Текст книги "Илья Муромец."
Автор книги: Иван Кошкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)
Теперь Алеша, белый то ли от страха, то ли от гнева, прыгнул между братьями и орал, как в бою:
– Вы что, головой ударились? Ты зачем к мечу тянешься, Добрыня? Кого рубить собрался? Илью? Меня сперва заруби, я перед тобой боле виноват! Клятву забыл? А и ты, Илья, ты чего брата дразнишь?
– Вы что, впрямь драться ладите? – словно очнулся Михайло, и узкие глаза его вдруг раскрылись широко. – Мы же слово давали...
Добрыня медленно убрал руку от ножен и провел по глазам.
– Не знаю, что со мной, словно мара какая. Брат, прости.
– Бог простит, – кивнул Илья. – Ты передо мной ни в чем не виноват. Ты уж подумай еще, Добрынюшка. Я не за князя зову. Хоть и за него тоже. И за него, и за княгиню, и за люд... – он развел руками. – Уж не знаю, как и что сказать. Знаешь, я ведь Никиту видел...
– Где? – вскинулись хором богатыри.
– Он ко мне в поруб приходил. Я ведь тоже, как и вы, обиженный сидел, не хотел на свет идти. Он мне ума вложил. Нельзя сейчас обиду помнить, браты, нельзя. Пойдем на Русь, вас там так встретят, как никого на свете не встречали! Мы же щит, опора, мы не просто вои первые, мы богатыри! Чего ради здесь сидеть, штаны просиживать? За шелка? За яства? За золото? Да кто их вспомнит-то!
Илья сжал кулаки, слов не хватало:
– Или в смертный час свой, – продолжил он тише. – Не вспомните, как я вас звал? Обратно-то не повернешь...
– Не рви душу, Илья, – глухо не сказал – прорычал Добрыня. – Слово мое твердо. Не пойду.
Алеша молча отвернулся, Михайло смотрел то на одного, то на другого, Самсон, глядя в землю, тихо сказал:
– Я – как все.
Илья встал, оправил широкий пояс. Затем до земли поклонился братьям. Ни гнева, ни презрения не видели братья в глазах старшего, только горечь и какую-то жалость, что ли...
– Ну, не поминайте лихом, браты. Всем поклон мой передайте, боле, мыслю, не свидимся. Но если все же вспомните – поспешайте. Может, хоть кого-то выручите. Пойдем, Бурко.
Он повернулся, распахнул полог и, не оглядываясь, вышел на белый свет, Бурко молча шагнул за ним.
– Эй, Илья Иванович, может, хоть на денек останешься? – кинулся было вслед Самсон. – До Киева путь неблизкий, хоть передохнете оба!
Илья все так же молча сел в седло и ласково похлопал коня по шее:
– Поехали, Бурко.
Конь не дал себя просить дважды, в первый прыжок махнул к стене, во второй – через стену, а на третий перемахнул Днепр. Взбежавший на вал Алеша только и видел, как скрылся за лесом одинокий всадник. Попович медленно спустился с вала и вернулся в шатер. Михайло сидел, скрестив ноги, опустив очи долу, Самсон куда-то ушел. А Добрыня достал откуда-то уже не хиосское, а огромную черного стекла бутыль и хмуро смотрел на нее.
– Зелено? – упавшим голосом спросил Алеша.
Никитич криво ухмыльнулся и вдруг, прихватив бутылку повыше, ударом кулака сшиб горлышко. Тяжелый дух пошел по шатру, а Змееборец поставил перед собой оловянный кубок и, наполнив его до краев, опорожнил одним долгим глотком. Алешу передернуло. Лишь раз в жизни видел он, как брат напивался зеленым вином [32]32
То есть водкой.
[Закрыть]– тогда Никитич привез на княжий двор тела Ловчанина и его жены. Он въехал прямо по ступеням в терем, Ворон копытом распахнул двери в горницу. У Владимира опять шел какой-то пир, на лавках и под лавками сидели и лежали пьяные гости, хвастали без меры, вино и мед текли рекой.
Добрыня подъехал прямо к помертвевшему Владимиру, спешился и снял с заводного коня завернутые в саван тела. Молча сдернул со стола вышитую скатерть, скидывая на пол питье и снедь, бросил на стол свой плащ и бережно уложил рядом мужа и жену, сняв покров с лиц. Посмотрел в глаза князю, затем устроил убитых обратно и, все так же ни слова не говоря, выехал наружу. Данилу и Василису отпел отец Серафим, а вечером Добрыня жутко, нечеловечески напился. Он лил в себя зелено, не пьянея, лишь набирались безумием карие глаза. Пришедшую было увести мужа Микулишну Илья насильно отнес домой от греха, отсоветовав и матери идти за сыном. Добрыня выхлестал в одного два ведра, затем встал и побрел куда-то в поле. Всю ночь Илья и Алеша, таясь, шли за братом, следя, чтобы не наломал дров, и лишь под утро, когда он свалился без памяти, отвезли домой, связав накрепко.
И снова Алеша видел, как Добрыня с мертвой усмешкой пьет проклятое зелье, пьет и не пьянеет...
* * *
– Знаешь, я бы тоже не стал просить, – в первый паз с той минуты, как они оба вошли в шатер, заговорил Бурко. – Если раз не послушали – дальше бы только куражились.
Он нес Илью к Киеву богатырским скоком, разве что прыжки были покороче. Бурко никогда не признался бы другу, но обратный путь для него давался труднее, то ли Илья отяжелел в порубе, то ли годы начинали наваливаться на круп. Бурко вдруг впервые осознал, что, похоже, это их последняя поездка. Будь ты хоть трижды богатырь (и богатырский конь), но семь тем есть семь тем. Бояны любят петь про воев, что бьются один с тысячью, а двое с тьмою, но кончаются такие песни обычно тем, что такому вою славу поют. Как ни странно, но страха он в себе не чуял. Только какая-то грусть, да и не грусть даже... В степи вечерело, тучи окрасились красным, солнце медленно опускалось в облачную пелену. «Ветрено завтра будет», – подумал конь. А послезавтра? А послезавтра может и не быть. Бурко осознавал, что ему грех жаловаться – мало какому коню было дано столько. Печалило одно – не успел осуществить свою давнюю мечту. Была, была у богатырского коня мечта, такая же необычная, как и он сам. Бурку не нравилось его имя. Было оно для него каким-то уж больно обыденным. Втайне мудрый зверь мечтал, чтобы называли его Ромой, Романом. Почему Ромой – он и сам себе объяснить не мог, но прикипел к этому имени. Лишь раз заговорил он об этом с Муромцем, но тот поднял коня на смех, сказав, что от века такого не было, и более Бурко об этом не заикался. Поговорить, что ли, теперь? Да нет, у Ильи мысли не о том сейчас. Видно, не судьба...
– Да нет, Бурушко, – невесело ответил богатырь. – И не куражились бы, наверное. Просто не дано мне. Я не Никита, до сердца не достучусь. Я ничем не лучше их.
– Что-то тебя каяться потянуло, – ядовито ответил Бурко. – Бросай-ка ты это. Ты здесь, в Киев скачешь, а они там.
– Так меня-то вон как просили...
– Это неважно, – Бурко почувствовал, что долго говорить нельзя – собьет дыхание. – Ты будешь в Киеве, а не на подушках. А теперь заткнись и не мешай мне тебя везти.
– Так ты сам начал!
– Слушай, ну помолчал бы, а?
Мерными прыжками он мчал богатыря к Киеву, а воздух над степью пах кровью и дымом.
* * *
– Мать честная, Пресвятая Богородица, – судорожно перекрестился Илья, глядя на раскинувшийся над Днепром лагерь.
На версты вверх и вниз по течению тянулись шатры, кибитки, стоял неумолчный гул от лошадей, людей, скота. Вдоль берега теснились лодки, плоты, всадники скакали над кручей, кое-где на плоты заводили коней, грузили доспехи.
– Если ударить сейчас... Можно задержать переправу, – напряженно сказал Бурко, пытаясь восстановить дыхание.
– У Владимира не хватит сил бить везде, – покачал головой Илья. – Посмотри, видишь? В трех верстах отсюда тоже переправляются. У Калина столько силы, что можно и тысячу на переправе положить, зато с другого места перейдя, он ударил бы нашим в тыл и сам бы сбросил их в реку.
Илья посмотрел в сторону Киева. Калин переправлялся в пяти верстах выше города, но посад на левом берегу уже горел, подожженный то ли степняками, то ли своими же при отступлении.
– Тогда... – дыхание все не возвращалось, Бурко пытался удержать ходившие ходуном бока. – Тогда надо в Киев. Тебя там ждут – может, в поле нам с ними не совладать, но хоть на стенах отобьемся!
– На стенах... – Богатырь из-под руки осматривал вражий лагерь. – Нет, друг ты мой гривастый, не отобьемся. Вон, пороки [33]33
Пороки – стенобитные орудия, обстреливающие укрепления противника камнями.
[Закрыть]видишь? И кто его только надоумил, окаянного. Проломится в город – и поминай как звали, всех на улицах вырежут.
– Так что, будем просто стоять и смотреть? – Могучий конь яростно ударил копытом, раздробив в мелкий щебень попавший под ногу булыжник.
– Ты, Бурко, не ори, орать я сам умею. – Илья вглядывался во что-то, чего конячий глаз увидеть не мог. – Ты лучше вот что скажи – у Калина какого цвета шатер?
– Белого войлока, – озадаченно ответил Бурко.
– Белого, значит. А не он ли там на кургане светит?
Бурко изогнул шею, чтобы лучше видеть.
– Белого войлока шатер о сорока стенах... Знамя хвостатое. Да и воины вокруг все в железе... А как бы и не впрямь царский шатер. А ты к чему спрашиваешь?
– А вот к чему. Мыслю я – Калин тут всему заводчик. Сам же говорил: не будь царя – ханы все по своим кочевьям пойдут. А, как думаешь, Бурко Жеребятович?
– Вроде так.. ТЫ ЧТО ЗАДУМАЛ, СОБАКА МУРОМСКАЯ?
– А вот то и задумал. Голову снять – и конец всему. Второго Калина-то у них нет.
– А ты почем знаешь?
– А потом. Если Калин таков, как ты говоришь, то он всех, кто мог супротив него встать, в первую голову порешил. Таким ровня не надобна, – Илья подтянул поудобнее меч, остро жалея, что с ним нет ни щита, ни крепкой дощатой брони.
Бурко помолчал, роя землю копытом. Наконец богатырский зверь повернул голову и, кося глазом, посмотрел в лицо хозяину:
– А ты понимаешь, что это верная смерть? Даже если дорубишься – обратно не уйдешь.
– Все умрем, Бурушко, – Илья прошелся ладонью по опереньям стрел в колчане, затем вынул из налучья лук и стал с натугой сгибать, чтобы набросить тетиву [34]34
Лук хранился в налучье со спущенной тетивой, чтобы не ослаблять оружие и не растягивать тетиву.
[Закрыть]. – А так – хоть с пользой.
– Да ты же не прорвешься...
– Да с чего ты взял?
– Там же их десятки тысяч!
– Так я не драться с ним приду. Сизым кречетом до шатра – а уж с охраной как-нибудь управлюсь.
– Да ты и полпути не пройдешь!
– А я тебя и не зову с собой. Ты меня, Бурушко, только на тот берег перенеси, а дальше уж я сам как-нибудь...
– Русский конь своих в беде не бросает! – возмущенно заржал конь. – И потом, один ты и до холма не добежишь.
– Так ты со мной? – спросил Илья, передвигая поближе колчан.
– Да куда ж ты без меня, – вздохнул Бурко. – Иэх, держись теперь, Илюшенька, крепче – будем через Днепр скакать. Только разбег большой надобен – притомился я что-то. Как бы не от самого Киева. Ну, пошли, что ли...
Широкой рысью конь понес богатыря в степь.
Десятник Угоняй ходил крепкой сторожей в глубокой балке в двух верстах от Днепра. По-хорошему, следовало Угоняю быть под Киевом в десяти, от силы двадцати перестрелах, блюдя острым глазом, чтобы не выскочили ненароком из города злые урусские алп-еры. Но Угоняй был воин старый и мудрый и знал – в десяти перестрелах от города рыщут серыми волками киевские дозоры. Он не боялся, что воины десятка выдадут его темнику, хотя бы потому, что все они приходились ему сыновьями либо внуками.
По крутой стенке оврага слетел вскачь всадник. Угоняй улыбнулся – в младшем из сыновей своих, юном Нагоняе, немолодой воин видел себя таким, каким он был сорок лет назад.
– Эй, ата! Там в степи – мужик большой! И конь У него большой! Такого мужика за сто дирхемов продать можно! А коня – за тысячу! Надо его хватать – богатыми будем.
Угоняй отцепил от седла аркан.
– Слушайте меня. Я мужика арканом ловить буду. – вы здесь ждите. Загоняй за старшего.
Приземистый, мохнатый конек вынес десятника наверх, высокая трава скрывала обоих почти по шею. Мужик был недалеко – едва не в четырех перестрелах, что-то с ним было не так, с первого раза и не углядеть. Урус проходил стороной, и печенег пустил коня следом. Лишь подскакав поближе, он пригляделся и едва успел прижать рукой шапку, под которой дыбом стояли волосы. Мужик был в полтора раза выше обычного человека, но страшнее всего был конь – чудовищный зверь, которому конек Угоняя был чуть ли не по плечо. Тяжелый, ширококостный зверь, с копытами размером с блюдо, несся легкой рысью, но печенежская лошадка едва успевала за ним скоком. Не тысячу, не тысячу стоит такой зверь, а как бы не в десять раз побольше. Такого не стыдно и хакану подвести. Печенега и уруса разделяло лишь пятнадцать шагов, но беспечный мужик, похоже, ничего не замечал. Угоняй перекинул петлю в правую руку...
Будь на месте десятника степняк с Воронежа или Тана, он давно бы уже лежал в высокой траве, зажимая храп коню и моля Высокое Синее Небо пронести богатыря стороной, но кочевья Угоняя были за Итилем, в южных отрогах Каменного Пояса. Он раскрутил аркан и ловко набросил петлю на шею уруса, затем накинул веревку на локоть и начал слегка придерживать коня. Нет нужды дергать – сейчас глупый мужик сам схватится за горло, пытаясь сдернуть с шеи волосяную смерть. Страшный рывок едва не выставил Угоняю руку из плеча. Печенег почувствовал, как уши визжащего конька проносятся у него между ног, по скуластому лицу хлестнула жесткая трава, а затем твердая степь очень больно ударила десятника по всему. Урус несся вперед, а Угоняй волокся за конем, ударяясь о землю то левым боком, то правым, то спиной, то животом. Наконец Бурко вылетел на курган. Один Бог знает, почему, но если на вершине степного бугра не стоит каменная баба, то обязательно лежит бел-горюч камень. Десятник в последний раз подскочил в воздух и гулко пришел лбом в валун. Веревка лопнула, и Угоняй забылся тяжким сном.
– Хитрые все – куда деваться, – пробурчал Илья, обрывая с шеи остатки петли. – С арканами, поди ж ты, крадутся.
– Ты о чем? – сквозь зубы пробормотал Бурко, стараясь не сбить дыхание.
– Да так...
– Ну раз так, то держись – сейчас скакать будем.
Бурко начал разгоняться, с рыси перешел на скок и, наконец, помчался, вытянувшись над землей, словно борзая собака. Они вылетели на берег. Переправившаяся через реку печенежская Застава разлетелась, как сухие листья на ветру, Илья отбросил в сторону обломок копья и выхватил меч.
– Идем!
Русь осталась позади. Плывущих через реку печенегов на миг накрыла огромная тень летящего коня.
– ЗА РУСЬ! ИГО-ГО-ГО! – богатырский клич загремел над рекой впополам с жеребцовым.
Тяжелые копыта ударили в печенежский берег.
– Вверх, быстрее!
Засвистели первые стрелы. Илья рубил те, что шли в лицо ему и в голову и в грудь коню, другие, поданные в спину, бессильно падали за крупом Бурко. они неслись к холму, стаптывая печенегов, оказавшихся на пути.
– Рвы, Илья! Рвы! – Бурко заплясал на дыбках, словно забыв, что ему Богом заведено бегать на четырех.
Богатырь уже и сам видел. Телохранители в доспехах тусклой стали стояли вокруг холма в три ряда, и перед каждым виднелся черный вал выброшенной земли.
– Я не перескочу! – ржал Бурко. – Два еще смогу – в третий сверзимся! Как пить дать, сверзимся!
– Бурко, вперед! – заорал Илья.
– Я же сказал – не перепрыгну! – конь опустился на четыре ноги и попятился.
К холму скакали тысячи степняков, и богатырь понял – это конец. Стрелы будут литься дождем, пока их обоих не утыкают, как ежей. Хорошо налететь со свистом на сотню печенегов из засады, отбить полон, разогнать поганых по оврагам да прибить тех, кто не успеет убежать. Но тысячу стрел не отбить мечом и щитом не отгородиться.
– Бурко!!!
– НЕТ! Оба же сдохнем! Хоть один из нас должен быть в здравом уме-И-ИИИ!
Как и все богатыри, Илья носил плеть больше для вида да для того, чтобы отлупить тех, кого не хотел убивать. Лишь раз витая коса с вплетенными кусочками свинца погуляла по Бурковым бокам. Тогда, оглушенный, раздавленный соловьиным свистом, молодой конь пал на задние ноги и не двигался с места, обрекая на смерть и себя, и богатыря. Илья отхлестал его так, что шкура свисала с боков, и Бурко вынес воина к дубу, и они привезли Соловья [35]35
Имеется в виду, конечно, Соловей-разбойник, Одихмантьев сын, закрывавший прямоезжую дорогу в Киев, а не новгородский богатырь Соловей Будимирович.
[Закрыть]с выбитым глазом в Киев. То было понятно, то было правильно. Но сейчас, снова ощутив, как рассекает плеть кожу и мясо, конь завопил не столько от боли, сколько от недоумения и жгучей обиды.
– Вперед! Вперед, волчья сыть, травяной мешок!
Конь всхлипнул, не веря, что хозяин только что обругал его самым страшным лошадиным ругательством, и скакнул с места вперед. Раз – могучие воины в стальных доспехах разлетелись под ударом широкой, как ворота, лошадиной груди. Два – под задними ногами осыпалась земля, Бурко рванулся вперед, копытами откидывая в сторону копья. Илья срубил трех телохранителей и снова хлестнул коня:
– Вперед!
– Упадем!
– Пошел! – Бурко уже не чувствовал боли.
Словно во сне, он скакнул вперед, чуть не свалившись в третий ров, и оттолкнулся от кромки, зная, что не перелетит, что это конец, и оба рухнут на дно глубокого, двухсаженного окопа... Передние ноги опустились на край, и чувствуя, что проваливается, не вытягивает, Бурко завизжал, грызя удила. Внезапно повод ослаб, пустые стремена хлестнули по бокам, и страшная тяжесть исчезла со спины. Конь выбрался из ямы, чувствуя, что всадника на нем нет.
– Илья! – заржал он и завертелся на месте, разгоняя печенегов.
Свистнули стрелы, три запутались в гриве, две Ударили в круп, едва пробив шкуру, Бурко развернулся и бросился с холма. Без тяжелого богатыря скакалось не в пример легче, перемахнув все три рва, могучий зверь пронесся по лагерю, топча тех, кто не успел уйти с дороги, и птицей взлетел над Днепром.
На русской стороне Бурко в последний раз обернулся назад. Возле шатра кучей муравьев копошились телохранители. Внезапно конь ощутил всю усталость и боль прошедших дней. Вездесущие мухи уже начали садиться на кровоточащие бока.
– А и... Пропади ты пропадом, дубина упрямая, – Бурко тряхнул головой и рысью устремился на север.
* * *
Илья приходил в себя с трудом. В голове неумолчно звонили колокола, во рту пересохло гадостно, словно пил беспробудно неделю. В довершение ко всему, попытавшись подняться, он понял, что руки и ноги его крепко скручены. Скосив глаза (вернее, один левый глаз, правый заплыл в щелочку), богатырь убедился, что толковые печенеги связали его не веревками, а сковали накрепко железными цепями. Кто-то ухватил его за волосы и с натугой потянул вверх. Илья поднял голову. Перед глазами все качалось, из тумана и мути выплыло лицо Обломая.
– Вставай, Илья. Царь за тобой позвал.
Лицо приблизилось так, что заслонило весь мир. и старый хан прошептал богатырю в распухшее ухо.
– Царь тебя спрашивать будет, ты ему отвечай Царь наш лютый – на колья людей сажает, как баранов на вертел. – Лицо исчезло.
– Вставай, говорят тебе, ит-урус [36]36
Собака русская (тюрк.).
[Закрыть], – пинок в ребра Илья почти не почувствовал.
– Ужо встану. Сейчас встану.
Он уперся лбом в землю, подгреб под себя колено и, шатаясь, выпрямился. Огромный, перемазанный землей и засохшей кровью, богатырь на голову возвышался над закованными в сталь нукерами. Цепи стягивали руки за спиной, между звеньями, замыкая оковы, были вбиты стальные костыли. Нукеры наклонили копья, за наглазьями стальных масок плескался страх. Илья осмотрелся. В глазах все плавало, но, похоже, его вытащили из рва и скрутили прямо у царского шатра. Наконечники копий уперлись воину в спину, полог был поднят, и он, согнувшись едва не вдвое, шагнул внутрь.
В шатре было темно, плотные кошмы белого войлока не пропускали свет, десяток факелов да дымоход выхватывали из темноты лишь небольшое пространство. У дальней стенки на небольшом возвышении кто-то сидел.
– Подойди, – голос был спокойный и тяжелый.
Илья хорошо говорил по-печенежски – сказалась и долгая служба на Рубеже, и наука верного Бурка. Богатырь шагнул вперед, споткнулся о кошму и упал на колено.
– Неужели такой алп-ер уже не может стоять на ногах? – В голосе послышалась насмешка.
– Это кто там говорит-то? – прохрипел Илья, поднимаясь во весь рост, и вышел на середину шатра.
Теперь богатырь видел того, кто сидел на помосте. Тому было лет сорок, длинные усы и редкая борода свисали на грудь. Одетый в грубый белый халат и синие широкие штаны, он ничем не отличался от простого кочевника, если бы не золотой венец на голове. Лицо казалось обычным, но глаза... Илье случалось смотреть в лицо лютым зверям и лютым людям, даже таким чудам-юдам, что и вспоминать не хотелось, но сейчас он понял, что с трудом удерживается от того, чтобы не опустить взгляд.
– Ты – Калин-хакан?
Илья попытался расправить плечи, но цепи держали крепко. Он расставил ноги пошире, чтобы не шататься, голова болела по-прежнему, хотя уже не кружилась. Во рту скопилась кровь, но плевать на пол в доме, пусть и у лютого врага, было невежественно.
– Ты храбр, – сказал человек – Мало кто может говорить со мной, не пав на колени.
– Тяжко тебе, хакан, – криво усмехнулся неразбитой половиной рта богатырь. – И поговорить не с кем. Ни мужа, ни отрока – одни черви у тебя на дворе.
– Мне не солгали, – тонкие губы степняка расплылись в волчьей ухмылке. – Ты не склоняешь головы ни перед кем.
– Перед Богом склоняю, – ответил Илья. – Ну и из вежества. А большим людям кланяться – спина взопреет. У нас начальных развелось – убивать пора. Так за чем звал-то, сильномогучий хакан? Али просто голову снять нельзя было?
Калин задумчиво кивнул.
– Такие головы, как у тебя, отрастают редко. На десять людей – один сильный, на сотню – стоящий, на тысячу – верный. Но подобных тебе я не встречал. Твой князь богат и славен, но он не умеет ценить своих воинов. Вечное Синее Небо лишило его разума, а скоро лишит и земель. И отдаст эти земли мне.
– Вечное Синее Небо? – Илья посмотрел наверх, откуда сквозь дымоход лился солнечный свет. – Это Небо? И согнать орды вместе – тоже Синее Небо? И непокорных ханов сажать на колья – тоже Небо?
– Неповиновение – наказывается. Послушание – вознаграждается. Слушай меня. Тем, что ты вышел один против всей моей орды, ты доказал, что ты – смелый и верный алп-ер. Но удача уже оставила твоего князя, он проиграл еще до битвы. Ты сам видел мое войско. Что есть у князя? Завтра падет Киев. К осени я заберу все земли Владимира и буду здесь зимовать. А дальше – Рум, Угория [37]37
Венгрия.
[Закрыть], земли франков, пока наши кони не встанут на берегах последнего из морей. Над великой державой моей никогда не зайдет солнце! Служи мне – и получишь свою долю добычи и славы! Буду у сердца своего держать тебя. Будешь по правую руку сидеть, из одной чаши со мной пить, один кусок мяса есть!
В душном шатре Илью пробрал холод, глядя в страшные человеческие очи, он понял вдруг, что это – не похвальба. Завтра падет Киев, к осени – вся Русская земля. И Царьград с его вечно хитрыми базилеями, и своенравная угорская степь, и бурги немцев не удержат того, кто сумел сбить в кулак орды от Днепра до Заитилья. Восемь тех степных воинов, что боятся своего царя пуще смерти, пройдут закатные земли огнем и мечом, оставляя за собой прах, пепел и горы черепов. До сих пор князья то бились с ханами смертным боем, то мирились, женя сыновей на ханских дочерях. Была лютая злость, не было лютой ненависти. Русский витязь мог выпить меда со степным воином, а через неделю сшибиться с ним над Росью на смерть – и пусть Бог рассудит. Не то сейчас. Он видел животный страх в глазах Обломая, он чувствовал тяжкий ужас и ненависть печенегов. Они боятся Калина так, что даже не смеют его ненавидеть, их ярость и безысходность обрушатся на тех, кто встанет у них на пути. Пощады не будет никому. Вся степь стала мечом великого царя.
– Как же ты, хакан, мне поверишь, если я от князя к тебе уйду? Много ли веры перелету [38]38
Перелет – перебежчик, предатель.
[Закрыть]?
– Ты в полоне, завтра голова твоего князя будет под хвостом моего коня, – спокойно ответил Калин. – За что тебе стоять? Ты бился храбро – но зачем погибать собачьей смертью?
Илья снова посмотрел вверх – небо над шатром было ярко-синим. «Без покаяния, без причастия. Нехорошо, конечно. А ведь и впрямь, как и говорили – не в бою мне смерть писана». Не было ни тоски, ни страха – только пустота и спокойствие.
– Спасибо тебе, хакан, на добром слове. Спасибо, что почествовал. Даже и стыдно как-то – ты ко мне сердечно, а я вот... Верно ты говоришь, князь у нас не самый умный. Все дворцы строит да храмы божии, а земли у соседей уж и не помню, когда в последний раз отбирал. И Киев ты теперь-то уж точно возьмешь. Только вот что я тебе скажу, – он с трудом поднял правое веко, чтобы смотреть Калину в лицо обоими глазами. – Кабы была у меня сейчас хоть одна рука – снял бы я тебе буйну голову. И без меча, так бы снял!
Лицо Калина окаменело.
– На тысячу – верный, но умный – и один на тьму редкость. Ты силен, смел и верен, но глуп. Хакан двух слов не говорит. Эй, Тевяк!
В шатер шагнул, откинув полог, молодой воин в дорогом халате, согнувшись, он просеменил по кошмам и пал ниц перед Калином.
– Тевяк, сколько твоих воинов переправилось через Днепр?
– Три тысячи, повелитель. К полудню вся моя тьма будет на русском берегу.
– Хорошо, – кивнул царь. – Возьми с собой Девгеня и ромея. Пусть посадят этого храброго алп-ера на кол и поставят на холме перед Киевом. Он будет умирать долго. Пусть урусы устрашатся.
– Повинуюсь, – воин поцеловал кошму.
Он встал и намотал на руку цепь, что свисала с шеи богатыря.
– Пойдем, собака, – голос молодого хана звенел от ненависти.
– Вот так и пошел.
Илья пригнулся и ринулся на Тевяка. Тяжелое плечо ударило печенега в грудь, и оба врезались в один из столбов шатра. Хан захлюпал кровью изо рта.
– Я те пойду. – Илья поднялся, ища глазами Калина. – А и без меча... И без рук...
Но царь уже стоял рядом. Теперь Илья мог его рассмотреть как следует. Калин был огромен – могучий, кривоногий воин. В правой руке владыка степи сжимал позолоченный шестопер [39]39
Палица, ударный элемент которой состоял из нескольких металлических пластин-«перьев». В степной, кочевнической (а потом и в русской и польской) культуре шестопер и булава часто являлись знаком полководческой или царской власти.
[Закрыть]– знак власти хакана.
– Силен и смел. Но глуп. Жаль.
Шестопер опустился на голову богатыря.
* * *
Бурко летел по степи, не видя дороги, и всякое зверье стремилось побыстрее убраться в сторону. Молодой и глупый тур решил покрасоваться перед телками, уставя рога и грозно мыча, встал он поперек пути бешеного коня. Богатырский зверь промчался через него, не удостоив и взглядом кровавые ошметки. Жестокая обида душила обычно мягкосердечного Бурка, вырываясь наружу ржанием, от которого падали на землю птицы, и даже могучий орел стремился взлететь повыше. «Нет, ну как он мог? Плетью! Меня – плетью!!! Эта дубина муромская, верблюд залесский, глухарь пучехвостый!» Много, много добрых слов нашел для Ильи могучий конь. «Ведь предупреждал его, предупреждал! И разве в первый раз? В Колхиде предупреждал? Предупреждал! Нет, не слушал. Удирали потом через Железные Ворота, кидая добычу. В Югре предупреждал? Предупреждал! Золотую Бабу не добыли, дань не добыли, зато уж стрел собрали. И ведь вечно не слушает. Не слушал...» Только теперь Бурко начал осознавать, что, похоже, Илью он больше не увидит. Калин, конечно, предложит ему службу, он умен, этот степной царь. Но вот Илья, к сожалению, глуп, хорошо, если просто откажется, а то ведь наговорит чего. Бурко тряхнул головой. Что там будет с одним глупым муромским смердом, и одним глупым киевским князем, и одним большим русским городом – не его забота – со службой покончено. Пожалуй, стоит и впрямь уйти на север – в Залесье, а то и вообще в Полоцк или Псков. Или даже найти в Новгороде смышленых варягов или немцев, что не убегут с воплями от говорящего коня, да и уплыть за моря, подальше от этой несуразной земли. Жить в теплой конюшне, плодить сильных жеребят. Носить на себе достойного правителя, да что там – просто землю пахать. Что он, не сможет тащить соху, как эти мелкорослые деревенские мышелошади? Ну, может быть, сперва не сможет, но потом научится, непременно научится. Незаметно для себя Бурко перешел на рысь. Что он теряет вместе с этой дурацкой службой? Жесткая трава да сопревшее сено, даже овес кажется воинскому коню лакомством. Круглый год резня, стрелы, стрелы, эти злые печенежские стрелы с широкими, в пол-ладони, наконечниками, что рубят коням кожу и сухожилия. Он вспомнил, как в первый раз получил копье в бок в бою в двадцати верстах от Киева. И закружилась голова, пересохло во рту, красный туман застилал глаза, а вместо ржания из глотки шел слабый сип пополам с кровью. Как и выжил-то после этого? Внезапно Бурко споткнулся и вместо рыси пошел шагом. Богатырский конь отчетливо вспомнил, почему он остался жить после раны, от которой любая лошадь изошла бы рудой до смерти. Медленно ставя копыта, он вспоминал, как Илья, воя, словно ранили его самого, вырезал из конячьего бока широкий наконечник. Как, прижимая к груди, нес бегом до столицы, как ревел, словно бык, и большие, с орех, слезы катились по спутанной бороде. Как вытащил из постели княжого лекаря и орал со слезой в голосе: «Лечи! Лечи, басурман, убью!» Бурко остановился и задумчиво пожевал клок горького ковыля. В голову лезли воспоминания. Никому бы не признался богатырский конь, но больше всего в своей тяжелой службе он любил возвращения. Нет, не те, когда витязи скакали через стену и распахивали двери в княжьи палаты, чтобы доложиться или поругаться. Бурко любил торжественные, победные возвращения, когда Киев глох от колокольного звона, народ высыпал на улицы, а на Ольгиной горе и до Подола князь выставлял столы с угощением для всех. Когда купцы, шалея от собственной щедрости, стелили перед воинами дорогие сукна, девки махали платками из окон теремов, а дети, вереща что-то дитячье, путались под ногами. Илья любил понабрать в седло и на плечи по десять ребятишек, и они вцеплялись в гриву, замирая от счастья. Правда, оставались еще ленты... Бурко всегда подозревал, что это Илья подговаривает девок завивать ему гриву и хвост в косы и вплетать в них шелковые полосы. Хотя, с другой стороны, он был уверен, что уж золотые ленты ему точно к морде.
Вместе с воспоминаниями пришли сомнения. Пахать землю? Кого он обманывает? Волочить на себе деревянную соху, тупо пересекая из конца в конец жалкий клочок земли? Таскать зимой дрова из леса, возить в город рыбу да зерно? Сдохнуть от сапа в вонючем стойле? Бурко горько заржал над самим собой. На княжьей конюшне старые боевые кони, уже неспособные носить на себе в бой воинов, доживали свой век в тепле и сытости. Черепа других давно белели в степи, нередко рядом с костяками хозяев, над ними шумели ветры и колыхался ковыль – тоже, если подумать, неплохая судьба. Он прошел немного боком, повернулся на месте. Что такое богатырский конь без богатыря? Просто большая, сильная лошадь. Кто он, Бурко, будет сам по себе? Еще один поворот. Когда Бояны поют о богатырях – было ли, чтобы не помянули коней? Богатырь без коня и не богатырь вовсе, так, большой сильный человек. Богатырь – конь. Конь – богатырь. Бурко подпрыгнул на месте и замотал головой, словно стараясь стряхнуть наваждение. Прошлое накатывало волна за волной – походы, бои, бешеный бег по степи весной, когда богатырских скакунов отпускали погонять диких кобыл. Жаркий июльский полдень, когда и витязи и жеребцы сидели в плавнях, выставив наружу лишь нос да уши. Февральские морозы, что драли шкуру чище волка. Это была жизнь! С ним советовался первый воин Руси, с ним здоровался князь. Когда пришла пора княжичу первый раз садиться на коня, кого позвала Апраксия? Разве забыть, как Илья принял из рук Владимира четырехлетнего малыша и бережно посадил на вытертое богатырское седло. Крохотные ручки не могли удержать поводья, и князь пошел рядом, положив руку на спинку сына, а тот, заливаясь тоненьким смехом, сразу вцепился в гриву. Легким, кошачьим шагом ступал тогда могучий зверь. А потом Илья вдруг отодвинул Владимира, и, придерживая, вложил в маленькие ладошки широкие, почерневшие от старого высохшего пота ремни повода. Бурко двинул плавной, невесомой рысью. Ахнула княгиня, коротко вздохнул великий князь, а они бежали по кругу плечо к плечу. Сердце замирало, а княжич визжал от детского счастья и не хотел слезать, и Бурко обещал наследнику киевского престола, что будет катать его еще не раз. Тогда Красно Солнышко накрыл для дружины столы во дворе, и Бурко пил хмельной мед и ел изюм с золотого блюда рядом с Ильей. Забыть ли, как княгиня подошла благодарить за сына и вплела в густую гриву золотое кольцо? Оно и сейчас там! Бурко встал на дыбы и заржал так, что трава легла на перестрел вокруг. Он – богатырский конь! Он носил в битвы героя! Как Илья – первый из русских богатырей, так Бурко Жеребятович – старший среди коньства, голова коням богатырским и дружинным! Как он мог забыть это? Как мог желать другой жизни? Как мог бросить того, кто водил по росам, поддерживая, когда заплетались тонкие жеребячьи ножки? Того, кто был больше, чем другом, кто был его богатырем? Снова рев ударил в степь, и на версты вокруг все живое забилось в норы, прыснуло в овраги, пало на колени, страшась лютой, вольной ярости. Бурко, хохотал бешеным, боевым ржанием, плясал на месте прыгая с четырех копыт, бил ногами, чувствуя, как вливается в тело давно забытая истинная конская свобода. Природное право загнать себя насмерть, броситься на камни с обрыва, лишь бы не дать набросить на голову узду нежеланному седоку. И самому выбрать того, кого нести в бой, кому простить удар, от кого принять хлеб с медом и сладкую, чистую воду. Тело полнилось новой, молодой силой. «И-и-и-илья-а-а-а!!! » – заржал конь, устремляясь обратно, к Днепру. Теперь уже не имело значения – жив ли еще его богатырь или уже принял лютую смерть. Если свидятся здесь, он, Бурко, вынесет друга в Киев, и они в последний раз потягаются с Калином. За свой город, за свою землю, за маленького княжича, который всегда прятал для «Буруски» кусочки сахара и орехи. Если же Илья Иванович мертв, то и коню его негоже боле ходить по Руси. Кости коня должны лежать рядом с костями его богатыря.
