Текст книги "Илья Муромец."

Автор книги: Иван Кошкин

– Нет сомнения, Господь тебе помог, Илиос!

– Так вот я об этом и речь веду, отче, – медленно сказал Илья, – Он же мне сказал: «Не зверись»...

А я... Я сегодня стольких порубил – и не помню уж. Выходит, я вроде как обманул его...

– Бога обмануть нельзя, – спокойно ответил священник. – Помолчи-ка, сыне, дай мне подумать.

Отец Георгиос посмотрел туда, где бабы, причитая, складывали мертвецов в огромные братские могилы, затем оборотился к Киеву. Сколько лет он служил в этом странном северном городе? Уже и не помнил. Иногда старый поп ловил себя на мысли, что родной Константинополь – всего лишь сон, что приходит все реже и реже, а настоящее – это Киев: шумный, пыльный, из недолговечного дерева варварский город. Давно уже его по говору принимали за славянина, давно уже он не поправлял собеседника, если тот, забывшись, называл его русским. Здесь он женился, здесь был рукоположен, здесь стал служить в малом, но родном теперь уже храме. Трудно было бороться с суевериями, языческими обычаями, но он продолжал свой труд, хотя радость служения с годами уходила, сменяясь каждодневной привычкой. И сейчас, слушая безыскусный рассказ этого гиганта, этого северного Самсона, что не раз давал почуять силу пьяного кулака его пастве и при том служил крепким щитом Русской земле, Георгиос вдруг подумал: а не Божьим ли промыслом Илиос выбрал для исповеди именно его? Протянув руку, Господь коснулся старого попа: «Георгиос, не забывай меня». Священник глубоко вздохнул и, положив ладонь на плечо коленопреклоненного Муромца (тянуться пришлось высоко), указал на Киев:

– Взгляни, Илиос, смотри внимательнее. Киев, конечно, не райский вертоград, как и везде, есть в нем и грязь грязнейшая, но есть и чистота. За этими стенами тысячи, десятки тысяч живут, радуя и огорчая Христа. Плох или хорош, но Киев есть, стоит на этих холмах, и хоть я и не силен умом, но не думаю, чтобы Бог гневался на нас, желая нашего истребления.

Он помолчал.

– Защищая же сей город, ты вынужден убивать – по-другому воевать не придумано. Но иначе Киев падет, обратится в пепел, и жители его будут преданы мечу. Злой Калин своим бесовским разумением желает нашей гибели, и нет греха в том, чтобы поднять меч в защиту слабых, – он сам не заметил, что говорил уже громче, и проезжавшие мимо дружинники остановили коней и стали слушать. – Богу угодны праведные воины, да укрепит он твою руку, как укрепил руку святого Георгия Победоносца, святого Иоанна Воина, святого равноапостольного Константина. Лишь не давай темному зверству затмить твои очи, не радуйся убийству – это обычай злой и языческий. Отпускаю тебе грехи, иди с миром, сын мой, я буду за тебя молиться.

Илья поцеловал сухую руку старца и, чувствуя, что гора свалилась с плеч, пошел к своему коню. Отец Георгий посмотрел ему вслед, затем взглянул в темнеющее небо и тихо рассмеялся.

* * *

– Потому сделаем так, – сказал князь, прихлопнув по щиту, на котором лежал пергамент с тонко вырисованными окрестностями Киева. – Новгородцы, смоляне и черниговцы – встанут в городе. Им сегодня сильнее всего досталось, потому завтра будут в запасе. Понятно?

Буслаев, и Василий Алданович, и Глеб Бореславич молча кивнули.

– Киевский полк и порубежники будут на Васильевском шляхе, варяги же – где и раньше.

– Киевляне – неумелы воины, княже, – покачал головой Илья. – В чисто поле надо ли их ставить?

Князь искоса взглянул на Первого Богатыря, вздохнул и повернулся к Ратибору:

– Что, Ратибор Стемидович, добро ли луга лежат до Вышгорода?

– Добро, – кивнул воевода. – Есть разбег коням.

– Сам же сказал: Калин кыпчаков не пускал еще, – сказал Владимир Муромцу. – Сегодня он нашу силу смотрел, подходы к Киеву сведал. Завтра – решающий бой, а кованой коннице за Ситомлью – раздолье. Стало быть – лучшему нашему войску быть там – дружине, белгородцам, туровцам и Заставе. С юга же – овраги да урочища, там коннице простора нет, там и гончары устоят.

Воеводы и богатыри переглянулись и дружно закивали – князь решил правильно, не убавить, не прибавить. Владимир усмехнулся – что же, не разучился еще полки водить, затем свернул пергамент и убрал в сумку, обвел взглядом собравшихся – все воеводы, бояре, богатыри.

– Сегодня многие сложили буйны головы за Русскую землю. Помянем же их старым обычаем – нынче ночью станем по павшим править тризну.

Небо над западным лесом, еще недавно багряное, быстро чернело, на Киев опускалась ночь. Чистое черное небо усыпали звезды, то одна, то другая, срываясь, падала, а потом вдруг целый дождь посыпался за горизонт, и Сбыслав подумал вдруг – не павших ли русичей закатились звезды? Войско собралось вокруг кургана в полутора верстах от Золотых Ворот, у Старой Лыбеди. Отсюда полки завтра утром, еще затемно, пойдут на свои места, куда князь приговорил, ныне же, хоть и недолго – отдых воинам.

На кургане горел, бился на ветру огромный костер, другие были разожжены у подножия. Здесь, наверху, собрались старшие, войско же сидело внизу. Подложив седло под голову, на попонах, а то и на голой земле, сидели и лежали военачальники и богатыри Русской земли. Конечно, никто не плясал, не скакал через огонь, не звенел оружием – языческие бесования были отброшены давно, но нельзя не помянуть тех, кто сражался и погиб рядом с тобой. Никто не снял доспеха, даже старые бояре – борода до пояса, сидели в бронях и шеломах, положив мечи под левую руку. По кругу ходили братины с медом, ломали теплый еще хлеб, резали мясо – наедаясь после тяжелого дня. Алешка, прислонившись спиной к каменной бабе, наигрывал что-то на гуслях. Сбыслав и Улеб сидели рядом, им, молодым совсем, в этом собрании зрелых и старых мужей было неуютно. Тяжко на сердце было у Якунова сына, и Улеб, сын Радослава, тоже не радовался, оба думали свои мрачные думы, и оттого оба едва не подпрыгнули, когда от костра вдруг донесся громкий смех.

– Вышата-то? – хохотал старый толстый боярин. – То добрый обжора был, помните, как мы с ним про кабана спорили?

Не веря своим глазам, Сбыслав смотрел, как покатываются со смеху могучие мужи, и Владимир, утирая слезы, сипит:

– Как не помнить, вас же обоих потом травами отпаивали! Это ж надо на такое спорить – кто быстрее пудового кабанчика умнет! Я уж думал – там вам и помереть.

– Как же можно, – захрюкал боярин. – Или мы не мужи русские? Ан пригодилось пузо Вышате, кабы не был так широк – не укрыл бы тебя от копья!

– Так ты, Буривой Лютович, назавтра будь ко князю поближе, – крикнул с другой стороны Ратибор, – толще тебя у нас в войске нет, добрая защита станет государю нашему!

Теперь хохотали уже все, Улеб и Сбыслав в смущении смотрели на уважаемых и могучих мужей, что смеялись над храброй смертью своего же товарища.

– Всенепременно, Ратибор Стемидович, всенепременно, – ответил Буривой. – А чтобы защита еще добрее стала, дай-ка мне вон ту ногу кабанью и каравай.

Старый Ратибор, веселясь, словно мальчишка, швырнул в Буривоя огромный свиной окорок, боярин ловко поймал и смачно откусил огромный кус, по белой бороде потек жир.

– Ну, а ты, Дюк, – крикнул сидевший рядом с Владимиром Муромец. – Теперь ты – первый гость русский, ужо попотчуешь товарищей!

Этого Сбыслав уже не вынес, перед глазами дружинника стоял Соловей – веселый, сильный, как он радовался, увидев названого брата, как гордился сыновьями, что подарила любимая жена. Переглянувшись с Улебом, что с брезгливостью смотрел на пьяных вождей, Якунич начал вставать, и вдруг тяжелая рука легла на плечо, и воин хлопнулся на зад.

– А подвиньтесь-ка, добры молодцы, – прогудел Добрыня Никитич, раздвигая молодых побратимов, – дайте старому меж вас присесть.

Отодвигаться пришлось далеко, Добрыня, кряхтя, опустился между воеводами, а потом вдруг обнял обоих за плечи и прижал к себе.

– Знаю, что думаете, – негромко и ласково начал Змееборец: – «Вот же пьяная сволочь, тут бы плакать, а они над мертвыми ржут. Ничего святого нет».

Сбыслав и Улеб молчали – а что тут ответишь?

– Не было среди бояр друзей больше, чем Вышата и Буривой, – продолжал Добрыня. – Иные и судились, и лаялись, а эти как напьются – все обнимаются, плачут: «Как, мол, хорошо, что такой друг у меня есть». Детей поженили, в гости друг к другу что ни месяц ездили... Или не горюет, по-вашему, Буривой?

Сбыслав и Улеб посмотрели на богатыря снизу вверх – благородное лицо Никитича было печально, но он улыбался.

– Горюет, конечно, но он муж, воин, а Вышата не на постели – в поле умер. Так что толку плакать, братики вы мои меньшие? Мы не жены, нам завтра снова копья ломать, так вспомним же добро и веселье, что с милыми нашими друзьями делили! Пусть они на нас сверху смотрят и тоже смеются! Смотрите, волчата, здесь правят тризну старым обычаем!

– Ну, скажешь тоже, Илья Иванович, – отвечал тем временем хохочущий Дюк. – Или я торговать хуже умею, чем Соловей?

– Торговать умеешь, – поднял палец стоявший рядом с Алешей Самсон, – но не торговаться! Мой отец не умеет так торговаться, как торговался уважаемый Соловей, чтобы нам всем было так хорошо, как ему сейчас! Помнишь, как он с булгарами насчет пропуска кораблей договаривался?

Самсон поднял руки, сделал торжественное и грозное лицо и с благородным гневом вскричал:

– «Да видано ли такое бесстыдство? Раньше горы эти упадут на землю и Волга вспять потечет! – и тут же прибавил скаредным голосом: – По десять гривен с корабля и ни куной больше, а то попробуйте только ко мне в Новгород приплыть!»

– Ты еще вспомни, как он у тебя седло покупал, – хихикая, подал голос Алеша. – Что ты ему в конце концов возопил?

– Как не помнить, – Самсон заржал в голос, – три часа торговались!

И Алеша, быстро напихав под шлем пучки травы, чтобы свисали на виски, подскочил к костру и очень похоже передразнил иудея:

– «Да кто из нас двоих тут жид, ты или я?!!»

Сбыслав, почувствовал, что рот против воли кривится в усмешке.

– А Гореслав-то, Гореслав, – вот муж веселый был! – проорал со своего места обычно мрачный Рагдай. – Что он тогда Таракану крикнул, как третий раз за лето его за Сулу выкинул?

– Что, Рагдаюшка, там, кроме тебя, никого из наших не было? – залюбопытствовал Илья.

– «Признайся, мужик, как на духу, ты ведь не охотиться в мой лес ходишь?»

Сбыславу показалось, что холм обрушится от хохота, Михайло Казарин упал на пузо и колотил по земле кулаком так, что подпрыгивали дрова в костре. Сбыслав этой шутки не знал, Улеб тоже, потому они робко спросили у Добрыни и вздрогнули, когда тот вдруг с диким весельем завопил:

– Алешка, они сказку про медведя не знают! Расскажи, как ты умеешь!

Алеша, ухмыляясь, подыгрывая себе на гуслях, что твой боян, громко пропел былину про незадачливого охотника и нехорошего медведя. Теперь хохотала вся степь, воины внизу просили еще. Улеб, держась за живот, хрипел:

– Са... самострелом... Ой, не могу, ну потешили!

Сбыслав хохотал вместе со всеми над похабной и веселой сказкой. И странное дело – час назад на душе камень лежал от мысли, что пал веселый и храбрый богатырь, а теперь стало легче, вместе со всеми он смеялся над былыми подвигами павших – и доблестными, и смешными, и сердце успокаивалось. Будет еще время скорбеть и плакать, но сейчас, смеясь, он словно говорил: «Спасибо, братья, за все, может, не так уж надолго мы расстались».

Пир продолжался, и Илья, нагнувшись к уху Владимира, пробасил:

– А что, княже, как кошечка, здорова ли? Не горюет больше матушка Апраксия?

Князь прыснул в братину, расплескав мед, и, вылив остатки в костер, хлопнул Муромца по плечу:

– Ну признайся, скотина, ведь ты тогда Ушмовца подначил, больше некому?

– Обижаешь, княже, – прогудел Илья. – Этого щенка подначивать не надо было – до всего своим умом доходил!

Теперь уже Добрыня, что находился в те годы в отлучке, но о невероятной кошке княгини Апраксии, как и все, был наслышан, потребовал рассказать всю историю с самого начала. Илья на два голоса с Поповичем, под гусли и бренчание рукоятью меча по щиту, рассказали былину о великом втором подвиге Яна Ушмовца. Вернувшись из-за Железных ворот, Застава узнала, что пока они по Колхиде исполняли завиральный княжой наказ, к Киеву приходили печенеги, да убежали несолоно хлебавши, и при том прославился молодой сын кожевенника Ян Ушмовец. Пятнадцатилетнего отрока немедля опоясали мечом (бог с ним, что уже полгода, как в дружине), записали на заставу, пообещали подобрать боевого коня и, как водится, устроили по такой радости великий пир. На пиру старшие богатыри, конечно, упились да и попадали под лавки мирно досыпать до рассвета. Но Ян был юн – отрок совсем, шестнадцати не исполнилось, а потому хоть и пьян сделался до беспамятства, но на ногах стоял крепко. Потому, как село солнце и прочие вои захрапели, кто где упал, Ян вылез из-за стола и отправился бродить по Киеву. Окажись на его месте Муромец – быть стуку и грому и побоищу великому, но Ушмовец был юноша добрый и мягкий, к чужому горю жалостливый. Потому, когда ноги занесли его на княжий двор, мутным разумом Ян вдруг понял, что народ в тереме не веселится. Цапнув пробегавшую мимо дворовую девку, Ян заплетающимся языком строго спросил: чего это слуги ходят мрачные, не веселятся тому, что у Русской земли появился новый защитник? Обомлевшая служанка не знала, горевать или радоваться. Вроде и понятно, что сейчас будет, а с другой стороны посмотреть – богатырь молодой и красивый. Но Ян ничего такого не делал, лишь дышал сильно хмельным медом да смотрел косыми к носу глазами, и девка, успокоившись, поведала: у княгини Апраксии издохла любимая кошечка, из Царьграда еще привезенная. Оттого княгиня была неутешна – русские-то кошки все или полосатые, или беленькие с черненьким, или черненькие с беленьким. А царьградская была желтенькая, с кисточками, вот матушка и горюет. Из всего рассказа Ушмовец уяснил только, что княгиня Апраксия печальна, и без желтой кошки с кисточками на ушах печаль не избыть. Княгиню старшие богатыри весь вечер наказывали любить и уважать – она богатырям перед князем заступница, и Ушмовец, отпустив разочарованную служанку, ушел, пошатываясь, в ночь.

Утром терем проснулся от страшного грохота: то Ушмовец, по молодости еще хмель за ночь не выгулявший, отворил с ноги двери и шагал по переходам, спрашивая у визжащих девок, где тут матушкины покои. Стражи, вместо того чтобы заступить дорогу, пятились, пугаясь не столько молодого богатыря, сколько чего-то еще. Владимира в те поры дома не случилося, но, к счастью, княгиня уже встала и оделась – Апраксия была неробкого десятка, великой княгине иначе нельзя, потому, распахнув двери своих покоев, она вышла в трапезную и строго вопросила:

– Это что еще за шум?

Посередине огромной комнаты стоял молодой витязь Ушмовец, что прославился недавно битвой с печенегами. Одежды отрока были в беспорядке, в русых кудрях застряла хвоя, а на руках сидела двухгодовалая рысь. Лютая зверюга даже не пыталась вырваться, напуганная до того, что не прижимала уже уши и не шевелила свесившимися лапами.

– Вот, эта... Кошка, стало быть, – ломающимся баском попытался объясниться Ушмовец. – Желтая, с кисточками. Ты не горюй, матушка. Не плачь.

При мысли о том, что матушка проплакала всю ночь над дохлой кошкой, Ян всхлипнул сам и протянул княгине рысь, подхватив ее под передние лапы. рысь повисла тряпкой, и княгиня, заглянув в желтые глаза, увидела там непреходящий ужас перед страшным чудовищем, что залезло неслышно под утро на любимую сосну, сдернуло за лапы, скрутило, давя всякую попытку сопротивляться, да еще дышало все время чем-то ужасным.

– Ах ты бедненькая, – тихонько сказала Апраксия.

В каждом звере, даже самонаилютейшем, жива звериная мечта: вернуться в ту пору, когда весь мир был – теплое логово, а пушистая мамка вылизывала, кормила, играла, и не нужно было думать ни о погоне, ни об охоте. Рысь посмотрела на второе чудовище в длинной белой шкуре и вдруг звериным чутьем уловила исходящие от него жалость и нежность. Надежда рванулась из стиснутой крепко груди, кошка шевельнула передними лапами и жалобно пискнула:

– Мя...

Набившиеся в двери слуги ахнули, когда Апраксия шагнула к Яну и подхватила на руки пудовую зверюгу, что ударом лапы может сломать хребет лесному кабанчику.

– Ну, тихо, тихо, маленькая, – зашептала княгиня. и кошка ткнулась мордой ей под руку.

Покои наполнило могучее мурлыканье, Ушмовец был прощен, награжден и расцелован в обе щеки, а у княгини появилась новая кошечка Рыся – желтенькая, с кисточками на ушах. На княжих харчах Рыся матерела, приучаясь давить окрестных кур (за кур вернувшийся Владимир, скрепя сердце, честно расплачивался). Когда вместо кур рысь стала давить поросят, ее перевезли в Берестово – вот уж где зверюге раздолье. Княгиня каждую неделю наезжала в село, играла с любимой кошечкой, та не забывала матушку и, случалось, под утро притаскивала к покоям то зайчика, то, опять же, поросенка. По весне Рыся сбегала в лес, и хитрый Владимир получил от жениной зверушки новую выгоду, даря по осени иноземных послов и своих бояр желтыми котятами с кисточками на ушах – не пардус [86]86
  Пардус – гепард. С древних времен ручные гепарды использовались знатью государств Азии в качестве охотничьего и боевого животного, постепенно этот обычай распространился и на Европу. Котята, или, как тогда говорили, щенки пардуса считались очень ценным подарком.


[Закрыть], конечно, но все ж лютый зверь.

– Сама наказала, чтобы Рысю из Берестова перевезли, – продолжил князь. – Она ведь опять с пузом бегает. А кого я тут еще рысенком не жаловал?

– Меня!

– Нет, меня, – хохотали бояре и воины.

Улеб тихо поднялся и подхватил пояс с саблей.

– Ты куда, Улебушко? – удивился Добрыня.

– Пойду дозоры проверю, боярин, – сказал порубежник.

– Постой, посиди немного, – придержал за рукав Змееборец. – У тебя мужи надежные, я знаю. Сейчас смех кончится, будем старины петь. Послушайте, юные, может, что нужное узнаете...

Смех вокруг костра затихал, мужи сидели в молчании, но не мрачном – так молчат люди, обдумывающие что-то важное. Внезапно Алеша, что продолжал водить пальцами по струнам, негромко сказал:

– А мне вот подумалось, господа бояре и дружина, – будет ли нас кому вспомнить? Отобьем мы проклятого Калина – понятно, живые по павшим тризну справят. А потом? Через десять лет? Через сто? Будет ли Киев стоять? А если и будет – вспомнят ли люди, как мы за него бились?

Никто не ответил, и Алеша снял руки с гуслей. Выл ветер над курганом, гудел костер, а вокруг костра сидели сильнейшие вои Русской земли и думали невеселую думу. Внезапно Илья встал со своего места и вышел на середину круга, к самому костру. Пламя отбрасывало странные тени на лицо богатыря, ветер трепал седеющие кудри. Илья поднес руку ко лбу, словно вспоминая что-то, затем повернулся к Поповичу.

– Спрашиваешь, вспомнят ли, Алеша? А оно важно? – Муромец обвел взглядом собравшихся и громко спросил: – Кто сейчас вспомнит великий подвиг Святогора-богатыря? С кем бился он?

Воины переглядывались, качали головами.

– Рассказывают, что, мол, с Микулой спорил, пробовал тягу земную поднять – то-то Селянинович над этими небылицами смеется. Всякую глупость и непотребство про него плетут, про мертвого уже, – Илья поднял сжатый кулак. – А ведомо ли, для чего он рожден был, со всей силой своей, что земля не держала – только по Святым горам и ездил.

– Да не томи, Илья, – крикнул Добрыня. – Все знают, ты с ним побратимом был, ты при нем до смерти оставался.

– Не был побратимом, – покачал головой Муромец. – Просто наехал случайно, как по Святым горам ходил. Он умирал уж, лежал в каменном гробу, что сам себе вытесал. Я с ним просто последний его месяц провел – он был живой душе рад.

Илья помолчал, затем развел руки и глухим, словно из бездны времени идущим голосом запел:

 
Как из далеча, далеча, из чиста поля,
Из того было раздольица из широкого
Что не грозная бы туча накатилася,
Что не буйные бы ветры подымалися,
Выбегало там стадечко змеиное,
Не змеиное бы стадечко – звериное.
Наперед-то выбегает лютый Скимен-зверь.
Как на Скимене-то шерсточка буланая,
Не буланая-то шерсточка – булатная,
Не булатна на нем шерсточка – серебряна,
Не серебряная шерсточка – золотая,
Как на каждой на шерстинке по жемчужинке,
Наперед-то его шерсточка опрокинулась.
У того у Скимена рыло как востро копье,
У того у Скимена уши – калены стрелы,
А глаза у зверя Скимена как ясны звезды.
Прибегает лютый Скимен ко Днепру-реке,
Становился он, собака, на задние лапы,
Зашипел он, лютый Скимен, по-змеиному,
Засвистал он, вор-собака, по-соловьему,
Заревел он, вор-собака, по-звериному.
От того было от шипу от змеиного
Зелена трава в чистом поле повянула;
От того было от свисту от Соловьева
Темны лесы ко сырой земле клонилися;
От того было от рева от звериного
Быстрой Днепр-река сколыбалася,
С крутым берегом река Днепр поровнялася,
Желты мелкие песочки осыпалися,
Со песком вода возмутилася,
В зеленых лугах разливалася,
С крутых гор камни повалилися,
Крупны каменья по дну катятся,
Мелки каменья поверху несет.
Заслышал Скимен-зверь невзгодушку:
Уж как на небе родился светел месяц,
На земле-то народился могуч богатырь. [87]87
  Былина по Гуляев, №21


[Закрыть]
 

Воины потрясенно молчали, наконец Добрыня молвил:

– Так он со Скименом бился? – Змееборец перекрестился.

– А кто такой Скимен? – с непривычной робостью спросил Улеб.

– Того никто толком не знает, – сказал Добрыня. – Ведомо лишь, что он всем Змеям и Лютому Зверью отец был. Змея Семиглавая, что я пришиб, – от его корня.

Улеб поежился, не в силах представить такое чудовище, а Сбыслав посмотрел на Илью и спросил:

– На что он хоть похож-то был?

– Того Святогор не сказал, – покачал головой Илья, – лишь зуб показал Скименов, он валялся рядом с гробом. А мне и одного зуба хватило, чтобы день трястись. Так ты спрашивал, Алеша, вспомнит ли кто? – голос Ильи загремел над степью. – А подумай лучше, каково это – ради одного боя на свет родиться, а потом две тысячи лет одному смерти ждать. Он ведь волот был, в два раза меня выше ростом, его меч вчетвером не потянуть. И он не роптал, жил, как жил, на своей горе, там и помер, я его гроб закрыл, еле крышку поднял.

Воины, что лежали вокруг костра, встали, крестясь, сидеть не остался никто.

– Не ради памяти людской сражаемся, – в первый раз за вечер подал голос Поток, – а чтобы земля и род наш жили. Вспомнят не вспомнят – неважно, важно, чтобы было кому вспоминать. Спасибо за быль твою, Илья Иванович, потешил ты мне душу, порадовал.

Все согласно кивнули, признавая, что былина была хороша, лучше не расскажешь. Сбыслав пытался представить такую тьму времени – две тысячи лет, и не смог, разум такое вмещать отказывался.

– Ну что же, – сказал князь. – Уже павших мы помянули, добрую былину послушали. Спасибо, Илья, я не знал про Святогора, и прав Поток – на душе легче стало. Ложимся спать, господа бояре и дружина, завтра нам день ратный.

Улеб разбудил Сбыслава за два часа до рассвета – пора было выступать до места. Якунич быстро оседлал коня, затем объехал поднимающихся воев. С непривычки к ночлегу в поле многие осипли, перхали, но собирались быстро. Воевода заметил, что коней на ночь расседлали все, а многие и почистили как следует – вчерашний бой хоть и не превратил киевлян в дружинников, все же кое-чему научил. Начальные над тысячами докладывали о том, сколько у них людей – выходило, что за ночь убежали немногие. Стало быть, оставшиеся готовы биться, хоть и понимают, что могут сложить в бою голову. С грехом пополам построились, когда на востоке появилась робкая полоска света, – пора было поспешать, и Сбыслав велел выступать, отставшие догонят, а нет – грех на них. Порубежники уже ушли вперед, по их следу двинулось Киевское войско, не ровно, но решительно, Якунич, рыся вдоль полков на тяжелом франкском жеребце, всматривался в лица воев. Им было страшно, многие шептали молитвы, другие, наклонив голову, смотрели вперед исподлобья, но они шли, иного было не нужно. У Кловского урочища миновали варягов – заморские гости уже встали привычной стеной и наскоро грызли сухари, запивая их водой, проходивших мимо киевлян северные воины приветствовали веселыми и насмешливыми криками, к счастью, кричали по-своему, и их мало кто понял. Переправились через Клов ручей, от Лыбеди поднимался туман, и Сбыслав, беспокоясь, приказал идти рысью. Войско сразу растянулось, кто-то даже вылетел из седла и, хромая, бежал за лошадью, но все же к шляху успели вовремя, и как раз успели построиться поперек поля, как туман накрыл полки.

Сбыслав стоял впереди войска и чувствовал, что, несмотря на промозглое утро, ему жарко – хоть ферязь скидывай. Вчера у Золотых Ворот был не бой – так, стычка, печенеги бежали раньше, прежде чем с ними сшиблись. Здесь все будет иначе, киевлянам придется принять натиск Орды грудью – выстоят ли? Якунич мог быть уверен только в шести сотнях дружинной молоди – эти хоть и не все были в настоящем бою, но, по крайности, учились ратному делу под присмотром старших дружинников, умели сидеть в седле, бить копьем и рубить мечом как надо, а не махать, словно палкой. Опасней всего было, если печенеги не полезут в ближнюю рубку, а встанут на выстреле и начнут закидывать киевлян стрелами. Доспехи в киевских полках – хорошо, если у одного из пяти, остальные натянули тулупы да кожухи поверх рубах. Шеломы тоже как бы не у половины, а щиты... Так ими ведь надо уметь закрыться.

Из тумана вынырнул всадник на маленьком ушастом коньке, мгла оседала на шлеме и кольчуге всадника крупными каплями воды.

– Так все помнишь, братко? – спросил Улеб.

– Помню, – кивнул Сбыслав. – Если они стрелять начнут, ты на них вдоль Днепра бьешь, и нам бы не мешкать, бить за тобой. Ты чего беспокоишься-то?

– Да так, – Улеб посмотрел туда, где за белой пеленой лежал Васильевский шлях. – Сторожу я ночью к Витичеву отправил – а ее все нет. А крик в тумане глохнет.

– Да не подкрадутся они, – успокаивающе ответил Якунич. – Звуки, может, и глохнут, но земля-то трясется... – Ладно, поеду к своим, – сказал сын Радослава. – Ты тут осторожней, смотри, братко.

Улеб уехал, и Якунич принялся еще пристальнее вглядываться в туман. Не потревожив землю, Орда тайком подойти не сможет, это ясно, а через полчаса ветер с Днепра разгонит мглу. Сбыслав спешился и, воткнув в землю боевой нож, приложил ухо к рукояти, где-то раздавался конский топ, но слабо, еле различимо – враг был еще далеко. Туман начал подниматься, вот уже можно разглядеть всадников в ста шагах. Воевода поднялся в седло, обернулся к киевлянам и ободряюще кивнул. Что-то свистнуло над ухом, и Сбыслав, не веря, увидел, как могучий горожанин – кузнец, наверное, ухватился за древко стрелы, пробившей грудь напротив сердца, и сполз на землю. Воевода, дернувшись, посмотрел на юг, и в этот миг с реки налетел буйный вихрь, батько Днепр, спасая неразумных своих детей, разогнал туман, и у Якунича упало сердце: Орда переливалась через нижний холм, всадники уже наложили стрелы на тетивы. Сразу стало понятно, как они подобрались так тихо – копыта коней были обвязаны тряпками. На левом крыле заревели рога – Улеб, не дожидаясь киевлян, бросил своих порубежников в бой, чтобы рывком добраться до ворогов, не дать выстрелить. Печенеги были уже в перестреле, луки поднялись, страшный шелест прошел над их рядами, и туча стрел понеслась на русское войско. Сбыслав закрыл глаза, считая мгновения, и словно частый дождь застучал по земле перед воеводой. Якунич открыл очи – стрелы утыкали склон в двух саженях от русичей – туман, что укрыл печенегов, намочил натянутые тетивы, и степняки, стреляя вверх, ошиблись в дальности.

Время русских полков подходило к концу, и Сбыслав, выдернув из земли копье, что есть мочи крикнул:

– Вперед, мужи русские! За Киев!

Он бросил коня вниз со склона, как и тогда, за Днепром, не имея времени посмотреть – скачут ли за ним воины. И тут же за спиной грянул нестройный клич:

– КИЕВ! ЗА РУСЬ!

Земля дрогнула от ударов тысяч и тысяч копыт, и Киевское войско лавиной понеслось с горы. Небо потемнело от стрел, и теперь степняки не ошиблись, десятки и сотни коней падали, кувыркались по склону, давя всадников, другие вставали на дыбы, бились, скидывая неумелых седоков. Снова и снова срывалась с тетивы пернатая смерть, пожиная обильную жатву, но лошади, разогнавшись под горку, уже не могли остановиться, и слишком поздно поняли это печенеги. Торопливо совали луки в налучья, выхватывали сабли, иные пытались поворотить коней, другие, повинуясь реву рогов, поскакали навстречу русичам, но в холм разгоняться труднее, и времени уже не было. С громом, стуком и яростным криком русские полки налетели на извечного врага.

Сбыслав на скаку вогнал копье в грудь степняку в доброй броне из стальных пластин, на миг мелькнула дикая мысль: не забыть бы, где упал, после боя пойти ободрать доспех, но тут же стало не до этого. Бросив застрявшее копье, воевода схватил булаву и принялся крестить на все стороны, по чему придется. Он слышал, как за спиной налетели на печенегов киевляне, но оборачиваться – значит лишиться головы, и Якунич бился с теми, кто был вокруг. Помогал конь – грозный фарь [88]88
  Фарь – так на Руси назывались крупные кони боевой породы, которых привозили из Европы.


[Закрыть]бешено ржал, рвал зубами степных лошадей, те с визгом пятились. Справа встал пробившийся к господину молодой дружинник, слева рубился здоровяк-знаменный, сжимая в левой руке древко киевского стяга. Вот в грудь ему вошло копье, воин завалился лицом на гриву, но стяг не упал, подхваченный другим отроком. Впереди русских полков рубилась дружинная молодь, пусть в первый раз, но не желая уронить воинскую славу перед смердами, отроки – многим едва минуло восемнадцать – бешено бросались в схватку, увлекая за собой горожан, рубили мечами и секирами, били тяжелыми палицами, и на какие-то минуты показалось, что победа останется за русичами...

Но как ни крути, плотник, гончар, портной – не воины, хоть посади на коней, хоть дай им мечи и копья, всех их битв – конец на конец на кулачках да с кольями. Степные волки, с детских лет приучавшиеся воинскому и разбойному ремеслу, рубили киевлян, словно скот на бойне, за одного своего забирая троих. И вот уже слабеет киевский натиск, и те, кто не силен духом, заворачивают коней, не в силах вынести ужас этой бойни, бегут, бросая оружие, позабыв про стыд. Но тем, кто бьется, некогда смотреть на это, храбрые рубятся с печенегами грудь в грудь, за себя, за свой город, за семью, что осталась позади, и часто можно видеть, как рассвирепевший смерд, отчаявшись достать врага оружием, получив уж по плечам, по голове, заливаясь кровью, тянется вперед, хватает врага, голой рукой останавливая саблю, и валится с ним под копыта.

Сбыслав срубил еще одного и вдруг понял – перед ним больше никого нет, он пробился через печенежский ряд, сам-четверт со знаменным, третьим уже, и молодыми дружинниками. За спиной шла резня, но воевода не видел, остановившимися глазами он смотрел на гребень холма, черный от всадников – целое войско печенегов спокойно ждало своего часа, давая русским увязнуть, чтобы решить все одним ударом.