Текст книги "Илья Муромец."
Автор книги: Иван Кошкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
Пройдя в палаты, сели советоваться. Гореслав Ингварович привел в Киев ни много ни мало – семь тысяч конной рати, и не просто смердов с копьями (хоть и такие тоже пришли), но настоящих воев, оборуженных, в бронях, высоких шеломах. Голос к голосу, волос к волосу, еще княгиня сама обносила воевод медом, а уж черниговское войско подошло к городу и стало станом у Подола. Теперь у Владимира набиралось без малого двадцать пять тысяч воинов – по-прежнему немного, но все больше, чем раньше. А испив государева меда, степенный Гореслав поведал новости, от которых сидевший по праву руку от князя Сбыслав едва не пустился в пляс Смоленские земли, в которые вести дошли позже, не имея времени собрать все силы заодно, высылали полки по городам – вдоль Сожа, Десны, Днепра торопили коней дружины на помощь Киеву, собирая по пути ополчения из Зароя, Гомия, Изяславля. Из Смоленска поспешал с большим полком княжий наместник Глеб Бореславич, надеясь успеть к побоищу. Если даст Господь хоть три дни – будет у Владимира еще пять тысяч воинов. Словно этого казалось мало, один из гореславовых младших воевод рассказал, что по Днепру шла из Новгорода и Плескова большая ватага ушкуйных голов во главе с самим Соловьем Будимировичем. Богатый гость, в свое время сам постоявший на Заставе, заскучал торговым делом, не имея куда избыть великую силушку. Дважды не юный уж богатырь громил на вече новгородских мужиков, метал горожан с софийской стороны в Волхов и, наконец, вняв увещеваниям матери и епископа, собрал немалую дружину и пошел погулять-поторговать на Русском море. К новгородцам присоединились несколько варяжских корабликов – всего набралось как бы не три тысячи удальцов, что плыли себе, переволакиваясь из реки в реку, когда за Смоленском попался навстречу киевский гонец. Ушкуйники [66]66
Ушкуйники – ватаги пиратов, купцов и землепроходцев (как правило – все вместе, хотя занятие пиратством являлось преобладающим), плававшие на речных судах-ушкуях (ошкуях). В отряды ушкуйников нередко собиралась новгородская, псковская и вятская молодежь.
[Закрыть]гонца ловили и строго расспрашивали, после чего Соловей Будимирович собрал на ладьях вече. Долго судили да рядили мужи новгородские и плесковские, пока не решили – раз Владимир с Ильей Ивановичем помирился и великий богатырь зовет воев выйти против печенегов за Русскую землю, невместно было бы новгородцам стоять в стороне. Дело выходило нешуточное, помолившись Софии, гости-новгороды, которые между делами торговыми и разбойными большой разницы не делали, били челом Соловью, стал бы он не просто ушкуйной ватаге голова, но воевода. Соловей Будимирович не ломался, а целовал крест дружине, обещая вести на лютого врага не ради чести, а ради славы новгородский. Варягам русские беды были без надобности, но новгородцы открыли богатую торговую казну, и хищные заморские гости не в первый раз уж согласились проливать свою кровь за русское серебро. Урядив эти дела, новгородское войско налегло на весла и полетело по Днепру к Киеву, по дороге встретив одну из черниговских дружин и послав с ней весть о своем прибытии. Так что сегодня ввечеру, крайний срок – завтра утром, новгородское, плесковское и варяжское воинство на сорока ладьях будет под Киевом. И хоть новгородцы да варяги бились пешим обычаем, будет кому встать в поле стеной, за которую смогут отбежать русские конники, если счастье окажется не на их стороне. Сбыслав не стал дожидаться конца пира, но вместе с младшим черниговским воеводой Василием Алдановичем пошел править службу. Черниговцев нужно было накормить, выдать овса на лошадей, свой-то на походе подъели, да определить, где стоять и каким полком идти, если до боя дойдет. Василий был едва на год старше Якунича, черноволосый, черноглазый, младший сын булгарского [67]67
Алдан, отец Василия, происходил из Великого Булгара, крупного мусульманского торгового государства на Волге, одним из городов которого, доживших до наших дней, является Казань (Казан).
[Закрыть]полоняника, что прижился на Руси еще при Святославе, да и сложил голову с ним на Днепровских порогах. Сыновья продолжали служить русским князьям, и лишь непривычный вид да отчество отличали их от прочих русских витязей. Впрочем, у Киевского князя в дружинах всегда собирался самый разный народ – смотрели не на рожу, а на то, как с конем и мечом управляешься.
Едва успели урядить черниговцев, как из степи прибежала сторожа – за Днепром появились первые печенежские отряды. Отправив вестника к Владимиру, Сбыслав собрал малую дружину – десятка два человек – и повел из города поразведать вражью силу. Оно, конечно, не дело воеводе самому языков скрадывать, да только сидеть в Киеве становилось невмоготу. Даже с добрыми вестями, что принесли черниговцы, люди в городе были нерадостны, все понимали, что, если и поспеют смоленцы и новгородцы, печенегов все равно как бы не в два раза больше получается. Ближний же Белгород, где стояли сильнейшие полки и куда ушло киевское войско, помощи до сих пор не дал, храня обиду. Из-за этого всего дух в Киеве был как на похоронах, даже князь сегодня вон чуть не плакал, и Сбыславу хотелось вдохнуть вольного степного ветра, хоть на час забыться в скачке, схватиться с врагом и выместить на нем всю тяжесть и горечь последних дней. Из города выскочили через Печерские ворота, воевода на скаку отмахнул стражникам, которые пропустили без разговоров – за это время Якунина в Киеве узнали хорошо. Едва отъехали от вала, из балки наперерез вылетел всадник на маленькой серой степной лошадке.
– Куда собрался, воевода? – скалясь, крикнул Улеб.
– Лют! – осадил коня Сбыслав. – Ты что здесь делаешь?
– Увидел, как вы по Подолу несетесь, выехал из города, стал здесь ждать.
– Как успел? – ошарашенно спросил Якунич. – Ты же говорил, у вас кони заморены?
– Мой Мышь двужильный, – усмехнулся порубежник. – Он Серков сын, Алеши Поповича коня. Так что, смотрите сами не отстаньте.
Улеб пустил своего коняшку вровень с жеребцом Сбыслава, некоторое время дружина скакала молча, уходя вдоль Днепра туда, где река, изгибаясь, резала землю на несколько поросших лесом островков.
– Что, воевода, решил на коне потешиться? – спросил Улеб.
– Угу, – ответил Сбыслав, с досадой замечая, что его конь идет широкой рысью, а лошадка порубежника хоть и трюхает, опустив голову, все же держится рядом. – Их загоны к Днепру вышли, перелезем ниже, попробуем один перехватить.
– Языка взять думаешь? – одобрительно кивнул Лют.
– Да надо бы, – сказал воевода. – А пуще того хочу душу отвести, не могу больше, в городе – что на погосте.
Лют пожал плечами – дальше ехали молча. У Горынного ручья спустились в балку, поросшую ивняком, и по ней вышли к Днепру, затем спешились, быстро разделись, увязали доспехи и одежду на спину коней и, держась за лошадиные хвосты, вошли в воду. Свежие дружинные кони плыли споро, несмотря на груз, но, к удивлению Сбыслава, конек Улеба и тут был впереди: бодро загребая ногами, вытягивая короткую шею, он тянул хозяина, и, казалось, течение его совсем не сносит. Пока дружинники выбирались на берег, Лют уже успел одеться и вооружиться и теперь посмеивался над киевлянами. Малые рукава перемахнули верхами, благо в лето коню были едва по брюхо, взобрались по откосу на вражий берег. Теперь следовало идти сторожко, и, приказав дружинникам ждать в высокой траве под холмом, Сбыслав вместе с Улебом взобрался на вершину и присел за камнем, озирая степь из-под руки. Лют, умостившийся рядом, покачал головой, заметив, что с такими воями печенегов можно скрасть лишь при великой удаче. Но удача уже улыбнулась молодым воеводам, и Якунич молча протянул руку, указывая на десяток всадников, показавшихся из-за кургана. Печенеги направлялись к берегу, собираясь, как видно, поглядеть – нельзя ли перелезть на киевскую сторону и утащить на аркане глупого русского воина.
– Бери половину моих людей – отрежете их от степи, – приказал Сбыслав.
– Твои скрадывать-то умеют? – спросил Улеб. – А то придется раньше нужного выскакивать.
– Ничего, у нас кони свежие, а их наверняка притомились, – сказал Якунич. – Пошли.
Оба скатились вниз, и дружинник споро разделил своих отроков на два десятка, первый Улеб повел по зарослям высокой травы за холм, со вторым Сбыслав встал у подножия кургана, готовясь встретить печенегов. Заросли ивняка должны были скрыть всадников, пока печенеги не подъедут совсем близко, а там уж вылетать и рубить, пока не опомнились.
– Всех не убивать – сколько можете, с коней сбивайте, нам живой полоняник нужен, – приказал Сбыслав, перехватывая копье для удара снизу.
Молодые дружинники согласно закивали, Якунич вздохнул – дойдет до дела, все равно со страху будут рубить и колоть насмерть. Печенеги выехали из-за кургана гуськом, неспешной рысью, по пояс скрытые высокой травой. Двенадцать воинов на мелких степных лошадках, у каждого лук и два тула стрел, аркан и топор у седла, у семерых копья с конскими хвостами под наконечником. Шеломы у пятерых, доспехи и вовсе у одного – степная, связанная из железных пластинок броня. Степняки ехали к засаде правым боком, и разобрать, у кого есть мечи да сабли, не выходило, но, судя по всему, этот загон шел не биться – разведывать. Печенеги были уже в половине перестрела, когда Сбыслав понял, что ветер дует с их стороны, а значит...
– Коням храп держать! – зашипел воевода, спрыгивая наземь и сжимая морду своему жеребцу.
Поздно – почуяв в печенежском отряде кобылу, конь одного из дружинников раскатисто заржал, и тут же ответное тонкое ржание донеслось из-за холма, видно, Улеб тоже не приказал, забыл, что здесь с ним не его порубежники. Печенеги мгновенно развернулись, но, к удивлению воеводы, не в степь, а на засаду, однако раздумывать было уже некогда, Сбыслав взлетел в седло, выдернул из земли копье и толкнул жеребца коленями:
– За Киев!
Он не смотрел, скачут ли за ним остальные, выбрав себе степняка в броне – наверняка старший, – воевода разгонял коня до скока, целясь копьем в плечо. С громким ревом печенеги пустились навстречу, четверо выхватили из налучий луки, и первые стрелы свистнули мимо Сбыслава.
– Русь! Русь!
Молодежь наконец выскочила из зарослей и пошла вслед за Якуничем, пусть неровно, недружно, но с гиком и свистом, кто-то взялся за лук, стрела ушла высоко. Увидев, что на них несется не один урусский дурак, а сразу десять, половина печенегов начала заворачивать коней, те, что поумнее, поняли, что уйти не получится, и с воем бросились навстречу. Коротко взвизгнул за спиной чей-то раненый конь, но Сбыслав уже не мог обернуться, враг был в десяти шагах, и воевода, прикрывшись щитом, направил копье снизу, в брюхо всаднику, зайдя левым боком. Печенег дернул коня в сторону, и граненый тяжелый наконечник ударил не в живот, а в бедро, ломая кость пробил ногу и застрял в седле. С этим было покончено, воевода бросил копье и выхватил широкий меч с золоченой рукоятью.
– Русь!
Навстречу уже летел второй, Сбыслав только успел увидеть белые от страха глаза под войлочной шапкой, и, пригнувшись под саблю, на скаку рубанул за спину, клинок ударил в мягкое, и сзади зашлись страшным, предсмертным воем. Позади отроки сшиблись с печенегами, с радостным воплем налетев вдесятером на четверых. Эти справятся, но оставались шестеро степняков, что пошли наутек, и Сбыслав пустился за ними, надеясь, что свежий конь догонит уставших. Сунув меч в ножны, он выдернул из налучья тугой лук и, наложив стрелу с широким наконечником, выстрелил в того, что уходил последним. За те полгода, что служил князю неотъездно в Киеве, рука воеводы стала не та, и первый выстрел ушел стороной.
– Русь! Русь!
Из-за кургана вылетел наперерез печенегам Улеб со своими, пошел скоком, отжимая к Днепру, четверо заметались, припертые к обрыву, и, упустив момент для бегства, в отчаянии бросились навстречу дружинникам, стреляя на скаку. Они успели ссадить двоих, Сбыслав не видел, в кого попали стрелы – в отроков или коней, прежде чем озлобленные киевляне ударили копьями и мечами, сметая врага. Но двое степняков проскочили перед лавой и теперь погоняли коней, уходя в степь. Сбыслав пустился за ними, понимая, что успеть надежды нет, но тут откуда-то сбоку выскочил всадник на маленьком мышастом коньке и широким, заячьим наметом пошел вслед за печенегами. Якунич только рот раскрыл – Улеб обошел его, словно и не скоком скакал воевода, и теперь легко нагонял врагов. Когда между ними было шагов двадцать, порубежник выдернул из тула сулицу и с силой метнул в заднего степняка. Печенег, всплеснув руками, мешком повалился вбок, его конек, не удержавшись, покатился с диким ржанием через голову, второй степняк забросил за спину щит и лишь нахлестывал свою лошадку. Улеб выхватил саблю и, опустив руку вниз, согнувшись в седле, начал настигать печенега. Вот порубежный воевода поравнялся со степняком, Сбыслав ждал, что Лют будет рубить наотмашь, но тот лишь отвел руку в сторону и ткнул врага куда-то в шею. Печенег упал лицом на гриву коню, выронив поводья, конек, не чуя больше плети, перешел на рысь, потом на шаг, остановился, и убитый всадник сполз на землю, заливая ее горячей кровью. Улеб подхватил поводья вражьего коня и пустился навстречу Сбыславу, на ходу выдернув сулицу из убитого печенега. В первый раз Якунич позволил себе обернуться, посмотреть, как там его отроки. Рубка под курганом закончилась, детские крутились вокруг побитых врагов, словно не зная, что делать дальше, и воевода вспомнил, что для многих это был первый настоящий бой. На берегу Улебовы конники тоже покончили со своими, но стояли кружком, и у Сбыслава радостно екнуло сердце – эти, похоже, не забыли наказ и захватили кого-то живым.
– Мои языка взяли, – подтвердил, глядя из-под руки, подъехавший Улеб.
– Хороший у тебя конь, воевода, – невпопад ответил Якунич, со вздохом убирая лук в налучье.
Хорошо, никто не видел позорища – с пятидесяти шагов в спину степняку промахнулся, вот дружина бы посмеялась.
– Мышь – зверюга добрая, – усмехнулся порубежник, потрепав конька по серой шее.
Мышь уже трюхал обычной своей валкой рысью, словно и не мчался только что быстрее ветра, большие, ослу впору, уши торчали в разные стороны, и морда конька была какая-то усталая и брюзгливая.
– Слушай, Сбыслав, у тебя орехов нет? Все побаловать его хочу, он же мне не просто конь, он мне друг, товарищ и брат...
Сбыслав молча сунул руку в седельную сумку и вытащил желтый, похожий на кремень камушек.
– На, дай ему, заслужил.
– Это что, соль, что ли? – недоверчиво спросил Улеб.
– А ты лизни, – усмехнулся Сбыслав и махнул рукой своим детским – хватит, мол, крутиться, как волчата вокруг лося.
Улеб с опаской прикоснулся языком к камню...
– Сладкий, – удивленно пробормотал он.
– Сахар называется, из Царьграда привозят, – пояснил Сбыслав. – Откуда ромеи достают – то мне не ведомо.
– Дорог, наверное, – заметил Улеб, нагибаясь и поднося сахар к морде Мыша.
Серый конек с хрустом разжевал царьградский гостинец, словно от роду только и делал, что хрумкал сахар.
– За меру серебра две меры сахара, – пояснил Сбыслав.
Улеб протяжно свистнул и по-новому посмотрел на своего конька, словно прикидывая, каково это – жрать широкими зубами почти что серебро.
– Дружина гривны не считает, – пробормотал порубежник.
– Сам же говоришь – конь нам друг, товарищ и брат, – ответил Сбыслав. – Два раза в год покупаю побаловать. Не на зелено же вино спускать или на девок непотребных.
Улеб молча кивнул, соглашаясь, что такое применение княжьему серебру достойней, чем спускать его на непотребных девок. Рысью воеводы подъехали к молодым дружинникам, что окружили на берегу единственного захваченного живым печенега. Сбыслав отметил, что хоть для многих это был первый бой, отроки не потерялись и убитых обобрать успели, у одного из седельной сумки торчали добрые булгарские сапоги, другой держал в руках длинную степную саблю, третий пристегнул к седлу повод захваченного коня. Воеводы уже подъехали, а двое младших продолжали копаться в переметных сумах убитой печенежской лошадки. Сбыслав отцепил от пояса плеть и сильно вытянул обоих по спинам, удар был добрый и пронял даже через кольчугу и поддоспешную рубаху.
– Не за то бью, что грабите, – наставительно молвил воевода, – а за то, что по сторонам при том не смотрите, так и головы лишиться недолго. Вернемся в Киев – будете конюшни чистить.
Молодцы, почесываясь, отошли к своим коням, тем временем подъехал первый десяток, и стало возможно посчитать потери. В схватке погиб только один киевлянин – меткая или удачная стрела ударила отрока в глаз, уложив на месте. Еще двое были ранены – один саблей, второй, опять же, стрелой, да лишилась дружина двух коней, раненных насмерть печенежскими стрелами. Зато из двенадцати степняков одиннадцать было либо убито, либо ранено и уже дорезано, а одного взяли живым, впрочем, скорее удачей, чем добрым намерением – копье скользнуло по шелому и выбило степняка из седла. Сбыслав спешился и подошел к пленному – молодому, коренастому, с короткими усами и чубом на бритой голове.
– Допрашивали уже? – спросил он больше для порядка.
– Пробовали, – к удивлению воеводы, отозвался один из отроков. – Я по-ихнему немного понимаю. Молчит собака, только скалится.
Якунич почесал подбородок, который давно уж следовало побрить. Оно, конечно, развязать язык можно всякому, было бы время, да только кто его знает, сколько еще бритых волков шастает по округе...
– Привяжите к седлу, в Киеве допросим, – махнул рукой Сбыслав.
– Подожди, братко, чего до Киева человека томить? – Улеб соскочил с Мыша и бросил повод одному из киевлян.
Вынув из чехла на поясе нож, порубежный воевода присел на колено перед лежащим степняком и широко, во весь рот улыбнулся, затем ударил себя в грудь рукояткой и громко сказал:
– Лют. Улеб Лют.
Никогда еще Сбыслав не видел, чтобы человек бледнел так быстро, печенег из бурого стал серым.
– А и знают тебя печенеги, братко, – прошептал воевода.
Улеб заговорил по-печенежски, задавая короткие вопросы, степняк отвечал сразу же, сглатывая слюну и бегая взглядом от одного киевлянина к другому. На миг он заглянул в глаза Сбыслава, и молодой рус вздрогнул – такой страх, такая тоска были в глазах лютого ворога. Допрос закончился быстро, Улеб встал и подошел к Сбыславу.
– Говорит – он из загона, – сказал порубежник. – В их тысяче из каждой сотни по десятку отобрали и вперед пустили, разведывать да ловить и рубить тех, кто до Киева дойти не успел.
– Что сам царь? – спросил Сбыслав.
– Да он наверняка не знает, – махнул рукой Улеб. – Говорит, они ушли на два дня пути от большого войска, а пороки еще сильней отстали. Точней сказать нельзя, но, мыслю я, до Киева Калину еще дня три, да на переправу дня два – время есть, смоленские и новгородцы подойти успеют.
– Ты и это знаешь? – удивился Сбыслав.
– Слухом земля полнится, – усмехнулся порубежник и кивнул на печенега. – С этим что делать будем?
Сбыслав посмотрел на степняка и вздохнул. Ясно, что, отдай он полоняника в руки лютому Люту, у того разговор короткий, хотя конями рвать, наверное, не будет – времени нет. Воевода был жесток в бою и на государевой службе, но за глаза даже Владимир называл Якунового сына отходчивым. Резать горло пленному было против дружинной чести, да и продать молодого раба, опять же, можно...
– Боярин, глянь.
Один из молодых отроков, что рылся в переметных сумах, подошел к Сбыславу, протягивая руку. Мозолистая ладонь молодого дружинника еле заметно дрожала, и на широкой этой ладони лежали горкой простенькие оловянные и бронзовые серьги, колты [68]68
Колуп – вид женского украшения на Руси. Подвешивался у висков.
[Закрыть], даже какое-то колечко. Недорогие украшения, что совсем недавно были драгоценным сокровищем какой-то девушки из бедного рода.
– В степи между крепостями села есть... Были, – тихо сказал кто-то из дружинников. – Видно, не все успели уйти.
Сбыслав взял двумя пальцами один из колтов – маленькие оловянные зернышки, наваренные на оловянные же колечки, в подражание богатым уборам киевских горожанок такие украшения, только серебряные, были у его матушки, теперь их носит его младшая сестричка. На потускневшем олове грязнело бурым, и воевода понял, что это засохла кровь...
– Это из его сумы? – тихо спросил воевода.
– Из его, – кивнул дружинник и выронил украшения, словно они жгли руку, – я коня под ним случайно убил...
– Понял, – кивнул воевода, снимая с правой руки воинскую рукавицу.
Прежде чем кто-то успел слово сказать, Якунич левой рукой вздернул печенега на колени, а правую тяжелым молотом опустил на бритое темя. Хрустнуло, словно гнилое полено, из ушей и глаз печенега закапало кровью, и Сбыслав отпустил труп, мешком осевший на землю.
– По коням, – хрипло приказал воевода. – В Киев идем.
Дружинники молча полезли в седла, Сбыслав же медлил, он смотрел то на убитого им степняка, то на рассыпавшиеся в примятую траву оловянные безделушки и все пытался натянуть рукавицу, и не попадал ладонью. Воеводе случалось видеть смерть в разных обличьях – от меча в бою, от рук катов киевских и ромейских, от ножа и петли безумного волхва, от огня и воды. Но эти сережки, все в пятнах засохшей крови, были почему-то страшнее всего. Он не хотел думать, что сталось с их хозяйкой, но не думать не получалось – перед глазами стояла сестричка, в первый раз надевшая материнские украшения и красовавшаяся перед зеркалом...
– Сбыслав!
Резкий голос вырвал из тяжких раздумий, Якунич вздрогнул и посмотрел в глаза порубежнику, что уже сидел в седле. Улеб кивнул воеводе:
– Пора, братко, – уже мягче сказал он. – Надо в Киев ворочаться.
Сбыслав натянул рукавицу и, не касаясь стремени, прыгнул в седло.
Обратно ехали молча, лишь хрипел сквозь зубы отрок, пораненный стрелой в грудь. Сбыслав заметил, что некоторые дружинники выбросили по пути добычу, словно грязное. Воин, добывший сапоги все терзался, мучился, и наконец все же сунул их обратно в суму, рассудив, как видно, что справная обувка – это воинский припас и оставить ее нет ничего дурного. Якунич невесело усмехнулся – киевская молодежь еще не огрубела душой, не понимала, что взятое с бою есть взятое с бою, кому пришло – у того осталась. А с другого бока посмотреть – разве забрал бы он сам эти серьги? С чужой снятые забрал бы, наверное, со своей, русской – нет.
– Сбыслав, – окликнул воеводу порубежник.
– Чего тебе? – невесело спросил Якунич.
Кони сам несли через мелкую протоку, теперь только через остров перебраться – и дальше плыть на свою сторону.
– Ты не кручинься, братко, все ты правильно сделал.
– Чего мне кручиниться? – удивился Сбыслав и вдруг рассмеялся: – Нет, Улеб, ты не так все понял. Я не первого степняка пришиб, да и не последнего, думаю. Я хуже людей карал.
– А чего тогда голову повесил? – спросил Лют.
– Да серьги эти из головы нейдут, – ответил рус.
Сзади снова заперхал раненный в грудь отрок.
– Нутко, голову ему запрокиньте, вот так, – Улеб поравнялся с подстреленным дружинником и показал, как надо держать ему голову. – Вот так, через Днепр поплывем – с коня не слезай, доспехи твои к себе на седла возьмем, ты, знай, за гриву держись и в небо смотри. Довезем до города – есть у меня в дружине муж, травы хорошо знает, сделает отвар, чтобы горло не распухло и дышать можно было.
Двое киевлян часто закивали и, подъехав с боков, приняли раненого товарища.
– Давай, молодец, не горюй, еще на свадьбе у тебя погуляем, – ободряюще кивнул порубежник и, толкнув коленями коня, догнал Сбыслава. – Ты бы сам своих раненых урядил, – укоризненно заметил Улеб.
– Да не умею я, – досадливо пожал плечами Сбыслав. – Перевязать-зашить только и могу, а травы да глубокие раны я не ведаю.
– Будет время – научу, – пообещал Лют.
Обратно переправлялись медленней, двое дружинников, отдав коней товарищам, плыли рядом с раненым, поддерживая того за ноги, чтобы не запрокинулся в воду. Уже вышли на своей стороне, уже городские ворота были недалече, когда Улеб вдруг спросил:
– Воевода, а ты женатый?
– Нет, – устало ответил Сбыслав, чувствуя, как снова наваливаются заботы о воинском устроении.
– А что так? – удивился порубежник. – Муж видный, небедный, рода доброго...
– Отец сватал одну, – Якунич невольно обрадовался еще одному поводу хоть на миг отвлечься от поджидающих дел, – да на нее порчу навели, за месяц до свадьбы слегла с огневицей, так и не поднялась.
– Жалел небось, – в голосе Улеба было искреннее участие.
– Ну, жалел, наверное, – неуверенно ответил дружинник, отмахиваясь рукой от надоедливого слепня. – Я ее и не знал совсем, наши отцы сговорились русским обычаем, да я ничего против не имел.
– Вот как, – задумчиво протянул Лют. – Стало быть, как у варягов принято. А я свою Светлану на Купалу умыкнул.
– Силком?
– Она не против была, – лицо Улеба стало до странности мягким. – На коня дернул – и на Заставу. Был бы батька жив – ох досталось бы мне, а так – сам себе воевода. Ну а к осени обвенчались.
Он замолчал, думая о тех коротких счастливых месяцах, что выпали ему с покойной женой, и Сбыслав, понимая, что тут говорить нечего, положил руку на могучее плечо порубежника и легонько встряхнул. До Киева ехали в тишине, уважая думы друг друга. У ворот Улеб повернул Мыша и ткнул рукой в подстреленного отрока:
– Этого я с собой заберу, надо ему горло нужными травами обложить, чтобы не распухло. Ни сегодня, ни завтра, ни через два дни печенеги не сунутся, так пусть парень у нас полежит. А со мной отряди еще двоих – посмотрят, поучатся, а как лучше станет – к вам заберут.
– Благодарствую, – поклонился Сбыслав и кивнул дружинникам, что поддерживали раненого,
– Ну, братко, у тебя служба воеводская, но выкроишь часок – приезжай к нам, – Улеб протянул Якуничу руку. – Ты говорил – я тебе люб, а и ты мне тоже, жаль, в гости звать некуда.
– Найду час – приеду, – ответил Сбыслав и крепко пожал мозолистую ладонь. – Будь здоров, Улеб Радославич.
* * *
На государевом дворе Сбыслав отпустил отроков в гридницу и пошел докладываться князю. Владимир уже кончил советоваться с черниговцами, Гореслав Ингварович, пьяный и растроганный княжеской лаской, отправился к своим полкам, а великий князь, что на пиру не столько пил, сколько под лавку лил, сидел за столом и что-то чертил на пергаменте. Сбыслав перекрестился на образа и подошел к Красну Солнышку. Уж полтора года, как Владимир даровал сыну старого Якуна право входить без доклада, и сейчас князь лишь поднял бровь при виде запыленного и забрызганного кое-где неотертой кровью воеводы.
– Ты где шлялся, млад ясен сокол? – спросил государь не столько зло, сколько укоризненно.
– Ходил за Днепр, княже, вражью силу поразведать, – честно ответил воевода.
– А я тебе на то позволение давал? – больше для порядку поинтересовался Владимир.
– Прости, княже, – честно вздохнул Сбыслав. – У тебя тут пированье шло, а мне как раз доложили, что на той стороне вражьи сторожи появились.
Владимир вздохнул и положил перо на пергамент:
– Ну так рассказывай, чего вы там с Улебом наразведали.
Якунич не стал спрашивать, откуда князь знает, с кем он ходил за Днепр, и кратко рассказал, чем закончилась их вылазка. Выслушав воеводу, Владимир встал и прошелся по горнице:
– Значит, говоришь, пять дней у нас есть?
– Может, и больше, княже, – кивнул Сбыслав. – Но я бы положил меньше, чтобы врасплох нас не застали.
– Сколько ни клади, решать все равно Калину, —. подвел черту Владимир. – У меня к тебе вот какое дело будет. Новгородцы к Киеву ввечеру подойдут. Надо им такое место отвести, чтобы и почет был, и с нашими киевлянами они рядом не были, а то еще до Калина у нас такие драки пойдут – разнимать устанем. Зятюшке моему это накрепко втолкуй, прежде чем ко мне его звать...
* * *
О том, как Соловей Будимирович женился на племяннице великого князя, в Киеве ходили разные слухи. Некоторые спьяна болтали, что Владимир торопился грех прикрыть, мол, не убереглась Забава, по пристаням разгуливая, пришлось наскоро выдать за новгородского гостя. Сбыслав, случалось, за такое в корчмах да и просто на улице сильно бил в морду, пока Апраксия не наказала больше так не делать – злым людям все равно ничего не объяснишь, а каждая драка – лишняя поруха дружинной славе и Забавиному доброму имени.
От отца, что был побратимом Будимиру и значит, богатырю приходился дядей, а как в доверие вошел – так и от князя, Сбыслав знал, как все было на самом деле. Соловей Будимирович только-только с Заставы отъехал и, вернувшись в Новгород, снова стал торговать с заморскими странами. Будимир был богатейшим гостем на севере, и сын богатство не промотал, а приумножил. Были у новгородского богатыря и ум, и удача, ходили его кораблики и в Царьград, и во фрязи [69]69
Во фрязи – во фряжские земли. Фрязи – обобщенное название некоторых южноевропейских народов, с которыми Русь поддерживала торговые отношения, в частности итальянцев – генуэзцев, венецианцев и т. д.
[Закрыть], и в Англию, и в Персию. Даже седой Гандвик [70]70
Гандвик – Северный Ледовитый океан.
[Закрыть]видел ладьи Соловья Будимировича, что бегали в Пермь и на Обь за мягкой рухлядью [71]71
Мягкая рухлядь – пушнина.
[Закрыть]и рыбьим зубом [72]72
Рыбий зуб– клык моржа и нарвала. Высоко ценился в Средние века как драгоценный поделочный материал.
[Закрыть]. Сам богатырь ходил лишь с самыми богатыми своими караванами, и торгуя, и защищая. На третий год ранней весной повел новгородец свои корабли в Корсунь, где с прошлой зимы дожидался его дорогой товар – паволоки, золотая посуда, серебро, крепкие ромейские брони. Сразу за ледоходом поспешал Будимирович, чтобы еще до осенних бурь успеть отвезти царьградские богатства в Англию, к Кануту Могучему. Весна была в самом разгаре, когда по половодью прибежали новгородские кораблики в Киев, встав по высокой воде чуть не в посаде. Тут-то и встретились богатый гость Соловей Будимирович и княжая племянница Забава Путятична. Молодая княжна с мамками да няньками пришла на торг выбрать себе гостинцев по доброму дядиному соизволению, но не успела и прицениться, как встала недвижно перед лавкой с паволоками – вдоль торговых рядов шел могучий муж в дорогой заморской ферязи, отороченной югорским соболем. Широкий в груди, тонкий в поясе, с кудрями чернее ворона и на варяжский манер завитыми усами, был Соловей красив дикой, разбойной красотой, не у одной девки замирало сердце, когда глядел искоса, ухмыляясь во весь рот. Если Будимирович и заметил, как смотрит на него высокая красавица в дорогом девичьем уборе, то виду не подал, прошествовал мимо к лавке менялы-иудея договариваться о покупке ромейских номисм за арабские дирхемы.
Долго смотрела княжна вслед удалому гостю. На пирах она не отличала одного богатыря от другого, ну, помнила, конечно, храброго Добрыню Никитича, что спас ее, малую девчонку, из логова лютого Змея. Ну и Илью Ивановича, что часто ругался с дядей Владимиром. Ну и Алешу Поповича, про которого тетя Апраксия говорила, что, мол, если попробует с ней заговорить – гнать бы взашей и звать кого-нибудь на выручку. Других молодая княжна не знала, да и не ее это дело было, не великая княгиня, чай, сиди в тереме да жди, кого князь в женихи подберет. Хорошо тем, у кого душа к этому лежит – ждут дома, вышивают заморским шелком, дальше церкви не ходят, по пирам не сидят. А Забаве все это было – нож острый. Как завидовала она брату, что плюнул на честь и пошел мечом добавлять свою славу к отцовской, встав заставой на Воронеже. Редко, раз в полгода, а то и в год, наезжал Михалко в Киев и, придя к сестре, рассказывал об опасной и тяжкой жизни дальних порубежников. А княжна, слушая рассказы о дальних походах, быстрых и кровавых стычках, лишь вздыхала – брат сам вершил свою судьбу. А ты сиди в тереме да жди, за кого тебя выдадут, хорошо если за молодого да красивого, ан могут и за старика кособрюхого.
