайся на Руси, – предложил Муромец. – У нас всем земли хватит, хочешь – по Днепру, хочешь – по Волге, желаешь – в Залесье дадим.

– Ты зовешь меня служить Валдемару? – усмехнулся варяг. – Он перестал ценить своих воинов, служить ему станет только дурак.

– Он изменился, – сказал Илья. – Он вспомнил, чьими мечами держится его престол.

– Все равно, – упрямо помотал головой Сигурд. – Удача оставила Валдемара, и в этой битве победы ему не будет. Он обречен.

Ай, спасибо тебе, Бурко, спасибо, что пересказывал зимними долгими вечерами варяжские былины! Вот и сгодилась твоя наука, вот и нашлось примененье знанию!

– А разве не обречены были могучие Сигурд и Беовульф? [79]79
  Сигурд – герой скандинавского эпоса, победитель дракона Фафнира, предательски убит родственниками жены. Беовульф – герой англо-саксонского эпоса, победитель чудовища Гренделя. Смертельно ранен в бою с драконом, защищая свою страну.


[Закрыть]– глухо спросил Илья. – Кого дольше помнят, брат? Того, кто шел на битву, пусть и не было ему надежды, или кто с битвы бежал?

– Я не служу Валдемару! – хрипло ответил варяг.

– «Гибнут стада, родня умирает, и смертен ты сам; но смерти не ведает громкая слава деяний достойных» [80]80
  «Старшая Эдда», «Речи Высокого», строфы 76—77. Повествование ведется от лица Одина.


[Закрыть].

– Илья, я стал христианином! – сказал Сигурд. -Что мне до речей Одина?

– «Гибнут стада, родня умирает, и смертен ты сам; но знаю одно, что вечно бессмертно: умершего слава».

Муромец знал, что удар его цели достиг. Христианин или язычник, а хоть и магометанин (говорят, и такие есть!) – урман остается урманом, и слава, доброе имя для него значат больше, чем серебро и покойная жизнь.

– Ну, как знаешь, – пожал плечами богатырь. – Просто знай – Владимир ДАСТ тебе землю. И не одно поместье – город, был бы ты его ярлом.

– Я не могу сейчас говорить за всех, – в голосе норвежца впервые прозвучало сомнение – все же город есть город. – Дай мне два часа.

– Час, – сказал богатырь. – Нам нужно затемно в Киев вернуться, завтра Калин через Днепр может пойти, будет битва.

– Хорошо, час, – кивнул Сигурд. – Я трижды протрублю в рог, пусть Валдемар сам даст слово.

Норвежец повернулся и пошел к лодке, Илья посмотрел ему вслед, затем оборотился к обрыву, поднял голову и свистнул. Земля задрожала, и в десяти саженях от богатыря в песок ударили страшные копыта.

– Бурко, давай к Владимиру, – сказал Муромец, садясь в седло.

– Что варяги? – спросил богатырский конь, с плеском разгоняясь по границе песка и воды.

– Сигурд сказал – через час ответ дадут, – толчок – и Бурко взлетел в воздух. – Но, думаю, он останется. Слава и земля – это много.

Доложив князю, чем закончился разговор, Илья сказал, что, как он знает Сигурда и варягов, скорее всего, они согласятся сражаться за Русь. Затем, нагнувшись ко княжескому уху, богатырь прошептал, мол, как и условились, он сказал: князь заплатит, сколько запросят, так Владимир бы назвал плату вчетверо от обычной, а больше бы не давал, а вот землю варягам, что останутся, нужно нарезать добрую. Князь внимательно выслушал, затем молча кивнул и, положив руку на богатырское плечо, крепко его сжал. При свете луны витязю показалось, что глаза у Красна Солнышка как-то странно блестят, но Владимир отвернулся, и Илья решил, что ему померещилось. Не знал Первый Катафракт, как не хватало великому государю того, кто первым поднимал голос против многих Владимировых замыслов, единый смел ругаться с господином, не сгибая головы, смотрел в страшные княжьи очи и кто при том сам не за страх, а за совесть мог исполнить службу, за какую больше никто бы не взялся.

Время тянулось медленно, ждали молча, внизу шумели на кораблях варяги. С печенежской стороны опять донеслись полные смертной муки вопли, кто-то из дружинников выругался, а Улеб вдруг рассмеялся коротким смехом, и Илья, поглядев на порубежника, вздрогнул: лицо Радославова сына было страшным. Внезапно снизу раздался короткий, гнусавый рев рога, за ним второй и третий.

– Зовут, княже, – тихо сказал богатырь.

Спускаться в темноте по крутому обрыву верхом было опасно, и князь грузно покинул седло, за ним слез с Бурка Илья. Приказав Улебу и остальным смотреть крепко, государь вынул из переметной сумы небольшой, но, видно, увесистый мешок. Спустившись по тропе, а последние, самые крутые сажени и вовсе проехав на княжеском седалище, Владимир отряхнулся и двинулся к горевшему среди камней костру, Илья шагал рядом с господином. Возле костра ждали восемь варягов – вожди дружин, что будут говорить за своих людей. Помимо Сигурда еще четверо были безоружны, у одного на поясе висел длинный балтский нож, другой стоял, опираясь на датскую секиру, и лишь последний вооружился как на бой – в кольчуге, опоясанный дорогим мечом с золотой рукоятью, на левом плече – большой круглый щит. Сигурд выступил вперед и вежливо, но не низко поклонился, так же поступили остальные варяги. Владимир ответил коротким вежественным кивком, Илья поклонился, как равный равным.

– Здравствуйте, гости варяжские, – первым обратился к урманам князь. – Уж простите нас, но по-честен пир для вас не устроим – в нерадостный час вы пришли, поганые у наших ворот.

– Здравствуй, конунг Валдемар, – ответил Сигурд. – Здесь я, Сигурд, сын Трора, со мной Бейнир, сын Ёдура, Лейв, сын Траина Серой Гривы, Хаскульд, сын Офейга, Халли Вольноотпущенник, Хродкетиль, сын Дайна, Бродди Тюлень, сын Хродьольва, Эйрик Березовый Топор, сын Виги. Мы говорим за наших людей.

– Сигурд, сын Трора, Бейнир, сын Ёдура, Лейв, сын Траина Серой Гривы, Хаскульд, сын Офейга, Халли Вольноотпущенник, Хродкетиль, сын Дайна, Бродди Тюлень, сын Хродьольва, Эйрик Березовый Топор, сын Виги – я рад нашей встрече, – князь вдохнул поглубже – после перечисления имен воздух вышел весь. – Долго говорить и далеко заходить не стану – мы не ромеи. Княжеству моему великая нужда в воинах. Потому – вот вам мое слово: по восемь гривен на скамью даю, а кто захочет в нашей земле остаться – получит надел, а рабов по весне вам продадим задешево.

Сигурд оглянулся на товарищей, каждый медленно кивнул. Тот, что был в доспехах, вынул из ножен меч и надрезал палец, затем каждый из вождей подошел к нему и тоже провел пальцем по лезвию, подтверждая, что его дружина идет на службу к киевскому конунгу.

– Добро, – кивнул князь. – Как туман падет – поднимайтесь и идите по Почайне, у Щекавицы возы будут, привезут серебро. Кто же у нас остаться захочет – после битвы договоримся, где вам сесть. А буде мне голову сложить – идите к моей княгине, она наши дела ведает.

Варяги кивнули – в их землях не редкостью было, чтобы жены вели хозяйство, нанимали и награждали людей, пока мужья в отъезде. Дело было сделано – грамоты можно и после подписать, но Владимир шагнул вперед, развязывая мешок В свете костра тускло сверкнуло червонным, и князь протянул кулак, с зажатыми в нем простыми браслетами-обручами:

– Ломайте кольца, мужи! Пусть никто больше не говорит о том, что киевский князь скупится воинам!

Лишь Сигурд и суровый Халли удержались, не показав своего удивления – не серебро, золото давал вождям великий князь!

 
– Нас добрым даром,
Студеным жаром
Князь дарит славный,
Крепкодержавный!
Огни запястий
Он рвет на части.
Он кольца рубит,
Обручья губит.
Державной рукой
Жалуя свой
Народ боевой
Фроди мукой.
 

Сразу нашелся Сигурд, вспомнив вису, которую сказал однажды Эгиль, сын Грима, выкупая свою голову у гневного конунга. Варяги радостно зашумели, заговорили по-своему – если раньше кто и задумывался, а стоит ли идти на службу к Владимиру, теперь сомнений не осталось: конунг показал себя щедрым кольцедробителем.

...На обратном пути Илья тихонько спросил князя:

– Княже, а своих тоже золотом подаришь?

– Свои уже под знамена встали, – пыхтя ответил государь, взбираясь по крутому склону, – а этих еще заманить надо.

Илья только вздохнул в ответ.

* * *

Алеша долго смотрел на заходящее солнце – Ярило окрасило тучи алым, по ковылю, как по морю, гнал волны теплый ветер, глухо ревел в порогах Днепр. Вечер был на диво хорош – в такие вечера богатырь любил сесть на валу, поставить рядом кувшин с медом и наигрывать на гуслях, что в голову придет. На душу нисходил покой, забывались невзгоды, забывалось, что к концу идет четвертый десяток, что за юностью уйдет и молодость. Играли гусли, и если настрой был, лилась и песня – старая, а когда и новая, и собирались братья: Илья, Добрыня, Дюк, Михаилы, все трое, Самсон, одним словом – Застава. И пели все вместе, и рассказывали были и небыли, кто какие знал, и Бурко, не по-лошадиному умный, прибредал и начинал нудить сказки про все на свете – про старых людей, про иные земли, так что только сидишь, рот раскрыв, и слушаешь, слушаешь... Когда Владимир бросил Илью в погреба глубокие, собираться стали редко, да и веселья былого не было. Но все же оставалось братство – братство мужей, что могут в руке раскрошить камень, что стоят на Рубежах великой земли (пусть и пощипывают в последнее время купцов). Этому братству нет названия, и попроси кто Поповича описать его – не нашел бы слов сладкоголосый певец. Но оно было, и, глядя на собравшихся кругом товарищей, великую гордость чувствовал в сердце Алеша и благодарил Бога, что наградил богатырской силой, и клялся обязательно исправиться и похабства забросить (забросить не получалось – раз в месяц, в два срывался Бабий Насмешник и уходил богатырским скоком на какой-нибудь степной погост, а то и на Русь пошкодить с девками или вдовушками). Но сегодня днем, как ускакал Муромец, Алеша вдруг понял – нет больше ни гордости, ни радости, ни братства. Илья Иванович не корил и не ругал крестовых братьев, что отказались идти с ним на помощь Киеву, – просто повернулся, сел на коня и ускакал. И сразу тяжесть легла на сердце – такую тяжесть не избыть ни песней, ни скачкой, ни смертной битвой, и напрасно Добрыня льет в себя проклятое зелье – не забыть последний поклон старшего брата, не забыть! Словно пелена застлала глаза, и, вытерев очи, Попович вдруг увидел, что рукав вышитой рубахи мокр от слез.

На другом берегу Днепра показалось облако пыли, превратилось тучу, и из-за кургана начали вылетать всадники, отсюда махонькие, но сравнить с прибрежными валунами – огромные. Один, два, три... Семь... Десять. Поток привел всех. Алеша вздохнул и начал спускаться с вала – кому-то нужно встретить Михаилу и рассказать, что тут без него произошло... Попович как раз вышел из вросших в землю, навсегда распахнутых ворот, когда богатыри, ходившие бить печенежские загоны, перемахнули Днепр, перевели коней на рысь, охолаживая, затем пошли шагом. Впереди ехал высокий, даже по богатырской мерке, воин в черном плаще и черной же то ли рясе, то ли кафтане. Ни доспехов, ни шлема, ни щита у богатыря не было, в правой руке он сжимал длинное тяжелое копье, на левом бедре висел длинный, тяжелый меч, у седла приторочена булава. Иного оружия воин не имел. Помахав приветственно рукой, Попович не без робости шагнул навстречу всаднику.

– Здрав будь, Михайло Иванович, Поток-богатырь!

...Как-то раз на пиру княгиня Апраксия, что была хоть и сильна умом, а все же бабьим, захмелев от меда, спросила: «А кто есть среди русских богатырей красивейший?» И сама тут же и ответила: «Тут и думать нечего: Алексиос Ростовский – красивейший из всех воинов!» Замолчали богатыри, а Алеша, перестав вдруг ухмыляться, невесело сказал: «Что ты, матушка, я – не красивый, смазливый разве что. А среди богатырей русских не было и нет красивей Михайлы Ивановича Потока!» И дружно кивнула Застава, соглашаясь. «Что же не вижу я его среди вас?» – удивилась великая княгиня, но тут Владимир сурово, как никогда на людях с женой не говорил, сказал: «То разговор не к ночи». Утром Апраксия все-таки приперла к стенке Илью и Алешу и чуть не клещами (хоть и княгиня – а любопытна, как все жены) вытянула из них страшную историю Потока-богатыря.

Не было в Киеве мужа красивей, чем Михайло Иванович, никто не пел и не плясал так, как молодой Поток-богатырь. Весел, смел и удачлив был витязь, и в степи, и на море, и в лесу, и в горах было с ним воинское счастье. Все киевские (да и не только киевские) девки по нему сохли – к любой засылай сватов, в любой семье за честь почтут. Да надо ж такой беде случиться – полюбил Михайло не кого-нибудь, а Марью, Лебедь Белую. Не в городе – в лесу стояло поместье Марьи, и дурная шла о нем слава. Ни по воскресеньям, ни даже по праздникам не видели Лебедь Белую в церкви, и шептался народ, что не простая она девка, да и некрещеная вовсе. Вся Застава, все бояре, сам князь отговаривали Михаилу, указывали, что ни в славянском, ни в варяжском обычае нет такого: жениться на чародейке, но молодой богатырь уперся. Весной, после Великого поста, крестилась Марья, а вскоре и обвенчалась с Михайлой. На свадьбе гуляла дружина и богатыри, и даже Илье с его крестьянским умом мнилось – все будет хорошо у молодых, крест – не шутка. Лишь отец Серафим качал головой и приговаривал, мол, не рвутся так просто бесовские узы. Кто же знал, что кроме венчальной клятвы дали Михайло и Марья друг другу иную – страшную, нечеловеческую, не виданную на Руси. Кровью написали грамоту – если кто из них умрет прежде другого, живому идти с мертвым в землю на три года. Два года прожили они вместе, детей так и не родилось, а на третий занемогла Марья, промучилась седьмицу да и померла. Тут и открылась жуткая тайна, когда вдруг стал Поток ладить колоду на двоих, да складывать в нее хлеб, воду и доспех. Илья, в ужасе от готовящегося, рявкнул, что не допустит такого, но Михайло молча вынул меч, и Муромец понял – сейчас ударит. Не случилось в те поры в Киеве отца Серафима, и дрогнул Первый Богатырь, впервые в жизни, о чем с тех пор со стыдом вспоминал. Уложили Марью в домовину, а с ней в полном воинском уборе лег живой Михайло, только вместо оружия взял трои пруты медныя, трои оловянныя, да трои серебряныя. Так и засыпали обоих.

Три дня и три ночи Илья, Добрыня и Алеша сидели в оружии на погосте, пили беспробудно, ибо нельзя было тверезому слышать рев и шипение, что доносились из-под земли. На четвертый расступилась земля, и вышли на белый свет живая Марья, что казалась еще красивее, да смертельно усталый Поток. Тут задрожал Муромец – кудри Михаилы, что были черны, как вороново крыло, стали белыми, словно снег. Ни словом не обмолвился Михайло, что случилось в могиле и каким чудом ожила жена, а в тот же день уехал с Марьей в ее усадьбу в чаще, витязи же, обиженные за недружелюбие такое на брата, ускакали на Заставу. И с той поры страшные слухи пошли о том лесе, говорили о сгинувших путниках и о детях, что пропадали прямо из домов в окрестных селениях. Три месяца творилась эта жуть, никто не догадался вызвать с Заставы богатырей, видно, думали люди – не поднимет Илья оружие на крестового брата. А потом, осенней ночью, вдруг встало над лесом зарево, и утром в Киев прискакал Поток – весь в саже и копоти, а через красивое когда-то лицо легли следы четырех когтей. Неведомо, о чем говорили Михайло и вышедший ему навстречу отец Серафим, а после и митрополит киевский, но страшное покаяние наложено было на богатыря – три года сидел он, сковав себя цепью, у Десятинной, в холод и в зной в одном рубище, всей пищи ему – корка хлеба да чашка воды в день, а иной раз неделю и этого не видел. Как минул этот срок – Михайло вернулся на Заставу. Братья приняли его без расспросов – все видели, как каялся человек, но с той поры не пел и не плясал Поток и в бой не надевал доспехов, лишь тяжкие свинцовые вериги носил под рясой да полупудовый железный крест на груди. Никогда больше не бросался он в схватку с былой молодецкой радостью, рубил без былого веселого задора, но Илья не раз замечал, что в бою по лицу Михаилы текут слезы. И страшнее холодного Добрыни, страшнее бешеного Поповича был печенегам плачущий богатырь...